Улыбка Лизы. Книга 1 Никитина Татьяна

Глава четвёртая

Миша

НОВОСИБИРСК. МАРТ 1993 ГОДА

Голый землекоп Яша косится укоризненным взглядом, перебирая костлявыми пальцами, отползает в угол, плюхнувшись на бледно-розовый, весь в венозных прожилках живот. Свинячьим пятаком тычется в стенку, мстительно куснув её, обиженно затихает.

– Не ты один жертвуешь красотой и молодостью, – бормочет Миша, устанавливая стеклянную клетку в центре трёхметрового алюминиевого цилиндра.

Четырёхлетний Яша, уроженец Кении, достался им два года назад в качестве презента от местного зоопарка. Заморскому зверьку, лишённому волос по необъяснимой прихоти Создателя, не грозят ни атеросклероз, ни онкологические заболевания, ни долгое старческое одряхление. По меркам обычных крыс, Яша – долгожитель, а по землекопским – всего лишь тинейджер. Обижается он не зря – третий месяц подряд его каждую ночь отправляют в зеркальную машину. Официального разрешения на проведение экспериментов с голым землекопом Миша не получал. И никогда не получит, а после того, как они с ребятами представили начальству протоколы своих исследований, все опыты с «Зеркалами» приостановлены до особого распоряжения директора. Собственно говоря, их лаборатория проблемами геронтологии прежде не занималась. Эксперимент с крысами – побочный результат опытов по сверхчувственному восприятию. Последние три года в институте изучали эффекты от экранирования пространства при помощи вогнутых зеркал – трёхметровых алюминиевых листов, закрученных спиралью, отполированных до зеркального блеска. По гипотезе Косарева, время – не абстрактная величина, а некая характеристика искажённого пространства, дающая дополнительный источник энергии. Вогнутые зеркала должны уплотнять энергетические потоки времени, концентрируя его в пределах своей сферы. Пребывание внутри «Зеркал» инструкция ограничивала – сорок минут, не больше. Миша догадывался, что ребята нарушали рекомендации, особенно Женя и Сергей, но смолчал – сам этим грешил. Минуты там пролетают мгновенно, и теряется ощущение времени, а после сеанса наваливается чудовищная усталость. И сонливость. Через два месяца экспериментов Сергей мрачно сообщил о посещающих его суицидальных мыслях. А белую крысу в «Зеркала» первой принесла Женя.

– Мне кажется, я начала стареть. Хочу на ней проверить, – пояснила она.

– Думаешь, накопление энтропии? – улыбнулся Миша, любуясь нежным лицом.

Иногда он думает, что Женька с её изящной и лёгкой, как у подростка, фигуркой, неизменно хорошим настроением, но всегда грустными глазами при другом раскладе жизни, наверное, интересовала бы его намного больше.

– Почему и нет? Если «Зеркала» уплотняют время, значит, и уровень энтропии непрерывно возрастает. Всё зависит от экспозиции. И перестань наконец так меня разглядывать, – рассердилась она.

На следующий день Миша предложил ребятам провести опыт с новорождёнными крысятами – для чистоты эксперимента. Половину помёта они поместили в зеркальный алюминиевый стакан, другую оставили в виварии. Через полгода у первых обнаружились все признаки преждевременного старения – от повышенной концентрации продуктов окисления гуанина до поведенческих реакций, а ещё через месяц крысы из этой когорты начали дохнуть, в то время как их однопомётные братья и сёстры из вивария беззаботно шныряли по клетке и плодили себе подобных.

Результаты внепланового эксперимента оказались неожиданными прежде всего для руководства института. Эксперименты официально запретили, протоколы изъяли. Ребята из лаборатории вскоре уволились. Сергей уехал на Алтай. Вадим растворился на просторах Родины. Женя замкнулась в себе, а как только появилась возможность уехать в длительную командировку, не преминула ею воспользоваться. Им предложили разработку новой темы – исследование влияния низких температур на продолжительность жизни северян. Договор с нефтедобывающей компанией заключён на выгодных условиях – научные изыскания они проводят, как периодические медосмотры. Платят, правда, всё больше бартером. Миша согласился главным образом для того, чтобы остаться в институте и завершить эксперимент с Яшей. Из-за запрета продолжать опыты он теперь уходит из лаборатории позже всех, а приходит засветло. Нестареющий грызун должен подтвердить их предположение. Если гипотеза Косарева верна и вогнутая сторона зеркал действительно концентрирует время, то должно сжиматься и биологическое время живых организмов. Уплотнение времени повышает уровень энтропии в любой замкнутой системе, каковым и является живой организм. Накопление энтропии ведёт к сбою регуляции всех систем с постепенным их разрушением. Сначала – преждевременное старение, потом апофеоз – ранняя смерть. Из когорты подопытных крыс в живых не осталось ни одной.

Он засыпает двухсуточную норму корма для зверька и оставляет клетку в зеркальном цилиндре. Жаль, землекоп у них один. «Интересно, проверяла ли Женька свой биологический возраст до начала экспериментов?» – думает Миша. Двадцать пять лет – идеальная точка отсчёта. Эталон молодости. Организм достиг своей вершины совершенства, а затем постепенно хиреет. Женька идеально вписывается в эксперимент. Циничная мысль, едва зародившись, бесследно исчезает, вытесненная другими.

Закрывая дверь лаборатории, Миша отчётливо слышит ровный гул от работающих приборов и приглушённый расстоянием разговор из центральной лаборатории. Он останавливается под дверью, но войти не решается – вряд ли ему будут рады. Прислушивается – бесполезно, слов не разобрать. Из-за монотонности звука речь воспринимается неотчётливо. Похоже, я не единственный, кто нарушает директорский запрет, думает он. В помещение с «Зеркалами» запрещено вносить любые электромагнитные источники, за исключением энцефалографа.

Завидев его на лестнице, вахтёр тетя Люба, по совместительству уборщица, отставляет швабру к стене, обтерев фартуком руки, лыжным ходом бредёт к кабинке рядом с вертушкой на входе.

– Что же вам всем в субботний день дома-то не сидится? Ходют и ходют, подтирать не успеваешь. Ладно бы, на улице сухо было, а то ведь развезло! Хлябень такая.

– Так весна на улице! – смеётся Миша. – О весна! Без конца и без краю! Без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю и приветствую звоном щита!

– Давай ключ, Пушкин, а то так и уйдёшь с ним, а я потом отвечай за всех.

Ключ от лаборатории она вешает на гвоздик в застеклённый, но никогда не запирающийся шкафчик. Щурясь, вглядывается в старинные часы с боем, что с незапамятных времён украшают интерьер вестибюля, и аккуратно выводит в журнале время – четырнадцать часов двадцать пять минут. «Нет ключей ещё на двух гвоздиках – от канцелярии и от центральной лаборатории», – отмечает про себя Миша.

Едва ступив на улицу, он проваливается в жидкое месиво из подтаявшего снега и талой воды. «Экономят сволочи на зарплатах дворников», – злится он. Тротуары давно не чистят. Утоптанный за зиму снежный пласт, размытый весенними ручьями, превращается в ловушку для пешеходов. Вода мерзко хлюпает в ботинках, отравляя радость бытия и предстоящего воскресенья. Он вспоминает о Пашкиных каникулах и думает, что запланированные осенью лыжные прогулки придётся отменить. А может, и Лиза приедет? Прошлым летом ему удалось вытащить их на Алтай. Незабываемые четыре недели на Телецком озере. Ему казалось, они опять – настоящая семья, но закончился отпуск – иллюзия исчезла. Растаяла, как и все прежние. В глубине души Миша понимает: Лиза никогда не переедет в другой город и не бросит работу, но продолжает надеяться и ждать. Он всегда будет её ждать.

По дороге вспоминает, что к приезду сына надо забить холодильник продуктами – обычно там мёрзнут только пельмени. После командировок по северным городам камера загружается окаменевшими тушками нельмы и муксуна. Перед глазами всплывают полупрозрачные ломтики сырой рыбы с тончайшими прослойками красноватого жира, обильно приправленные перцем и солью, волшебно тающие во рту. Понравится ли Пашке? Выдаст что-нибудь вроде «рыба тоже хотела жить», усмехается Миша. От мяса сын отказался давно по этическим соображениям, и переубеждать его бесполезно. Свои «не хочу» он всегда аргументирует и, надо признаться, весьма здраво. Мысли о строганине вызывают нытьё под ложечкой – желудок требует пищи, а ноги в промокших ботинках ноют от холода.

Он выбирает фрукты, глазированные сырки, а в голове крутится дурацкая сентенция: «Как мало надо человеку для счастья». Миша думает, ему для счастья нужно много: и Лиза, и Пашка, и чтобы рядом и навсегда.

Семь лет назад он уехал в Новосибирск не потому, что прельстился должностью и заманчивой перспективой карьерного роста, просто предвосхитил события. В какой-то момент почувствовал: лучше расстаться сейчас, чтобы сохранить тёплые отношения в будущем. Их странный брак продолжает существовать. Пашка, наверное, считает это нормой. Каникулы он обычно проводит у него в Академгородке.

Оглянувшись, Миша замирает в изумлении: над институтом и парковой зоной в синих просветах между редкими хлопьями облаков висит переливающееся марево. Странное облако лениво колышется, меняя цвета – от красного с лиловым до ядовито-зелёного. Медленно сгущается, вытягивается в подобие разноцветной трубы и блекнет, исчезая без следа в солнечном мартовском небе.

– Что это было? Северное сияние? – пристаёт к прохожим востроносая рыжая девушка в смешной красной шапке с помпоном, как у Буратино.

– Ну что Вы! Какое ж северное сияние при таком солнце?! – возражают ей.

– Значит, это была радуга. А где-то, видно, дождь прошёл, – смеётся рядом парень и, протерев запотевшие очки, ехидно добавляет: – Наверняка, кислотный.

Люди долго не расходятся, вглядываются в густую синеву неба, но оно теперь безупречно чистое. Что это было? Может, действительно, промышленные выбросы? Пока Миша размышляет над небесными явлениями, пальцы на ногах коченеют окончательно.

Он вспоминает про свою иммунную систему, что в последний год слишком уж доверчиво пропускает в его носоглотку все вирусы, обитающие в округе, и сворачивает в аптеку за аспирином.

Необычная радуга не идёт из головы. Во время экспериментов с «Зеркалами» тоже было много непонятного: и зависающие в небе светящиеся объекты, и перламутровое сияние. Всё фиксировали на камеры, но толкового объяснения до сих пор нет. Возможно, считают многие в институте, это возмущения ионосферы. Реакция информационного поля Земли.

В стеклянной кафешке рядом с домом он успокаивает возмущения желудка двумя порциями салата «оливье» и тарелкой борща, явно не по первому разу разогретого, брезгливо отодвигая на край бурые бруски обесцвеченной свеклы, вылавливает из бульона волокна мяса. Дома после горячей ванны и крепкого чая с таблеткой аспирина Миша припадает к подушке.

В самый последний момент, когда над перроном раздаётся протяжный гудок, он вскакивает на подножку. Состав трогается. Он идёт по вагону и заглядывает в открытые двери купе. Темноволосые и белокурые, длинноволосые и коротко стриженные, совсем юные и зрелые, ещё не потерявшие женскую притягательность, они улыбаются ему. Их глаза и губы обещают ласки, но он ищет Лизу. Среди них её нет. В одном из купе у окна – в полоборота к нему – сидит Женя и смотрит, не мигая, огромными глазищами, переполненными до краёв слезами. «Как два прозрачных озера, – думает он, – если пальцем дотронуться до её щеки, они потекут светлыми ручейками, словно талая вода в снегу». Жалость к Жене переполняет сердце, но он бежит дальше по нескончаемому вагону. Резкий толчок сбивает его с ног – поезд неожиданно останавливается меж лесистых холмов. Теперь он бредёт куда-то на зов мелодии, исполненной неги, и видит рыжеволосую девушку в странной красной шапке с помпоном. Она смеётся, идёт к нему. Подходит совсем близко. Совсем близко. Обнимает его и льнёт всем телом. Её руки ласкают его, а он задыхается от нежности и понимает, что это Лиза, но только с чужим лицом. Во сне такое бывает, говорит он себе, с готовностью отвечая на ласки рыжеволосой, но она неожиданно резко отталкивает его и, взмахнув руками, взлетает. Девушка парит над озером большой огненной птицей в багряном золоте разметавшихся кудрей. Она смеётся и кричит голосом Лизы: «Приезжай! Ты мне нужен».

Миша долго не открывает глаза, удерживая сладостное послевкусие сна. Он знает, стоит лишь разомкнуть веки, как всё тут же улетучится, забудется и исчезнет навсегда. Останутся лишь ощущения, приятные или не очень. Лизин голос отдаляется, превращаясь в короткие и настойчивые гудки.

Милая, всё понимающая девушка с междугородной телефонной станции охотно подтверждает:

– Да, звонили. Да, три минуты назад. Да-да-да, по этому номеру.

Через час Миша стоит у кассы железнодорожного вокзала. Он покупает билет на ближайший поезд до Томска.

Глава пятая

Пол мельци

НЬЮ-ЙОРК-МОСКВА. АПРЕЛЬ 1993 ГОДА

Пол Мельци, сорокадвухлетний главный редактор популярного журнала «ART RING», второй час наворачивает круги, методично измеряя шагами зал вылета аэропорта «Джон Кеннеди», и нетерпеливо поглядывает на электронное табло в ожидании рейса «Нью-Йорк-Москва». Привычку снимать нервное напряжение стремительной ходьбой он унаследовал от отца и деда, а может, от прапрадеда Витторе Мельци – двадцатилетнего итальянского иммигранта, сошедшего на берег Гудзона с одним-единственным фанерным чемоданом в руке.

Вылет самолёта задерживается на два часа из-за погодных условий. Отголоски третий день бушующего над Атлантикой циклона докатились до побережья ливневыми дождями. Ломаные сполохи молний всё чаще озаряют стеклянный купол ночного неба над четвёртым терминалом. Под гигантской крышей не слышно раскатов грома, а только монотонный гул десятков тысяч голосов утомлённых людей, в распланированную жизнь которых нежданно вторглась стихия. Гроза уже несколько часов испытывает их терпение, отменяя неотложные дела. «Возможно, ломая судьбы», – думает Пол. Он одиннадцать лет добивался визы в Россию и любую заминку воспринимает, как непростительную потерю времени, особенно сейчас, когда Москва, наконец-то дала добро. Ему нравится это выражение, как, впрочем, и ряд из тех, что покрепче. За два года вынужденного знакомства с русским бытом с самой неприглядной изнанки он неплохо изъясняется на этом языке, и не только на литературном. Вторую поездку Пола в Россию дядя Джефри считает безрассудством, неоправданным риском, блажью, авантюрой.

– Россия – это место, где любят унижать и унижаться, – цитирует он русского диссидента, утопая в сладковато-пряном лакричном аромате сигары «Пурос», скрученной смуглыми женскими ручками из листьев гондурасского табака, выдержанного не менее десяти лет. – А ты, похоже, не дополучил там свою порцию унижений?

«Его можно понять, – считает Пол, – моя свобода влетела в копеечку», – но сам в очередной раз несёт что-то про рухнувшую советскую империю и про Россию, уже совсем не ту, что одиннадцать лет назад. Сентиментальными признаниями в том, что на самом деле мучает его по ночам, а старина Фрейд называл «напряжением и разногласием между Я и Сверх-Я», сердце Джефри Мельци не растопишь.

К концу Первой мировой войны, перед уходом к праотцам, восьмидесятилетний Витторе Мельци оставил сыновьям крепко сколоченный издательский бизнес с собственной типографией, но братья не удержались на плаву и в сорок девятом «New Standard America» поглотила группа Скриппс-Говарда. Остатки газетной империи спас дядя Джефри – младший брат отца Пола, рискнув вложить деньги в специализирующийся на искусстве журнал «ART RING».

К семидесяти годам Джефри Мельци детьми так и не обзавёлся. Наследником семейного дела остаётся единственный племянник – Пол. Выбор его профессиональной стези определили сложившиеся обстоятельства, которым он особенно и не противился. Окончив школу журналистики при Колумбийском университете, продолжил образование в Сорбонне, где несколько лет изучал историю изящных искусств.

Очереди от информационных стоек завиваются серпантиновыми лентами. В зоне ожидания ни одного свободного кресла. Пол останавливается возле барной стойки «STARBUCKS» – места за столиками заняты. Он заказывает кофе, оглядывает переполненный пассажирами зал ночного аэропорта. Равнодушный взгляд скользит по зеркальной поверхности мраморной колонны напротив, почти не задерживаясь, но с удовольствием фиксирует отражённую в ней подтянутую фигуру. В мешанине генов, что достались Полу, победили явно скандинавско-арийские: светлые волосы и высокий рост – от матери датчанки, и серые глаза – тоже, а может, от бабки – полунемки с польской примесью. От итальянского прапрадеда Витторе Мельци осталась лишь фамилия.

Пока кофе-машина, сердито шипя, выплёвывает в чашку двойной эспрессо, он достаёт из нагрудного кармана пальто и – в который раз – рассматривает распечатку фотографии. Три недели назад случайно набрёл в Интернете на сайт о вузах Сибири и всё, что не получалось одиннадцать лет, случилось вдруг в считанные дни – ему разрешают въезд в Россию.

Фанатом спорта Пол никогда не был, и тогда, в восьмидесятом, его поездка в Москву во время Олимпийских игр оказалась простым стечением обстоятельств. Сразу же после открытия Олимпиады он собирался в Ленинград. Собственно говоря, этот город, а точнее даже – Эрмитаж, с двумя подлинниками Леонардо да Винчи и знаменитой «Коломбиной» Франческо Мельци¹ и был целью его путешествия, но вмешался случай.

В двадцатипятиэтажном полуцилиндре из стекла и металла, возведённом к Олимпиаде, – их номера оказались рядом. Потомственный коннозаводчик и приятель по Сорбонне (и парижским барам), тонкий ценитель романтики зрелых кальвадосов Тони Келман – искренне обрадовался встрече. Вечером в гостиничном баре крепко подвыпивший Тони с милой напористой навязчивостью старого друга убеждал Пола отправиться с ним на конно-спортивные соревнования. Пол, равнодушный как к лошадям, так и к выездке, разбирался в которой на дилетантском уровне «хуже – лучше», долго отнекивался, но после пары крепких коктейлей железный аргумент Келмана – только благодаря лошади мужчины надели брюки – показался ему настолько весомым, что он согласился сопровождать Тони на конкур².

– И ты не пожалеешь – это куда понятней, чем выездка, – заверил его друг, подзывая официанта, – свалил препятствия, и, как говорят русские, «всё под хвост кошке».

Вот так, случайно, он и оказался на трибуне Битцевского парка, где встретил Мадонну Леонардо. Пол не сразу понял, что заставило его, вытянув шею, разыскивать глазами в пёстрой толпе промелькнувшую рядом девушку в джинсах и клетчатой хлопковой блузке с расстёгнутым воротом. Разглядел её в бинокль пятью рядами выше – не больше девятнадцати, среднего роста, весьма приятные формы. Тёмно-русые волосы на прямой пробор и ироничная улыбка мило приподнятым уголком рта делали её удивительно похожей на Джоконду, но моложе, чем у Леонардо. И ещё: у этой ожившей Мадонны были брови – тонкие, пушистые стрелки, капризно изогнутые над медово-карими глазами. Уже через десять минут Пол сидел рядом. Её не очень хороший английский и его совсем плохой русский не стали помехой в общении. Девушка была без спутников, одна. В конно-спортивном комплексе, как и Пол, оказалась тоже случайно – родственники заранее купили билеты, полагаясь на свой вкус. Она не была москвичкой – на Олимпиаду приехала во время студенческих каникул. Из Сибири.

В выборе женщин Пол не отличался оригинальностью. Как и большинство гендерных собратьев, он предпочитал ярких блондинок. Романы в его жизни случались с периодичностью раз в полтора года. К двадцати девяти годам история отношений с женщинами насчитывала около десятка Барби одной серии – длинноногих красавиц, с такими не стыдно показаться на светской вечеринке или в загородном клубе. Он легко расставался с ними, не испытывая угрызений совести, и никогда ни одной из своих партнёрш ничего не обещал. Он был с ними щедр и нежен в минуты любовной близости, но потом просто уходил. Исчезал, не раздумывая, как только замечал первые признаки любовной агрессии.

Девушка с трибуны Битцевского парка была не в его вкусе. Пола заинтриговало её поразительное сходство с Джокондой, но, что самое удивительное, девушку звали Лиза.

Под утро гроза стихает. «Боинг-747», взяв курс на восток, стремительно набирает высоту, оставляя под собой застывшие торосы облаков. Внизу, в ночной мгле, остаются огни мегаполиса. Карнавально-яркие ленты магистралей кроят плоскость тьмы на огненные овалы, квадраты и треугольники, а здесь, над облачной пустыней, широкая и пока ещё мутно-серая полоса неба медленно окрашивается восходящим светилом в нежно-алый. Пол располагается у окна. Он вольготно вытягивает ноги, отказывается от позднего ужина, закутывается в тонкий шерстяной плед и тут же засыпает, чтобы через десять часов оказаться в чужой стране, перевернувшей двенадцать лет назад его жизнь.

Пол помнит совсем другую Россию и понимает это ещё в зале прилётов «Шереметьево». Пройдя паспортный контроль, он, чертыхаясь, пробирается через завалы, нагроможденные клеенчатыми сумками в розовую и голубую клетку.

– Урод! Смотри, куда прёшь! – кричит вслед обворожительная толстушка в двух болоньевых куртках – одна поверх другой. Женщины, в основном они, лениво переругиваются, высматривая багаж на серой ленте транспортёра, по-муравьиному суетно стаскивают баулы и коробки в бесформенные кучи. Лавируя среди ручных тележек, Пол выбирается на площадь аэровокзала и сразу оказывается в плотном кольце обступивших его водителей.

– Такси! Такси!

– Такси надо? Недорого.

– Куда едем, шеф? – Коренастый крепыш в чёрной косухе, не дожидаясь ответа, подхватывает чемодан Пола.

– Внуково. Сколько?

– Не вертану. – Сверкнув золотой фиксой, таксист забрасывает чемодан из телячьей кожи с латунными застёжками в замусоренный багажник изрядно подержанного «Фольксвагена». Пол оглядывается по сторонам – другие не лучше. Не желая попусту терять время, садится в замызганный салон. Широкий блин крупно-клетчатого кепи водителя покачивается перед ним – в такт шансону из динамика: «…а белый лебедь на пруду качает павшую звезду, на том пруду…».

Он вспоминает гладко выбритые лица таксистов в июле восьмидесятого. Гостей столицы развозили тогда на глянцево-сияющих (будто только что с конвейера) машинах, а немыслимо-элегантные водители – в белоснежных сорочках и чёрных костюмах – все как один изъяснялись на хорошем английском. Истоки и следствия их элегантности он оценит позже.

– Прибалт? – непринуждённо заводит разговор водитель, лавируя между выбоинами в асфальте, и лихо выруливает на центральную магистраль.

– Нет, из Америка, – говорит Пол, путаясь в падежах, и жалеет о сказанном, вспомнив, что не договорился о цене.

– К нам впервые? Или бывал? – допытывается водитель.

– Бывал, – отвечает он, переводя разговор, – а эти женщины в аэропорту, с такими большими сумками… Что они везут?

– A-а, челноки… Да разное везут. Шмотьё из Турции больше. Шубы из Греции. Из Италии обувь. Бизнес, – добавляет он уважительно, – сейчас все крутятся…

– Но это тяжёлый бизнес для женщины.

– А русские бабы семижильные, не слыхал? И коней остановят, и в избу войдут… – хохочет таксист.

Пол на секунду представляет Лизу в толпе неухоженных вокзальных бизнесвумен и морщится. Ржавой иглой шевелится в душе вина. Он думает, не важно, простит она его или нет, но он должен всё объяснить и избавиться от тягостного чувства, что не поддаётся разумным доводам, которое он считает виной. Иногда, правда, спрашивает сам себя – так ли ему было хорошо с ней? Воспоминания порой бывают лучше действительности.

Едва проклюнувшаяся зелень и набухшие цветом сиреневые деревья по обочинам радуют глаз. За грязными стёклами «Фольксвагена» пестрит рекламными щитами шумный город. Пол опускает стекло – кондиционера, разумеется, в машине нет. Запахами весны в салон врывается апрельский ветер. Всюду – вдоль дорог и на площадях у метро – вещевые рынки, и везде продают бананы.

Водитель, перехватив в зеркале его взгляд, поясняет:

– Фруктов заморских понавезли… маракуйи, мангостины, тамариллы. Даже этот… Как его? Кумкват! Язык сломаешь. Теперь жить можно.

Сотенной зелёной купюрой он доволен и, проследив, куда Пол прячет бумажник, предупреждает:

– За жопником следи. Щипачей вокруг прорва.

– Вор ворует, фраер пашет, – отзывается Пол и слышит вслед озадаченное:

– Где чалился, братан?

Пересушенный воздух салона «ТУ-134» ударяет в нос густой смесью ароматов аэрозольного освежителя и нагретой кожи, подгоревшей еды и ещё чего-то неприятного, доминирующего резкой нотой. Втиснувшись в неудобное кресло, он понимает, что дальнейшие манёвры с ногами невозможны. Рядом здоровяк с багровым лицом остервенело запихивает на полку для ручной клади негабаритную коробку с микроволновой печью. Пол вспоминает про своё аккуратно уложенное туда же кашемировое пальто, спасать которое бесполезно, роняет односложное, но ёмкое русское ругательство, достаёт из кейса стопку бумаг – предусмотрительно распечатанной ещё в Нью-Йорке электронной почты. На свободный доступ к Интернету в России рассчитывать не приходится. Внимание задерживает длинное письмо из Милана.

Глава шестая

Письмо и рукопись

МИЛАН. ВАПРИО. 1993,1559 ГОДЫ

От: Джулиана Бьянкини.

Дата: 24.04.1994 г. 11–30.

Кому: Полу Мельци.

Копия:

Тема: Рукопись: «Воспоминания Леонардо».

Дорогой мистер Мельци!

Предвосхищая вопрос, почему обращаюсь к Вам лично, а не к литературному агенту или в издательство, прошу не торопиться отправлять моё письмо в спам. Спешу заверить, Вы непременно заинтересуетесь предоставленной рукописью, поскольку факты, отражённые в ней, касаются Вас непосредственно. В противном случае не дерзнул бы посягнуть на чужое время.

Я не автор рукописи. Лишь перевёл её со смеси староитальянских диалектов – тосканского и ломбардского – на современный итальянский, а затем на английский.

Ближе к делу. Чтобы объяснить, как она попала ко мне, позволю себе напомнить (нисколько не сомневаюсь, что Вы знакомы с этой историей) о некоторых моментах в судьбе рукописных бумаг Леонардо да Винчи.

Общеизвестен факт, что все свои заметки, рисунки и чертежи Леонардо завещал любимому ученику Франческо Мелъци, который хранил их всю жизнь, как священные реликвии, однако не сумел достойно распорядиться этим сокровищем. После его смерти бумаги были выброшены на чердак и несколько лет пылились вместе с домашним хламом, когда на них наткнулся Гаварди. Бумаги у студента выманил юрист Маццента из Пизы. Понимая необычайную ценность бумаг, он неплохо подзаработал на них. Когда опомнившиеся наследники Франческо Мелъци затребовали вернуть незаконно вывезенные из их дома манускрипты, заполучить обратно удалось только семь томов. Был ещё некий Аретино, обманным путём приобретший три тома от Мацценты и десять от Горацио Мелъци, за обещанную должность в миланском Сенате. Кромсая доставшиеся ему бумаги и безбожно нарушая хронологию записей, он составил «Атлантический кодекс», который впоследствии его же наследники продали за триста скуди¹ графу Арконати. Граф, выкупивший остававшиеся одиннадцать томов, в 1637 году передал их в дар Амброзианской библиотеке.

Моё письмо затянулось и, как может показаться, пестрит ненужными фактами, но уверяю, что дерзко посягнув на Ваше время, я уже почти подошёл к главному.

Изучая манускрипты Леонардо, библиотекарь Олъ-трокки делал выписки из записок Леонардо, желая написать его биографию. До этого жизнеописание Леонардо да Винчи было общеизвестно лишь по труду Джорджа Вазари². Олътрокки сделал выписки, но опубликовать биографию Леонардо так и не успел. Зато его трудами успешно воспользовался Карло Аморетти. Впервые в хронологическом порядке (насколько это возможно из-за половины утерянных бумаг) была изложена жизнь Леонардо. Биография, составленная из случайно сохранившихся записок Леонардо, считается и по сей день самым правдоподобным жизнеописанием художника. Но, думаю, Вы согласитесь, что в ней слишком много загадочного и непонятного. И неудивительно, биография написана почти через двести восемьдесят лет после смерти Леонардо! К тому же Аморетти использовал не оригиналы манускриптов, а всего лишь выписки из них, сделанные другим лицом, что придаёт ей привкус домысла и вызывает недоверие. Не буду более испытывать Ваше терпение и приступаю к самой сути своего послания.

По воле Господа или провидения, как бы, наверное, сказал Ваш предок Франческо Мелъци, два года назад в мои руки попала рукопись. Нет, нет, не Леонардо да Винчи, но про Леонардо, написанная очевидцем его жизни и очень близким ему человеком (ну а насколько близким, Вы поймёте, когда ознакомитесь с самой рукописью) – его первым биографом и учеником Франческо Мельци.

Он всё-таки сделал это!

Упрёки учёных мужей в том, что, обладая сокровищем, он не смог передать его в достойные руки, а за пятьдесят лет составил из записей учителя только «Трактат о живописи», смягчатся после обнародования рукописи, обнаруженной в недрах Амброзианской библиотеки и скрытой Ольтрокки в своих архивах. Уточняю: рукопись не была опубликована до настоящего времени! Остаётся только догадываться, как попала она в подвалы Амброзиана. Вместе с манускриптами Леонардо, подаренными графом Арконати? Или из монастырской библиотеки барнабитов³, куда поступил послушником Амброджио Маццента в 1590 году и по своему недомыслию не смог оценить рукопись по достоинству? Вполне возможно, гоняясь за листками, испещрённых в своеобразной манере Леонардо, никто не удосужился обратить внимание на стопку листов, заполненных аккуратным круглым почерком, характеризующим, как известно, людей спокойных и флегматичных, каким и был Франческо Мельци.

Понимаю, что злоупотребляю Вашим временем, но полагаю, определённый интерес к рукописи у Вас всё же возник? Наверняка, Вам интересно, как она попала ко мне? Это в некотором роде моё наследство, точнее – моей жены.

Итак, обнаружив в 1991 году сокровище, я проверил все доступные мне источники и убедился, что рукопись никогда не издавалась. Сомнения в её подлинности, возникшие у меня поначалу, развеялись, когда нам с женой удалось установить генеалогическое древо её семьи. Прадед жены был внучатым племянником младшего сына того самого Олътрокки, который работал с бумагами Леонардо. Не уточняю как, но рукопись Франческо Мелъци оказалась сначала среди бумаг в библиотеке потомков Олътрокки, а позднее среди чердачного хлама (судьбы повторяются!) старого дома, доставшегося моей жене после смерти деда.

Работая над переводом, я честно пытался сохранить самобытный стиль Франческо Мелъци, приложив к этому немало усилий, но скромных моих познаний в английском хватило лишь на несколько глав, далее пришлось ограничиться простым художественным переводом, жертвуя изысками средневекового стиля.

Прошу снисхождения, ибо это мой первый опыт художественного перевода.

Я навёл справки и выяснил, что единственный прямой наследник Франческо Мелъци проживает в Америке и является владельцем литературного журнала. Это Вы, мистер Пол.

Франческо Мелъци сообщает нам о некоторых фактах, известных лишь ему, сделанных под диктовку самого Леонардо. Это настолько ошеломляющие выводы, что прежде, чем решиться опубликовать их, я решился побеспокоить Вас. Вместе с письмом отправляю «Предисловие от автора», написанное Франческо Мелъци, и несколько глав самой рукописи.

Дальнейшие мои действия будут зависеть от Вашего ответа.

Искренне Ваш, Джулиано Бъянкини.

Воспоминания Леонардо

(Жизнеописание знаменитого живописца, ваятеля, анатома, изобретателя, философа, величайшего учёного своего времени, составленное учеником его Франческо Мельци от 1559 года)

Предисловие от автора

Известнейший ныне всякому труд Джорджо Вазари, каковой был явлен миру в 1550 году под названием «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», заставил меня глубоко задуматься о том, чего же хотел Господь, даруя мне бесценную милость – быть долгие рядом с гениальнейшим из людей. После долгих раздумий и сомнений я пришёл к мысли: следуя цели Господа, должно мне всё, что доподлинно известно о жизни удивительного Леонардо, поведать людям.

Объёмный многолетний труд Джорджо Вазари, вне всяческих сомнений, достоин величайших похвал. Но прочтение сего труда в той части, где Вазари весьма уважительно и восторженно живописует божественный гений Леонардо да Винчи и повествует о любопытных историях из его жизни, не дают должной полноты образа Леонардо по причине личного незнакомства с ним. Сказанный ссылается на рассказы, кои почерпнуты из расспросов случайных свидетелей, их домыслы и всяческого рода байки в изрядно искажённом виде. Когда я решился записать повесть о жизни самого невероятного и загадочного из всех людей, когда-либо прошедших через мою жизнь, мне минуло шестьдесят. Не имея должного образования, испытывая значительные трудности в изложении материала, посему и написание рукописи продвигается крайне медленно. Не знаю, дарует ли мне Господь величайшую милость Свою, дабы успел я завершить сей многолетний труд до конца отпущенных мне дней.

Я, Франческо Мельци, потомственный дворянин, волей провидения удостоился быть учеником и наследником великого Леонардо да Винчи, почившего второго мая 1519 года, исполнив все обряды, требуемые церковью в приютившей его Франции в Амбуазе. Франциск Первый⁴ – благороднейший из королей – своим письмом разрешил Леонардо оставить своё имущество кому он захочет, исключая случай, если наследники просителя окажутся цареубийцами. Если бы не доброта короля, всё его имение по французскому закону перешло бы в казну королевства Франции.

«В благодарность за услуги и расположение…» – последней волей Леонардо мне, Франческо Мелъци, были дарованы записи, которые находились в его собственности, а также иные принадлежности и рисунки, относящиеся к его искусству и прочим занятиям.

И я не в состоянии выразить всю глубину горя, причинённого мне смертью сего редкого человека, коего ещё не создавала природа. Он был для меня нежнейшим, лучшим из отцов. Пока продлится моя жизнь, я буду испытывать смертельную скорбь, потому что дня не проходило, чтобы Леонардо не доставлял мне доказательств своих неустанных забот обо мне⁵.

Убитый горем, вскоре вернулся я в Ваприо д’Адда, что расположился близ Милана, и посвятил себя работе с множеством томов и разрозненных бумаг своего великого учителя. Манера письма Леонардо весьма необычна, поскольку писал он для своего удобства левой рукой справа налево и снизу вверх. Но ещё при жизни Маэстро я освоил технику чтения сих записей при помощи зеркала. Его устные рассуждения, понятные даже простолюдинам, в письменной речи трудны для восприятия. Маэстро часто пренебрегал грамматическими изысками и писал, не разделяя слов и предложений. Конец одного слова нередко являет собой начало нового. Отчего работа над составлением бумаг учителя для подготовки к печатанию продвигается крайне медленно.

Собрав воедино разрозненные записи об искусстве и живописи, а тема сия мне близка и понятна более иных, я объединил их в манускрипт «Трактат о живописи». Следующим этапом помышляю составить анатомический манускрипт из многочисленных рисунков всевозможных частей и органов тела человека в сопровождении подробнейших разъяснений Маэстро.

В основу сей рукописи положены рассказы и рассуждения Леонардо о своей жизни, каковые посчастливилось мне услышать из его уст и записать собственноручно. Последние три года жизни Маэстро уже плохо владел левой рукой по причине крайней её вялости, не мог удержать не токмо кисть, но и перо, и я удостоился величайшей милости быть полезным, записывая за ним мысли, суждения и всяческого рода воспоминания о годах пребывания во Флоренции, Милане и Риме.

Записи мои были нерегулярными, поскольку велись исключительно по желанию Учителя, и оттого весьма непоследовательными, не отразили всей хроники его жизни. Идеи и суждения, почерпнутые мною из бумаг Леонардо по самым разным отраслям знаний, его чертежи и рисунки диковинных механизмов остались непонятыми мною. Смею предположить, что в них также проявилась гениальность его природы, поскольку устные рассуждения его о прочих науках, коими он нередко делился со мной, были столь же необычными и величественными, как и всё, к чему он прикасался.

Непостижимым и чудесным образом мог он предвидеть некоторые события, каковым случиться предстояло много позже. Вот так удивительно знал он заранее, что земли, открытые ещё при его жизни испанским мореплавателем Колумбом, названы будут именем флорентинца Америго Веспуччи. Портрет названного Маэстро нарисовал углём ещё при их встрече во Флоренции задолго до путешествий испанца.

Всю жизнь я посвятил осмыслению записей, оставленных мне Леонардо. Господь даровал мне мудрейшего из отцов, величайший талант коего я узрел воочию, но не в силах уразуметь глубины его мыслей по причине скромного образования своего. Думаю, что и другие не способны постигнуть необыкновеннную исключительность его идей, поскольку никто из нынешних образованных людей, величающих себя учёными, так и не смог уяснить редкостного гения Леонардо.

Франческо Мельци

От чтения Пола отвлекает миловидная, но неулыбчивая стюардесса с пластиковым подносом. Она разносит леденцы в бумажных обёртках. Багроволицый сосед слева загребает пригоршню. Разворачивая по одной, он закидывает конфеты в рот, как семечки, и свирепо двигает челюстью.

– У тебя уши не закладывает? – кричит он Полу. – Рекомендую!

Пол от конфет отказывается и просит неулыбчивую принести стакан воды. Выпивает залпом, покрутив пластиковый стаканчик в руках, суёт его в карман соседнего кресла.

Джулиано Бьянкини прав, размышляет он, безусловно, ему удалось пробудить интерес к загадочной рукописи, если подлинник существует. Бьянкини ни словом не обмолвился о себе, кроме того, что работал в библиотеке Амбруаза. Кто он? Историк? Журналист? И чего хочет этот итальянец? Опубликовать своё произведение в журнале Мельци за приличный гонорар? А что, если он не блефует и в самом деле откопал нечто? Тогда предложит выкупить у него рукопись. И будет безбожно торговаться, думает Пол.

Глава седьмая

Праздник для Лоренцо

ФЛОРЕНЦИЯ. 1469 ГОД

Дружный перезвон колоколов на базиликах Санта-Мария-Новелла, Орсанмикеле и колокольне Джотто созывал горожан на праздничную воскресную мессу, когда мастер Верроккьо¹ заканчивал устройство арены к турниру на площади Санта-Кроче. В ожидании оного события Флоренция пребывала с осени. Слухам о джостре², каковой Пьеро Медичи³ пожелал восславить двадцатый год рождения старшего сына Лоренцо⁴, более иных рады золотых дел мастера, уповая на большие заказы.

В боттеге⁵ мастера Вероккьо, что арендовал он на пьяцца Ментано, неподалёку от моста алле Грацие, спозаранку теснился разный люд: подмастерья всех возрастов и ученики, кои обзавелись своими мастерскими, но не гнушались советом учителя, заказчики разных сословий и челядь, не столь многочисленная, сколь шумливая. Накануне турнира двустворчатые двери боттеги, кованые бронзой, держали и вовсе нараспашку, придавив для надёжности мраморным камнем, дабы не колотились понапрасну. Раскалённый до красноты кузнечный горн так высушивал воздух, что сырости, февральскими туманами вползающей в дома по берегам Арно, лепившиеся друг к дружке черепичными кровлями, отродясь здесь не было. По центру – деревянной громадой дыбились подмости для ваяния статуй, подле них бадья с белой глиной, доставляемой по надобности из оврага у подножья холма Сан-Сальваторе. Вдоль стен для просушки – аккуратной поленницей – тополиные доски, заготовленные загодя, и подрамники с натянутыми холстами.

Подмастерья работали до густых сумерек, пока глаза отличали индиго от медянки. Штандарт для Лоренцо Медичи мастер расписывал сам, не доверив сию работу никому. Леонардо в подмастерьях у него четвёртый год. Маэстро, хоть и выделял его среди учеников, но рисованию учил, как и прочих, – понуждая копировать свои картины. Он зря учителю не перечил, но, коли случалась свободная минута, тотчас ускользал из боттеги и, ежели встречал кого-либо необычайной наружности – или с бородой чудной, или с особливым прищуром, – то хвостом следовал за ним, оставляя в блокноте мельчайшие подробности, поскольку на память не полагался. Мысль – она всё равно что мышь полевая, сразу не ухватишь – поминай, как звали.

Утром в день турнира Леонардо готовил левкас⁶ для доски из белого тополя, что вскоре под кистью Маэстро превратится в одну из мадонн. Он уже проклеил её паволокой и разгладил ладонью, выдавливая пузырьки воздуха: как только высохнет, выбелит её флейцевой кистью, а уж потом шпателем, слой за слоем, нанесёт густую массу из мела и вываренных костей. Каждый слой смочит водой, дабы избежать растрескивания. Для придания особой гладкости зашлифует пемзой и сверху – для прочности – покроет крепким взваром из бычьих хвостов. Леонардо прислонил доску для просушки к стене, а пока высвободилась минутка, набрасывал свинцовым карандашом на клочке бумаги чертёж машины о двух колёсах.

– Леонардо, что это у тебя? – заглядывал в рисунок через плечо десятилетний Лоренцо ди Креди⁷. Он любопытен, как и все мальчишки его возраста, да к тому же, видать, надоело мести каменные полы боттеги.

– На этом можно передвигаться, если… – рассеянно обронил Леонардо, вспоминая приснившийся ему механизм.

– Неужто само поедет, без лошади? – недоверчиво засмеялся мальчишка.

– Да, коли передать колёсам силу движения ног, – ответил Леонардо, делая новые наброски, но Лоренцо уже потерял интерес к рисунку:

– Ты закончил левкас? Можно ли и мне положить слой?

– Почему нет? Бери шпатель да за дело.

Пока Леонардо рисовал свою странную машину, маленький Лоренцо, закусив губу, с усердием грунтовал доску.

– А почему на штандарте Медичи донна Лукреция Донати⁸, а не его невеста – та знатная римлянка? В городе толковали, помолвка была уже? – спросил мальчик, отвлекая Леонардо.

– Лоренцо Медичи – поэт, а Лукреция – его муза.

– Интересно, как это нравится её мужу? – захихикал мальчишка. – Говорят, Медичи заплатили ему восемь тысяч флоринов, – не унимался он.

Про игрища молодых Медичи на пригородных виллах – то в Кваракки, то в Кафаджоло, то в Ручелаи – судачили все горожане, но попасть в бригаду Лоренцо и брата его Джулиано охоч был всякий, да не каждому выпадала сия милость. Обедневшие братья Пульчи приближены за умение слагать вирши и поэмы – искусство сие, более иных ценимое Лоренцо, каковым он и сам уже прославился. Недоброжелатели семейства Медичи злословили на его счёт: «Лоренцо хочет затмить самого Петрарку».

– А ещё говорят, что невеста у него насколько знатна, настолько и страшна, – не унимался мальчишка.

– Да что тебя это заботит, Лоренцо? Не ты же женишься, – засмеялся Леонардо, урезонивая не в меру любопытного мальчугана.

Множество толков ходило о Клариче Орсини, невесте Лоренцо, из благороднейшей и достойной семьи римских аристократов, а он, поглощённый подготовкой к турниру, со свадьбой не спешил, посему и слухи поползли, что невеста знатна, да уж больно уродлива.

– Красавицей не назовёшь, однако не дурна, – причмокивая губами, рассказывал сер Пьеро да Винчи⁹, женатый вторым браком и понимающий в женских прелестях, – рост имеет высокий, волос рыжий, а лицо круглое, но сложена хорошо.

Приласканный ещё Козимо Медичи¹⁰, оставался он в милости и у сына его Подагрика, а год назад получил должность главного нотариуса Синьории.

– Ты, Леонардо, держись ближе к Верроккьо, – поучал сер Пьеро, – используй всяческую возможность бывать в палаццо на виа Ларга. Подагрик совсем плох – пальцы, что свиные колбаски, пера удержать не в силах. Документы за него давно подписывает Лоренцо. Токмо Создателю ведомо, сколько ещё протянет, – закатив глаза, вздыхал сер Пьеро, – а от Лоренцо будут зависеть твои заказы.

– Медичи имеют возможность любоваться мною хоть каждый день, – отшучивался Леонардо, отсылая к статуе, для изготовления коей он позировал Верроккьо год назад. Бронзовый Давид с его лицом и фигурой украшал самую большую залу дворца Медичи на виа Ларга.

– А так хорошо ли будет? – спросил Лоренцо ди Креди.

Он закончил левкас и таращился в ожидании похвалы. Леонардо взъерошил ему волосы и, кивнув, одобрил работу.

Десятилетний Лоренцо во всем подражал ему. Когда год назад Леонардо прибежал на дикий вопль, переполошивший всю округу, мальчишка – серый от боли – катался по земле с поджатой рукой, сверзившись с тутового дерева, куда взобрался полакомиться сочными ягодами. Врач, окончивший медицинский факультет в Падуе, напоил бедолагу вином, смешанным с маковым отваром, и запросил десять флоринов, после чего изрёк, что сломана кость – надобно звать цирюльника. Костоправ, осмотрев Лоренцо, приложил к его носу губку, вымоченную в соке маковых головок, белены, лопуха и мандрагоры, а когда тот заснул, вправил кость. Лоренцо заголосил сызнова. Рука оного посинела и распухла. Повелев неделю сохранять неподвижность, цирюльник привязал несчастного к лавке. Всю ночь Леонардо смачивал отваром его сухие губы, пока под утро его не сморил сон. Привиделось ему, как некто в белой одежде закрепляет ногу ребёнка липкой серой лентой, коя на глазах сделалась каменной. Утром Леонардо истолок в ступке обломок гипсового камня, припасённого для фресок, плеснул воды и замочил в тюре полосы полотна от старой рубахи, примотав ими руку мальчика к дощечке, подложенной от ладони к локтю. Лоренцо, освобождённый от опостылевшей лавки, первым делом кинулся во двор справлять нужду, а за Леонардо с тех пор следовал всюду, подобно тени, что никогда не оставляет озарённого ярким светом Создателя.

Отзвучала воскресная месса, и, словно ручьи в весенний паводок, потекли по узким улочкам к площади Санта-Кроче принаряженные горожане. Толпились в ожидании турнира у деревянной арены. Леонардо, работая локтями, протиснулся поближе и подтянул следом маленького Лоренцо. Едкий запах пота от сгрудившихся тел мешался со зловонием канавы, в кою стекала жижа, переполнявшая чаны с мокнущими шкурами на корсо Тинтори, кою издавна облюбовали кожевенники.

Когда громкоголосые трубы возвестили о начале турнира, взорам явились всадники в пурпурных одеждах, расшитых золотом. Тонконогий арабский скакун вороной масти гарцевал под худосочным Лоренцо Медичи, на плечах коего реял шёлковый шарф в жемчугах, а бархатный чёрный берет искрился рубинами и брильянтами.

– Леонардо, ты в его наряде выглядел бы как бог, – с простодушием ребёнка высказал Лоренцо ди Креди то, о чём подумал и сам Леонардо.

С террас и балконов неслись ликующие возгласы. Бородатый ремесленник рядом, брызжа слюной, завопил в приливе холуйской угодливости пред хозяйским великолепием:

– Лошадь-то, что под Великолепным неаполитанским королём, дарёная.

В бою на копьях щуплый Лоренцо Медичи удалью не блистал, и будучи задетым копьём здоровяка Диониджи Пуччи, токмо благодаря святому покровителю остался в седле, а не сверзился под копыта разгорячённых жеребцов. В толпе послышались обидные для него смешки:

– Удовольствия Венеры, видать, вовсе ослабили наследника Подагрика.

– Потому и невесту так скоро сыскали, – вторил ему одинокий голос.

Турнир закончился ночью, когда над церковью Санта-Кроче завис белёсый серп новорождённой луны, а Лоренцо получил из рук красавицы Лукреции серебряный шлем Марса. По освещённой сотнями факелов и засыпанной белым речным песком улице чулочников – виа деи Калзалуоли – молодые патриции двинулись во дворец на виа Ларга, а флорентийцы всю ночь плясали салтареллу¹¹ и пили вино, выставленное в бочках на площадях. Денег на джостру Медичи не пожалели.

Долго ещё, сотворив вечернюю молитву и задув свечи, молодые подмастерья слышали возгласы ночных бражников: «…Счастья хочешь – счастлив будь нынче, завтра неизвестно»¹². Без сна ворочался на соломенном тюфяке Леонардо. Он вспоминал то породистых скакунов, то восхитительные наряды патрициев и думал, что большие бриллианты должны иметь достойную оправу, а красивые люди – роскошные одежды, ибо, как всякая красивая душа заключена в красивую оболочку, то и оболочка сия должна пребывать в роскошном оформлении.

Если рукопись написана на смеси старых диалектов, то переведена достаточно вольно. Хотя художественный перевод и не обязан соответствовать оригиналу, размышляет Пол. Стилизация под позднее средневековье местами не выдержана, но Бьянкини объясняет это недостаточным опытом в переводах. Возможно, так оно и есть. Если бы захотел выдать за средневековую рукопись новодел, то стилизовал бы его полностью, а не кусками, да и текст, скорее, подтверждает плохое знание английского и, очевидно, чужого для него языка. Итальянец намекает на некие исторические факты, обнаруженные им в рукописи. Интересно, в каких смертных грехах замешан Франческо Мельци, кроме неумения толково распорядиться свалившимся на него наследством? Но винить его одного, пожалуй, несправедливо.

Пол потягивается всем телом и устало откидывается на спинку кресла – хочется размять ноги, затёкшие от неподвижности за четыре часа перелёта.

В легенде семейства Мельци непременно упоминается о муках совести прадеда Витторио, долго не решавшегося продать семнадцать бумажных листков, исписанных каракулями средневекового гения. Записки, переходившие на протяжение пятнадцати поколений к старшему сыну в семье, прибыли в Америку вместе с Витторио под коленкоровым подкладом фанерного чемодана. Пол полагает, что прадед был слишком тщеславен. Его желание выбиться в ряды счастливчиков с увесистыми кошельками было столь велико, что никакие угрызения совести не помешали сбыть американскому нуворишу семнадцать листков, разрисованных рукой Леонардо.

«Так чего же всё-таки добивается итальянец? – спрашивает себя Пол, спускаясь по трапу самолёта в забытом богом на задворках Сибири аэропорту Богашёво – с единственной взлётно-посадочной полосой, утонувшей в лужах талого снега. – Неужели робкий флегматик Франческо Мельци и в самом деле оставил рукопись очевидца жизни Леонардо да Винчи?»

Глава восьмая

Поиск

ТОМСК. АПРЕЛЬ 1993 ГОДА

Переход к реальности слишком мучителен. Каждое утро, едва разлепив глаза, она вспоминает. Каждый день для неё теперь начинается с ощущения холодной неприютности. Ей хочется навсегда остаться в забытье – в мире сновидений. Только в них она теперь счастлива, но и они – слишком хрупкая субстанция – исчезают мгновенно от всякой ерунды: вежливого стука в дверь; карканья вороны; монотонной капели за окном; случайно обронённой на кухне ложки. В доме теперь все говорят полушёпотом. Лиза прислушивается к разговору Миши и мамы в соседней комнате и бросает взгляд на кварцевые часы в деревянной рамке – почти восемь. Она включает телевизор.

Третью неделю подряд каждое утро в программе «Криминальная хроника» ровно одну минуту – всего лишь минуту и ни секундой больше – с экрана телевизора улыбается Пашка. Фотография сделана Мишей прошлым летом в предгорьях Алтая. Они тогда вместе отдыхали на Телецком озере. Неподалёку от кемпинга, километрах в двух, обнаружили племенной конный завод, где разводили белых орловских рысаков и экзотичных, даже для Алтая, пятнистых далматинцев. Бывший конюх совхоза Сеня – когда совхоз назвали заводом, Сеня превратился в берейтора – обучал любителей, вроде них, держаться в седле. За весьма доступную плату они весь месяц брали лошадей для прогулок в горах. На фотографии Пашка на своём любимом Орлике. Счастливое лицо красивого сероглазого мальчика, низко склонившегося к холке коня с такими странными глазами: зрачки и радужка совсем светлые и кажутся прозрачными, невидящими. Чубарые далматинцы, прежде табунами бродившие по горным тропам и лугам Алтая, сейчас рождаются редко. Берейтор Сеня поведал о героическом прошлом жеребца, а Пашка потом пересказывал всем знакомым о подвиге своего любимца.

– Он такой бесстрашный! Отбил у волков двух жеребят. Ночью табун пасётся один, и вдруг – стая волков… А когда у них щенки, они ничего не боятся, нападают даже вблизи аула, но Орлик не сплоховал.

Он любовно гладил жеребца по серебристо-платиновой гриве, касаясь щекой плюшевой лошадиной морды. Таким его и запечатлел Миша. В то лето Пашка совсем мало купался. Между прогулками верхом он всё свободное время рисовал далматинцев, и эта внезапная страсть к лошадям кажется сейчас Лизе не случайной.

Разыскное дело в милиции заводят, как положено по инструкции, – после приёма заявления о пропаже ребёнка. После этого на квартиру к ним приходит следователь, с ним криминалист – женщина в форме и без возраста, двое понятых – соседи по подъезду из сорок пятой квартиры.

Кудрявый жизнерадостный следователь, похожий на Куравлёва в молодости (или на Балаганова?) роется в шкафу с одеждой и бодро отбивает языком идиотский мотивчик: «…Цок, цок, цок, цок… царарам… царам… Цок, цок, цок, цок… царарам… царам…» Он копается в вещах, беспрестанно роняя их на пол. Локтем задевает на книжной полке пухлую картонную папку-скоросшиватель, и та глухо шлёпается на ковёр. Пашкины рисунки разноцветными птицами кружатся по комнате, опускаясь под ноги. Лиза собирает все до единого. Прижимает к груди.

– А дневник? Дневник он случайно не вёл? Или не знаете? – перебирая школьные тетрадки, спрашивает Балаганов.

Лиза молча качает головой, и непонятно, к чему относится её жест: то ли не вёл, то ли не знаю, но на формально заданный вопрос следователь и не ждёт точного ответа. Он изымает расчёску и поношенный Пашкин свитер.

– Для идентификации личности, – кратко поясняет притихшим родственникам.

Женщина-криминалист работает молча: густо посыпав угольным порошком крышку письменного стола, кисточкой размазывает желтоватый рыхлый шарик по поверхности забытой на столе чашке из-под чая; собирает липкой лентой отпечатки пальцев. Никто с того самого дня ни к чему не прикасался в Пашиной комнате. Ничего не трогал.

– Это хорошо, что не вымыли, – говорит следователь, продолжая рыться в бумагах. Через пару минут он вскидывает на Лизу глаза и, уловив в них немой вопрос, поясняет: – Все данные будут внесены в опознавательную карточку, а потом направлены в информационный центр МВД.

– В Москву? – уточняет отец. Он привык думать: вмешательство Москвы придаёт весомость любому делу. Это вселяет надежду, что ему дадут ход, а не замнут на месте. Так всегда считалось, ещё с советских времён. Живучая вера в незыблемый порядок системы и строгий, но справедливый контроль наверху.

– В Москву позже, сначала в справочно-информационный отдел ГУВД. Поисковые мероприятия, прежде всего, проводятся в пределах города и района, а во всероссийский розыск – через три месяца, если пропавшего не удастся обнаружить здесь.

– Зачем нужны отпечатки пальцев и фрагменты его волос? У вас же есть фотографии, – говорит Лиза.

– Как это зачем? – переспрашивает следователь. – Я ведь уже объяснял: для идентификации личности при обнаружении трупа.

Оторвав взгляд от протокола, он смотрит Лизе в глаза, поражаясь её недогадливости, а она вздрагивает, как от внезапного удара плетью, и застывает. Слово произнесено. Теперь, витая в воздухе, оно обрело плоть и чудовищный смысл того, что она бессознательно гнала с того самого дня исчезновения Пашки. Лиза чувствует обжигающий, нестерпимый холод, медленно вползающий в грудь, а потом леденеет – вся, до последней фаланги на мизинцах, и становится хрупкой, как утренний лёд на лужах в октябре, безучастной ко всякой другой боли.

На пятый день проводятся оперативные мероприятия: прочёсывают с собаками заснеженный Тимирязевский лес и Лагерный сад, где Пашка предположительно вышел из автобуса и пропал. Исчез.

Оцепеневшая от внутреннего холода Лиза автоматически передвигает ноги по лесным проталинам, обнажившим полусгнившую прошлогоднюю хвою и кустики седого ягеля, утонувшего в прозрачных лужицах. Под густым покровом сосен и старых елей лежат не стаявшие, плотно слежавшиеся шапки ноздристого весеннего снега. Она бредёт рядом с Мишей вслед за молоденьким милиционером и крупной немецкой овчаркой, которую тот с трудом сдерживает. Поодаль, метрах в пятидесяти от них, цепочкой бредут несколько милиционеров и добровольцы из числа знакомых и коллег. Лиза не понимает, почему в этом холодном и сумрачном месте должен быть её Пашка, но следователю виднее.

Молодая, с жёлтыми подпалинами на боках, немецкая овчарка, обалдевшая от густоты оттаявших весенних запахов, рвётся вперёд. Обнюхивает всё на своём пути, приподняв лапу, сосредоточенно метит каждый куст. Кожаный поводок натянут до предела, она почти волочит за собой невысокого и щуплого, как подросток, сержанта. Они с Мишей стараются не отставать. Время от времени милиционер подносит к носу собаки рукав разорванного на куски свитера ирландской вязки, того, что изъял следователь. Насыщенно-голубого с синими оленями.

«Блакитный» – называла этот оттенок бабушка Ганна, урождённая киевлянка, эвакуированная в сорок первом вместе с архивом Украинского литературного института в Томск. Вышла замуж за ведущего инженера приборного завода, тоже эвакуированного, и застряла здесь навсегда. Лингвист по образованию, она всю жизнь преподавала студентам эллинский эпос. Единственная внучка Лиза, как две капли воды похожая на любимую бабушку, всё детство декламировала на утренниках отрывки из Гомера и Гесиода, а не нормальные детские стихи, как остальные одноклассники.

Ищут добросовестно, несколько дней, прерываясь на короткие перекуры. Начальник оперативно-разыскного отдела подключает к поисковым мероприятиям водолазов. Томь уже вскрылась. Лёд на реке медленно смещается крепкой глыбой, но местами посинел и разбух, пошёл трещинами, через которые его почти на полметра заливает вода. В местах надломов льдины наезжают друг на друга, опрокидываются, встают торчком, создавая заторы. Опускаться под такой лёд уже небезопасно. Лиза совершенно не понимает необходимости в этом. Она никак не может осознать, почему они до сих пор не ищут живого Пашку.

– В стране ежегодно пропадают больше ста двадцати тысяч человек. Каждого пятого найти не удаётся. Такая вот статистика, – говорит начальник оперативно-разыскного отдела и беспомощно разводит руками. – Охотники и грибники часто пропадают, бомжи. Пока тело не найдено, человек считается без вести пропавшим, – поясняет он.

«Ему очень хочется быть убедительным, хотя мы ему до чёртиков надоели», – думает Лиза, наблюдая, как оперативник отбивает пальцами дробь по вытертому временем зелёному сукну стола.

А он продолжает:

– Пару лет назад в одном селе женщина ушла под воду на озере у всех на глазах, но тело до сих пор не нашли. А тоже считается без вести пропавшей.

– Как долго? – задаёт вопрос Миша.

– Что? – переспрашивает следователь.

Он прекращает барабанить по столу и заметно напрягается: в Мишиных словах ему слышится ирония или даже язвительность.