Принцесса викингов Вилар Симона

– А ты отомстила за нее, убив Ингольфа? Что ж, может пора остановиться? Обе стороны уже заплатили виру за мертвых, и не стоит ворошить под пеплом времени остывшие уголья. Неразумен тот, кто вновь раздувает пожар.

– Ты полагаешь, я способна на это?

– Ты рыжая, как и бог Тор, а рыжие – самые опасные и непредсказуемые люди. Но ты знаешь, как я к тебе отношусь, и я не хочу, чтобы ты держала за спиной меч. Я хочу верить тебе. Все эти христиане – всего лишь рабы…

– Но я тоже христианка, – тихо проговорила девушка. – И Атли.

Ботольф пожал плечами:

– Что бы ты ни сделала, я не изменю закон и не отпущу их на свободу. А клеймо… Что ж, если ты была внимательна, то могла заметить, что их дети уже не носят этого знака, что, однако, не значит, что они перестали быть рабами. Просто они уже не представляют себе иной жизни. Такова природа человека. К тому же они имеют все, что им необходимо, – кров, пищу и возможность молиться своему Богу. Ты страдаешь из-за них, но если я вдруг открою ворота и стану гнать их палкой, они не пожелают уйти. Да и куда им идти? В Байе их охраняют и кормят, а на свободе любой бродяга может лишить их жизни. У них один путь – сделаться литами у франков и рвать жилы на пашне или оставаться траллами у норманнов, где если их порой и дерут кнутом, но и досыта кормят, чтобы не теряли силу и были пригодны к работе. Они привыкли жить под защитой. Мы даже позволили их женщинам завести свой монастырь и даем им пропитание за то, что они лечат наших раненых и больных. Довольно скоро ты сама убедишься, что мы не худшие из хозяев, и нечего тебе так скорбеть о них.

Эмма и в самом деле не знала, что возразить. Поистине, Ботто во многом прав. Такова человеческая природа, и с этим приходится смириться. Безумие – носить вражду в сердце, распаляя ее. Разве сама она не решила, что плен у норманнов для нее предпочтительнее свободы у франков?

Когда спустя несколько дней, отправившись в церковь Святого Лупа, Эмма столкнулась с сестрой Марией, она хотела было пройти мимо, но та удержала ее. Служба уже окончилась, но монахиня властно и решительно потребовала, чтобы она побеседовала с ней в пустом приделе церкви.

– Каждый день я посещаю усадьбу Ботто Белого, но ты словно избегаешь меня, Эмма. Неужели ты не хочешь больше знать никого из своего прошлого?

– Мое прошлое ушло, матушка. Моя жизнь изменилась, видимо, такова воля Всевышнего.

Тонкие губы монахини сложились в суровую складку.

– Когда я в последний раз видела тебя, ты была как зеленый росток. Теперь росток превратился в цветущее дерево, но, похоже, совсем иные птицы щебечут в его ветвях.

Эмма беспокойно теребила застежки плаща.

– Чего вы хотите от меня, матушка? Почему ходите за мной словно тень, глядите с осуждением и ненавистью?

– А как иначе глядеть на тебя, ставшую блудницей, берущей хлеб из рук тех, кто убил твоих приемных родителей?

– Но разве и вы не поступаете так же? Вы лечите их, вы принимаете от них дары. Чего же вы ждете от меня – уж не должна ли я вызвать на поединок Ботольфа и всех его норманнов?

Лицо сестры Марии стало еще жестче.

– Когда-то я спасла тебе жизнь, вынеся из пылающего дворца во время набега норманнов. Теперь я жалею об этом.

Эмма вздохнула. Она помнила рассказы матери и понимала, что эта женщина говорит правду.

– Когда молва донесла до нас весть, что Эмма из Байе возвращается в свой город, я решила, что ты вернулась ради мести. И ждала, что ты поступишь так же, как поступила Пипина Анжуйская. В Байе было много толков о том, что оба нормандских брата сохнут по тебе.

– Я никогда не коснусь Ролло! – гневно воскликнула Эмма. – Вы вправе требовать от меня чего угодно, но я никогда не поступлю с сыном Пешехода так, как Пипина Анжуйская поступила с самим Пешеходом. То был варвар, погубивший ее жизнь. Роллон Нормандский столько раз спасал меня… Да разве вы сами не лечите Атли Нормандского, меня же хотите принудить нарушить заповедь Христову!

Однако монахиня на слова девушки обратила внимания не больше, чем на сползающую по сырой стене каплю влаги.

– Я лечу Атли Нормандского и делаю все, что в моих силах, дабы он вернулся к жизни. Ибо я часто бываю в усадьбе Ботто и не раз слышала разговоры варваров о том, что этот мальчишка так дорог язычнику Ролло, что он даже отказался ради него от тебя. И ты смирилась с этим, хотя в тебе достаточно силы, чтобы вогнать между братьями меч вражды. Это и стало бы твоей местью. И если Атли возненавидит Ролло, если Ролло начнет страдать из-за предательства брата, а сердце Атли разобьется о вашу с Ролло любовь – тогда ты достигнешь цели!

Монахиня гневно отвернулась и торопливо ушла. Эмма глядела перед собой невидящим взглядом.

– Нет, это невозможно, – тихо произнесла она наконец. – Разве я не пыталась? Что я значу для Ролло по сравнению с братом?

И тем не менее эта мысль глубоко засела в ней. Ботто уже сообщил ей, что послал в Руан гонца с вестью, что Атли ранен и может не оправиться. А это значило, что Ролло непременно прибудет – и они вновь встретятся! Эта мысль согревала ее сердце, как весеннее солнце. Но разве все ее прежние попытки не разбивались о его несокрушимую волю? Атли был самым уязвимым местом конунга. Он любил его, он верил в него. И если Атли возненавидит брата… Когда-то она поклялась себе, что заставит Ролло страдать. И если он оказался несокрушим, то Атли более чем слаб. Жалкий, преданно любящий ее Атли… Эмма почувствовала, как у нее сжалось горло. Почему ее судьба так неразрывно переплелась с их судьбами? Она обязана обоим, она по-своему любит каждого из них. Но оба они – ее враги, и не только потому, что пришли завоевателями на землю ее предков, но также и потому, что оба разрывают ее сердце на части. Но именно в этом, как ни странно, и заключалась ее сила.

У Эммы голова пошла кругом от этих мыслей. Она была рада, вернувшись в усадьбу, погрузиться в обычную житейскую суету.

За несколько дней, проведенных в Байе, Эмма свыклась со здешним укладом жизни. Поначалу ее, правда, тяготило то обстоятельство, что она не могла нигде уединиться, ибо жизнь обитателей усадьбы проходила на виду у всех. Однако, поскольку от природы Эмма была чрезвычайно общительна, она вскоре примирилась и с этим. С утра она вместе с Берой и ее дочерьми принималась хлопотать: чесала шерсть, пряла, занималась стряпней. После полудня шла проведать Атли. По сути, это было единственное место, где она могла укрыться от множества чужих взглядов. Виберга по-прежнему дичилась норманнов, обрекая себя на добровольное затворничество в стабюре. Помимо этого, ее удерживала там жалость к раненому юноше. Порой она сердито выговаривала госпоже:

– Он так часто зовет вас в бреду, что вы могли бы больше времени проводить с ним!

Эмма вглядывалась в бледное, осунувшееся лицо Атли, вслушивалась в его хриплое дыхание. Жалость – это все, что она испытывала и испытывает к нему. И еще, разумеется, благодарность. Именно эти чувства заставляли Эмму подниматься в стабюр, кормить Атли, причесывать, беседовать с ним, петь ему, когда он просил. Она видела, что Атли идет на поправку, хотя все еще очень слаб. Она взбивала ему постель, меняла рубахи, умывала его, сидела рядом, держа его руку в своих ладонях, пока он засыпал. Но потом, вздохнув с облегчением, уходила, почти убегала. И только поздно вечером, когда она укладывалась спать в своем боковом покое, ее одолевали тревожные мысли и сомнения.

Спален в большом доме усадьбы было немного, а так как Эмма решительно отказалась проводить ночи в стабюре, ей пришлось делить покой с Ингрид. Порой по вечерам к ним заглядывал Бьерн, дурачился и смешил обеих. Эмма не знала, как вести себя, ибо Бьерн уделял ей куда больше внимания, чем невесте. Но Ингрид была еще совершенным ребенком, чтобы ревновать, а Бьерну хватало благоразумия сдерживать себя. Его последний поцелуй всегда доставался Ингрид. Эмме девочка безгранично доверяла и была по-детски влюблена в нее. Особенно это проявилось после медвежьей охоты, которую в один из первых дней в начале декабря устроил Ботольф. Когда мужчины возвратились с добычей, то устроили на туне[38] воинственные пляски вокруг огромной рыже-бурой туши. Перед этим Бера с Эммой отведали из нескольких бочонков, насколько выстоялся мед, и если сама хозяйка и глазом не моргнула, девушке все время хотелось смеяться. Когда же она увидела пляшущих в кругу с песнопениями воинов, то, недолго думая, присоединилась к ним. Ее не удерживали – ведь христиане не ведают норманнских обычаев, зато Ингрид это дало повод присоединиться к подруге, а вслед за нею и еще несколько женщин воспользовались случаем поплясать лишний раз.

Суровая Бера была недовольна, но Ингрид лишь потешалась над ней и льнула к Эмме:

– После того как ты появилась в Байе, здесь стало особенно весело, – и добавляла едва слышно: – Отец не хочет, чтобы ты стала женой Атли. Я слышала, он говорил, что воспользуется любым предлогом, чтобы отсрочить ваш брачный пир.

Сама же она с нетерпением ждала, когда пройдет праздник Йоль, после которого наступит время ее свадьбы. Для нее это было словно новая игра, и для легкомысленного Бьерна, казалось, тоже. Он плясал с Ингрид, катал ее верхом, дарил безделушки, однако взгляд его по-прежнему вспыхивал темным огнем, когда он видел Лив.

Едва опускались ранние зимние сумерки, в дом набивалось множество народу: старики, молодые мужчины, женщины. Дети и собаки возились под столами, чадили плошки с жиром, трещали смоляные факелы, гудело пламя в очагах. Становилось светло и жарко. Вечерние трапезы обычно бывали обильными – колбасы, копченое сало, мед в сотах, всевозможные лепешки, сыры, а также великое множество рыбы – свежей, вяленой, маринованной, копченой и соленой. Пили также немало. Женщины следили, чтобы на столах ни в чем не было недостатка; рабы, сытые и часто под хмельком, усердно помогали им. После еды и возлияний никто не стремился в постель, но обычно никто и не сидел без дела: занимались починкой сбруи, перчаток, чистили оружие. Женщины вязали, шили. Эмма и здесь привлекла к себе всеобщее внимание своим голосом, и ее нередко просили спеть. Бывало, мужчины обсуждали деяния Ролло и громко хвалили его, и тогда Эмма жадно вслушивалась в их речи.

Когда дом затихал, она уходила в свою горницу и долго лежала без сна. Стоило ей остаться наедине со своими мыслями, как ее охватывала печаль. Только себе самой она могла признаться, как тоскует без Ролло, как ждет его и как страшится его приезда.

– Думаю, он прибудет к Йолю, – сказал как-то Ботольф. – Сын Пешехода не упустит случая отведать праздничной свинины и осушить жбан браги со старым Ботольфом. Так что будь наготове, дитя.

Снег, выпавший в начале декабря, валил несколько дней подряд, но в большом доме было жарко, мужчины порой раздевались по пояс в дыму очагов. Случалось, здесь затевали борьбу или засиживались у огромной доски за игрой с резными фигурками, похожими на шахматные, но совсем с иными правилами.

Бьерн Серебряный Плащ был в городе всеобщим любимцем, и его часто приглашали в другие усадьбы, упрашивая рассказать или спеть что-либо. Глаза Бьерна загорались, и когда гул слушателей стихал, он вставал, опорожнял свой рог и заводил длиннейшие повествования о богах и героях, о старухе Вельве, поджидающей мертвых у входа в мрачное царство Хель, о пророчествах и гаданиях, о кознях Локи, о злом колдовстве. Эмма любила отправляться вместе с ним, заводить новые знакомства. Ее уже знали в Байе, а иной раз просили рассказать о Боге христиан. Особенно прислушивались к ее речам женщины, а также старики, которые считали, что совершили недостаточно подвигов, чтобы вознестись в чертоги Валгаллы. Мрачная перспектива угодить в царство Хель их вовсе не привлекала, а вот оказаться в раю, приняв новую веру, было заманчиво. Их привлекало также и то, что даже брат великого Ролло сделался христианином. Некоторые из них стали захаживать в церковь, прислушиваться к службам, и Эмма видела в этом свою заслугу, о чем, встретив сестру Марию, не преминула сообщить. Но на монахиню это не произвело никакого впечатления. Она твердила одно: Эмма должна стать причиной раздора между братьями, и тогда франкская земля напьется черной норманнской крови. Не было смысла доказывать ей, что нет такой силы, которая могла бы поколебать власть конунга в Нормандии, даже если Атли и отступился бы от него.

Ролло, однако, все еще не было, и даже Бьерн стал недоумевать, отчего конунг не поспешил на его зов, тревожась о брате.

Эмма порой вместе с Ботольфом покидала пределы города, посещая окрестные селения с усадьбами норманнов. Недалеко от Байе располагался заброшенный друидический менгир, откуда викинги также брали камень для постройки стен. Ботольф пригласил ее заглянуть и туда, но Эмма отказалась. Слишком свежи были воспоминания об опасности, которой она подверглась, выказав пренебрежение к чужой вере. Теперь она научилась уважать чужие обряды. По этой же причине она осталась ждать ярла, когда он отправился в священную рощу норманнов на холме, где находилось главное капище. Издали она видела развешанные на голых сучьях ясеня жертвоприношения богам – овец, свиней, коз. За капищем начинался глухой еловый лес, куда она порой ходила с женщинами за хворостом. У опушки леса бил незамерзающий источник с вкусной, чуть сладковатой водой. Источник был очень древний, и близ него высилось изваяние какого-то кельтского божка, но христиане в Байе поведали ей, что это надгробие на могиле епископа Сульписа, погибшего много лет назад от руки норманнов. Даже язычники считали воды источника целебными.

Сестра Мария часто поила Атли этой водой, и к середине декабря, когда установились трескучие морозы, ему стало заметно лучше, он начал даже вставать. Однажды Эмма увидела его сидящим, закутавшись в меха, на ступенях лестницы стабюра. Рядом с юношей жалась Виберга.

Эмма давно заметила, что христианка-рабыня привязалась к Атли, она проводила с ним все свое время, ухаживала за ним, вела нескончаемые беседы, и ее вечно брюзгливое личико становилось нежным и привлекательным, когда она глядела на юношу. К Эмме, когда та приходила проведать Атли, Виберга относилась с ревнивой подозрительностью, и Эмма не раз замечала, что лежанка у стены стоит нетронутой, и однажды, когда Атли спал, в упор спросила, не делит ли Виберга с ним ложе.

Девушка вспыхнула:

– Ночью здесь холодно, а вместе нам гораздо теплее.

И добавила с вызовом:

– Вы ведь пренебрегаете им ради хмельных пирушек в усадьбе.

Эмма отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Пожалуй, она была рада, что у Атли появилось существо, которому он по-настоящему небезразличен.

Обычно, когда приходила Эмма, Виберга усаживалась в стороне и слушала ласковые слова юноши, обращенные к Эмме, с самым несчастным видом.

– Посиди еще, – просил Атли, и Эмма, приникнув к его изголовью, начинала ласково перебирать его волосы, но мысли ее при этом были так далеко, что она почти не слышала, как юноша говорит ей о своей любви.

В тот день, когда Атли, наконец, поднялся, Лив учила Эмму кататься на коньках за большими сугробами у конюшен, где была небольшая ледяная площадка. Коньки были выточены из твердого дерева и привязывались к сапожкам кожаными ремешками. Лив умела кататься превосходно, но Эмма оказалась неуклюжей и часто падала. Лив хохотала, но потом умолкла. Помогая Эмме подняться, она проговорила:

– Гляди-ка, господин Атли уже на ногах и глаз с нас не сводит!

Она сказала так, ибо между нею и Эммой постоянно велся негласный поединок из-за внимания мужчин. Эмма вступила в него непроизвольно, в силу инстинкта, заведомо оказавшись в проигрыше. Хотя мужчины и поднимали рога в честь рыжеволосой красавицы Эммы, но, восхищенно глядя на нее, относились к ней с почтением, зная, что право на нее имеет лишь Атли. Зато Лив на каждого встречного смотрела зазывным, томным взглядом, и хоть и была дочерью ярла, ее уступчивость уже вошла в Байе в поговорку.

И вот теперь, когда обе они приблизились к стабюру, Лив была несколько разочарована тем, что брат конунга наградил ее всего лишь обычным приветствием. Эмма же, наоборот, казалась огорченной, заметив в глазах Атли знакомый восторженный блеск. На Вибергу она поглядела сердито, словно та не оправдала возложенных на нее надежд.

Вечером Атли явился в усадьбу, и ей пришлось сидеть рядом с ним, терпя его влажную ладонь на своем колене и нескончаемые разговоры о скором свадебном пире. Эмма едва дождалась, когда он захмелел, и с помощью Виберги отвела его назад в стабюр.

В ту ночь она вновь долго не могла уснуть. Ей казалось, что она начинает ненавидеть Атли. Скоро приедет Ролло и настоит на их свадьбе, на венчании, и тогда ей придется окончательно смириться. Может, и в самом деле стоит попытаться рассорить братьев? Но как? Как можно бороться с железной волей Ролло?

На следующий день Ботольф со своими людьми покинул Байе, отправившись на китовый промысел к побережью. Бера была крайне обеспокоена.

– Пора бы уже угомониться старику, – ворчала она, ловко сплетая могучими руками цветные нити в пеструю тесьму. – Знает ведь, что я места себе не нахожу, когда он отправляется искушать судьбу в борьбе с Ран-похитительницей!

– Завидую тебе, Бера, – с печальной улыбкой заметила Эмма. – Это ведь счастье – прожить жизнь с человеком, которого любишь, и даже в преклонных летах волноваться за него. Растить его детей, ждать внуков…

Бера уронила тесьму на колени.

– Ты знаешь, как сказать, Эмма, чтобы словно медом облилось сердце. Что говорить, много хороших дней я познала с Ботольфом. Но и плохих не меньше. Однако даже в дни, когда до меня доходили вести о гибели сыновей, я находила утешение на груди мужа.

На женской половине появился маленький Рольв – и Бера, улыбаясь, тотчас подхватила его на руки.

– Вот оно, мое счастье. Никто и не ждал его, а сколько радости от него. И у Ингрид будет хороший муж. Вот только Лив…

Она тяжко вздохнула, потершись носом о курчавую макушку малыша.

Эмма знала, что Ботто и его супруга страдают из-за старшей дочери, но и им не под силу удержать Лив. Когда же норманны вернулись к ночи с промысла и все улеглись, Эмма снова, в который уже раз, видела, как Лив, переступая через спящих на полу слуг и рабов, проскользнула к Бьерну.

На другой день она все же решилась заговорить об этом со скальдом, но тот лишь отшучивался:

– Да ты просто ревнуешь, огненновласая!

В этот раз Бьерн не на шутку рассердил Эмму. С Лив же говорить о чем-либо было бесполезно. У той был один ответ:

– Во всем виноват мой отец. Это он предложил Бьерну руку Ингрид, а Серебряный Плащ слишком почитает Ботольфа, чтобы ему отказать.

Эмма придерживалась совсем иного мнения.

– А я-то думала, дело в том, что Бьерн ревнует тебя ко всем другим воинам, – ядовито заметила она. – А ему хотелось бы быть единственным у своей избранницы.

– Ну и пусть, – тряхнула пышными волосами Лив. – Он слишком редкий гость в Байе, чтобы я могла отказать себе в маленьком удовольствии. У меня чересчур нежное сердце, и к тому же мне нравится быть валькирией, награждающей любовью избранного героя. В этом нет ничего худого.

Эмма наблюдала за Лив, пока та заправляла новую нить в челнок. Рядом с ней горела смоляная лучина, угольки с шипением падали в плошку с водой. Почувствовав взгляд, Лив повернулась. Часть лица ее, окрашенная отблеском огня, казалась темнее, другая розовела едва приметным пушком на щеке. «Какая красавица!» – невольно подумала Эмма, почувствовав легкий укол зависти к свободе этого существа.

Лив вдруг сердито хмыкнула:

– Ты глядишь на меня с укором. Но сама-то ходишь, как необъезженная кобылка. Чего ты добиваешься? Атли спит с твоей рабыней, а тебе хоть бы что. Не будь ты такой упрямой, могла бы стать его настоящей женой, править в своей усадьбе. Что за жизнь в приживалках?

Эмма не обиделась на ее слова. Оставаться приживалкой под покровительством Ботольфа и Бьерна представлялось ей куда более привлекательным, чем быть супругой Атли. Помолчав, она спросила – не намеревается ли Лив сама стать хозяйкой, выйти замуж.

Лив безразлично пожала плечами:

– Отец даст за мной большое приданое, и желающие найдутся.

Она томно улыбнулась и огладила свои бедра с возмутившим Эмму сладострастием.

– А дети? Люди говорят, что ты бесплодна. Кто захочет женщину, которая не даст наследников?

– Но ведь Ролло не расстается с бесплодной Снэфрид, – язвительно заметила Лив. – Говорят, даже твоя красота не заставила его отвернуться от Белой Ведьмы.

– Но говорят и то, что он околдован ею. Ты разве не слышала, какие речи ведет об этом твой отец?

– Отец… – с горечью проговорила Лив. – Он ненавидит меня. Если бы не он, моя жизнь была бы совсем иной.

И она поведала Эмме, что, когда ей было двенадцать лет, а Ботольф только закреплялся в Байе, на город напали бретонцы и похитили ее, увезя на запад. Когда же отец собрался с силами, чтобы совершить ответный рейд и отбить дочь, она уже была беременна. И лучше бы отец не освобождал ее, ибо она привыкла к своему хозяину и стала находить упоение в его ласках. Но Ботольф убил бретонца, несмотря на отчаянные мольбы Лив. Дочь же счел опозоренной и проклял дитя, которое она носила под сердцем. Видимо, проклятие было услышано богами. Ребенок родился прежде срока и столь хилым, что Ботольф велел вынести его за порог – умирать.

– Половину холодной ночи я слушала, как он пищит за дверью, но мне не позволили взять его, – с усталым безразличием закончила Лив. – А наутро рабу было приказано похоронить его. Я успокоилась со временем, но детей больше иметь не хочу. Хвала богам, после этого я стала бесплодна, зато с тех пор, как меня обнял мой бретонец, я не могу жить без мужчины.

– Он был сам дьявол, твой бретонец! – выпалила Эмма, памятуя об учиненном над нею насилии. Как могла она вообразить, что после случившегося можно испытывать привязанность к мучителю? – Он оставил на тебе свой знак. О, Лив, будь ты христианкой, я отвела бы тебя к священнику, и целительная сила молитвы…

Лив прервала ее смехом:

– Христианкой? Тогда отец вновь проклял бы меня, а я уже испытала на себе, какова сила его проклятия.

Она шагнула к двери и распахнула ее. Холодный пар облаком окутал ее. Отсвет вечернего снега лег на бревенчатый потолок.

– Как холодно, – повела плечами Лив. – Но это неплохо. Старая примета гласит: «Сильные холода в праздник Йоль – к доброму урожаю».

И добавила, погодя:

– Твоя рабыня понесла миску похлебки в стабюр. Эта девушка как лоза вьется вокруг твоего жениха…

Видит Бог, Эмму это только утешало, потому что совсем недавно Атли наконец потребовал, чтобы она переселилась к нему. Выручил ее Ботольф, заявивший:

– Я знаю, что Ролло вложил ее руки в твои, Атли, но, пока вы на моей земле и не венчаны по вашему обряду, я требую, чтобы был соблюден обычай и вы жили порознь!

Спустя время он заметил, что Эмма поступила разумно, сделав Атли христианином, ибо ни один священник в Байе не осмелится кого бы то ни было венчать без разрешения властителя города.

Настали предрождественские дни. Дома христиан украсились ветками остролиста и омелы. Эмма вместе с Атли отстояли торжественную мессу в церкви Святого Лупа. Служба утомила юношу, он мучительно кашлял в сыром храме, и платок, который он прижимал к губам, вновь становился алым от крови. Однако вместе с ухудшением странным образом возросла и его тяга к женщине. Оставшись наедине с Эммой, Виберга, опустив глаза, сообщила ей, что она в тягости, и спросила, не намерена ли Эмма наказать ее за это.

Эмма рассмеялась:

– Клянусь всеми святыми, я рада этому!

Но Атли оставался угрюм.

– Этого ребенка должна была понести от меня ты, – раздраженно заявил он. – Я не в силах переупрямить Ботольфа или Бьерна, которые встали на твою сторону, однако, едва приедет Ролло, все изменится…

К празднованию Йоля готовились с особой торжественностью. Варили брагу, резали скот – преимущественно свиней, коптили кабаньи головы, покрывая их позолотой и украшая веточками лавра и розмарина. Как объяснила Бера, в этот день бог солнца Фрей разъезжает по небу на своем кабане с золотой щетиной, и поэтому кабанья голова – главное блюдо, которое позволено разрезать только самым достойным мужам.

В первый день Йоля норманны волоком доставили из лесу ствол дуба, на котором, как на санях, ехали маленький Рольв и другие дети. Во дворе ствол очистили от сучьев, украсили зелеными хвойными ветвями и окропили пивом. Пиво готовилось особым способом: его варили в течение трех дней, чтобы оно стало очень густым и крепким. Затем ствол втащили в дом так, что он занял всю его середину, одним концом упираясь в очаг. Он должен был гореть целые сутки – в противном случае это считалось дурной приметой.

Эмму развлекала вся эта суета, гоня прочь мрачные мысли о Ролло. Ботольф бранил конунга за то, что он не поспел к празднику, Эмма же начала не на шутку тревожиться. Однажды, когда она стояла в одиночестве на дозорной вышке и вглядывалась вдаль, к ней неслышно подошел Бьерн.

– С ним ничего не случится, – словно прочитав ее мысли, произнес он. – Он, видимо, отправился сушей, а зимой дороги плохи, да и всякие неожиданности могли задержать его в пути.

Праздники шли своим чередом. Викинги пировали ночи напролет, слушая долгие повествования скальдов и предаваясь обильным возлияниям. Сказания о героях будили их воинственный пыл, приводили к стычкам.

– В этом году спокойный Йоль, – сказал Эмме Атли, приходя в себя после очередной бурной ночи. – Уже четвертый день пиров, много выпито, а только одному из гостей Ботольфа свернули шею.

Эмма еще в свою бытность в Руане привыкла к жестоким забавам норманнов, часто оканчивавшимся гибелью одного из соперников. Если они состязались в плавании, то стремились утопить противника; если боролись, то никто не удивлялся, если один увечил другого. Поэтому Эмму нисколько не удивило, что жена умершего, отправив тело мужа в ледник, приняла богатый дар от Ботольфа, на пиру у которого был убит викинг, и спокойно пригласила ярла на тризну, намеченную после праздника. Ботольф же утешил ее, посулив найти ей нового мужа.

Вечером на туне разводили большой костер и вели вокруг него хоровод, выкрикивая: «С нами Тор!» Атли держался особняком, не любя шумных увеселений, Эмме же нравился языческий Йоль. По утрам, когда мужчины отдыхали и отсыпались после бурной ночи, женщины с детьми отправлялись в сады к фруктовым деревьям. Дети бегали между ними с горящими соломенными жгутами, ударяя по стволам и выкрикивая пожелания доброго года яблоням, грушам и сливам, женщины же нараспев произносили заклинания.

К вечеру, когда город вновь оживал, начиналось катание с гор на санях со смоляными факелами. Случилось так, что однажды сани под Эммой и Атли перевернулись, девушка, смеясь, стала подниматься и увидела, что Атли не может встать, заходясь кашлем, а снег вокруг него весь в крови. Она испугалась, кликнула Бьерна, который только что промчался мимо вместе с хохочущей Ингрид. Бьерн подхватил юношу на руки и унес в стабюр. Атли был без сознания. Эмма прикрикнула на начавшую было голосить Вибергу, велела ей поскорее растопить очаг можжевельником, от запаха которого Атли всегда становилось легче, и стала растирать ему лицо и грудь, обложив разогретыми камнями. Глядя, как она хлопочет, Бьерн беспечно заметил:

– После Йоля ему станет лучше. Людям всегда становится легче, когда они отдохнут после праздников…

Когда Йоль закончился, над Байе повисла сонная тишина. Дни веселья оказались на редкость утомительными, и горожане отсыпались под шкурами при едва тлевших очагах. И сама Эмма устала не меньше других. Она дремала под толстым медвежьим покрывалом, не вслушиваясь в шепот лежащей рядом Ингрид, которая твердила о том, что теперь-то и начнется подготовка к ее свадебному пиру.

Одной Бере, казалось, нипочем любая усталость. Она поднималась рано, огромная, как героиня древних саг, будила слуг и рабов и принималась за дело. Дом оживал. Эмма сквозь дрему слышала ее ворчливый голос, бранивший домочадцев, тяжелую размеренную поступь ее меховых сапог. Но в этот день все шло по-иному. Едва проснувшись, Эмма различила взволнованный голос хозяйки, что само по себе было необычно. Затем Бера торопливо пробежала мимо их с Ингрид бокового покоя. Ощутив любопытство, Эмма выглянула. Бера трясла за плечи осовевшего, еще ничего не соображающего Ботольфа, шепча ему что-то. Ярл вскочил, засуетился, пнул раба, заставляя поскорее себя обуть. Бера же тем временем достала из сундука парадный плащ мужа из алого сукна, подбитый мехами, подала окованный серебром посох. Вслед за этим Ботольф прошествовал к выходу – все еще всклокоченный, но преисполненный важности, как верховный жрец.

Эмма почувствовала, как сильно забилось сердце и пересохло горло. Вскочив, она сунула босые ноги в сапожки, а на холщовую рубаху накинула лисий плащ. Она уже слышала громкие голоса во дворе, скрип снега, фырканье лошадей. В клубах морозного пара она выскочила во двор, не ощутив холода, и застыла, прислонившись к резному столбику крыльца.

Он был там, среди спешивавшихся норманнов. Огромный, смеющийся, великолепный в своем широком плаще, в надвинутой до темных бровей волчьей шапке. Как всегда, от него исходила неизъяснимая мощь. Как сквозь сон Эмма видела озорную, слегка надменную улыбку, видела, как он, неторопливо перекинув ногу через луку, спрыгнул в снег и, смеясь, крепко обнял Ботольфа – и в этот миг через плечо ярла заметил Эмму. По ее телу прошла мучительная дрожь. «Я ждала только тебя!» – хотелось крикнуть ей, и пока они глядели друг на друга, у Эммы вновь возникло знакомое чувство, что они одни в этом мире, а все прочее не имеет никакого значения.

Ботольф наконец освободился от объятий Ролло, и это словно вернуло его к действительности. Конунг отвернулся и засмеялся, хлопая ярла по плечу и пытаясь уловить смысл его вопроса. Усилием воли он отогнал стоявшее перед ним видение – Эмма с глазами, полными счастливого блеска.

– Что ты сказал? – переспросил он и, махнув рукавицей, поведал Ботольфу, что задержался в пути потому, что на землях за рекой Див воцарилось полное безвластие и пришлось навести там порядок, даже сжечь пару усадеб непокорных ярлов. Без боя не обошлось, и как он ни спешил к празднику, поспеть не сумел.

– Я сообщил тебе, что Атли плох, – ворчливо отвечал Ботольф. – Тебе следовало поторопиться.

– Если бы все обстояло и впрямь скверно, я бы почувствовал. Мы ведь два побега от одного корня, и ближе Атли у меня нет никого в Мидгарде.

Ролло осекся, увидев брата, который приближался, опираясь на руку рабыни. Ему едва удалось заставить себя улыбнуться навстречу Атли – так тот изменился. Конунг обнял юношу и молча прижал к груди.

Рядом с ним возникла женщина, протягивая конунгу мех с вином. Ролло припал к нему и пил жадно – скачка иссушила его горло. Возвращая мех, он воскликнул:

– Клянусь асами, да ведь это красавица Лив!

И он звонко расцеловал ее в обе щеки. Когда же Ролло оглянулся, Эммы уже не было, и тогда, обняв плечи брата, он направился в дом.

Эмма сердито месила тесто. Волосы ее были затянуты, как и у Лив, узлом на затылке, щеки горели. Когда ее отыскал прибывший с Ролло Бран, она подняла перепачканные руки, позволив себя обнять. Бран тотчас заговорил о Сезинанде, о маленьком Вульфраде, и Эмма слушала его, улыбаясь. Но вскоре взгляд норманна стал серьезен.

– Итак, ты уже жена Атли? – вряд ли это был вопрос, скорее утверждение. Но Эмма покачала головой, добавив, что свадебный пир так и не состоялся.

– Ролло будет недоволен.

Эмма вздохнула.

– Он вспоминал обо мне?

– Никогда. Ни единым словом.

Ее охватил гнев, но она не подала виду и отправилась на тун, чтобы поболтать с норманнами из отряда конунга. В то же время ее словно магнитом тянуло в дом.

В большом доме было сумрачно и людно. Женщины хлопотали у очагов. Стараясь не глядеть по сторонам, Эмма поставила у скамьи маслобойку, а служанка принесла несколько мисок густых сливок, и Эмма принялась за работу. Отцеживая пахту, она не выдержала и оглянулась. С этой скамьи хорошо был виден Ролло. Его длинные волосы, как и прежде, охватывал серебряный обруч. Светло-серый франкский сагум мягко облегал мощный торс и узкие бедра. Он стоял, заложив большие пальцы за широкий, блестевший серебром пояс, чуть покачиваясь на прямых мускулистых ногах. Эмма словно впервые заметила, что ступни у него узкие, с высоким подъемом. Ролло смеялся словам Бьерна, кивал Атли, слушал Ботольфа. Лив вертелась рядом, ластилась к Ролло как кошка.

Взглянув, наконец, в ее сторону, Ролло что-то коротко сказал Атли и направился к ней. У Эммы дрогнули руки, когда он приблизился.

– Я ожидал увидеть вас уже супругами, – проговорил он.

– Приветствую тебя, Ролло, – произнесла Эмма вполголоса.

Он молча кивнул.

– Атли тяжело болен, – сказала девушка. – Он нуждался в уходе.

– Я знаю. Но ты дала мне слово, что станешь его женой сразу после того, как я отпущу Ги Анжуйского. Я сделал это.

Эмма отвернулась, тряхнув волосами.

– Я не люблю твоего брата и готова повторять это снова и снова. Не думаю, что Атли будет счастлив с женщиной, которая едва его терпит.

– Ты жестока и неблагодарна. Херлауг сообщил мне, что мой брат спас тебя во время морского боя. Я знаю также, что ты избегаешь Атли и холодна с ним.

– Херлауг зол на весь свет оттого, что красавица Лив перестала интересоваться им. Нет, я не спала с Атли, но я ухаживала за ним, лечила его, беседовала с ним. Я была ему верным другом. Но я и сейчас содрогаюсь от одной мысли, что Атли прикоснется ко мне.

Она затылком чувствовала тяжелый взгляд Ролло.

– Довольно, – наконец проговорил он. – Скоро свадебный пир Бьерна и Ингрид. Думаю, он станет и вашим. Пока же я прикажу здешнему священнику, чтобы он обвенчал вас.

Эмма стремительно повернулась:

– Будь ты проклят за то, что причиняешь мне такую боль!..

Не сказав больше ни слова, Ролло удалился.

Вечером Эмма отправилась в церковь. Она долго молилась, опустив голову на сложенные ладони. Храм совсем опустел, когда вновь появилась сестра Мария.

– Он приехал. Твое время пришло!

Эмма вздрогнула:

– О чем ты говоришь? Что я могу? Он словно каменная глыба, и я разобьюсь в лепешку, стуча в это сердце!

Монахиня кивнула:

– Да, но его брат не таков. Заставь Атли ревновать, поссорь его с братом. Если ты не в состоянии посеять вражду между мужчинами, зачем же тогда небо наделило тебя такой красотой?

В усадьбу Эмма возвратилась, когда все уже спали. Часть людей Ролло расположилась здесь на постой, так что пришлось потесниться, и Эмме теперь приходилось делить ложе с обеими дочерьми Ботто. Ингрид, как всегда, набегавшись за день, спала сном младенца, Лив же ворочалась и вздыхала. Эмма тихо прилегла с краю и закрыла глаза, вслушиваясь в ночные звуки. Внезапно Лив приподнялась, нащупывая накидку.

– Ты куда? – спросила Эмма, задержав ее руки в своих, но Лив лишь негромко засмеялась, с неожиданной силой освобождаясь. Эмма следила за ней, до боли закусив пальцы, и видела, что она остановилась у двери покоя Ролло и скрылась за ней.

Эмма глухо застонала от острой боли в груди. Малышка Ингрид проснулась.

– Что с тобой, Эмма? Тебе нездоровится? Может быть, воды принести?

От того, чтобы не закричать, ее удерживали только остатки гордости, однако каждый вздох давался страшным трудом.

Ингрид ласково обняла ее, стала гладить по щекам.

– Чем тебе помочь?

Заметив, что Лив нет с ними, она притихла и вдруг спросила:

– Значит, правду говорил Бьерн, что ты любишь конунга?

Эмма зарылась лицом в изголовье.

– Оставь меня!

– Тише, успокойся, – утешала ее девушка. – Это из-за Лив? Тогда не стоит горевать, потому что даже матушка говорит, что ни один мужчина не принимает ее всерьез. И хотя она болтает, что стоит ей захотеть – и нашей с Бьерном свадьбе не бывать, ума у нее не больше, чем у тролля…

Она вдруг умолкла, потому что рядом с ними внезапно появилась сама Лив.

– Вы почему не спите?

Она перешагнула через них, заняв свое место у стены. Эмма и Ингрид невольно переглянулись. Лив улеглась, закинув обнаженные руки за голову и неподвижно глядя на язычок масляного светильника.

– Эмма, правда ли то, что Белая Ведьма так околдовала Ролло Нормандского, что никакую иную женщину он не может пожелать?

Эмма обнаружила, что улыбается, а спустя мгновение уснула.

На другой день она первая подошла к Ролло и заговорила с ним как ни в чем не бывало. Он спокойно отвечал, но глядел с тем же равнодушием, как на раба или слугу. Затем, свистнув собаку, отправился в лес и возвратился лишь после полудня, увешанный связками куропаток. Эмма увидела его возле стабюра, беседующим с Вибергой, и с удивлением заметила, что на девушке больше нет ошейника рабыни. Когда же Эмма спросила у нее, как это случилось, Виберга ответила довольно дерзко:

– Господин Атли сказал конунгу, что я понесла от него, и Роллон сам снял с меня ошейник, сказав, что негоже ребенку его брата явиться на свет рабом.

Морозы между тем пошли на убыль. Снег осел, синие холодные тени сменились серыми, в воздухе повисла туманная мгла. В усадьбе вновь чувствовалось оживление, готовились к свадьбе, и Эмма много времени проводила на кухне и в коптильне. Однажды, когда она возилась у очага, к ней обратился Ботольф:

– Скоро и твой день, Эмма. Прости, но никто не в силах отговорить Ролло.

В голосе его звучало сочувствие, но, в сущности, старому ярлу было безразлично то, что происходило с нею. Он был поглощен обсуждением приданого Ингрид и той доли, которую скальд выделит в собственность жены в уплату за ее девственность. Помимо этого, он много охотился с Ролло, чтобы пополнить запасы к свадьбе, и каждый день перед дверью кухни громоздились туши оленей, кабанов и прочей дичи.

Дни после Йоля по обычаю были временем шуток, розыгрышей и состязаний. По этой части Бьерну не было равных – он умудрился отправить Ботольфа к морю, пустив слух, что к берегу прибило огромного кашалота. Поверив в это, многие викинги присоединились к нему, но вскоре возвратились, сердито ворча, что попусту гоняли коней, пока не сообразили, что стали жертвой розыгрыша. В проходах между постройками устраивались ледяные площадки, коварно присыпанные снежком, и время от времени какая-нибудь жертва шлепалась на них с ушатом воды под общий хохот. Даже по бревенчатым мостовым стало опасно ходить – бревна подпиливались, а под них сливались нечистоты, так что туда легко можно было угодить ногой. По вечерам ходили в гости, устраивали пляски с хороводами вокруг огней. Мужчины соревновались в беге на коньках или под вопли женщин обливались ледяной водой у колодца. Однажды в усадьбе Ботольфа все домочадцы проснулись с лицами, измазанными сажей, смешанной с оливковым маслом. Бьерн с Ингрид, учинившие все это, едва не лопнули со смеху. Даже Эмма вышла из своего покоя с кошачьими усами, нарисованными сажей. Ролло, увидев ее, не смог сдержать улыбки, но девушка сердито глянула на него и, набрав пригоршню снега, принялась тереть щеки. До этого он ее попросту не замечал, даже когда она пыталась рассердить его или заставить ревновать. Все было тщетно. Он уходил к себе, даже когда она начинала петь.

После полудня Эмма вышла из жаркой кухни, чтобы глотнуть свежего воздуха, и услышала отдаленный звон колокола. Она давно не ходила в церковь, не желая встречаться с сестрой Марией, которая была уверена, что Эмма вполне счастливо живет в большой усадьбе хозяина Байе.

– Ты грешница! – сурово указывала она Эмме.

– Моя приемная мать нередко говорила, что люди судят о грешниках куда строже Господа Бога, – огрызалась в ответ девушка.

В усадьбе было тихо – большинство мужчин отправились на охоту. Эмма пересекла тун, направляясь в сторону кузницы, где, как она знала, работал Бьерн. Он был единственным, с кем она могла говорить в надежде на понимание.

Когда она вошла, Бьерн поднял голову от работы, кивнул и продолжал размеренно стучать молотом. Эмма присела у стены. Брызгали искры, вспыхивали угли, молот звенел, и в ответ гудела наковальня. Наконец Бьерн остановился, приказал мальчишке-подручному принести воды, и тот, оставив мехи, вышел. Бьерн оглядел свою работу.

– Бера велела мне сделать новые крюки для котлов. Поэтому я и не пошел со всеми на ловлю. Когда мать будущей жены приказывает, остается лишь повиноваться.

Он внимательно взглянул на притихшую девушку. Его лицо и руки были перепачканы копотью, она была даже на светлых височных косицах. Кожаный передник, наброшенный поверх туники, был прожжен во многих местах.

– На следующей неделе моя свадьба… – проговорил он.

– И моя… – одними губами шепнула Эмма.

Он вытер руки о передник и опустил тяжелые ладони на ее плечи.

– Эмма, когда у тебя такой взгляд, у меня начинает щипать в носу и я боюсь разреветься, как монахиня при виде изваяния Тора…

Он пытался ободрить ее, но Эмма вдруг уткнулась лицом в его грудь, и ее плечи затряслись в беззвучном рыдании. Однако спустя миг она резко отстранилась и выдохнула:

– Я убегу!

– Лучше бы ты попробовала сделать так, чтобы Атли сам отказался от этой свадьбы.

Он сказал «Атли», а не «Ролло», и Эмма сейчас же вспомнила о словах сестры Марии.

– Ролло не замечает меня. Чего я только не пробовала…

Бьерн осторожно стер след копоти с ее щеки.

– Я наблюдал за вами все это время. Ролло слишком хорошо знает тебя. Но поверь – порой он глядит на тебя, как изголодавшийся на пищу. То, что он избегает тебя, – знак его слабости.

– Но если он чурается меня, как прокаженной, как я могу заставить Атли ревновать? Вчера я весь вечер просидела едва ли не на коленях у Брана, а они оба даже не взглянули в мою сторону!

– Кто-кто, а Атли понимает, что тебя интересует лишь Ролло. Что же до него, то, как я уже говорил, он отлично изучил все твои уловки. Ему ли не знать, что Бран никогда не решится зайти чересчур далеко.

– А ты? – вдруг спросила Эмма. – Ты бы сумел помочь мне?

Скальд невольно отшатнулся.

– Когда сама Фрейя предлагает уста, нетрудно и голову потерять, но неужели ты хочешь, чтобы моя Ингрид вместо свадебной повязки надела вдовье покрывало?

Эмма прижала руки к груди и спрятала лицо в ладонях.

– О, лучше бы он гневался на меня, приходил в ярость, бранил! Все что угодно, только не это холодное равнодушие… Я не знаю, на что могу решиться, когда встречаю этот взгляд, проникающий сквозь меня!

– Послушай, огненновласая, – сказал Бьерн спустя какое-то время. – Попробуй и в самом деле разгневать его. Клянусь Одином, он не причинит тебе вреда. Может быть, тебе удастся расколоть его броню.