Улыбка Лизы. Книга 1 Никитина Татьяна

Глава двадцать четвёртая

Отчаяние

ФЛОРЕНЦИЯ. 1500 ГОД

Преданный слуга медичийского дома сер Пьеро да Винчи остался верен ему и после смерти Лоренцо Великолепного, коего в расцвете сил унёс недуг – проклятие мужчин рода Медичи, – и после изгнания горожанами сына его, небогатого умом Пьеро Медичи, и после избрания пожизненным гонфалоньером¹ Флоренции Пьеро Содерини. Сер Пьеро да Винчи всё ещё оставался прокуратором Синьории. Леонардо он встретил ласково, потому как ни один из подросших сыновей его от Маргериты и четвёртой жены Лукреции Гульельмо не мог похвалиться даже малой толикой талантов, коими Господь щедро одарил Леонардо.

Попечительством прокуратора Синьории сера Пьеро да Винчи перед настоятелем монастыря святой Аннун-цинаты заказ на написание образа для главного алтаря передан был Леонардо. Филиппино Липпи², договаривавшийся ранее с братьями-сервитами писать оный, будучи человеком благородным, от работы отказался.

Прошёл год, как сервиты предоставили Леонардо кров и содержание в обители Сантиссимо Аннунцинаты, где он поселился в пяти комнатах с Салаи и Томмазо. Он погрузился в проблемы города, желая на деле применить свои познания в математике и других науках, и предложил Синьории проект по перемещению Баптистерия, намереваясь подвести под оный лестницы, не нанеся вреда ему. Доказательства выверил тщательными расчётами вместе с Лукой Пачоли.

Другим проектом он хотел изменить плавное течение Арно ступенчатыми водопадами и отвести каналы для подачи воды в дома горожан. Холм Сан-Сальваторе, у подножья коего много лет брали глину, оседал вместе со строениями, и Леонардо кинулся спасать его, выясняя причины оползня. Сер Пьеро да Винчи не раз повторял ему: «Гораздо больше пользы можно извлечь из занятий живописью. Сделай так, как говорят тебе многие. Возьми заказы и докажи всем, кто есть наипервейший во Флоренции живописец и ваятель». Но Леонардо растягивал своё время, неустанно насыщая его делами. Он научился замедлять его, осознав – чем более событий, тем медленнее течёт оное. Тем длиннее оказывается жизнь, а однообразие, напротив, укорачивает её. Увлечённый математическими расчётами над инженерными задумками, он совсем забросил кисть, а обещанный монахам алтарный образ выполнил лишь на картоне.

Возвращаясь из Синьории в глубоком раздумье, Леонардо по виа деи Серви вышел на площадь Сантиссимо Аннунцинаты и остановился подле мраморной глыбы из Фантискритских каменоломен Каррары, доставленной вчера к его мастерской. Сияющий на солнце камень был великолепен. Его не смог испортить даже ремесленник Симоне из Фьезоле, отколовший по глупости или неумению и без того узкого, как столб, два куска в ширину. Леонардо увидел сию глыбу и тотчас возымел на неё виды. Месяц назад гонфалоньер Пьеро Содерини при многих свидетелях передал сей камень ему – для ваяния фигуры Давида, но к работе Леонардо ещё не приступал, будучи занят иными делами во благо Флоренции. Он обошёл вокруг «бьянка Каррара», длиной в девять локтей, доставленной из земель Луниджаны в предгорьях Апуанских Альп, и, любуясь сахаристыми сколами, провёл пальцем по зернистой, но плотной поверхности, представляя, как под его резцом рождается библейский Давид, коего не смогут разрушить ни вода, ни ветер, ни стрелы, выпущенные из арбалетов. Ни само Время, вездесущий Хронос. В этот прекрасный молочно-белый камень он вложит свою душу и всё, чему научился за промелькнувшие его сорок девять вёсен. Давид останется в веках, как Пантеон или колонна Трояна в Риме. Он уже видел его, стоящим на площади подле Палаццо Веккьо или в лоджии Ланца…

Из распахнутой двери капеллы Святого Луки Базилики святой Аннунцинаты вывалила многоголосая компания живописцев и ваятелей. Завидев на площади Леонардо, направилась к нему. Здесь были и Филип-пино Липпи, и старые друзья – Сандро Боттичелли и Перуджино, и Джулиано Сангалло, и Лоренцо ди Креди, и Якопо Поллайоло, и Франческо Граначчи³ – все из Гильдии Святого Луки. Шумно обсуждая картон Леонардо «Святая Анна…», выставленный на просмотр в монастырской зале, они с должным почтением высказали Маэстро восхищение необычной композицией фигур. И когда все приятные слова были сказаны, угрюмый юноша с лохматой головой и небрежно одетый, коего Леонардо видел впервые, заговорил, привлекая внимание всех:

– Прекрасный картон – ещё не алтарный образ. Разве не тебе пришлось переделывать его работу в монастыре Сан-Донато восемнадцать лет назад? – обратился он к Филиппино Липпи, призывая оного в союзники. – А что другое явил он миру за год кроме сего картона? – обернулся он к подошедшему на шум настоятелю монастыря святой Аннунцинаты.

В спрятанных за выступающими надбровными дугами небольших карих глазах юнца было так много злобы, что Леонардо растерялся, не зная как реагировать на неожиданный выпад.

– Противник, вскрывающий твои ошибки, порой полезнее друга, желающего их утаить, – наконец улыбнулся он, желая представить всё шуткой.

– Ему нельзя верить. Он всегда лжёт. Вокруг него только разговоры и восторг, но их нельзя потрогать руками, как мою «Пьету⁴». Отдайте рисовальщику сей мрамор, и он так и останется мраморной глыбой.

Но лучше отдайте его мне, и я украшу площадь Флоренции скульптурой, подобно той, что украсила собор святого Петра. Какие доказательства вам ещё нужны? Посмотрите на мраморные надгробья для Лоренцо Медичи и его брата. А что есть у этого стареющего бахвала? Россказни про коня?

Теперь Леонардо понял, кто перед ним. Юноша сей с глубокими заломами, пролегшими от разбитого в детстве носа к тонким, дрожащим в ярости губам, – знаменитый Микеланджело Буонарроти⁵, коим восторгался мир. Маэстро и сам давно хотел выразить своё восхищение его «Пьетой» при встрече.

– Ты и впрямь глиняных дел мастер, не сумевший воплотить замысел в бронзе, – продолжал насмехаться молодой наглец.

В запальчивости он приблизился к Леонардо, отчего крупная голова его с квадратным лбом и вдавленным носом – из-за низкого роста – была откинута назад, как у задиристого воробья. «Как же должен страдать, глядясь в зеркало, художник, создавающий красоту», – подумал Леонардо и вспомнил вечную неприязнь Лоренцо Медичи. Он в очередной раз подивился, насколько зависима жизнь от ничтожных обстоятельств и сколь нелепы порой причины, подпитывающие всходы ненависти. Необдуманное слово, вылетевшее из уст, стрелой ранит другого, возвращаясь пропитанное ядом. Он понимал, что оскорбляет Микеланджело и своим ростом, и изысканной одеждой – всем обликом, а гениальный ваятель мог бы стать его другом, но он всю жизнь будет опровергать глупость, брошенную когда-то Леонардо.

– Критикуй не мастера, а работу его. Оскорбляя другого, ты больше говоришь о самом себе, – сдержанно ответил он, собираясь уйти.

– Не ты ли всюду говоришь, что скульптура – занятие для мастеровых, а работа по созданию ее – грязна и изнурительна? И сравниваешь ваятеля с каменщиком и булочником, усыпанными крошкой и пылью. Так зачем тебе этот мрамор?

Охочие до чужой жизни и жадные до сплетен горожане столпились вокруг, но скандалист не останавливался:

– Ты перепутал математику с искусством, и если тебе доверят перенести Баптистерий, то Флоренция лишится своего Сан-Джованни⁶…

– Но расчёты Леонардо верны, – вмешался Лука Пачоли, – и проект с перенаправлением вод Арно тоже просчитан: если всё воплотить, то у горожан будет вода прямо в домах…

– Она будет у них в домах только в весенний паводок, – рассмеялся Микеланджело, а за ним и другие.

– Так как я неучёный человек, то некоторые считают вправе порицать меня, не желая признавать моих трудов, но нас рассудит время. Истина – вот единственная дочь времени, – бросил Леонардо обидчику и, развернувшись в гневе, покинул площадь.

Монах, коего встретил он однажды, не покидал его мыслей. Леонардо часто возвращался к их разговору в горном трактире. Две родственные души летели к одной цели, но разными путями. Один уверял: без Бога человеческое величие падёт в пропасть, без добродетели людей ждёт погибель. Другой считал: без науки и искусства развитие немыслимо, и только природа достойна изучения, а общество, погрязшее в пороках, вторично.

Лишь в одном их судьбы повторились – капризная красавица монна Флоренция пренебрегла обоими. Не захотела принять даров от влюблённых в неё чужестранцев, принесших Цветущей славу.

«Настали времена испытаний. На мою долю останется самая чёрная неблагодарность, и люди малодушные сделают то же, что братья сделали с Иосифом, продав его купцам египетским», – говорил монах.

Леонардо смотрел на своего Иеронима с лицом Савонаролы и думал: люди всегда кому-то верят и не могут иначе. Они ненадолго поверили монаху из Ферары, а потом, как ветреная девица, – другому, но сын Божий Савонарола верил в них всегда.

В пламя оплывшей свечи попал мотылёк, оно жадно затрепетало, вытянулось языком, пожирая его крылья. Вот так же алчно пожирал плоть монаха костёр на площади Синьории.

Леонардо обмакнул гусиное перо и оставил в блокноте единственную фразу: «Флорентийцы предали Христа, когда сожгли Савонаролу».

Вечером того же дня он узнал, что гонфалоньер Пьеро Содерини учинил великую несправедливость: не сдержав своего слова, передал мрамор для ваяния фигуры Давида юному наглецу Микеланджело Буонарроти.

Неделю спустя Леонардо покинул Флоренцию. Он отправился в Пьомбино на службу к Чезаре Борджиа⁷, грамотой которого был назначен главным архитектором и военным инженером всех городов, захваченных герцогом.

Глава двадцать пятая

Озарение

Сквозь неплотно сомкнутые веки пробивается яркий поток света – из круглого зеркального прожектора, зависшего над ней. Вокруг много мониторов с цветными и монохромными дисплеями. Сама она неподвижно, как бабочка в гербарии, пришпилена к лабораторному столу проводами, зажимами и трубками. На голове и по всему телу закреплены датчики. Из локтевой вены правой руки постоянно берут кровь на исследование и вводят какие-то жидкости. Кажется, её изучают, как лабораторную крысу. Очевидно, это инопланетный космический корабль, а она находится в одной из его лабораторий, освещённой искусственным светом. Она видит только белоснежный потолок со слепящими прожекторами и стерильно-белые стены. Инопланетяне похожи на людей: в голубых одеждах свободного кроя, волосы спрятаны под шапочками, лица – под масками.

Они бесшумно и деловито передвигаются по комнате. Иногда кто-то из них касается её тела холодными резиновыми руками. На металлических столиках лежат предметы, напоминающие хирургический инструмент. Общаются они между собой беззвучно. Когда Лиза пытается освободить руку, тот, что рядом, кричит, но тоже неслышно – она догадывается об этом по втягивающейся маске в том месте, где должен быть речевой аппарат.

Неподвижная правая рука онемела. Очень хочется повернуться на бок, но мешают фиксирующие повязки и провода от датчиков. Во рту пересохло так, что сухой, шершавый язык не помещается в нём. Перед глазами появляется озеро с искрящимися от кристаллов соли берегами, где она давно, в детстве, была с отцом. Потом появляется водопад. Тонны бесполезной воды падают в никуда. Не успевает она подумать об этом, как тотчас, через тоненькую трубочку в рот попадает спасительная влага. Похоже, инопланетяне перехватывают её мысли: вживили в голову чип и теперь считывают информацию с мозга. Затем всё исчезает: и лаборатория, и космический корабль с глухонемыми, но милосердными пришельцами, а она начинает падать – то ли в шахту, то ли в глубокий колодец. Медленно и плавно. Так осенний лист отрывается от ветки дерева и долго кружит над землёй, раздумывая, а не вернуться ли ему обратно, хотя хорошо знает, что назад пути нет. У него нет выбора, и единственное, что он теперь может – продолжать своё падение, как можно медленней и дольше кружиться, пользуясь услугой попутного ветра, выдумывая на ходу всё новые и новые танцевальные па. Главное, не поддаваться ей – самой могущественной на свете силе. Как же она называется? Забыла. Она продолжает падать. Толи колодец очень глубок, то ли падает она очень медленно, но происходящее напоминает ей что-то ужасно знакомое… Пахнет апельсиновым вареньем и пирожками.

А она всё падает и падает, и кажется, что этому не будет конца.

Ветер усиливается. Она уже не вальсирует, а кружится на каруселях в городском парке – всё быстрее и быстрее… А ветер превращается в ураган. Люльку, в которой она сидит, срывает вместе с карусельной цепью и закручивает с головокружительной скоростью. Внизу, прямо под ней, разинутая гигантская пасть воронки чёрной дыры, в которую её неумолимо затягивает. Чудовищная, бездушная сила тащит её в омут Времени.

«Каждого Крон пожирал, лишь к нему попадал на колени новорождённый младенец…»¹

Ураган превращается в торнадо. Она наблюдает себя со стороны: мощные вихревые потоки закручивают её в разные стороны: голову – по часовой стрелке, а ноги в противоположную.

«Интересно, как долго всё это может продолжаться?» – думает она. Согласно законам классической физики под воздействием всех этих сил её талия сначала должна превратиться в осиную, затем приобрести форму песочных часов, а потом, если это безумие не закончится… А потом её выталкивает в обратную сторону.

– Белая дыра всегда выталкивает материю в обратную сторону, – поясняет невысокий, в меру полноватый человек с блестящей лысиной и хитроватыми, смеющимися глазами. Он стоит рядом с Лизой, задумчиво протирая клетчатым носовым платком очки в роговой оправе.

«Кип Торн был прав», – успевает подумать она перед тем, как ему исчезнуть.

Порывы ветра доносят детский крик. Она выбирается через окно и бежит туда, где шум ветра сливается с зовом о помощи, где в просветах между скал пенистыми гребнями вздымается выплеснутое из берегов озеро. Не река и не море – точно знает, что озеро. Волны с рёвом обрушиваются на прибрежные валуны и застывшую на них мальчишескую фигурку. Сердце беспомощно замирает – она узнаёт сына.

– Помоги же ему! Господи! – заклинает она и бросается вперёд, но невидимая стена, упругая, как крепкий порыв ветра, отбрасывает её. Камни скрываются под водой, но в тот же миг с ними рядом оказывается лодка, и Лизу охватывает сумасшедшая радость – Пашка в безопасности! Она спотыкается о корягу, падает, а поднявшись с колен, вновь застывает – ураганным порывом лодку с сыном относит к середине озера. Лиза бежит вперёд, но не может приблизиться к нему – это бег на месте. Она кричит изо всех сил, но из груди вырывается лишь беззвучный стон. Лодка стремительно удаляется от берега. Опускается туман, густой и липкий, как сахарная вата, и перед ней уже не озеро, а каменистые горы в молочной мгле, и она карабкается по обледеневшим склонам, обдирая в кровь колени и локти. Нет ничего важнее в жизни, чем добраться до вершины, где стоит сын. Она почти достигает цели, всего лишь несколько метров отделяют её…

– О Боже! Это вовсе не Пашка, а незнакомый седой старик!

И опять всё исчезает…

Большая птица сидит на его лице, раздвигая сильным хвостом пересохшие от жажды губы, и бьёт клювом, выбирая из волос запекшиеся сгустки крови. Если птице надоест клевать слипшиеся комья, она ударит по незащищённым глазам, пугается Лиза. Он лежит без движения на каменистом уступе у самого края обрыва и не может прогнать птицу или хотя бы криком привлечь к себе внимание. Она кожей ощущает, как острые камни скал впились в его спину, причиняя невыносимую боль, но не может ничего сделать для него – невидимая стена разделяет их. Будто через стекло видит она сына, и тут приходит озарение: это и есть Время, разъединившее их. Разрозненные пазлы собираются вместе и заполняют пустоты в картине её жизни. Каждый факт наполняется смыслом, а Лиза обретает наконец ясность.

Время поглотило её сына. Ненасытное и прожорливое Время.

«Каждого Крон пожирал, лишь к нему попадал на колени новорождённый младенец…»

Появляется бабушка Ганна в длинном греческом хитоне, увенчанная лавровым венком. Она ласково гладит Лизу по голове.

«А Рею брало неизбывное горе, но как родить собралась она Зевсу – владыке – смертных отца и бессмертных, взмолилась к родителям Рея, к Гее великой Земле и к звёздному Небу – Урану: пусть подадут ей совет рассудительный, как бы, родивши, спрятать ей милого сына, чтоб мог он отмстить за злодейство Крону-владыке…»² – напоминает едва слышно бабушка и пропадает.

Сухой, горячий ветер поднимает облака пыли, забивая глаза и бронхи людей, утомлённых длительным переходом. Они идут друг за другом по истоптанной ногами паломников извилистой тропинке в направлении скалистых склонов. «В день 16 июля, Катерина пришла в день 16 июля 1493 года».

Катерина приходит в знойный июльский полдень и до тёмных сумерек ожидает его. Она сидит на крыльце дома, войти в который так и не осмеливается, а он проходит мимо, не заметив её. Как он вырос! Она издали любуется им – статным сероглазым красавцем и думает: «Как же он похож на Пола».

«Что привело Вас ко мне, синьора?» – участливо спрашивает сын.

Не узнал?! Её сын не узнал её?! Что происходит?

Она протягивает к нему руки и спрашивает:

– Разве ты не мой сын? Почему же ты не узнаёшь меня?

В голосе дрожит мольба и призрачная надежда. Она пешком прошла сотни миль, чтобы увидеть и вернуть своего потерянного мальчика.

Он не отвечает на её молящий взгляд, а обнимает её за плечи и усаживает за стол. Велит служанке принести еды и вина. Её мальчик всегда был добр и милосерден. Она не притрагивается ни к еде, ни к вину, но много и жадно пьёт холодную воду. Крепко обхватив глиняную кружку сухими пальцами, она неотрывно следит за его взглядом и, чуть слышно шевеля губами, шепчет:

– А где же мой сын?

Он забыл, чей он сын, и кроме банальных слов утешения ему нечего сказать.

Служанка готовит для неё постель, приносит воды – умыться с дороги. Всю ночь её бьёт лихорадка, похоже, она бредит. Дорожная пыль забила лёгкие. Ей нечем дышать. Широко открытым ртом она ловит воздух и зовёт сына, но он всё забыл, и имя тоже. Теперь его зовут Леонардо.

Он отвозит её в больницу при монастыре и навещает ежедневно. Он подолгу сидит у постели, опустив голову, тщетно вспоминая нечто важное, а она не хочет потерять сына во второй раз.

Озеро сковано льдом, а заснеженная поверхность покрыта густой сеткой тропинок. Ледяные скульптуры снежного городка поплыли под лучами весеннего солнца, превратившись в бесформенных истуканов. Рядом с крещенской купелью, вырубленной крестом, тянется длинная ледянка, раскатанная детьми до зеркальной глади. В конце дорожки она видит едва заметную щелевидную полынью и вовремя останавливается… Она замечает, а он?

«…Вняли молениям дщери возлюбленной Гея с Ураном. И сообщили ей точно, какая судьба ожидает мощного Крона-царя и его крепкодушного сына…»³

– Ты сама всегда этого хотела. Твой сын великий человек. Бог услышал тебя. Я вижу его стариком, сам король навещает его. Слава о нём по всему миру, но тебе нет к нему дороги, – кричит ей слепая старуха. – Смирись, дочка, смирись с судьбой!

– Не верь ей, Лиза, – смеётся человек в очках, в меру полноватый, с блестящей лысиной, – путешествия во времени не противоречат законам Вселенной. Что такое чёрная дыра? Это и есть свёрнутое пространство – время. Когда сливаются две чёрные дыры, происходит скрутка пространства – времени. Чёрная дыра, как торнадо, увлекает за собой пространство. В её глубине не действуют законы физики, а пространственная и временная координаты меняются местами, поэтому любое путешествие через чёрную дыру превращается в путешествие во времени.

– У каждого свой путь, никто не в силах свернуть с него. Смирись! Нет тебе туда дороги, – старуха грозит ей пальцем.

А человек в очках продолжает:

– Путешествия во времени возможны через кротовые норы, имеющие свойства чёрных и белых дыр, позволяя материальным телам свободно передвигаться во времени. И возникать они могут не только на окраине Вселенной, но и в пространстве вокруг нас.

– Так всё просто? – улыбается Лиза.

– В физике вообще всё очень просто. Запомни это: Кипп Торн предположил, что между отдалёнными объектами Вселенной могут существовать тоннели, связывающие отдалённые пространством объекты в разных временных плоскостях, и назвал их червоточинами.

– Смирись с судьбой. Время излечит. Смирись, дочка, – продолжает убеждать её старуха. – Все по кругу ходят. Начало одного – есть конец другого. После смерти опять всё родится, а он умер ещё до рождения.

– Он не умер. Ты не понимаешь, – возражает ей Лиза. – Люди живут вечно, но каждый на своей орбите. Всё вращается на своём витке и возвращается каждый раз в исходную точку своего рождения. Это орбита времени, а он соскользнул со своего витка вниз. Я поняла. Он просто попал на другой виток спирали. У всех орбиты по горизонтальной, а у него теперь по вертикальной оси, между витками времени. Всё очень просто: орбита жизни. Но ты права, все по кругу ходят, и после смерти опять будет рождение. Время закручено, как спираль, а мой мальчик соскользнул на другой виток по спирали времени.

– Не надо этого делать, Лиза. Ты должна принять свою судьбу. Нет туда дороги, – кричит слепая старуха.

– Как же нет, если я уже здесь, то есть там. У меня получилось! – смеётся Лиза. – У меня всё получилось, и мой сын обязательно вспомнит меня. Я поняла, что главное в жизни – не потерять веру.

– У тебя получилось. Не знаю как, но ты это сделала, – хвалит академик, – но ты молодец, Лиза, а иначе, зачем искать гравитационные волны и устанавливать лазерные космические антенны? У тебя получилось, потому что на орбите установлена твоя тёзка, – смеётся он, – серьёзно, я не шучу. Лазерная космическая антенна – LISA-Laser Interferometer Space Antenna. Она будет напоминать мне о нашей встрече, Лиза-Джоконда, – говорит он, галантно целуя ей руку, и исчезает.

А всё вокруг погружается в густой и мягкий, как вата, туман из которого появляется та, что носит имя Джокондо. Лиза всматривается в знакомые черты лица – ревниво сравнивает с собой. Женщина смотрит снисходительно и, самоуверенно улыбаясь, произносит:

– Мой муж не захотел выкупить этот портрет. Леонардо не справился с работой. Он так долго подправлял его, что муж сказал ему: «При всём том, что очень многим портрет этот кажется весьма красивым, я не вижу на нём своей жены, а посему платить за него не намерен».

Лиза усмехается:

– Потому что это не ты. Разве не видно, кого он изобразил? Портрету дали твоё имя, но тебя на нём нет и никогда не было. Вазари напутал. Портрет назывался Мона Лиза, а ты исторический фантом, выдумка Вазари, артефакт и заблуждение искусствоведов.

Женщина по имени Джокондо широко улыбается, демонстрируя крупные желтоватые зубы:

– Но ты никогда не докажешь, что Леонардо рисовал тебя. Люди привыкли называть её Джокондой. Все знают, что он рисовал портрет с меня. Значит, это мой портрет!

– Нет, это досадная ошибка, он всегда называл портрет «Мона Лиза» и писал его по памяти, – упрямо повторяет Лиза и улыбается в ответ своей загадочной, знакомой всему миру улыбкой.

Улыбка самозванки превращается в хищный оскал, сама она бледнеет, делается прозрачной, растворяясь в густом тумане, а Лиза вновь оказывается на орбитальной космической станции инопланетян всё в той же белой комнате-лаборатории. Прожектор отключён, и яркий свет уже не слепит её. Она медленно открывает глаза.

Один из пришельцев, склонившись над ней, интересуется: «Как Вы себя чувствуете, Елизавета Андреевна?» – и снимает маску. У него очень знакомое лицо, только она не может вспомнить, чьё именно. Где они раньше встречались?

– Вы меня слышите, Лиза? – громко спрашивает он. Она всё слышит, но не может ответить из-за страшной сухости в горле, а шершавый, как наждачная бумага, язык отказывается подчиняться.

– Лиза, скажите что-нибудь.

– Пить, – удаётся ей наконец справиться с непослушным языком и онемевшими губами.

– Оля! Водички нам! Всё хорошо, Елизавета Андреевна. Молодцом! Оля, можно переводить в палату.

Глава двадцать шестая

Диагноз

ТОМСК. ИЮЛЬ 1993 ГОДА

– А вы покушайте, и лучше станет. Яблочко вот – печёное. Вку-у-усное. По четвергам на завтрак всегда яблоки с медком, хотя, может быть, и с патокой. Да, наверняка, с патокой, только говорят, что с мёдом. По нынешним временам вряд ли мёдом в больнице будут баловать, а Вы кушайте, кушайте. Это ж только в нашем отделении яблоки, в других – манная каша на сухом молоке, а то и на воде. Я здесь два раза в год лежу – меню изучила. А на ужин сегодня омлет будет. Тоже на сухом, но та-а-кой пышный…

Лиза поворачивает голову в сторону голоса. Сочный грудной тембр его не соответствует возрасту обладательницы. Сухонькая старушка суетится рядом – пристраивает на тумбочке тарелку со сморщенным печёным яблоком и стакан с мутно-розовой жидкостью. Заметив, что Лиза открыла глаза, она продолжает ворковать:

– Я из столовой завтрак принесла, пока вы тут под капельницей лежите. Если вовремя не забрать, то со столов всё убирают, а яблочко-то вкусное. Покушайте. Вместо чая – отвар шиповника. Говорят, полезнее. Хотя чайку цейлонского страсть как иногда хочется. Помните, тот, что с тремя слонами?

Её монолог прерывает маслянисто-текучий голос:

– Укольчики! Таблеточки! Попочки, ротики готовим! Градуснички возвращаем.

Медсестра заполняет жизненное пространство одноместной палаты с двумя койками и тумбочкой между ними. Раковина и стул в нише-закутке. Одну за другой сестра милосердия скармливает бабуле горсть таблеток. Отклячив обтянутый белой тканью зад, склоняется над ней со шприцем. Управившись со старушкой, разворачивается к Лизе:

– Сначала укольчик. И скоренько, скоренько повернулась на бочок…

Большим пальцем правой руки поддавливает поршень шприца, зажатого между указательным и средним пальцами, выпускает в воздух прозрачную струйку жидкости, бесцеремонно отбрасывает край одеяла и белой тучей нависает над Лизой:

– А чего ждём? Скоренько, говорю, повернулась. На бочок.

– Что в шприце? – спрашивает Лиза.

– Лекарство, естественно.

Прорисованное помадой малиновое сердечко между тугих щёк криво растягивается.

– Какое? – переспрашивает Лиза в полусне. Тяжёлые веки норовят сомкнуться.

– А не всё равно? Какое доктор назначил, такое и уколем.

– Я бы хотела знать, – заторможенно повторяет Лиза и, собрав все силы, решительно возвращает откинутый край одеяла на место.

– Отказываемся, что ли? Больно грамотные все стали, – хмыкает медсестра. Маслянисто-медовые нотки в голосе сменяются хамовато-дерзкими. И уже тише, себе под нос, бормочет: – Нечего было таблетки жрать.

Белый зад, горделиво покачиваясь под тонкой тканью халата, уплывает к двери.

– А Вы, если яблочко не хотите, то я… – конфузливо напоминает о себе соседка.

– Да, конечно. Конечно, возьмите. Я не буду.

– Вот спасибо, а я уж их так люблю. Как сейчас помню, мама в русской печке запечёт с медком да с брусникой…

Воркованье старушки убаюкивает, как колыбельная, и мешает сосредоточиться. Одинокая мысль в голове Лизы покачивается, словно лодка на волнах: «Как же он вырос – её мальчик. И как он похож на Пола».

– А кто это у нас здесь от лечения отказывается? – Слышит она в полудрёме.

Не размыкая глаз, припоминает, кому принадлежит этот обволакивающий баритон. Из закоулков памяти выплывает образ – Раевский из семнадцатой группы. Почему он здесь? Кажется, он заведует отделением неврозов. Значит, она в «психушке». Лиза рассматривает его сквозь ресницы: заматерел, округлился брюшком. Не трендовая трёхдневная щетина, а аккуратная эспаньолка, не хватает пенсне.

– Сколько лет, сколько зим! Лиза, как же я рад тебя видеть, – ликует однокурсник.

– Особенно у себя в отделении?

– Перестань! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

«Господи! Что он несёт?!» – она устало закрывает глаза.

– Вижу, что сейчас ты к беседе не расположена. О’ кей. Зайду позже или лучше в моём кабинете? Не хочешь отвечать? Ладно, отдыхай пока, но через два часа жду у себя, – говорит он с чарующей улыбкой.

Крутанувшись на каблуках, выходит из палаты, забыв притворить за собой дверь. Соседка, сморённая транквилизатором, посапывает, уткнувшись лицом в подушку.

«Тоннели могут связывать отдалённые пространством объекты в разных временных плоскостях, – вспоминает Лиза. – Надо обязательно обсудить это с Мишей и их эксперименты с «Зеркалами» – тоже». Почему она раньше не догадалась? Он рассказывал о необъяснимых явлениях во время опытов в Новосибирске. Про странные объекты в небе – не то радуга, не то северное сияние. Не может быть столько совпадений сразу. Всё, абсолютно всё укладывается. Факты ловко встраиваются в новую реальность, как недостающие пазлы в пустующие лунки.

Она несколько минут наблюдает за соседкой, но та безмятежно улыбается в аминазиновом сне. Лиза, протянув руку, берёт с тумбочки бумажный пакетик с таблетками и прячет его в наволочку под подушку – вряд ли постельное бельё меняют ежедневно.

В щели приоткрытой двери появляются глаза-маслины – блестящие и огромные – они приковывают к себе внимание, мешая рассмотреть лицо. Несколько секунд глаза наблюдают за Лизой, а затем быстро, как и появились, исчезают.

«Откуда здесь дети?» – мелькает несущественная сейчас мысль.

Минутой спустя дверь широко распахивается – появляется Миша с пакетами. Невинный поцелуй в переносицу, а в глазах прячется тревога.

– Ну как ты? – голос звучит, скорее, напуганно, чем ободряюще. – Вот принёс тебе чёрный шоколад и бананы. Лучшие в мире антидепрессанты, – подмигивает он, присаживаясь на кровать рядом, и берёт в ладони её руку.

«С чего начать, чтобы не сразу в лоб, а дать ему возможность всё осмыслить?» – думает Лиза. Начинает издалека:

– Ты помнишь того академика, что ехал с нами до Новосибирска?

– Да, конечно.

– Думаешь, он тогда шутил насчёт перемещений во времени?

– Да он много чего говорил, а об этом… Ну поведал человек о современном взгляде астрофизиков на проблему. Может, тебе чаю принести? Давай-ка, ешь шоколад, – говорит он и громко шелестит фольгой, разворачивая плитку.

Лиза бросает взгляд в сторону похрапывающей соседки и решается:

– Ты же не считаешь меня сумасшедшей?

– Ну что за бред ты несёшь?

– Весьма своевременное замечание, – иронизирует она с едва заметной усмешкой, вздёрнув угол рта, – отнесись серьёзно к тому, что я скажу тебе сейчас.

Собирается духом и, как в воду ледяную:

– Я думаю, что мы не можем найти Пашку, потому, что он попал в другую эпоху.

– В каком смысле? – уточняет Миша, очищая банан, и отламывает дольку шоколада, заботливо командуя:

– Открывай рот. Тебе надо срочно подкрепиться.

– Более того, мне кажется, что Паша – это… – она замолкает, пытливо вглядываясь ему в лицо. – А что ты знаешь про Леонардо да Винчи?

Миша замирает: в одной руке – плитка швейцарского Линдта, в другой – наполовину очищенный банан в свисающей кожуре. Лизе не терпится поделиться своей догадкой. Она пытается быть лаконичной, но в то же время хочет привести все аргументы сразу и понимает: получается сбивчиво, не убедительно.

– Совпадает очень многое: он был левшой, вегетарианцем, про его детство почти ничего неизвестно, знал английский, но главное не это. Главное – его Мона Лиза. Теперь ты понимаешь, почему я на неё похожа? И почему у нас одно имя? Не бывает столько случайностей сразу.

– Ты похожа на свою бабушку, – растерянно говорит Миша, – пожалуй, я схожу за чаем.

– Да, похожа, но что это меняет? На портрете – я, а нарисовал его Пашка по памяти. Я знаю, уверена. Всё ведь очень логично, – она удерживает его руку, старается говорить без излишней эмоциональности, чтобы звучало вразумительно, а он ей поверил.

– Лиза, пожалуйста, я прошу тебя, позавтракай. Ты три дня ничего не ела, а я скоро вернусь, – говорит Миша и уходит за чаем.

Она сидит в постели, согнув колени, откинувшись на подушку, смотрит на всхлипывающую во сне старушку, послушно съедает ломтик шоколада. Нужно сосредоточиться, приказывает она себе. Сумятица, царившая в последнее время в голове, исчезает, и Лиза удивляется, как ясно и чётко выстраиваются её мысли, как аргументированы все доводы. Каждый факт находит своё место и разумное объяснение.

«Миша ничего не понял, приняв сказанное за бредовую идею. Конечно, ему нужно время, чтобы осознать, – рассуждает Лиза, – любой здравомыслящий человек на его месте тоже счёл бы это бредом, но разве может быть столько совпадений? Это же очевидно. Почему сер Пьеро так никогда и не усыновил Леонардо? Хотя мог бы – всю жизнь помогал ему. Незаконнорождённых отпрысков тогда признавали легко. Иметь бастардов не считалось зазорным. Значит, сер Пьеро не считал Леонардо своим сыном. Из текста Франческо следует, что мальчик, потерявший память, случайно оказался в Винчи. Мальчик из ниоткуда со знаниями про подводную лодку и танк, парашют… Но если Франческо Мельци – сын Леонардо, а Пол – потомок Франческо, то Пашка, будучи сыном Пола… Получается кольцо, замкнутый круг. Господи! Действительно, бред какой-то. Кто же в него поверит? – отчаявшись, заключает она. Ей становится страшно от собственных мыслей, но она чувствует, что ухватила нужную ниточку, как в задаче по геометрии: важно подобрать подходящую теорему, и готово решение. – Франческо Мельци рассказал только то, что слышал от Леонардо или прочитал в его записях. Надо досконально изучить всё про портрет Моны Лизы. Не просто так он возил его всю жизнь с собой. Наверняка, ответ таится в нём. Женщина на картине изображена беременной, а если она – это я, то значит, Мона Лиза беременна Леонардо, то есть я беременна – Пашкой. Выходит, он подавал знак, что ему ещё предстоит родиться в будущем? Все ответы спрятаны в его картинах. Необходимо как можно скорее выбраться отсюда».

– Простите, а Ваш муж кто? – спрашивает соседка, сбивая с мыслей, выстраивающихся в законченную систему.

– Никто, – механически отвечает Лиза, но, уловив смысл вопроса, поправляет себя, – то есть он врач.

– А я жена академика Низовцева. Поэтому лежу всегда в этом отделении. Оно ведь только для привилегированных пациентов. Я два раза в год для профилактики обострений. Вот уже сорок лет будет. Мне, когда грудь удалили, все думали – рак, но, к счастью, обошлось. Ошиблись, оказалась – банальная мастопатия. Муж, правда, ушёл вскоре, узнав, что нет онкологии. Деток у нас не было, а он почти сразу на своей лаборанточке женился, молоденькой совсем, – соседка замолкает и добавляет через минуту: – Я тоже жить не хотела, когда впервые сюда попала, но ничего – живу. В прошлом году восьмидесятилетний юбилей отметила, – она смеётся, – и тоже здесь, в больнице. Они мне как родные. А к Коле на могилку только я хожу. Лаборанточка его сразу замуж выскочила. И дети у неё от второго мужа, а не Колины.

Едва слышно скрипит дверь, и Лиза опять встречается взглядом с глазами-маслинами. В них – любопытство дикого зверька. Она улыбается ему, протягивая плитку шоколада:

– Хочешь? Возьми.

Мальчишка на несколько секунд появляется в палате, смуглой рукой выхватывает шоколад и стремительно исчезает за дверью. «Лет двенадцать, может, меньше. Чудовищная больничная пижама в полоску, голова бритая, но хорошенький», – отмечает Лиза.

– А почему здесь дети лежат? Вы не знаете? – спрашивает она соседку.

– Так в детском отделении ремонт уже полгода. Кого выписали, кого по другим отделениям раскидали, а это Лёнька-цыганёнок, из беспризорников, четвёртый месяц здесь.

– Странно, – говорит Лиза, – цыгане обычно своих детей не бросают, наоборот, ещё и чужих прихватывают.

– Аутизм у него, в специнтернат будут определять. В обычные детдома таких не берут, – добавляет старушка.

Поддерживать разговор Лизе не хочется – её переполняют мысли, которыми нужно немедленно поделиться. Ей важно услышать в ответ, что она не ошибается.

Прошло более получаса, а Миши всё нет. В палате поговорить с ним вряд ли удастся. Она просматривает принесённые из дома пакеты. Переодевается в длинный терракотового цвета шёлковый халат, высоко поднимает волосы и по привычке глядится в зеркало: обозначились высокие скулы, глаза лихорадочно блестят. Желанная прежде худоба оставляет её равнодушной. Лиза опускает в карман плитку шоколада и выходит в коридор.

Роскошная, из белёного дуба дверь заведующего отделением с лазерной гравировкой по латуни фамилии, должности и прочих регалий хозяина видна издалека в ряду других – пустотело-дспшных. Меньше всего Лизе хочется разговаривать с Раевским, но без этого никак. Она стучит костяшками пальцев, не дождавшись ответа, медленно поворачивает латунную ручку. Никого. Дорогая массивная мебель в английском стиле. Приоткрытая дверь в смежный кабинет. Услышав разговор, Лиза останавливается. В зеркале на противоположной стене она видит Раевского в белом кожаном кресле с бутылкой «Hennessy» в руке. «Ещё и комната отдыха. Неплохо устроился», – проносится в голове прежде, чем она улавливает суть происходящего.

– Ты хоть понимаешь, что это систематизированный бред? Хорошо структурированный, оформленный бред, – убеждает кого-то Раевский.

Лиза замирает, уже догадавшись, чей голос она сейчас услышит.

– Насколько ты уверен в диагнозе?

– Миш, ты не грузись насчёт диагноза. Буду вести её пока под рабочим, как реактивный психоз, но то, что ты мне рассказываешь, – сомнений не оставляет. Ещё коньячку?

– Нет, спасибо.

– Выпей – легче станет. Сочувствую тебе, старик. А ты знаешь, на нашем курсе это уже второй случай. Серёгу Панина помнишь, ну из восьмой группы? Второй год на инвалидности.

– Так он же пил по-чёрному.

– Одно другому не помеха. Алкоголизм, конечно, усугубляет клиническую картину. Деградация быстрее наступает. А Лизку жаль, самая умная девчонка на курсе была. Как-то неожиданно всё…

– Почему была?

– Да ладно тебе, не цепляйся к словам. Давай ещё по коньячку. Лимончик? Сервелат финский. Налегай, не стесняйся.

– Ты не ответил. Насколько уверен в диагнозе? У тебя и в самом деле нет сомнений?

– Миш, диагноз выставляется после обследования, при динамическом наблюдении. Ты сам всё прекрасно понимаешь, но то, что она рассказала тебе утром, – типичная паранойя.

– А ты не забыл, что у Лизы была психотравмирующая ситуация?

– Имеешь в виду триаду Ясперса¹? Ну да, при устранении ситуации бредовые фантазии иногда исчезают, но в её случае фактор времени как раз-таки свидетельствует об обратном. Сколько уже прошло? Месяца четыре? Вот это-то меня и смущает. Суицид чаще, конечно, на истерической основе случается, но у неё явная паранойя, – говорит он тоном, не дающим усомниться в сказанном. – Считает себя Джокондой, а Леонардо своим сыном, говоришь? – продолжает он. – Интересная концепция бреда. Не встречал прежде, обязательно опишу – это же тема моей диссертации.

– А какая у тебя тема? – подаёт реплику Миша.

– «Когнитивные аспекты антипсихотической терапии при шизофрении». Кстати, Лиза отказалась сегодня от галоперидола. Ты должен с ней поговорить.

– Зачем ей галоперидол, если ты с ней ещё и не беседовал?

– Ну, во-первых, от беседы она отказалась, а во-вторых, я собрал анамнез у родственника и вижу, что галоперидол назначен не зря, – смеётся Раевский, подливая коньяк.

– Лиза никогда не была склонна к истерикам.

– Тем более. Сверхценная идея, граничащая с бредом величия. Недоверие, обидчивость, неадекватное восприятие критики. А как насчёт бреда ревности? – подмигивает он.

Лиза делает шаг к двери – ей хочется видеть лицо Миши.

– Что? – переспрашивает он.

– У неё острый паранойяльный синдром, монотема-тический бред. Про преследования, угрозы или голоса что-нибудь говорила? – допытывается Гаевский.

– Ты лучше скажи: у неё острое состояние или нет? Это же реактивный психоз? Всё временно? Ты сам пять минут назад сказал, что реактивный.

– Если даже и реактивный психоз с бредоподобными фантазиями, то часто бывают рецидивы, а исход любой паранойи всегда один – шизофрения. Не расстраивайся, старик, мировая история просто кишит великими параноиками, – смеётся Раевский.

– Послушай, я не всё рассказал, – подавленно произносит Миша.

Лиза неловким движением задевает вазу на приставной тумбе. Паркет и ковёр спасают антиквариат Раевского, но ей приходится обнаружить себя и войти в комнату. Миша вскакивает, будто уличённый в неблаговидном деянии.

– Лиза? Ты давно здесь?

– Не очень, – бросает она мужу и обращается к Раевскому, – хочу написать расписку, что ухожу из отделения. Сегодня. Сейчас. Немедленно.

– Вот как? А что случилось? – участливо спрашивает он, согревая в ладонях коньячный бокал.

– Считаю себя здоровой.

– А я думаю, что подлечиться тебе не мешало бы. Ко мне в отделение очередь, между прочим, месяцами ждут. Для тебя, разумеется, в любое время.

– Спасибо за гостеприимство, но, пожалуй, я им не воспользуюсь. Расписка нужна?

– Обязательно. И от мужа тоже.

– А ты уже успел признать меня недееспособной?

– Лиза, но мы с тобой даже не поговорили. Куда ты так торопишься?