Маленький друг Тартт Донна

— Папуля, пойдем, а?

— Сейчас пойдем, доча моя, сейчас, вот только я еще разок сыграю со старым Фаришем. Слышишь, Фариш? Я ставлю твои четыреста и еще двести, что сейчас тебя сделаю!

Хилли услышал, как Дэнни Ратклифф с облегчением выдохнул.

— Ставка высокая! — бесстрастно сказал Фариш. — Кто разбивает?

— Ты! — с пьяным великодушием пробурчал Одум.

Фариш, не меняя выражения лица, достал из заднего кармана большой черный бумажник и отсчитал шестьсот долларов двадцатками, которые он положил на край стола.

— Это куча денег, дружок, — сказал Одум.

— Я не твой дружок, — резко сказал Фариш, — у меня только два дружка, вот этот, — он указал на бумажник, — и еще один, двадцать второго калибра. Без моих двух дружков тяжело бы мне в жизни пришлось.

— Папуля, — безнадежным голосом проканючила Лашарон, — ну пожалуйста!

— А ты куда уставился, говнюк?

Хилли подскочил. Дэнни Ратклифф возвышался над ним, злобно блестя своими серебряными глазами.

— Что, язык проглотил? Отвечай, когда с тобой разговаривают, мелочь вонючая!

Хилли оторопело смотрел в глаза Дэнни, не в силах вымолвить ни слова. Вдруг он услышал, как Лашарон сказала негромко, но очень ясно и четко:

— Он просто смотрел со мной книжки.

— Это правда?

Хилли, слишком испуганный, чтобы говорить, торопливо кивнул головой.

— Как тебя зовут, парень? — Это сказал своим грозным голосом Фариш, сверля Хилли единственным глазом.

— Хилли Халл! — не думая, выпалил Хилли и в ужасе закрыл себе ладонью рот.

Фариш сухо усмехнулся.

— Так-то, сынок, — сказал он, — никогда не говори больше того, что тебя заставили говорить.

— А, я, кажется, знаю этого выродка! — воскликнул Дэнни. — Отвечай, у тебя есть брат?

— Да, сэр.

— Сэр? Да как ты смеешь меня так называть? Да я тебя сейчас…

— Остынь, Дэнни, — суховато сказал Фариш. — Что плохого в том, что парень обучен хорошим манерам?

— Люди! — заявил Одум. — Или мы играем, или я пошел. У меня, знаете ли, дел невпроворот.

Но Фариш уже отвернулся от Хилли и нацелился на стол. С оглушительным треском он разбил шары. Первый шар покатился в лузу — хлоп!

Хилли бочком попятился к двери. «Не поднимай глаза, — сказал он себе, — только не смотри ни на кого». Он уже был близок к спасению, когда чья-то рука схватила его за шиворот и подтащила к прилавку. К своему ужасу, Хилли обнаружил, что до сих пор держит в руке экземпляр «Тайн дома скелетов». Он судорожно порылся в кармане, выуживая последнюю мелочь. Но продавец не смотрел на него. Все его внимание было сосредоточено на том, что происходило в зале.

Хлоп! Еще один шар упал в лузу, за ним еще и еще. Зрители замерли. Один из нефтяников громко сказал:

— Черт побери, кто говорил, что этот парень ничего не видит?

Хилли выскочил на улицу. Полуденное солнце обожгло ему глаза. Над городом висело жаркое марево, улица была пустынна и раскалена, как сковородка, но Хилли в панике бросился бежать прямо по ее середине. Только пробежав около километра, он вспомнил, что оставил свой велосипед совсем не там, а почти рядом с «Пул-Холлом». Тихо выругавшись себе под нос, он потрусил назад. Рубашка его промокла от пота, волосы прилипли к шее. Вбежав в аллею, где он спрятал велосипед, Хилли выкатил его из-под акации, вскочил в седло, но не смог попасть ногами на педали и поехал, отталкиваясь от земли ногами. В конце аллеи Хилли чуть не столкнулся с Лашарон Одум, которая, видимо, поджидала его там. Хилли остановился. Лашарон привычным движением подкинула малыша на бедре и посмотрела на мальчика взрослым и довольно недобрым взглядом. Что ей было нужно от него, Хилли не представлял, но боялся и слово вымолвить, а потому стоял перед ней, тяжело дыша.

Наконец Лашарон сделала шаг вперед и протянула руку.

— Дай мне смешную книжку, — сказала она.

Дрожащими руками он достал комикс из кармана и протянул ей. Однако прежде, чем Лашарон смогла ее взять, ее малыш протянул вперед свои грязные ручонки, крепко уцепился за книжку и вырвал ее из рук Хилли. Задумчиво глядя на Хилли, он поднес ее к лицу и засунул в свой измазанный рот, испытывая на прочность. Лашарон не сделала ни малейшей попытки отнять у малыша комикс. Наоборот, она нежно покачала его на бедре, строя ему глазки и повторяя сюсюкающим голосом:

— Ууу, мой маленький! Скажи, почему наш папуля плачет? А? — она поцеловала малыша в грязный ротик. — Почему наш папуля так горько плачет, а?

— Немедленно переоденься, — сказала Ида Рью Харриет. — Посмотри, ты весь дом водой залила.

— Нет, я высохла по дороге домой.

— Все равно переоденься.

Харриет прошлепала наверх к себе в спальню и стянула купальный костюм. Глаза ее еще жгло от хлорки, во рту была противная сухость, и ноги слегка дрожали. Она натянула шорты цвета хаки и идиотскую футболку со смайликом — дурацкой улыбающейся рожицей, подарок отца. Харриет ненавидела отцовские подарки, но она была бы еще больше обижена, если бы знала, что все футболки, заколки для волос в виде бабочек и прочие яркие и совершенно непригодные к употреблению вещи, которые ее отец присылал дочкам на праздники и дни рождения, покупал не он, а его любовница Кэй. Кэй имела какое-то отношение к нефти, поэтому деньгами располагала в достаточном количестве, они жили вместе с отцом Харриет уже пятый год. Все в Мемфисе об этом знали, да и в Александрии тоже, кроме матери Харриет и ее семьи. Соседям как-то неловко было рассказать Эдди и тетушкам, а Шарлот ни с кем не общалась. Даже Хилли знал о любовнице по имени Кэй, он слышал, как его мать говорила об этом по телефону. Он тогда пристал к ней с расспросами, и она ему все рассказала, только заставила поклясться, что он никогда не скажет об этом Харриет. Он сдержал слово — это была его первая и пока единственная серьезная тайна. Но почему-то он был уверен, что Харриет не очень огорчится, даже если узнает правду.

Так оно и было, Харриет было совершенно наплевать, с кем живет или не живет ее отец, лишь бы он пореже появлялся у них дома. Только, пожалуй, для Эдди эта новость могла бы стать болезненной — она все еще переживала из-за разбитой семьи дочери.

Харриет чихнула и забралась с ногами на подоконник. Настроение у нее было хуже некуда. Когда она была маленькой, от плохого настроения помогало повторение вслух собственного адреса — она могла сто раз завороженно повторить: Харриет Клив-Дюфрен, Джордж-стрит, дом 363, Александрия, Миссисипи. Америка, Планета Земля, Солнечная система, Млечный Путь…

Она чихнула опять, да так, что все тело содрогнулось, а вода из носа разлетелась по комнате. Харриет соскочила с подоконника и помчалась вниз за носовым платком. Зазвонил телефон. Ида Рью подняла трубку, и Харриет услышала, как она сказала:

— Да, она здесь, сейчас позову… — и вложила трубку ей в руку.

— Эй, Харриет, это ты? — послышался возбужденный голос Хилли. — Дэнни Ратклифф сейчас в «Пул-Холле», он там со своим братом; оказывается, это они стреляли по мне с моста…

— Подожди… — успела сказать Харриет, и ее настиг следующий фантастически сильный чих.

— Эй, ты там? Я его видел своими глазами. Он страшный как черт, и его брат тоже.

Хилли продолжал возбужденно лепетать о ружьях, шарах, азартных играх и страшных братьях, и постепенно важность этой информации дошла до Харриет. Охота чихать прошла, но из носа все равно текло, и она попыталась изловчиться и вытереть нос о широкий рукав футболки, не выронив при этом трубку, зажатую между ухом и плечом.

— Харриет? — Хилли прервал себя посередине предложения, внезапно вспомнив, что они с Харриет поссорились и не разговаривают.

— Я слушаю тебя.

Последовало молчание. Харриет слышала, как в доме Хилли работает телевизор. Наконец она сказала:

— Когда ты его видел?

— Минут пятнадцать назад.

— Как думаешь, он еще там?

— Наверное. Похоже, там назревала драка. Те нефтяники были ужасно злы.

— Ладно, тогда я поехала туда. Мне надо на него посмотреть.

— Нет, не надо! — закричал Хилли, но было поздно — она повесила трубку.

Вообще-то никакой драки не было, по крайней мере того, что Дэнни назвал бы настоящей дракой. Одум сначала не хотел платить, и тогда Фариш оторвал ножку от стула, сбил его с ног, а потом стал методично дубасить по спине и лягать, стараясь попасть по почкам. Вскоре Одум уже орал как резаный и умолял забрать у него деньги. Дэнни немного беспокоили толстяки-нефтяники — они могли бы причинить им немало хлопот, но, к его облегчению, драться те не стали, хоть мужик в желтой рубашке и высказал им все, что он думает, причем в весьма замысловатых выражениях. Младшие Одумы сначала торчали у двери, а потом и вовсе куда-то свалили. Остальные были настроены довольно агрессивно, но нападать не стали, они находились в отпуске, могли себе позволить профукать пару сотен.

Фариш никак не отреагировал на мольбы Одума подумать о его детях. «Ешь сам, или съедят тебя» — такова была его философия, и если у Фариша получалось откусить кусок от чужого пирога, он считал это своим законным правом. Он смотрел на Одума доброжелательно, даже как-то весело, почти так же, как его овчарки смотрели на кошку, прежде чем загрызть ее: «Ничего личного, киска. В другой раз тебе повезет больше».

Дэнни уважал брата за его деловой подход к добыче денег, но сам так поступать не смог бы. Он закурил еще одну сигарету, хотя во рту у него и так будто кошки нагадили. В голову лезли противные воспоминания детства: тяжелая рука отца, женские вопли и стоны, какое-то болезненное возбуждение — он знал, что, так или иначе, эти видения связаны с тем ужасом, который приходил к нему в кошмарных снах.

— Прекрати! — громко сказал он.

— Что прекратить? — спросил Кэтфиш, возникая сбоку от него.

— Прекрати этот шум у меня в ушах. Он не прекращается ни на минуту.

— Дэнни-бой, полегче с этой штукой. — Кэтфиш отвинтил колпачок своей фляги и протянул Дэнни. — Эй, Одум! — крикнул он через зал. — Господь не любит унылых лузеров.

— Хой! — крикнул Дэнни, затыкая нос. Из глаз его полились слезы. И через пару секунд мир опять наполнился красками, прояснился, повеселел, как будто его помыли: сверкающий водопад, бьющий над той зловонной выгребной ямой, которой Дэнни всю жизнь так боялся — нищета, жирная грязь, синие кишки, полные дерьма.

Приятно закружилась голова, и Дэнни, чувствуя огромную радость, возбуждение и прилив сил, отмотал от своей пачки денег двадцатку и вложил ее в руку Кэтфиша.

— Дай его детишкам, — сказал он, — а я унесся.

— Куда это? — спросил Кэтфиш.

— Никуда. Просто — унесся…

Дэнни услышал свой голос как бы издалека. Усмехнувшись странности такого явления, он вышел на свежий воздух и, позвякивая в кармане ключами, пошел к своей машине. Как же она была хороша! Сверкает золотом на солнце. Он недавно помыл ее и отполировал — крутая тачка, «транс Ам», обводки как у богини.

Еще одна одумовская «малышка» сидела на скамейке через дорогу около магазина хозяйственных товаров, черноволосая, и к тому же чистенькая и довольно опрятная. Она рассматривала книжку с картинками — видимо, ждала своего ублюдочного папашу. Внезапно Дэнни понял, что она вовсе не смотрит в книжку, а сидит, уставившись прямо на него. Ее лицо было неподвижно, как у индейца, ни один мускул не дрогнет, но глаза следили за каждым его движением, и, видимо, уже давно! Вот черт, метамфетамин меняет ощущение времени: увидишь дорожный знак, а потом он два часа стоит у тебя перед глазами. Это всегда его немного пугало, предметы и вещи обретали собственный, иногда вредный характер, как взбрыкнувшая ковбойская шляпа утром. «А, точно! — пришло ему в голову. — Поэтому их и называют „спиды“, „скорость“, время замедляется, а ты ускоряешься». Дэнни пришел в восторг от своей сообразительности. Ну подумаешь, девчонка уставилась на него, ну что такого, только что это она все смотрит? А глаза-то у нее зеленые, как трава, как у дьявольской кошки, нет, как у самого дьявола!

Аааа, страшно! Но нет, она вообще на него не смотрит — читает свою книжку, ждет папашу. Бедная крошка. Стыдно сердиться на нее. Сколько часов он сам провел на этой скамье в ожидании своего предка, изнывая от безнадежной тоски — что-то им с Кертисом будет, если игра кончится плохо? И почему он решил, что Одум ведет себя по-другому? Наверняка этот унылый урод тоже захочет выместить хоть на ком-то свою обиду. Опять воспоминания лезут в голову: «До тех пор, пока ты живешь под моей крышей…». Лампочка на кухне дрожит, а бабушка бесстрастно готовит ужин, будто ругань, звуки ударов, крики, плач не более чем очередной сериал, что крутят каждый день по телевизору.

Дэнни выудил из кармана пару четвертаков, чтобы бросить девчонке, — его отец тоже делал так с другими детьми. Внезапно он понял, что все это время разговаривал сам с собой вслух. Или ему это только казалось? Дэнни потряс головой, оглянулся, чтобы сунуть мелочь девчонке, и вздрогнул — скамейка была пуста, девчонка исчезла, и вообще на улице — ни одной живой души, — даже бродячей кошки.

— Что произошло? Скажи мне! — с нетерпением повторил Хилли. Он умирал от любопытства, а Харриет просто молча сидела на железных ступеньках старого склада, не говоря ни слова. Стены склада были покрыты темными пятнами — два года назад они с Харриет и с Диком Пиллоу развлекались тем, что швыряли в стену теннисные мячики, предварительно хорошенько изваляв их в луже.

Харриет молчала. Хилли вскочил и начал ходить взад-вперед, заложив руки за спину и приняв деловой вид. Когда Харриет не отреагировала и на это, он подошел к ней и ткнул локтем в бок.

— Ну, расскажи мне, — сказал он ободряющим, как ему показалось, тоном, — он что-нибудь тебе сделал?

— Нет.

— Хорошо, а то ему бы здорово от меня досталось! — Хилли подпрыгнул, рассек воздух воображаемым мечом и проделал несколько боевых движений карате, рубя руками воздух и делая резкие выдохи: хух! хух!

Харриет не смотрела, она будто не замечала его. В конце концов Хилли подошел к ней и сел рядом.

— Да что с тобой такое? — спросил он с раздражением. Он боялся рассердить ее — после недели сидения дома в одиночестве мысль о новой ссоре наполняла его ужасом, однако ее внезапная молчаливость также вызывала у Хилли беспокойство — вдруг она уже придумала какой-нибудь план, в котором ему, Хилли, нет места?

Харриет вдруг быстро подняла на него глаза — прямо-таки обожгла взглядом, Хилли даже подумал, что она сейчас вскочит и даст ему пинка, но она просто сказала:

— Я думала о той осени, когда я была во втором классе. Я тогда выкопала себе могилу на заднем дворе.

— Что? — спросил Хилли недоверчиво. Он сам много раз пытался выкопать что-нибудь у себя во дворе (подземные бункеры, тоннели в Китай), но никогда больше чем на полметра не продвигался.

— Она была неглубокая, — сказала Харриет, — всего-то вот такая. — Она показала руками, какой глубины была могила. — Я ложилась в нее, засыпала себя листьями и лежала так до вечера, пока Ида не звала меня ужинать.

— Господи боже, зачем тебе это понадобилось? — рассеянно спросил Хилли. Он вдруг увидел огромного жука, с рогами и усами, черного, блестящего. — Харриет, взгляни, какой огромный жучара! Я такого в жизни не видел!

Харриет наклонилась вперед и окинула жука равнодушным взглядом.

— Ага, прикольно, — сказала она, — ты помнишь, когда я заболела бронхитом и лежала в больнице? Я тогда простудилась, потому что земля была очень холодная.

— Знаешь что? — сказал Хилли, трогая жука большим пальцем ноги. В передаче «Рипли, хочешь верь, хочешь нет» рассказывали про одну женщину, которая попросила поставить ей телефон в могилу. Здорово, правда? Ты набираешь номер и слышишь, как звонок доносится из-под земли. А потом тебе говорят: «Алло!» С ума сойти, правда? — Он подвинулся к ней поближе. — А здорово было бы, если бы у миссис Бонамон тоже стоял в могиле телефон! Она бы позвонила тебе посреди ночи и заорала бы: «Отдайте мне мой парик! Отдавайте мой белый парииииик!»

— Только посмей! — сказала Харриет, глядя на трясущуюся и тянущуюся к ее шее руку. Миссис Бонамон была церковной органисткой, она умерла в январе после долгой болезни. Так или иначе, ее похоронили в парике.

— Откуда ты знаешь?

— Мне Ида сказала. У нее все волосы выпали от рака.

Некоторое время они сидели молча. Хилли оглянулся в поисках жука, но тот куда-то спрятался. Хилли качал ногой, ритмично ударяя кроссовкой о железный бок лестницы — бонг, бонг, бонг… Что это еще за глупости она говорила про могилу? Почему она раньше ему об этом не рассказала? Он-то ей все рассказывает! Он рассчитывал, что они сейчас выработают новый план по уничтожению Дэнни Ратклиффа, а вместо этого она сидит как неживая. Хоть бы стукнула его, что ли! Хилли вскочил и с преувеличенным вздохом остановился перед ней.

— В общем, план такой, — важно сказал он. — Мы сейчас пойдем ко мне, потренируемся биться на мечах. На нашей боевой арене. — Боевой ареной он называл место на заднем дворе, которое он расчистил от сорняков. — Через пару дней можем начать стрелять из лука…

— Знаешь, что-то мне не хочется играть…

— Мне тоже, — сказал Хилли, уязвленный. Конечно, его арбалеты и луки были просто детскими игрушками, на стрелы вместо отточенных насадок были надеты голубые присоски, но все же, по его мнению, это было лучше, чем ничего. — Ну ладно, можно провести ревизию оружия (Хилли прекрасно знал, что из оружия в наличии было только его стрелявшее шариками ружье, заржавевший перочинный ножик и бумеранг, который никто из них не умел бросать).

Харриет даже не подняла глаз. Наоборот, она обхватила колени руками и мрачно уставилась в землю перед собой.

— Знаешь, — сказала она наконец. — Я что-то устала. Пойду к тете Либби.

— Хорошо, я провожу тебя, — пробормотал Хилли после недоуменной паузы. Что это на нее нашло?

Хилли прекрасно знал, что из всех тетушек Харриет всегда выделяла Либби. Либби относилась к девочкам почти с материнской нежностью, поэтому, когда Харриет в детском саду называла ее мамой, Хилли это совершенно не удивляло. Конечно, Либби была старая и не жила вместе с ними, но именно она вела Харриет за руку в первый класс, она пекла ей на день рождения торты и шила костюмы для спектакля «Золушка», в котором Харриет исполняла роль самой младшей и зловредной сестры.

К сожалению, Либби не оказалось дома.

— Мисс Клив на кладбище, — сообщила им заспанная Одеон. — Рвут траву на конфедератских могилах. Могут до вечера не появиться.

— Хочешь, поедем туда, — предложил Хилли. Вообще-то поездка на кладбище была крайне утомительной, надо было проехать по шоссе, а потом еще пробраться сквозь греко-итальянские кварталы на окраине. Там смуглые, хмурые, круглоголовые парни играли в кости на улице, а рядом с лотков торговали твердым итальянским печеньем, разноцветным шербетом и сигаретами по два пенса за штуку.

— Я бы поехала, но Эдди, наверное, тоже там. Она президент Клуба дам-садоводов.

Хилли молча кивнул. Сам он питал крайнюю неприязнь к Эдди и всегда старался не попадаться ей на глаза, поэтому не увидел ничего странного в том, что Харриет тоже не хотела ее видеть.

— Пойду лучше к Тэт, может быть, она дома.

— Ну а почему бы нам не поиграть на твоем крыльце? Или на моем? — Хилли вытащил из кармана арахис и зло швырнул его в стекло припаркованной машины. Либби была нормальной старухой, но остальные тетки Харриет были немногим лучше Эдди.

Тетя Тэт провела на кладбище вместе с другими дамами из Клуба садоводов большую часть дня, но потом ей пришлось срочно вызывать такси, так как у нее разыгралась сенная лихорадка. Теперь глаза ее слезились, на тыльной стороне ладоней выступили красные рубцы, и она, как и Хилли, совершенно не могла понять, почему Харриет выбрала именно ее дом для своих полуденных игр. Тэт открыла детям дверь, будучи еще в рабочей одежде — на ней были широкие бермуды и африканская рубашка-дашики. Харриет невольно улыбнулась. У Эдди тоже была похожая рубашка — их прислал тетушкам один баптист из Нигерии. Обе дамы с удовольствием носили яркие «кафтаны» из гладкой, прохладной ткани, не подозревая о символах «Власти Черных», изображенных на рубашках спереди и сзади, и каждый раз приходили в легкое замешательство, когда чернокожие парни, пролетая мимо них на мотоциклах, кричали им, хохоча: «Отжигайте, Серые пантеры, так держать!» — и поднимали вверх сжатые кулаки.

Тэт терпеть не могла полоть сорняки — Эдди чуть ли не силой затащила ее в Клуб дам-садоводов и сейчас желала лишь одного — снять дурацкий кафтан, выпить таблетку от аллергии, потом чашечку чая и завалиться на кровать с книжечкой. Однако воспитание работало помимо ее воли, и Тэт встретила детей приветливой улыбкой с самой малой толикой иронии.

— Проходите, мои дорогие, не обращайте на меня внимания, я не одета для приема гостей… — Она провела их через сумрачную гостиную, в которой царили старинный буфет из «Дома Семи Невзгод», массивные полки из красного дерева и зеркало в золоченой раме, такое высокое, что доставало до потолка. С верхних полок не мигая смотрели чучела птиц, около задней стены лежал свернутый персидский ковер, тоже привезенный из старого дома. Он был такой огромный, что не помещался ни в одну из комнат Тэт, поэтому хранился в свернутом состоянии — винно-красное бархатное бревно, перегораживающее проход.

— Ступайте аккуратнее, — проговорила Тэт, подавая руку по очереди Харриет и Хилли, как старший бойскаут малышам на прогулке. — Наш папочка говорил, что тетушка Аделаида — прирожденный бухгалтер, Либби умеет возиться с малышами, Эдит следит, чтобы поезда ходили по расписанию, а я ни на что такое не гожусь. Я — семейный архивариус. Ты знаешь, что такое архивариус?

Хилли с опаской кивнул и отвел глаза. Несмотря на то что Тэт говорила веселым, непринужденным тоном, в ее доме он чувствовал себя не в своей тарелке, как всегда в компании теток Харриет, — своими длинными носами и птичьими голосами они больше всего напоминали ему стайку старых ворон.

— Харриет, дорогая, — продолжала Тэт, — прости свою старую тетку, у меня нет ничего вкусного, я же вас не ждала! Да и аллергия разыгралась некстати. От этого насморка я прямо-таки сама не своя, такое неприятное состояние. — Она с чувством чихнула. — Но в следующий раз, — сказала Тэт, поворачиваясь к Харриет и понижая голос, — тебе следует сначала позвонить мне, а потом уже являться самой. А вдруг бы меня не было дома?

Она смачно поцеловала племянницу в упругую щеку, на ходу отметив, что девочка давно не мыта, неухожена и одета неряшливо, а вот мальчик чистенький, с ним все в порядке.

Проводив детей на заднее крыльцо, Тэт поспешила на кухню сделать им по стакану лимонада — просто развела цитрусовый порошок в воде из-под крана. Крикнув Харриет, чтобы та пришла забрать напитки, она с кряхтением отправилась в спальню — умыться и привести себя в порядок.

На веревке во дворе Тэт висел клетчатый плед — бежевые и черные квадраты. Дети постелили его на крыльце, поставили на него шахматную доску и расставили фигуры.

— А знаешь, что мне напоминает этот плед? — сказал Хилли с преувеличенным весельем. — Ту сцену из фильма «Из России с любовью» — помнишь, в самом начале, с этой огромной шахматной доской?

— Если ты тронешь эту ладью, — сказала Харриет, — тебе придется ею ходить.

— Я уже тронул и уже пошел вон той пешкой, — сердито воскликнул Хилли.

Он не любил ни шахматы, ни шашки — у него голова начинала от них болеть. Он поднял стакан с лимонадом, салютуя Харриет, но та задумчиво смотрела на доску. Потом выдвинула вперед черного коня.

— Поздравляю, сэр, — сказал Хилли патетическим тоном, с силой опуская стакан на крыльцо, хотя пока ничего необычного в игре не наблюдалось. — Изумительный дебют! — Он подслушал эту фразу в какой-то передаче о шахматах и был горд, что запомнил ее.

Дети продолжали играть. Хилли взял ладьей одну из пешек Харриет и стукнул себя по лбу, когда она сразу же двинула коня, чтобы снять с поля его ладью. Он не очень-то помнил, как ходит конь, поэтому остерегался трогать своих, но кони Харриет так и прыгали по доске. Внезапно Харриет сказала:

— По-моему, он знает, кто я.

— Ты ему ничего про себя не говорила? — с беспокойством спросил Хилли. Хоть его и восхищала бесшабашная дерзость Харриет, он все же считал, что ей не следовало одной ездить в «Пул-Холл».

— Нет, он просто стоял и смотрел на меня. Уставился, будто съесть хотел.

Хилли, не думая, двинул вперед какую-то фигуру. У него вдруг испортилось настроение. Во-первых, он терпеть не мог дурацкий лимонад, всегда предпочитал колу, да и игра в шахматы была не его затеей. Нахмурившись, он стал ждать, когда Харриет заметит его недовольство.

Несмотря на жужжащий в углу вентилятор, в спальне было душно, и Тэт достала платочек, чтобы промокнуть вспотевший лоб. Она уже выпила таблетки, сначала от аллергии, потом от головной боли, и теперь чувствовала тупую вялость. Отложив книгу «Мария, королева шотландцев» в сторону, она прикрыла глаза и решила минутку отдохнуть.

В доме было тихо, дети мирно играли на крыльце, но все равно ей было сложно расслабиться, зная, что они находятся в доме. Она так беспокоится за бедных крошек! Особенно за свою любимицу Алисон. Тэт была уверена, что именно такие женственные, слабые создания, как Алисон и Шарлот, попадают под колеса Жизни и больше всего страдают от ее несправедливости, от людской жестокости и черствости. А такие, как Харриет (или ее сестра Эдит), тигрицы в женском обличье, все перенесут, будь то потоп, революция или вторжение русской армии.

Скрипнула дверь. Тэт села на постели, приложив руку к сердцу.

— Это ты, Харриет?

Но это был Царап, ее черный котик.

— Что это ты тут разлеглась, Бомбочка? — спросил он (вернее, она спросила себя сама тонким, визгливым голосом, которым они с Либби всегда говорили, когда имитировали своих питомцев).

— Ты меня до смерти напугал, Царап, — Тэт опустила голос на октаву ниже.

— Я знаю, как открывать твои двери, Бомбо.

— Тише. — Кот легко запрыгнул на кровать, улегся у нее под боком, замурлыкал, и через несколько минут оба уже крепко спали.

Гам, бабушка Дэнни, не переставая бормотать себе под нос, с трудом сдвинула с плиты чугунную сковороду с поджаренным кукурузным хлебом.

— Постой, Гам, давай я помогу тебе! — воскликнул Фариш, вскочив так быстро, что алюминиевый стул опрокинулся и со звоном повалился на пол.

Гам затрясла головой и улыбнулась своему любимому внуку.

— Фариш, дорогуша моя, отдыхай, я сама тебе все подам.

Дэнни сидел за покрытым клеенкой столом и мучительно хотел оказаться где-нибудь в другом месте. Трейлер был такой крошечный, что негде было повернуться, и к тому же его подташнивало от запахов хлеба, масла и жареной курицы. Минуту назад он грезил наяву — ему почудилось, что он видит девушку (или девочку?) — прелестную, зеленоглазую, с развевающимися темными волосами. Она приблизила свое лицо совсем близко к его лицу, как будто хотела поцеловать его, но вместо этого легонько подула в рот — таким свежим, ароматным, прохладным воздухом, словно это был поцелуй из рая. Дэнни хотелось остаться одному, чтобы неспеша насладиться этим видением, которое уже начало терять четкие очертания, но он был связан традицией семейных обедов, принуждавших его присутствовать на каждом из этих мучительных ритуалов.

— Фариш, дорогуша, я не люблю, когда ты встаешь, ты же знаешь, — продолжала бабка. Она окинула стол озабоченным взглядом, — а где у нас соль и кленовый сироп?

Фариш опять вскочил:

— Гам, садись немедленно, ты же устала, я все сделаю сам.

Этот диалог в разных вариациях происходил каждый день. Гам, озабоченно жуя губами, какое-то время демонстративно протестовала, но потом давала себя уговорить и шла к своему стулу, в то время как Фариш накладывал братьям и себе порции бабкиного варева.

Когда он протянул Гам тарелку, до краев наполненную едой, она слабо помахала рукой:

— Вы ешьте, мальчики, я подожду. Юджин, милый, возьми мою порцию.

Фариш бросил угрожающий взгляд на Юджина и поставил тарелку перед бабкой.

— Вот… Юджин… — Дрожащими руками она подняла тарелку и подала ее Юджину, который вжался в стул, не смея ни принять ее, ни отказаться.

— Блин, бабуля, — зарычал Фариш, — посмотри на себя, в тебе веса меньше, чем в цыпленке, ты что, хочешь опять оказаться в больнице?

Дэнни молча разломил кусок кукурузного хлеба. Мерзкий запах нарколаборатории в сочетании с вонью немытых тел и прогорклого масла совершенно отбил у него аппетит.

— Дружок мой, — сказала бабуля, застенчиво глядя в пол, — ты же знаешь, как я люблю готовить для моих мальчиков.

Дэнни не сомневался, что бабуля действительно их любила, хотя, может быть, и не столь сильно, как декларировала. Впрочем, она оставалась последней родственницей братьев, поэтому выбирать им не приходилось. Сама Гам выглядела как классическая ведьма — высохшая, сгорбленная, с изборожденным морщинами лицом, практически совсем беззубая. Старухе можно было бы дать лет сто, хотя на самом деле ей только недавно перевалило за шестьдесят. Она была плодом союза франкоязычного каджуна и индианки из племени чикасо, и родилась в сарае на хлопковом поле, а в тринадцать лет вышла замуж за фермера на двадцать пять лет старше себя. Дэнни трудно было представить, как Гам выглядела в молодости, однако его отец, который смотрел на нее скорее глазами сверстника, нежели сына (она родила его в четырнадцать лет), утверждал, что Гам в свое время была настоящей красавицей, с круглыми румяными щеками и блестящими черными волосами.

Благостно улыбающийся Кертис уплетал курицу за обе щеки, но Фариш продолжал время от времени предлагать кусочки еды Гам, которая только печально махала на него рукой и качала головой. Она действительно с каждым годом все больше худела и как будто уменьшалась в размерах, теперь от ее рта осталась лишь тонкая линия, а глаза так глубоко запали, что казалось, скоро они вообще утонут в глубоких глазницах. Хрупкость ее здоровья так беспокоила Фариша, что он постоянно пытался подкормить свою любимую бабулю. Она тоже, в свою очередь, выделяла Фариша из толпы внуков. Ее внешне невинные замечания, туманные намеки и подначки действовали на Фариша безотказно, подогревая его и без того взрывной характер.

— Я не смогу столько съесть, — повторила она, хотя все тарелки были уже распределены между братьями. — Вот, отдайте мою порцию брату Юджину.

У Дэнни к горлу подступила тошнота. Он был уверен, что этот страдальческий вид и дрожащий голос были рассчитаны именно на то, чтобы натравить Фариша на Юджина. Ну и конечно, трюк сработал.

— Кому? Ему? — взревел Фариш. Его лицо побагровело, и он повернулся к Юджину, который сидел на своем стуле, сгорбившись, прикрыв голову капюшоном, и изо всех сил работал челюстями. Аппетит Юджина был в семье камнем преткновения, поскольку он ел больше всех, а финансово братьям практически не помогал.

Кертис, увидев кусок курицы, протянутый через стол дрожащей рукой, протянул к нему свои измазанные жиром пальцы, но Фариш сильно и больно хлопнул его по руке. Кертис жалобно вскрикнул — рот его открылся и оттуда выпал недожеванный кусок хлеба.

— Кертис, возьми мою порцию, — быстро сказал Дэнни. Он почувствовал, что не в силах в тысячный раз участвовать в маленькой драме, которая разворачивалась за семейным столом практически каждый день. Но Кертис, не понимавший смысла этой игры, опять тянулся за маячившей перед его глазами куриной ногой.

— Если он только посмеет к ней притронуться, — заявил Фариш, — я его так вздую, что он неделю сидеть не сможет…

— Кертис! — в отчаянии сказал Дэнни, — да возьми же мой кусок!

— Или мой, — раздался голос с противоположного конца стола. Все забыли про лесного проповедника, что сидел рядом с Юджином. — В еде у нас, слава богу, нет недостатка. Пусть дитя ест, если ему охота.

Все головы повернулись в его сторону, и Дэнни воспользовался моментом, чтобы скинуть всю еду со своей тарелки в тарелку Кертиса. Тот просиял, уставившись на свалившуюся ему с неба вкуснятину.

— Люблю! — крикнул он, молитвенно сложив руки.

— Спасибо, все было очень вкусно, — вежливо сказал лесной проповедник. Его ярко-голубые глаза блестели лихорадочным огнем.

— Что-то я не вижу, чтобы вы с Долфусом были похожи, — медленно сказал Фариш.

— А вот наша мама думает, что похожи, — ответил Лойял. — Мы оба светлые, в ее породу пошли.

Фариш усмехнулся и отправил себе в рот ложку тушеного горошка. Несмотря на количество потребляемого метамфетамина, отбивающего всякий аппетит, Фариш свято соблюдал обеденные ритуалы и всегда доедал все до крошки, чтобы не обидеть Гам.

— Да, — мечтательно сказал Фариш, — твой брат Долфус знает, как надо себя поставить, чтобы тебя уважали. Там, в тюряге, если он говорил кому «Прыгай!», тот прыгал на полметра и даже не задумывался. А если задумывался, так прыгал на небо. — Фариш захохотал, но вдруг резко оборвал смех и рявкнул: — Кертис, мать твою, убери свои лапы из тарелки. Гам, да научи ты его есть как человека!

— Он иначе не умеет, — сказала Гам, с кряхтением вставая, чтобы отодвинуть блюдо с овощами подальше от Кертиса. Она повернулась к лесному проповеднику с извиняющейся усмешкой: — Господь не слишком постарался, когда лепил нашего Кертиса. Но мы ведь все равно любим нашего уродца, правда?

— Люблю! — восторженно пролепетал Кертис, протягивая ей кусок хлеба.

— Господь не допускает ошибок, — мягко сказал проповедник. — Если ему угодно создать чистое тело для чистой души, он делает это намеренно. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»…

— Ха! Молись, чтобы Господь не отвернулся от тебя, когда ты будешь завтра развлекаться со своими змеями. Кстати, тебя зовут, Лойял, верно?

— Да, сэр, Лойял Брайт. Брайт — фамилия моей мамы.

— Ну и когда же твои змеи соизволят явиться на свет божий? Сколько можно таскать их в корзинах, если они даже высовываться оттуда не желают?

— Змей — божеское создание, и неисповедимы пути его. Негоже нам идти против его воли. Змей выйдет на волю, когда придет его срок. А если мы ослушаемся воли Господа нашего — сами от этого пострадаем. Иногда Господь специально проверяет на крепость веру людскую.

— Ну ладно, Лойял, — сказал Фариш, — а вдруг все дело в Юджине? Может быть, он просто недостаточно набожен? Или у него есть какие-нибудь другие недостатки? Вдруг змеи из-за этого не вылезают?

— Я тебе вот что скажу, Фариш, — мрачно промолвил Юджин, вытирая корочкой хлеба тарелку. — Змеи вообще никогда не вылезут, если к ним постоянно приставать, дразнить, да дымом сигаретным на них дуть, да палками в них тыкать.

— Что ты сказал, ублюдок?

— Мальчики, мальчики, — слабым голосом вмешалась Гам. — Не надо ссориться.

— Гам! — Дэнни хотел просто задать вопрос, но слова помимо его воли вылетели у него изо рта с такой силой, что все присутствующие вздрогнули и посмотрели на него. — Гам, — сказал он тише и медленнее, растягивая слова, чтобы не путаться в согласных, — я хотел спросить тебя вот о чем: ты уже выбрала, какой процесс будешь судить в суде присяжных?

— Да, Дэнни, выбрала.

— Что? — спросил Юджин. — Когда же он начинается?

— В среду.

— А как, интересно, ты будешь до города добираться? Грузовик-то сломан.

— Что это еще за история с судом присяжных? — грозно спросил Фариш, приподнимаясь на стуле. — Почему я ничего об этом не слышал?

— Ну, ты же знаешь, Гам не любит тебя беспокоить…

— Грузовик не очень серьезно сломан, — сказал Юджин, — только слегка, чтобы Гам не могла сесть за руль. Руль такой тяжелый, иногда мне самому тяжело его провернуть…

— Нет, подождите, суд присяжных? — Фариш резко отодвинул стул от стола. — А почему, спрашивается, им понадобился инвалид? Они что, не могли позвонить кому-нибудь помоложе?

— Я должна исполнить свой долг, — тоном мученицы прошептала Гам.

— Блин, я знаю, что ты готова на все ради других, но им-то чего так неймется? Почему бы им не обратиться к кому-нибудь из городских? Черт побери, Гам, тебе придется сидеть там целый день, и на этих жестких стульях, а с твоим артритом…

Гам сказала почти шепотом:

— Меня только беспокоит тошнота от энтих новых таблеток, и голова чтой-то кружится…

— Надеюсь, ты им сказала, что после этого процесса тебе придется лечь в больницу! Они что там, с ума посходили? Тащить больную старушку за тридевять земель…

Лойял дипломатично прервал его:

— А что за процесс вам придется судить, мэм?

Гам обмакнула кусочек кукурузного хлеба в сироп:

— Какой-то ниггер увел трактор…

Фариш сказал:

— И что, из-за этого ты попрешься в чертов город?

— Да, мальчики, в мое время, — безмятежно проговорила Гам, — никто не занимался глупостями вроде суда присяжных.

Харриет постучала в дверь пальцем, подождала минутку, потом тихонько приоткрыла ее. В полумраке спальни ее тетушка мерно похрапывала на белом покрывале, очки лежали рядом, кот свернулся под ее боком.

— Тэт? — неуверенно спросила Харриет. В комнате пахло лекарствами, лимонной вербеной, ментоловой мазью против артрита и пылью. Старый вентилятор медленно разгонял душноватый воздух.

Тэт не шевелилась. В комнате было прохладно и совершенно тихо, если не считать ровных вдохов тети. На столике у кровати стояли фотографии в серебряных рамах: судья Клив и прабабушка Харриет, мать Харриет перед первым балом, в перчатках до локтя и с начесом на голове, раскрашенная вручную фотография мистера Пинка, супруга Тэт. На массивном трельяже размещались личные вещи Тэт: кольдкрем марки «Пондз», вазочка со шпильками, набор щеток для волос и ее единственная красная помада — уютная маленькая семейка, как будто собравшаяся для группового портрета.