Улыбка Лизы. Книга 1 Никитина Татьяна

Глава пятнадцатая

Друзья или недруги

ФЛОРЕНЦИЯ. 1478 ГОД

Все важные события во Флоренции случались в апреле. Когда 26 апреля 1476 года Леонардо, за недоказанностью вины, но и не без попечительства сера Пьеро да Винчи, выпустили из тюрьмы, Флоренция надела траурные одежды по безвременно ушедшей из жизни Симонетте Веспуччи: «несравненной, бесподобной, прекрасной Даме, королеве праздников» – так воспевали флорентийские поэты жену банковского клерка Марко Веспуччи, любовницу Джулиано Медичи, тайную любовь Лоренцо Великолепного и мечту всей жизни Сандро Боттичелли.

Из боттеги Андреа Вероккьо Леонардо ушёл тотчас же, как был отпущен из заточения. Сер Пьеро, с величайшим трудом выдерживая баталии с женой Маргеритой, арендовал для него на улице Проконсоло помещение из трёх комнат, кои служили и мастерской, но у Леонардо второй год не было ни заказов, ни учеников. Клевета, что уголь: не обожжёт, так замарает, – печалился он. На улицах Леонардо порой ловил на себе насмешливые взгляды. Мало кто из прежних друзей остался неизменным в своих чувствах к нему.

Вероккьо, получив большой заказ на литьё из бронзы конной статуи Бартоломео Каллеооне, уехал в Венецию, а управление мастерской вверил самому прилежному из учеников – Лоренцо ди Креди. Старательный юноша поручение Мастера выполнял с превеликим рвением, регулярно наведываясь в Венецию с отчётами об успешном ведении дел, каковое указывало на его усердие. Как-то Леонардо, оказавшись на пьяца Ментана, зашёл разузнать о возвращении Вероккьо и спросить, не будет ли каких-либо заказов для него, но Лоренцо настолько хорошо вёл дела, что со всем управлялся сам. Покидая боттегу, кою почитал своим домом более десяти лет, Леонардо остановился у готовых картин, прислонённых к стене. С деревянной панели на него смотрела его собственная «Мадонна с цветком». Отлично выполненная копия. Тот же разворот головы и положение рук. Другое тондо – с Богоматерью для испанского короля – как отражение в воде склонённого лица повторяло лик Богоматери, написанной ранее Вероккьо.

Лоренцо ди Креди всегда отличался необыкновенной точностью, необходимой при копировании чужих работ. Леонардо вспомнил их давний разговор, когда ещё мальчиком Лоренцо неотступной тенью следовал за ним, перенимая манеру писать, спросил:

– Скажи, Леонардо, что для художника самое главное? Точность руки?

– Нет, Лоренцо, точность глаза и умение мыслить. Коли художник рисует так, как видит глаз, без участия разума, то он напоминает зеркало, кое отражает любой поставленный перед ним предмет.

– Но ведь настоящая картина родится, коли рука художника может воссоздать линию с необыкновенной точностью?

– Даже когда один художник крадёт эту линию у другого? – насмешливо переспросил Леонардо.

Лоренцо вспыхнул и ушёл с обидой, но, по всему видно, остался при своём.

Уступив настоятельным ходатайствам сера Пьеро да Винчи, муж сестры Лукреции Торнабуони – Томмазо Содерини, на коего Лоренцо Медичи оставлял город в своё отсутствие, согласился принять Леонардо. Когда-то Содерини стал добрым ангелом в жизни Боттичелли, познакомив оного с Лоренцо Медичи, чем обеспечил Сандро крупные заказы. Леонардо же уповал на свои инженерные изобретения, страстно желая продать их Медичи, поскольку считал сии чертежи самым значительным из того, что ему удалось. Но пухлая стопка бумаг с описаниями технических усовершенствований механизмов повергла государственного мужа в уныние, кое он забыл стереть с постного лица. Собрав в складки низкий лоб, Томмазо Содерини тщетно силился вникнуть в рисунки, разложенные перед ним веером. Не имея и зачатков инженерных способностей, он не смог уразуметь их сути. И напрасно битый час Леонардо толковал ему:

– Вот приспособление для подъёмных и транспортных сооружений, кое можно успешно использовать в строительстве. А вот механизм для рытья каналов. Им можно заменить сотни людей…

– А чем же будут заняты люди?

– Не знаю. Я всего лишь инженер. Есть ещё приспособления для суконной промышленности: машинка для стрижки овец, инструменты для стрижки сукна и шлифования поверхностей. А вот рисунок водоотливного насоса, дабы откачивать воду из нижних слоёв земли, подавая её наверх…

– Хватит, хватит, – раздражённо остановил его Содерини, отодвинув бумаги на край стола, – я поговорю с Лоренцо. Может быть, ему они будут интересны.

Халиф на час не собирался менять что-либо в чужом королевстве.

Своё приглашение Лоренцо Медичи передал через сера Пьеро да Винчи. Леонардо он принял через неделю в палаццо на Виа Ларга. Некоронованный король Флоренции, авантажно откинувшись на изголовье, изукрашенное резьбой и серебряной ковкой, восседал в кресле из камерунской эбеновой древесины, инкрустированном по подлокотникам и ножкам драгоценными каменьями. Стену напротив высоких окон украсила фреска Беноццо Гоццоли, а две другие – шпалеры, картины Мазаччо¹ и Джотто². В шкафах из граба и палисандра, расставленных вдоль стен, покоились геммы и монеты, ларцы с камеями и медали, драгоценные серебряные кубки и вазы из лазурита, нефрита и аметиста. Были здесь и мраморные античные бюсты Августа и Агриппы, подаренные Папой Сикстом Четвёртым.

«Роскошь сия невыгодно оттеняет невзрачность её владельца», – отметил Леонардо. Лоренцо Великолепный был некрасив. Нос, напоминающий клюв утки, расплющен на конце и широк в ноздрях, а нижняя челюсть выступала вперёд более чем следовало, отчего лицо оного приобрело грубый вид. Когда сказанный гневался, на ум приходила мысль о свирепости английских собак, каковых знатные горожане держали для травли медведей. «Как же он должен страдать от сего обстоятельства», – подумал Леонардо.

– Это про тебя говорят: живописец, каковой не может оторвать руки от мольберта, потому что всю жизнь пишет одну картину? – спросил Лоренцо, не пожелав смягчить неучтивый вопрос улыбкой.

– Дабы избежать суда потомков и упрёков со стороны людей, понимающих в живописи, нужно всякую вещь изображать тщательно, верной натуре. Я не стяжатель, а художник, – ответил Леонардо сдержанно.

– Сер Пьеро да Винчи давно хлопотал, дабы я выслушал тебя. Мне рассказывали: ты неплохой живописец. Но где твои картины? Ни одной не видел. Кто ты? Каков род твоих занятий?

– Вот здесь плоды моих трудов, могущие быть полезными Флоренции, – приступил сразу к сути Леонардо, вручая собеседнику стопку бумаг.

Он уповал на деловую хватку и незаурядный ум Великолепного, о коих все твердили округ.

Лоренцо бегло просмотрел рисунки шлифовальных машин и ткацких станков, механизмов для прядения шерстяной нити и изготовления сукна, машины для подъёма тяжестей и рытья каналов, мельниц, приводимых в движение силой падающей воды, и, недоверчиво подняв бровь, спросил:

– Так много? А ты уверен, что они будут работать?

– Дабы быть абсолютно уверенным, хорошо бы иметь опытные образцы, а для оных потребуются затраты.

Лоренцо, небрежно перебирая изящными – почти женскими – пальцами листки с чертежами, откинулся на высокую спинку кресла. Спросил, улыбнувшись, отчего лицо его сделалось менее грубым и даже приятным:

– Про тебя говорят, ты сделал летающую птицу. Механизм, на коем собираешься летать.

– Ещё нет, – сухо вымолвил Леонардо, уловив насмешку, – но, возможно, интересными покажутся военные орудия. Вот – чрезвычайно лёгкие и прочные мосты, легко подымаемые и опускаемые. Вот удобнейшие в перевозке бомбарды, коими можно метать камни, не причинив вреда судам. А вот неуязвимые в бою повозки, стреломёты, катапульты, огнемёты и иные орудия, не похожие на обычные.

Лоренцо внимал, не перебивая. Выслушав, изрёк с тем превосходством, кое основано на непоколебимой вере в свою правоту:

– Я предпочитаю побеждать неприятеля с помощью дипломатических уловок и изворотливости ума.

Взмахом руки прервал аудиенцию. Леонардо собрал рисунки и чертежи, небрежно брошенные на стол из чёрного палисандра. Откланялся скупо.

– Подожди. Я хочу сделать тебе заказ для капеллы святого Бернарда во дворце Синьории. Образ мадонны со святыми. Возьмёшься? – остановил его окрик у двери.

– Почему нет? – обернулся Леонардо. – Я всего лишь бедный художник и от работы никогда не отказывался.

– Тогда передай серу Пьеро да Винчи – пусть готовит договор.

Лоренцо любил красивые вещи и всё, что зовётся искусством, намного больше, нежели его создателей, а Леонардо никогда не понимал, чем вызвана столь явная неприязнь к нему. Причины, дурно влияющие на наши отношения с людьми, порой кажутся нам такими ничтожными, ибо мы и не догадываемся о них.

Он вышел из дворца на Виа Ларга с горьким чувством, кое оставляет осадок у несумевшего доказать свою правоту, но мысль, что под обещанный ему заказ наконец-то появятся деньги, разбавляла вкус сей горечи. Он обогнул Дуомо, свернув на Виа Проконсоло, направился к боттеге Сандро Боттичелли, где тот затворился ото всех после похорон Симонетты.

Сандро отворил дверь, не выказав особой радости приходу гостя. В хмуром, заросшем щетиной лице с заломами вокруг рта Леонардо не узнавал прежнего друга с его застенчивой, как у девушки, улыбкой. Боттичелли писал Весну. Он писал женщину – мечту, к коей так и не осмелился подойти при её жизни. Леонардо отошёл к дальней стене, дабы лучше разглядеть почти завершённую картину. «Как всегда, Сандро пренебрегает выписыванием пейзажа», – усмехнулся Леонардо. По центру живописец расположил богиню Любви, а рядом прозрачную нимфу Хлорис и трёх граций. Леонардо удивлённо посмотрел на Сандро – все они были с лицом Симонетты: задумчивым и печальным, с волосами, струящимися золотыми змеями по плечам. Боттичелли оставлял в веках лицо умершей возлюбленной, но это была не та Симонетта, кою хорошо знал Леонардо и не разделял безумного восхищения друга, считая оную воплощением кокетства. Сандро придумал себе не земную, а небесную возлюбленную. Образ на картине не был реальной Симонеттой с её вздёрнутым носом, плоской грудью и бледной кожей. «Желанием оной была лишь одна потребность – искушать», – думал Леонардо. Она покорила двух братьев Медичи, половину мужчин Флоренции и сделала несчастным его друга. С картины глядела не Симонетта, а раненая Душа самого Сандро, коя не желала примириться с безысходностью смерти. От боли за друга у Леонардо защемило сердце. Сандро писал идеальную красоту, идеальную любовь, идеальную печаль. Загрунтованная доска из тополя под его кистью вопреки нарушенным законам живописи превращалась в шедевр. Будто читая его мысли, Боттичелли проронил:

– По-настоящему её любили только двое.

Леонардо промолчал – он знал, кто был второй.

Сандро продолжал:

– После похорон я был приглашён во дворец Медичи, и Лоренцо спросил: «Почему ты не написал её портрет?» Я ответил, что не осмелился своей кистью прикоснуться к красоте. Тогда Лоренцо сказал: «Я не хочу, чтобы смерть навсегда унесла её черты». Мы стояли в галерее палаццо, наблюдая за мерцанием звёзд, а когда на небе взошла необычайно яркая звезда, вместе подумали об одном, и Лоренцо молвил: «Разве было бы удивительным, если бы душа Прекрасной Дамы превратилась в сию новую планету или воссоединилась с ней? И если это так, то что же дивиться её великолепию? Её красота в жизни была великой радостью наших глаз, пусть же утешит нас теперь её далёкое сияние»³.

Сандро так ни разу и не обернулся. Он ни на минуту не отходил от доски, улучшая и поправляя кистью уже готовую картину, оставляя на ней мазками свою страдающую душу.

Вечером следующего дня к Леонардо заглянул сер Пьеро с договором на заказ Синьории, обещанный Лоренцо Медичи. Сообщил, что уже завтра Леонардо может получить часть денег и приступить к работе над образом Мадонны. Выждав немного, дабы соблюсти приличия, сер Пьеро пояснил, что из этих денег Леонардо должен заплатить и за аренду мастерской, так как он сам впредь оплачивать не сможет по причине возросших расходов на содержание семьи – Маргерита вынашивала третьего ребёнка.

Недальновидность Лоренцо Медичи, пренебрегшего чертежами Леонардо, огорчила главного нотариуса Синьории. Он не переставал надеяться, что инженерные идеи Леонардо принесут им богатство. Практичный разум подсказывал, что в сиих разрозненных листках, покрытых небрежной вязью слов и линий, скрыто целое состояние, но как его извлечь, он не придумал по сию пору.

Сер Пьеро, получивший должность главного нотариуса ещё при Козимо Медичи, никогда не забывал, кому он обязан своей безбедной жизнью, и оставался преданным семье Медичи, несмотря ни на что. Но при случае не мог отказать себе в удовольствии перемыть кости внуку своего благодетеля.

– Медичи воюет, а казна горюет, – наблюдая за работой Леонардо, неспешно начал разговор сер Пьеро, доверительно прищурив глаз, спросил: – Знаешь, во сколько обошлось казне подавление бунта в Воль-терре? – Сам же и ответил: – Двести тысяч флоринов! Деньги на военные расходы Синьория одолжила в банке Медичи под тридцать процентов. Недурно, а? Вот потому в городской казне уже давно, как у нищего в кармане – живая вошь на аркане.

Обиженный на Лоренцо, он позволил себе посудачить о делах Медичи, которые по причине просчётов самонадеянного юнца пришли в упадок, а казна Флоренции давно стала казной Великолепного. Во многих домах толковали об этом, но, помня кровавую расправу над восставшей Вольтеррой, обсуждали тайком, без посторонних ушей. Были и такие, что говорили открыто. И хотя Лоренцо всюду повторял, что «обязанность сия не подобает моим летам, она тягостна и опасна, и принял я её неохотно, чтобы обеспечить безопасность моих друзей и сохранить наше состояние…», но флорентийцы разумели под речью оного, что власть без крови он не отдаст.

– Мудрость Козимо в чём была? – вопрошал сер Пьеро, продолжая: – А не вызывал в других зависть и деньги почём зря на роскошь не пускал, но для города не скупился. На монастырь Сан-Марко сорок тысяч флоринов не пожалел, церковь Сан-Лоренцо на кровные построил. А знаешь ли ты, Леонардо, что он сказал, когда великий Брунеллески принёс ему роскошный проект дворца? Не подобает, дескать, владеть такой роскошью простому гражданину свободной Флоренции, каковым являюсь, – сер Пьеро поднял указательный палец. – Мудрость, она, Леонардо, по наследству не передаётся. Она, как красота, или есть, или её нет, – откровенничал он.

Леонардо молча растирал краски на другом конце стола, не перебивая сера Пьеро. Пригубленное вино, коим они отметили заказ для капеллы святого Бернарда, совсем развязало язык оного.

– Должностей никаких не занимал, но все государи Европы дела решали только с ним, – продолжал главный нотариус. – Вражды избегал. Внучку свою Бьянку не просто так за сына Пацци отдал, а посему как с роднёй всегда договориться можно. Пацци-то всю жизнь в затылок Медичи дышали. Особенно сейчас, когда из Ватикана Медичей вытеснили. Лоренцо в займе Папе отказал, а Пацци ему ссудили сорок тысяч дукатов под покупку Имолы, а посему и отобрал Папа у Медичей монополию на квасцы. – Он замолчал, подливая себе вина, затем добавил: – Чья-то кровь прольётся скоро, чую. Чую недоброе.

Леонардо, растирая яичные желтки с суриком, не выказывал согласия с суждениями – весьма смелыми, будь они сказаны в другом месте, а не в его доме. Но его и впрямь мало волновала вражда Папы Сикста Чётвертого с Лоренцо Медичи. Иногда ему казалось, что события вокруг – лишь спектакль, в коем у него есть роль. Он знал, что его жизнь – всего лишь частичка Великого замысла, каковой он не в силах разгадать.

Два года спустя, 26 апреля 1478 года, день в день после похорон несравненной Симонетты Веспуччи, пролилась-таки кровь.

После утренней мессы в капелле Санта-Кроче убийца Бандини, нанятый заговорщиками, многократно вонзил кинжал в грудь Джулиано Медичи. От ран сиих оный скончался на месте. Лоренцо вырвался из рук убийц и скрылся за тяжёлой дверью ризницы. Бандини тоже скрылся – в Константинополе, но спустя полтора года Лоренцо выкупил его у Мехмеда Второго, и через несколько дней ветер уже раскачивал на площади Синьории Флоренции труп убийцы Джулиано Медичи.

Глава шестнадцатая

Элеонора

ФЛОРЕНЦИЯ. 1480 ГОД

Когда Леонардо работал над образом Богоматери с Иисусом на коленях, он просил жену сера Пьеро да Винчи позировать ему с маленьким Джованни, с коего хотел писать младенца Христа. Маргерита сделалась доброй и приветливой, вообразив, что Леонардо напишет с неё образ Богоматери. Она часами терпеливо высиживала на стуле, но когда взглянула на эскизы и увидела только младенца Джованни, а вместо себя лишь очертания коленей и рук, то страшно вознегодовала.

Леонардо бродил по улицам, вглядываясь в лица женщин, по обыкновению – усталые, пустые. Попадались среди них и красивые, отмеченные скорбью или грустью, но без того очарования, кое даёт лишь творение Духа. Ни одна из горожанок не годилась для прообраза Марии. Пройдя полгорода, он вышел на площадь Синьории перед палаццо Веккьо, где на оконной решётке несколько месяцев болтался труп Бандини. Ветер и дожди сорвали с него одежды и высушили плоть. Леонардо остановился подле, достав блокнот, принялся делать сангиной набросок висельника. В ушах раздавались стоны, плач и крики, коими полна была Флоренция год назад. Одна оборванная жизнь потянула за собой сотни других. Пролитую кровь брата Джулиано Лоренцо Великолепный смыл кровавыми ручьями, чиня расправу над виновными и безвинными, на коих лишь пала тень подозрения либо клеветы. Архиепископа Сальвиатти¹ и Франческо Пацци² на верёвках приволокли на площадь Синьории и повесили нагими. Тело старого Якопо Пацци долго болталось на виселице, потом его сняли и бросили в Арно, выловили и вновь повесили, били палками и, разорванное на куски, опять бросили в реку.

– Бернарджино, скажи мне, кто этот человек, столь старательно рисующий портрет мертвеца? – раздался насмешливый вопрос за его спиной.

– Это рисовальщик Леонардо, кто имеет меньше, чем ничего, а посему и берёт заказы у трупов, – ответил со смехом второй голос.

Леонардо рисовал и не захотел обернуться, дабы достойно ответить обидчику. Бывая на площадях и в соборах, он часто ловил на себе насмешливые взгляды, а то, что говорят о художнике за спиной, сказывается на объёме его кошелька. Постоянное безденежье грозило превратиться в унизительную нищету. От большого заказа для Синьории, обещанного Лоренцо Медичи, Леонардо отказался, узнав, что сию работу сказанный посулил ранее Антонио Поллайоло. Деньги, вырученные за гобелен для португальского короля и портрет Джиневры – дочери Америго Бенчи, давно закончились. За воз дров он сговорился на окраску купола в монастыре Сан-Донато, дабы иметь возможность отапливать боттегу зимой.

Семейство сера Пьеро разрасталось с каждым годом. Он не мог помогать Леонардо, как было доселе, но то, что не обременяло семейный доход, делал с готовностью. Год назад, оформляя завещание богатого торговца Симоне в пользу монастыря Сан-Донато, сер Пьеро устроил так, что заказ на роспись образа для главного алтаря доверили выполнить Леонардо. В оговорённые сроки Леонардо не успевал. Он сделал много набросков в разных ракурсах, но к картине так и не приступил, поскольку, не имея помощников, сам грунтовал и растирал краски, готовил лаки, а неумолимое время стремительно бежало вперёд, как всегда, мешая ему. Аванс, полученный под заказ, растаял так же быстро и незаметно, как лёд в жаркий день, оставив лужицу воспоминаний. Деньги ушли на аренду мастерской и покупку кистей, красок, бумаги. Мысли о безденежье отвлекали его от замысла, а задумал он грандиозное полотно, кое сделает его первейшим живописцем. Мария с младенцем Иисусом в окружении волхвов, пастухов и воинов, но Мадонна в центре и, вопреки законам перспективы, крупнее других фигур, ибо взгляд будет прикован к ней. Вокруг много иных фигур – нагих и в одеждах, все в движении и в разных позах. Почти год Леонардо искал сие решение. У Боттичелли в его «Волхвах» на первом плане оказалась семья Медичи, а не Мария с младенцем. «Мой бедный Сандро! – улыбнулся Леонардо. – Ты на века запечатлел свою преданность благодетелям».

Блуждая по городу в поисках лика Богоматери, он оказался у церкви Санта-Мария дель Фьоре. Ни утренние, ни вечерние богослужения Леонардо не посещал, но в церковь заходил, когда там было мало народу, и подолгу стоял у колонны, рисуя лица прихожан. Его взор привлёк профиль молодой женщины, преклонившей колени пред алтарём. На лице её светилась неземная нежность, смешанная с жертвенностью и вечной печалью. Леонардо, запоминая сей дивный образ, торопливо делал наброски в альбом. Полумрак церкви скрывал часть лица, и нужен был другой ракурс. Обойдя колонну, он встал спиной к алтарю, приблизившись к красивой прихожанке, но она поднялась с колен и, спрятав лицо за ажурной синей вуалью, торопливо покинула собор. Леонардо поспешил следом. На женщине было закрытое платье из лилового бархата. Золотистые волосы тяжёлыми косами уложены в замысловатую причёску. Не поднимая вуали, она миновала улицу Проконсоло, прошла по виа Леони, что позади палаццо Веккьо, за мостом свернула на бордо Джакопо. Остановилась возле дома с витиеватыми барельефами на стенах. Кинула, обернувшись, быстрый взгляд на Леонардо и скрылась в проёме распахнувшейся двери.

Возвращаясь по мосту Понте-Веккьо, Леонардо встретил Пьетро Перуджино³. Приехал сей умбриец во Флоренцию всего лишь десять лет назад без гроша в кармане, но успел покорить её. Год назад сам Папа Сикст Четвёртый пригласил его в Рим расписать капеллу делла Кончеционе в соборе Святого Петра, и роспись сия имела большой успех. Простоватое лицо Пьетро поплыло в улыбке, когда Леонардо поделился с ним своей неудачей.

– Где ты её потерял? Покажи. Вошла в этот дом, говоришь? – Пьетро от души расхохотался. – Леонардо, а знаешь ли ты, что выбрал для образа Богоматери известную всей Флоренции кортиджану⁴ Элеонору?

Леонардо смутился, поскольку доселе не имел опыта знакомств с подобными синьоринами, и попросил Пьетро познакомить с ней.

Перуджино подмигнул:

– Элеонора принимает гостей по вечерам. Встретимся на Понте-Веккьо, сразу после шести.

Вечером сего же дня Леонардо и Пьетро посетили кортиджану. Проживала оная со служанкой и кухаркой в пяти комнатах. Гостей принимали в салоне, стены коего, обитые шёлком и украшенные гобеленами, выказывали благосостояние хозяйки. Леонардо не сразу признал в ней синьору, что, скрывшись под вуалью, убегала от него утром. Только замысловатая причёска указывала на оную. Кортиджана в платье из алтабаса, переливавшемся на свету цветами фуксии и лаванды, восседала на стуле с высокой резной спинкой, а гости – подле неё на шерстяных тебризских коврах, затканных витиеватыми узорами. Декольте, укреплённое спереди китовым усом, открывало мраморные плечи и пышную грудь. Стройную шею обвило ожерелье – склаваж из чёрного жемчуга. Тонкие запястья в серебряных и золотых браслетах подчёркивали хрупкость длинных пальцев, унизанных перстнями с драгоценными каменьями.

Перуджино представил Леонардо. Элеонора протянула изящную кисть для поцелуя и, жеманно улыбаясь, проворковала:

– Кто же во Флоренции не знает живописца Леонардо? Наконец-то мы познакомились.

Леонардо коснулся губами нежнейшей кожи, и горьковато-пряный аромат розы, мускуса и ещё чего-то незнакомо-терпкого восхитил его, отозвавшись волной сладкой истомы внизу живота. Воистину красивым мы считаем только то, что доставляет нам удовольствие или обещает его, подумал он и, пробормотав учтивую любезность её красоте, поспешил отойти прочь. Утопая в шёлковых подушках, устроился меж послом из Милана и флорентийским купцом Франческо Балдуччи. Ужин подавали здесь же, в салоне, на низких столиках из черного палисандра. Смуглокожая черноволосая служанка в прозрачной парандже и восточных шальварах, яркая, как цветок гелиотропа, расставила закуски и фрукты. Подали подогретое красное вино с пряностями и куропаток, фаршированных трюфелями. Вкушали оживлённо и много смеялись, беседы вели на всевозможные темы. После ужина музыкант Александро Агрикола играл на лютне, а Элеонора прочла из Петрарки. К полуночи она уединилась с послом в будуаре. Остальные гости покинули гостеприимный дом лишь под утро.

Перуджино рассказал, что Элеонора женщина не бедная, имеющая счёт в банке. Ей покровительствовал сын знатного семейства Салютати, а до оного – испанский посол. Через несколько дней Леонардо опять наведался в дом кортиджаны, захватив с собой серебряную лютню в виде лошадиной головы, изготовил кою собственноручно. Необычная форма оной позволяла извлекать из неё изумительные звуки, а восхитительное пение Леонардо очаровало хозяйку и её гостей.

Узнав, что привело молодого живописца в её дом, Элеонора не могла сдержать слёз, столь неожиданной оказалась его просьба – позволить рисовать с неё образ Богоматери. Наречённая при рождении Агнессой – целомудренной и святой – она назвалась Элеонорой, когда занялась ремеслом кортиджаны. Леонардо долго убеждал её, что нежная прелесть облика, пленившего его в церкви, есть лучшее свидетельство незапятнанности души и светлых помыслов. Вскоре гордая женщина снизошла к просьбе флорентийского рисовальщика.

«Когда ты один, то целиком принадлежишь себе; если с другом, то принадлежишь – лишь наполовину; и чем с большим числом людей ты делишься своим трудом, тем меньше ты принадлежишь себе. Но когда ты один, ты словно раздваиваешься. В тебе говорят то разум, то чувства, то память»⁵, – записал Леонардо в блокнот и, отложив перо, задумался. Он никогда не оставался один. Рядом всегда был Другой, но он не пытался овладеть мыслями Леонардо и занять его место, а только припоминал картины прежней жизни, обрывки, всплывающие в памяти. Размытые и бледные, как рисунки акварелью, кои делают в Китае на бумаге или пергаменте, так рассказывал ему Зороастр. Леонардо взрослел, а Другой оставался мальчишкой, но ему было ведомо то, что утратила память Леонардо. Про Другого он никому не говорил (уши инквизиции повсюду), а вот про свои видения наяву поделился с другом.

– Ты просто вспоминаешь свою прошлую жизнь, сие бывает, – успокоил его Томмазо. Он двадцать лет провёл на Востоке и много рассказывал о переселении душ:

– Как человек освобождается от старых одежд, так и душа входит в новые тела, оставляя изношенные и бесполезные. Тот, кто родился, обязательно умрёт, а кто умер, примет новое рождение. Получив новое тело, мы забываем о старом, но иногда душа вспоминает прошлое. Со смертью грубого тела ничего не меняется, душа всё помнит.

– Но зачем не всякий помнит свои прошлые жизни?

– Если ум очень привязан к телу и с трудом с ним расстаётся, то и память о прошлой жизни остаётся с ним. Те же, кто думают в момент смерти о Боге и душе, а не о своём теле, сохраняют свою память. Знаешь ли ты историю Махараджи Бхараты? – спросил Томмазо, оторвавшись от работы.

Он кропотливо соединял стеклянные трубки, кои сам выдувал в мастерской, в сообщающуюся сеть, по которой вода сможет поступать в дома или наоборот отводиться, использованная. Леонардо изобразил сие на рисунке, а в ловких руках Томмазо система трубок уже начала работать.

Леонардо любил слушать его рассказы о жизни на Востоке, и Томмазо продолжил:

– Махараджи Бхарата прожил много жизней, но во всех помнил предыдущие. Он был и нищим, и царём, и оленем, но память о прошлой жизни оставалась всегда при нём.

– И он не лишился рассудка? – усмехнулся Леонардо. – А может, память ко всеобщему благу теряется от сильной боли, кою испытывает дитя при своём рождении?

– Не знаю, но, думаю, ты прав, для многих людей забвение прошлой жизни есть подлинное благо. А что, коли в прошлой жизни ты был хищником и раздирал на куски других животных?

– Или шакалом и питался одной падалью. Охота тебе будет об оном помнить? – подхватил Леонардо шутку друга, и оба расхохотались.

– Мне кажется, что в прошлой жизни ты жил в Англии, – неожиданно изрёк Томмазо.

– Отчего же в Англии? – изумился Леонардо.

– А помнишь, ты рассказывал, как помог английским морякам?

Леонардо припомнил, как пару лет назад, будучи в Пизе, заглянув в таверну, услышал разговор моряков с английского судна, кои никак не могли купить четыре бочки кьянти. Из речи иноземцев хозяин таверны разобрал лишь название вина, а посему предлагал кьянти в кувшинах, дабы распить его могли они в таверне. Леонардо вмешался в разговор и разъяснил торговцу пожелание моряков. Сделкой все остались довольны. Тогда Леонардо не придал сему событию значения.

– Разве ты изучал когда-либо английскую речь? – продолжал свою мысль о переселении душ Томмазо. – но, скажи, как же ты тогда понял смысл сказанных слов?

– Возможно, по жестам, – неуверенно предположил Леонардо.

– А я так думаю, ты вспомнил речь, каковую уже знал когда-то, – упорствовал Томмазо. – Скажу более, ты был в Англии врачом, – вдруг заявил он.

– Отчего же врачом? – изумился Леонардо.

– Но ведь более всего на свете ты любишь резать мертвецов по ночам, – расхохотался довольный Томмазо.

Грубоватая шутка друга не обидела Леонардо. Он долго раздумывал над сим разговором. Платон тоже писал, что лёгкие души, не обретшие пороков, превращаются в птиц, а грубые – в холодных устриц. Пифагор утверждал, что он был Эфалидом, сыном бога Гермеса, и получил дар – помнить о том, что было в прошлых рождениях. В следующем рождении он был Евфорбом, которого убил Менелай при осаде Трои. После смерти душа его перешла в Гермотима, а потом он стал делосским рыбаком и по-прежнему всё помнил. А после этой смерти стал Пифагором и сохранил память о своих прошлых рождениях, но Леонардо не исключал, что и Пифагор не чуждался хорошей шутки.

Случайная встреча с Перуджино имела своё продолжение. От Пьетро он узнал, что в Риме требуются живописцы для росписи Сикстинской капеллы, но Сикст Четвёртый выбирал мастеров, полагаясь на рекомендации Лоренцо Медичи. Уже все известные живописцы Флоренции получили приглашения от Папы: и Боттичелли, и Гирландайо, и Поллайоло, и Вероккьо, и сам Перуджино, почитая за честь отправиться в Рим, ведь живописец, как никто иной, нуждается в признании его таланта. Леонардо терпеливо ждал, не веря, что им пренебрегли.

После того, как фреска Перуджино «Святой Себастьян» украсила стены церкви Санта-Мария-Магдалена, у него не было недостатка в заказах. Пьетро любил земные блага и в бессмертие души не верил, но удача, раз прилепившись, не оставляла его.

– Живопись – всего лишь ремесло, кое должно приносить доход, – учил он Леонардо. – Я всегда знал, чего хочу, и я это имею. Моё детство прошло в нищете, а от Флоренции я хочу только денег, хочу богатый дом и не хочу испытывать нужду. А слава… Она всегда ходит рядом с богатством.

Леонардо соглашался с ним, но продолжал мучиться над алтарным образом и ждать знака от Лоренцо Великолепного.

Тот появился в боттеге неожиданно, в окружении своих неизменных друзей: Полициано, Николо Микелоцци, Кристофоро Джанини. Прищурив глаз, Медичи подошёл к незавершённому полотну «Поклонение волхвов» и небрежно заметил:

– Кажется, твоя Святая Богоматерь похожа на грешницу Магдалену? – и повернулся к друзьям, кои с готовностью поддержали его смехом, признав на картине всем известную кортиджану Элеонору.

Леонардо промолчал. Он думал, что огромный вред приносят те, кто хвалит вне всякой меры, но ещё больше вреда приносят те, кто берётся порицать то, в чём сам мало смыслит. Он был спокоен, посему как визит Великолепного в его боттегу означал одно – долгожданное приглашение в Рим. Лоренцо спросил:

– Слышал я, что ты изготовил необычную лютню? Говорят, ты мастер играть на ней?

Леонардо принёс лютню и позволил знатному гостю с друзьями насладиться её звучанием.

– Я покупаю её. Сто флоринов достаточно? – спросил Лоренцо и отсчитал деньги, не дожидаясь ответа.

Леонардо выразил удовольствие и благодарность за нежданную сделку – деньги всегда кстати, а Великолепный продолжал:

– Я покупаю у тебя лютню с условием, что ты отвезёшь её в Милан Лодовико Моро⁶ в подарок от меня. Он нынче набирает музыкантов при дворе.

Мечта Леонардо о поездке в Рим рухнула и рассыпалась в один миг. Разве у него был выбор? В тот же день он принял решение: прочь из города, не пожелавшего признать его. Навсегда. Он едет в Милан, где талант его будет востребован и оценён по достоинству. И служить отныне он будет только тому, кто больше заплатит.

Глава семнадцатая

Попутчик

ТОМСК-НОВОСИБИРСК. ИЮНЬ 1993 ГОДА

«Вряд ли авиатор Сент-Экзюпери с его красивым афоризмом про человеческое общение пользовался когда-либо услугами железнодорожного транспорта. Некоторая часть человечества, предпочитающая пересекать пространство в поездах, беззастенчиво злоупотребляет этой роскошью, превращая извечную человеческую потребность – выплакать душу – в дорожный ритуал нескончаемых излияний с непременным поеданием жареной курицы и варёных яиц. Эта невыносимая часть человечества искренне считает, что поезда только для этого и существуют», – думает Лиза, тоскливо предчувствуя вынужденное семичасовое общение с соседями по купе. Она принадлежит к тому злосчастному типу людей, что не умеют вовремя сказать «нет» – из опасения оскорбить чувства другого. «Только не сегодня», – говорит она себе. Единственное, чего она хочет – тишины и покоя, затаиться от говорливых и любопытных соседей в купе вдвоём с Мишей, не разговаривая даже с ним. До отхода поезда остаётся несколько минут, и в коридоре начинается прощальная толкотня. Наконец, провожающие покидают вагон, объявляют отправление. Поезд, дёрнувшись, плавно набирает ход.

Они едут в одну из городских больниц Новосибирска, куда недавно поступил тринадцатилетний подросток с ретроградной амнезией. Лиза достаёт из сумочки чёрно-белый снимок, вырезанный из вчерашней газеты, долго и внимательно вглядывается в нечёткое изображение. По описанию совпадает всё: и рост, и светлые волосы. Смущает лишь цвет глаз, но кому-то и серые кажутся голубыми. Восприятие цвета слишком субъективно, отбрасывает она промелькнувшие сомнения. Лиза надеется на чудо, но в то же время боится уверовать в него – слишком больно потом, как это было неделю назад в Барнауле – мальчик с амнезией оказался малорослым двадцатилетним парнем, а в Кемерово и вовсе – девочкой. Перепутали в милицейской сводке. Они с Мишей едут в Новосибирск, а Пол вчера вылетел в Москву. Детективу, которого он нанял, удалось зацепить след беспризорника то ли из Томска, то ли из Омска, обитавшего на Казанском вокзале две недели назад. Лиза, уткнувшись лбом в стекло, уныло наблюдает за перронной суетой. За окном проплывает здание вокзала, потом железнодорожный мост, остаются вдали закопчённые панельные пятиэтажки, мелькают народные кормильцы – шестисоточные участки. В купе витает лёгкий запах гари: паровозы, хотя и канули в Лету, обретя покой в музеях при депо, титаны до сих пор топят углём. Как она и хотела – они вдвоём. Она с признательностью думает, что иногда наши не слишком обременительные просьбы там, наверху, выполняются удивительно быстро.

Миша, прикрыв дверь, сидит, уткнувшись в книгу. Общее горе объединило их, но ненадолго – с появлением Пола между ними появилась неопределённость, перерастающая в отчуждённость.

Нет, чудес не бывает! Зеркало двери мягко отъезжает в сторону, а в купе появляется попутчик – в меру полноватый пенсионер с сияющей лысиной и хитроватыми глазами за стёклами очков в роговой оправе, он скорее невысок, чем низок. Лиза с первого взгляда определяет: из разряда весельчаков, считающих святым долгом всю дорогу развлекать соседей бородатыми анекдотами.

Сосед вешает на деревянные плечики светлый пиджак из льняной ткани, остаётся в белой рубашке с расстёгнутым воротом.

– Владимир Борисович, – улыбнувшись, представляется он, промокая лысину платком. – Будем знакомы?

– Очень приятно. Михаил.

Оценив возраст и комплекцию попутчика, Миша, не дожидаясь просьбы, освобождает нижнюю полку, перекидывая вещи наверх. Попутчик благодарит улыбкой и останавливает подчёркнуто-изумлённый взгляд на Лизе:

– Подождите, сударыня, не называйте своё имя. Я попробую угадать, – он лукаво прищуривается: – Как бы ни назвали Вас родители, Ваше имя может быть только Мона Лиза.

«Началось», – с досадой думает она, но вежливо растягивает губы в учтивой улыбке.

– Неужели ошибся? – в притворном ужасе восклицает весельчак-попутчик.

– Нет, Вы правы, я действительно Лиза.

Похоже, он несколько озадачен этим фактом и не прочь обсудить его, но купе заполняет собой дородная проводница.

– Что за май нынче? Пекло, как в июле, – возмущается, рассовывая билеты по кармашкам планшетной сумки, раскинутой на шаровидных коленях под туго натянутым синим сукном форменной юбки.

Лиза с неудовольствием констатирует, что попутчик, как и они, тоже до Новосибирска. Под дребезжание ложек о стаканы в никелированных подстаканниках она устраивается поудобнее у окна, поджав ноги, погружается в чтение.

– И всё-таки поразительно, как же они угадали? Я про Ваших родителей. Вы, наверное, очень похожи на Вашу матушку? – возвращается к разговору сосед.

Лиза пожимает плечами и сухо бросает:

– Не более, чем другие дети на своих родителей.

– Ну а генеалогическое древо? Корни-то, наверняка, где-то в Италии, не так ли? Наука пока не даёт другого объяснения феномену двойников, кроме как результата случайной комбинации генов. Причиной сходства между людьми может быть только тайное родство. Поколений эдак через тридцать, у каждого набирается миллион родственников. Гены, конечно, перемешиваются, но, по теории вероятности, могут возникнуть одинаковые комбинации. Так что, Лиза, вероятность того, что Вы являетесь пра… пра… в какой-то степени внучкой Джоконды очень даже велика. Тем более, пятьсот лет – это всего лишь пятнадцать или шестнадцать поколений. Но как же всё-таки приятно пить чай вместе с Джокондой, – он бесшумно делает глоток и, прикрыв глаза, изображает блаженство.

– Родословную свою до шестнадцатого колена я, разумеется, не знаю, но имя мне родители дали не в чью-то честь или память. Так вышло, и уж, конечно, меньше всего они предполагали, что я буду чьим-то двойником.

– А вот в этом я с Вами, пожалуй, не соглашусь. Случайностей не бывает, молодые люди, – говорит попутчик, – любое событие неизбежно, иначе бы оно не произошло.

Миша прислушивается к разговору, свесив голову с верхней полки. В теории происхождения двойников он придерживается тех же взглядов, что и сосед, но про странное сходство любит повторять, что это Джоконда похожа на Лизу, но никак не наоборот.