Улыбка Лизы. Книга 1 Никитина Татьяна

Глава двадцать седьмая

Признание

ТОМСК. АВГУСТ 1993 ГОДА

Появление Пола он встречает как неизбежный, но предсказуемый катаклизм в сейсмической зоне. Предполагал: рано или поздно это может произойти, но не ожидал, что окажется столь уязвимым.

Лиза ни разу так и не обмолвилась про то московское лето в восьмидесятом. Ни двенадцать лет назад, когда бледная, с осунувшимся лицом и потухшим взглядом после многочасовых допросов высматривала его в сквере, потом, пристроившись на краешке скамейки, тоскливо молчала, покусывая сосновую иголку. Ни позднее, когда с нарочитой небрежностью, будто в шутку, предложила зайти в загс. А он был безмерно благодарен ей – сам бы никогда не решился, опасаясь, что его «предложение руки и сердца» в той ситуации выглядит неуместным или даже оскорбительным. В какую передрягу вляпалась она, оставалось только догадываться.

Когда Пашка откопал злополучную фотографию и пришёл к нему с вопросом: «Кто это рядом с мамой?», Миша смутился, мямлил что-то невнятное про коллегу, хотя достаточно было одного взгляда: Пашка – уменьшенная копия белокурого типа, недвусмысленно приобнявшего Лизу за плечи. Взглянув на сына, Миша понял – очевидное сходство с красавцем на фотографии не прошло незамеченным. Пашка стоял рядом и не сводил с него вопрошающих глаз – ждал ответа. Но что он мог сказать, если и сам ничего не знал? Только мучил себя догадками. Разговор случился полгода назад, сразу после рождественских праздников. С того времени сын демонстративно обращался к нему только по имени. Наверно, так выглядит расплата за ложь и неуверенность, подводит черту Миша.

Он стоит на кухне, извлекая из красной пачки «Marlboro» четвёртую за день сигарету. Затягивается неторопливо, глубоко, с наслаждением выпуская замысловатые кольца дыма в распахнутое настежь окно. Август стоит на редкость тёплый, без дождей. Но лето на исходе: в пышных кронах лип, достигших четвёртого этажа, он замечает первые золотые сердечки – проблески осени.

Рисунок, который он позже нашёл под диваном и скрыл от Лизы, удивил его: странный набросок «Троицы» Рублёва. В центральной фигуре ангела он с изумлением признал себя, а лик другого явно срисован с эффектного блондина на фото. Правый ангел остался безликим – пустой овал и в нём жирный – красным фломастером – вопросительный знак. Видимо, поправки в рисунок Пашка внёс позднее. Первое чувство, шевельнувшееся в душе, – признательность сыну – он прощён. Уже потом ощутил холодок причастности к чему-то мистическому, которое Пашка словно предчувствовал. Что он хотел сказать этим пустым овалом с вопросом?

Как связаны раздумья двенадцатилетнего мальчишки об отцовстве с иконой? Порой Мише кажется, разгадав смысл образов, оставленных на бумаге детской рукой, он поймёт нечто важное, ускользающее от него. Свой поступок он рассматривает глазами сына, подолгу мучительно размышляя о нравственной стороне содеянного, и – с каждым разом всё уверенней – убеждается: Пашка бы его одобрил. Ложь во спасение – вроде бы и не ложь, а исцелить от горя способно только время.

Затянувшись в очередной раз ядовитой дрянью, без которой не может теперь прожить более получаса, он убеждает себя: ни психологам с их замшелым психоанализом, ни психиатрам с бесчисленной россыпью разноцветных драже и капсул – это не под силу. Ни один антидепрессант и транквилизатор или нейролептик не сравнятся с ним. Медленно? Да, не сразу, но так уж устроен человек: что бы ни случилось – ко всему привыкает. Говорят, преступники, выйдя на волю после долгого срока, тоскуют по тюрьме. Привычка свыше нам дана… Динамический стереотип – вот истинный отец привычек, а мозг обожает работать по его указке. Психические связи формируются на основе банальных условных рефлексов. Все мы, по сути, собаки Павлова. Кусочек сахара – и закапал, побежал тонкой струйкой в колбочку мутный ручеёк желудочного сока. Всё элементарно, на грани примитива. Со временем сформируется новый стереотип поведения, сотрутся из памяти многие события. Время задвинет на самые дальние полки своей кладовой воспоминания, доставляющие сейчас невыносимую боль утраты.

Теоретическую базу к тому, что произошло, Миша подвёл позже, мучаясь проблемой этичности, а тогда всё случилось спонтанно и неожиданно. Мозг в считанные доли секунды просчитал все возможные варианты и остановился на одном – самом щадящем и гуманном. И пусть кто-нибудь скажет ему в глаза, что он был неправ, что он – чудовище. «Лиза и скажет», – думает он, загасив выкуренную до фильтра сигарету, и тут же тянется за следующей. Он заранее знает, что с тоскливой собачьей покорностью примет любое её решение, хотя понимает, что в тех обстоятельствах опять поступил бы так же.

Миша прислушивается к разговору в соседней комнате. И так каждое утро ровно в десять – хоть часы сверяй – в квартире появляется Пол. Третью неделю одно и то же, впрочем, сегодня что-то новенькое.

– А здесь ему, наверное, лет шестнадцать? – раздаётся голос Лизы.

– Это бронзовая статуя Давида. Музей Барджелло. Работа Вероккьо. Считается, что позировал ему Леонардо, – отвечает Пол.

– Он так похож на тебя. Покажи твои фотографии в этом возрасте.

– Кто? Леонардо?

– Вытащи фото, где тебе тоже шестнадцать. Я хочу сравнить. Да, да, вот это. Как его увеличить?

– Надо курсор… вот здесь. На этой? Да, действительно, как-то чуть-чуть похож, – удивляется американец, – я не замечал.

– Не как-то и не чуть-чуть, а явное сходство. Вылитый ты. Смотри: и телосложение один к одному, особенно вот здесь, на пляже.

– Это я на Гавайях. Мне здесь семнадцать.

Миша резко стряхивает пепел в чайную чашку с отбитой ручкой (пепельниц в квартире отродясь не бывало, но прежде тут никто и не курил, затем отправляет не-докуренную сигарету туда же – к десятку сплющенных окурков и идёт в комнату. Лиза с американцем – голова к голове – склонились над ноутбуком, изучая сайты о средневековом гении. Стол и диван завалены художественными альбомами, глянцевыми буклетами и брошюрами по средневековой живописи. «Похоже, скупил все оптом», – желчно отмечает Миша. Его появление в комнате остаётся незамеченным.

– Так на кого же ты всё-таки похож? На бронзового Давида или Леонардо на Гавайях? – нарочито громко спрашивает он, заявляя о своём присутствии.

– А сам как считаешь? – Пол оборачивается, одаривая его гендерной улыбкой победителя.

– Глупо оспаривать столь очевидные вещи. Только слепой не заметит сходства, – сердится Лиза, недовольная появлением мужа, и захлопывает альбом с репродукциями.

После больницы она демонстративно избегает не только разговоров, но и его присутствия в комнате. Вот и сейчас:

– Я, пожалуй, прогуляюсь. Одна! – останавливает она возгласом обоих, но через минуту, смягчая резкость тона, поясняет: – Мы с Татьяной договорились встретиться.

И уходит, хлопнув дверью. Тишина, воцарившаяся в опустевшей без Лизы квартире, напрягает.

– Сварю-ка я кофе, – бурчит Миша, покидая комнату.

– Было бы неплохо, – откликается Пол, собирая в аккуратные стопки разбросанные повсюду буклеты, альбомы и каталоги живописи позднего Возрождения.

Кофе-машину американец притащил в подарок ещё несколько месяцев назад, но Миша демонстративно её игнорирует. Он долго возится у плиты, регулируя пламя газовой горелки, отставляет турку в сторону и ждёт, пока осядет пена, затем возвращает на огонь. И так – до пяти раз.

Появляется Пол с недопитым кофе, выплеснув остатки в раковину, оставляет в ней чашки.

– А вот посудомоечной машины здесь нет, если ты этого ещё не заметил, – ехидничает Миша, не отрывая взгляда от пенящейся шапки.

– Да, да, разумеется, я сейчас вымою.

Пол подходит к мойке, встаёт рядом – плечом к плечу. Тишину прерывает шум льющейся воды из крана. Через открытое окно доносится смех детей во дворе. Лето. Миша добавляет в готовый напиток ложку холодной воды для оседания гущи.

– А какими проблемами занимается ваш институт? Если я правильно понял, это как-то связано со временем? – первым не выдерживает американец.

– Не совсем. В основном, проблемами адаптации человека к воздействию всевозможных экологических факторов.

– А «Зеркала»? Сеанс телепатической связи между Новосибирском и Филадельфией? Я читал об этом в нашей прессе.

Гостеприимным взмахом руки Миша предлагает ему расположиться за столом, разливает кофе, достаёт из холодильника початую коробку зефира в шоколаде.

– Пространство экранируется с помощью вогнутых зеркал. Считается, что именно они уплотняют энергетические потоки времени, как бы концентрируя его на себе. Многие видели хрономиражи прошлого, – рассказывает он.

– Людям только казалось, что они видели прошлое, или они на самом деле там были? – с улыбкой уточняет Пол.

Миша отвечает сдержанным смешком. Он понимает: внезапно пробудившийся интерес американца к его работе не более чем дань вежливости, заполнение словами пустоты, повисшей в кухонном пространстве. Пол продолжает:

– Я читал у Кипа Торна про кротовые норы и про то, что путешествия во времени не противоречат законам Вселенной.

– Искривление пространства-времени установил вообще-то ещё Эйнштейн.

– Я не совсем понимаю, как гравитация влияет на время, – признаётся Пол.

Он берёт со стола коробок со спичками, вытянув руку вверх, разжимает пальцы и подхватывает коробок другой рукой, демонстрируя знакомство с гравитацией.

– Искривление и гравитация – это одно и то же. Там, где есть гравитация, пространство всегда искривлено. Вот, смотри, – Миша натягивает край скатерти, – представь, что это пространственно-временной континуум, а это «гравитация», – он ставит на неё вазочку с сахаром. Полотно скатерти провисает под тяжестью гжельского фарфора, образуя складки и заломы.

– Примерно так, – говорит Миша, подхватив падающую вазочку, – и выглядит предполагаемое скрученное пространство-время с его межвременными червоточинами.

– …в которых исчезают корабли и самолёты? – улыбается Пол.

– Причём, заметь, исключительно американские, но об этом ты, пожалуй, баек знаешь поболе меня – вы, журналисты, мастаки сочинять истории, – усмехается Миша в ответ, но через минуту добавляет: – Хотя теоретически это возможно.

Пол с чашкой кофе встаёт из-за стола, отходит к окну, не спеша допивает и, не оборачиваясь, спрашивает:

– Значит, не исключено, что Лиза права?

Миша настораживается, ещё не понимая, к чему Пол клонит. Он чует подвох и не спешит с ответом. Пол, не скрывая беспокойства, возвращается к столу. Говорит излишне эмоционально, что, впрочем, не исключает возможности розыгрыша, думает Миша.

– В истории Леонардо, действительно, много непонятного. Возьми любое из его изобретений – все эти парашюты, велосипеды, подводные лодки, пулемёты, скафандры, подъёмные краны. Заметь, всё дилетантски недоделанное. Будто он что-то видел краем глаза или слышал, но устройство домысливал сам, и удивляюсь, что не изобрёл двигатель внутреннего сгорания, а то бы всё это ещё и поехало, – говорит Пол с тем коротким смешком, которым обычно сопровождают невысказанную фразу: «Конечно, это – глупость, но, согласись, что-то в ней есть».

– Уникальный по широте интересов и знаний человек, гений, а писал неграмотно, забывая о пробелах между словами, – продолжает Пол, – как слышал, так и писал. Разве не странно? На мой взгляд, объяснение простое: Леонардо плохо знал тосканский диалект – это не родной ему язык, и, скорее всего, он изучал его, общаясь с людьми. Понимаешь, о чём я? Подожди, хочу показать тебе кое-что, – Пол стремительно покидает кухню. Возвращается с объёмным буклетом «Кодексов Леонардо» и Пашкиной школьной тетрадкой.

– Смотри, – раскрывает он книгу с иллюстрациями из «Атлантического кодекса» и, пристроив рядом тетрадь, пальцем проводит сначала по строчкам корявой вязью средневекового гения, потом по Пашкиным каракулям. – Видишь? Особенно цифры. Обрати внимание: абсолютно одинаковые наклон, нажим и пробелы между буквами.

– Они же оба левши, – неуверенно возражает оторопевший Миша, но до него начинает доходить смысл происходящего – индуцированный бред. «Пол повторяет бредовые фантазии Лизы. А может, вовсе не она больна? Кто кого индуцирует? – его мысли хаотично скачут в поисках рационального решения. В любом случае, Пол поддерживает фантазии Лизы, значит, его необходимо изолировать».

Миша сосредоточен на дилемме – какой вариант выбрать? «Если бред исходит от Пола, то критическое разубеждение бесполезно, а если у него индуцированный бред, то он поймёт, что всё кончено и, возможно, уедет. Что ему ещё здесь делать? Нет, его надо нейтрализовать, – решает Миша, – американец должен узнать всё и как можно скорее, пока Лиза не вернулась».

Он поднимается из-за стола:

– Поехали! Я должен кое-что показать тебе. Едем прямо сейчас.

– А что происходит? – обескуражен Пол, вставая вслед за Мишей.

– Потом, всё потом. Едем.

– Ну если это срочно…

В такси тему Леонардо Пол не развивает. Едут молча: Пол чутко уловил Мишин настрой и солидарно выдерживает паузу.

Водитель притормаживает по требованию Миши в трёхстах метрах от автобусной остановки.

– Я заплачу, – роняет Пол, вынимая из заднего кармана джинсов роскошный бумажник. Он извлекает стодолларовую купюру и кивает таксисту:

– Хватит?

– В самый раз, – бросает тот небрежно.

«Держит фасон, наглец», – раздражается Миша – предложенная сумма в несколько раз превышает обычный тариф. Натруженная извозом рука таксиста тянется к хрустящей банкноте, но он категорично отводит руку Пола в сторону, достаёт из кармана пачку «деревянных», отсчитывает сумму, эквивалентную зелёной бумажке, и протягивает водителю. «Половина зарплаты», – мысленно вздыхает он. Таксист, пересчитав рубли, ухмыляется и по-свойски подмигивает: «Знай наших». На Мишу накатывает злость: и на таксиста, и на Пола, но больше всего на себя: за эту глупую купеческую замашку и за идиотскую ситуацию, в которую сам себя вогнал.

В воздухе разлит густой аромат трав и разогретой на солнце древесины. Прошлогодняя сухая хвоя под ногами заглушает шаги. Слышно только назойливое жужжание пчелы или овода. Пройдя метров двести по центральной аллее, они сворачивают на заросшую травой тропинку, всю в прыгающих солнечных пятнах. Миша идёт впереди. Восьмой ряд, налево, десятая от центральной аллеи… Пол вышагивает следом. Он ни о чём не спрашивает: то ли недоумевает, зачем они здесь, то ли обо всём догадался. Под старыми соснами у новой кованой оградки Миша останавливается и с трудом выдавливает из себя:

– Здесь…

Пол недоумённо смотрит на чёрный мраморный обелиск с фотографией смеющегося Пашки, но через пару минут его губы кривятся в беззвучной гримасе:

– Как это случилось?

– Озеро. То самое, что возле дома…

– Когда?

– Ещё в марте. Наверное, катался по льду, как любят все дети. Тело нашли в апреле.

– Но как же Лиза? Она ничего не знает?! Опознание было?

– Протокол опознания подписал я. А Лиза… Не могла она в то время, – говорит Миша. – Её там не было.

– А ты… Кто есть ты и по какому праву?! – Пол срывается на крик.

– По праву его отца, фамилию которого он носил. Ты ещё не забыл об этом?

Пол замолкает, осмысливая происходящее. После минутной паузы, справившись с гневом, приглушённо спрашивает:

– Уверен, что это он?

– Ну, конечно. Его куртка. Сам покупал её год назад, – глухо отзывается Миша, а спустя минуту добавляет: – Я не мог ошибиться.

У него нет никаких сомнений. За научную разработку с институтом расплатились тогда спортивными костюмами, женскими сапогами, японскими телевизорами с дистанционным управлением и видеомагнитофонами. Часть не выплаченной за полгода зарплаты выдали бартерным дефицитом. Ему досталась детская финская куртка-пуховик. Непрактичная, белого цвета, хотя Пашке она нравилась.

Куртка от воды, песка и тины стала грязно-серой, разбухла, но это была она – та самая. Миша попросил вначале предъявить ему для опознания вещи, а потом уже… остальное. Первое, что увидел в секционном зале – свесившаяся с каталки детская ладонь, жёлто-восковая, сморщенная. Когда судмедэксперт отогнул край простыни, он невольно прикрыл глаза, хотя морально готовился это увидеть. Его поразило, как смерть искажает родные черты. Перед ним возникло совершенно неузнаваемое лицо сына. А ещё он подумал, что вещи живут намного дольше людей. Это несправедливо. Размокшая куртка – единственный свидетель того, что случилось с Пашкой.

– Как ты мог так поступить с Лизой? – цедит сквозь зубы Пол, возвращая его к реальности. – Как ты мог всё время лгать?

Миша столько раз рисовал в мыслях эту сцену, и сейчас ему удаётся держать себя в руках, но он всё равно оправдывается.

– В тот момент она бы не перенесла. Нельзя ей было это видеть. Я рассчитывал, что со временем боль утихнет. Время лечит, – роняет он отрывисто.

– Ты должен понимать… Ты есть подонок, – коверкая язык, бросает ему Пол и, развернувшись, направляется к воротам кладбища. Спина – и та выражает презрение. Обида застилает глаза и мозг, Миша кричит вслед уходящему умнику:

– Ну, так возьми и расскажи сам! Расскажи ей, если сможешь!

Вцепившись в металлические прутья оградки, он напряжённо вглядывается в фотографию сына, ища поддержки. Он уже не настолько уверен в своей правоте, как раньше. Но сегодня с мраморной плиты на него осуждающе смотрят серые глаза Пола. Миша понимает, что запутался бесповоротно.

Приняв тогда импульсивное решение, он не ожидал, что дело обернётся вот так. Утрату близких обычно переживают несколько месяцев, ну полгода, год, постепенно возвращаясь к жизни, а у Лизы незавершённое горе вылилось в идиотскую бредовую фантазию. Теперь уже ясно: она никогда не смирится с неизбежным. Его жалость к ней обернулась другой бедой.

Перед глазами Миши постоянно всплывает картина весеннего дня: одинокая фигурка на скамье в университетской роще вдали от всех дорожек за кустами сирени с уже готовыми проснуться почками. Его сердце сжималось от боли – спряталась, чтобы никто не увидел, не заговорил случайно, не дай бог, не полез в душу с вопросами. Самым страшным был чудовищный пронзительный контраст – безо всяких спасительных полутонов и переходов: солнце, которого ждали всю зиму, раздражало излишней яркостью, бездумное чириканье воробьёв – нелепым оптимизмом. В голове билась строчка чужой радости: «Из пепла зимы, словно феникс, природа рождается вновь…»

Решение он принял спонтанно, за несколько минут, пока шёл к скамейке и щурился на солнце, чтобы не встретиться с её взглядом. Сквозь влажную пелену, застлавшую глаза, мир казался радужным, а он проклинал себя за то, что никогда не носит тёмные очки – они, как никогда, были бы кстати…

– Кто-то ещё знает об этом? – голос Пола за спиной возвращает Мишу к реальности.

– Родители Лизы. Хоронили вместе, – глухо отзывается он.

По дороге к автобусной остановке они говорят о Лизе, и Миша соглашается, что следует найти опытного психоаналитика. Он не будет возражать, если это окажется специалист из Нью-Йорка, и да, конечно, он не будет препятствовать её отъезду из России.

Глава двадцать восьмая

Леонардо

ТОМСК. АВГУСТ 1993 ГОДА

До вылета рейса в Нью-Йорк остаётся сорок восемь часов.

Ранним августовским утром, когда Лиза ещё спит, так по-детски беззащитно подтянув колени к груди, Пол едет прощаться с сыном.

Он решил: Лиза непременно обо всём узнает, но не сейчас. Он сам ей расскажет, когда она пройдёт курс реабилитации в одной из клиник Нью-Йорка. Неделю назад пришло приглашение от Артура Фридберга, нью-йоркского психоаналитика с солидной практикой, директора института расстройств личности в Корнельском Медицинском Центре. Выписки из истории болезни и заключение русских врачей Пол отправил ему электронной почтой накануне. Фридберг считает, что к известию о гибели сына Лизу надо готовить постепенно. Его мнению Пол доверяет всецело, а профессор оценивает её состояние как неоправданно затянувшееся, вероятно, из-за неверного подхода к лечению или ошибочной диагностики, что он тоже не исключает. Сейчас любая негативная информация способна вызвать у неё непредсказуемую реакцию. Возможно усугубление депрессии, повторный суицид и даже уход в аутизм. Профессор полагает, что бред Лизы возник в результате преувеличенного чувства своей вины. Не исключено, что она догадывается о случившемся, но не желает смириться с неизбежным. Фридберг называет это проявлением феномена сознательного оптимизма. Смена окружающей обстановки – вот что ей сейчас нужно, и с этим Пол согласен безоговорочно. Лиза должна привыкнуть к мысли, что отныне она будет жить без сына. Конечно, они приедут в Россию, как только это станет безопасным для её здоровья.

Водитель такси притормаживает на центральной аллее. За дополнительную плату он помогает выгрузить из машины корзины с цветами. Одну за одной относит их по тропинке, заросшей высоким папортником, и выставляет на запотевшую от утреннего тумана могильную плиту. Это всё, что Пол может сделать для сына. Он не скупится, рассчитываясь с таксистом, и отпускает машину, не зная, сколько пробудет здесь.

Сквозь разлитый над землёй туман проступают молочно-оранжевые, лососевые стволы сосен; размытые очертания каменных надгробий вперемешку с металлическими пирамидками, увенчанными звёздами; покосившиеся деревянные кресты. Место, где останавливается время. Конечно, не Грин-Вуд, думает Пол, расставляя корзины с цветами, но здесь лежит его сын, рядом с бабушкой и дедом Лизы.

Пол всегда был убеждён: в жизни многое зависит от стечения обстоятельств, но выбор всё-таки остаётся за ним. Ему нравилось нести ответственность за собственную жизнь и свои поступки, считать себя хозяином судьбы. Главное – не промахнуться, выбирая, полагал он, но теперь не уверен в этом.

«Мы лишь повинуемся внутренней необходимости, – вспоминает он приятеля Стива, – логическая связь событий – свойство материи. Каждый шаг подчиняется внутренней логике, а мозг, анализируя цепочку причинно-следственных связей, делает выбор».

Когда тринадцать лет назад в ресторане отеля он выбирал между поездкой за сенсационным материалом и встречей с Лизой, неужели мозг успел признать именно этот исход единственно логичным и закономерным? Или, склоняясь к чёртовой «закономерной необходимости», он попросту пытается снять с себя вину?

Последние три недели с момента, когда он узнал о гибели Павла, его преследует ощущение нереальности происходящего. Вот здесь, под чёрной мраморной плитой, лежит мальчик с его именем – его сын. Чувство вины перед Лизой, которое Пол носил в себе эти годы, должно усилиться, однако этого не происходит. Предрешённость событий определённо успокаивает совесть, усмехается он.

Пол скрывает от Фридберга, что и сам невольно поддался влиянию бредовой идеи. Он стыдится своих мыслей, хотя знает про них только Михаил. Он же и разъяснил, что в психиатрии такое встречается довольно часто среди близких лиц и называется индуцированным бредом. Сопереживая Лизе, Пол попросту заразился им, как гриппом. Разумом он понимает: Лиза больна, но где-то глубоко, спрятавшись в извилинах мозга, продолжает жить крохотная безумная мысль. Он гонит её, призывая на помощь здравый смысл, но, как поплавок, она снова и снова выныривает на поверхность, напоминая о себе: «А что, если Лиза права?» Маленькая безумная мысль удивительно живуча. От неё не так просто избавиться – чем больше Пол думает об этом, тем резонней представляется она ему. «Любая сегодняшняя истина завтра может оказаться заблуждением, как случалось уже не раз, – думает Пол, – мир стоял на трёх китах, вечность Вселенной – когда-то аксиома – ныне опровергнута теорией Большого Взрыва. Что сегодня кажется абсурдом, когда-нибудь явится в обличье истины и…»

Он вздрагивает от внезапного шороха за спиной. Большая чёрная птица с шумом выпархивает совсем рядом из кустов, мокрых от утренней росы, усаживается на соседнее надгробье, склонив голову набок. Круглый глаз, не мигая, неотрывно следит за ним. Ощущение нереальности происходящего вновь охватывает Пола: старое русское кладбище, заросшее папоротниками; вековые сосны; могильные кресты, и ворон над ними… Стряхнув с одежды налипшие хвоинки и вездесущих муравьёв, он, сутулясь, словно ощущая бремя тяжёлой ноши, бредёт к выходу. Полу не верится, что его сын лежит под этим камнем: Миша не представил никаких доказательств гибели Пашки, кроме слезливых пояснений про некую памятную ему белую куртку.

В трёх километрах за лесопосадками на оживлённой автомагистрали Пол останавливает такси, направляясь в психиатрическую больницу, где по просьбе Лизы должен навестить беспризорника – мальчика, которого она всё время вспоминает. По дороге заезжает в единственный в городе супермаркет, набивает фруктами и шоколадом большой бумажный пакет с пластиковыми ручками. В цветочном ряду торгующих у магазина женщин покупает пышный букет оранжево-крапчатых георгин.

Симпатичная – с кукольными ресницами, в меру пухленькая – медсестра детского отделения в изящном мини-халатике ведёт себя в соответствии с инструкциями. Она строга и, сурово сведя в линию бровки-ниточки, требует от Пола документ, подтверждающий его право на общение с ребёнком. Цветы и коробка конфет делают её сговорчивей, но выясняется, что пришёл он не вовремя – в отделении сонный час. Одна из целого арсенала чарующих улыбок и пара комплиментов отмыкают сердце юной феи в накрахмаленном медицинском кокошнике. Мило разрумянившись, она вскоре забывает о своей непреклонности и уходит за мальчиком.

Он бредёт следом за медсестрой, будто жертвенный ягнёнок на закланье. На вид – лет двенадцать. Длинные рукава полосатой куртки закатаны в толстые жгуты. Широкие штаны складками ниспадают на стоптанные, явно не по размеру войлочные шлёпанцы, из-за чего он по-старушечьи шаркает ногами. Останавливается рядом, не поднимая глаз. Пол в замешательстве: мальчишка напоминает ему маленьких узников Освенцима с музейных фотографий. Он невольно косится на открытые предплечья – где-то в глубине души побаиваясь увидеть выжженный на одном из них номер. Разумеется, никакой цифири там нет, но ассоциация с концлагерем не исчезает. Круглая голова мальчугана напоминает плохо постриженный газон – между скошенными рядами волос тут и там забытые смоляные завитки. Несмотря на убогую одежду и изуродованную парикмахером голову, мальчишка славный. Пухлые, чётко очерченные губы, смуглая кожа и крупные агатовые глаза выдают жителя южных окраин развалившегося Союза, а, может, вольного сына бродячего цыганского племени.

Медсестра сопровождает их к месту для прогулок пациентов – во внутренний дворик между зданиями. По периметру вытоптанной площадки с островками чахлой травы – несколько деревянных скамеек в сухой чешуе облупившейся краски. В центре – три старых автомобильных покрышки, забросанные окурками, с поникшими бледно-лиловыми цветами изображают клумбы. Пол протягивает мальчику пакет с фруктами, но тот обходит его стороной, присаживается на краешек садовой скамьи. Тонкие смуглые пальцы с обкусанными ногтями намертво вцепляются в неё. Голову втягивает в плечи так, что оттопыренные уши прячутся за воротником куртки.

– Ты меня боишься? – улыбается Пол.

Мальчуган молчит, съёжившись, как воробей перед ненастьем, отчего под тонкой полосатой тканью проступают позвонки и крылья лопаток.

– Меня зовут Пол, а как твоё имя?

– Да бесполезно с ним говорить. У него же аутизм. Он ничего не понимает, – встревает медсестра.

Она явно не торопится оставлять их вдвоём.

– О! Кажется, это вас, – настораживается Пол, изобразив гримасу сосредоточенного внимания, – да, вас зовут!

– Где? – кокетничает девушка, округляя глаза, играя бровками.

– Слышите? – указывает он на здание из красного кирпича, которое они только что покинули.

– Ну что ж, я побежала? – медлит юная фея, надув и без того пухлые губки.

– Конечно, работа – прежде всего, – Пол понимающе кивает, поощрительно улыбнувшись, поворачивается спиной.

Битых полчаса пытается он разговорить нахохлившегося мальчишку, но тот сидит в прежней позе, не проронив ни слова. Маленький запуганный зверёк – не реагирует даже на шоколад.

– Accade quello che Dio vuole (Бывает только то, что Богу угодно), – с досадой роняет Пол любимую присказку дяди Джона.

Мальчик вздрагивает, бросает исподлобья пронзительный взгляд, но продолжает молчать. Пол переходит на итальянский:

– Ты совсем не умеешь говорить? Можешь хотя бы имя своё назвать?

Зверёк выпрямляется, глаза-маслины блестят вполне осмысленно, но испуганно.

– А я знаю, как тебя зовут, – равнодушно говорит Пол, провоцируя мальчугана.

– Зачем спрашиваешь, коли знаешь, – неожиданно отвечает тот на тосканском наречии.

– Хотел услышать твой голос.

– Зачем тебе?

– Меня зовут Пол, и я хочу тебе помочь. Не бойся меня.

– Ты вместе с ними?

– Нет. Я не с ними. Я другой. Хочешь? – спрашивает Пол и достаёт из пакета апельсин.

Острые зубы вгрызаются в мясистую кожуру, цепкие пальцы ловко сдирают оранжевые шкурки, закидывая их под скамью. Мальчишка разламывает апельсин и половину сразу запихивает в рот, целиком. Также лихо он расправляется с шоколадными конфетами. Когда же Пол извлекает из пакета кисть винограда с тугими овальными ягодами под прозрачно-зелёной кожицей цвета выдержанного шартрёза, мальчик перестаёт дичиться.

«Психиатрам виднее, но, похоже, что у парня нет, да и никогда не было аутизма, – думает Пол, наблюдая за мальчуганом. – Обычный ребёнок, занесённый неизвестно каким ветром в чужую страну. Напуганный, обозлённый и голодный». Он сожалеет, что не догадался купить для него нормальной еды. Покончив с виноградом, мальчишка тщательно облизывает губы, вытирает липкие пальцы краем куртки и неожиданно спрашивает:

– Ты можешь вернуть меня домой?

– Только если ты скажешь, где он.

– Коли знаешь мой язык, то должен знать, и где мой дом, – хитрит мальчишка.

– Расскажи, как ты оказался здесь.

– Я искал дорогу домой, но они всё время охотились на меня, как на зверя. Мне было страшно. И очень холодно, – добавляет он, зябко передёргивая плечами.

– А как ты попал сюда?

– Я уже сказал – они меня поймали.

– Где твои родители?

Он пожимает плечами.

– Ты давно их не видел?

– С тех пор, как оказался здесь.

– Как называется город, где ты жил прежде?

– Мой отец живёт во Флоренции, а я – в Винчи.

«Без цыган вряд ли обошлось, иначе как могло занести мальчишку из Италии в Сибирь?» – усмехается Пол.

– Тебя украли?

– Нет. Я был в горах, а потом очутился тут. Было холодно и страшно, – вновь повторяет он и опять передёргивает плечами.

– Но кто-то тебя сюда привёз?

– Никто, – бурчит мальчишка, – а Флоренция – далеко?

– Не очень, – отвечает Пол и достаёт блокнот с изображением Джоконды на обложке.

– Знаешь, кто это? – спрашивает он, предполагая, что ответ известен любому флорентийскому подростку.

– Знаю, – соглашается мальчуган, – это синьора Лиза, она была здесь. Она добрая, – липким от шоколада пальцем он дотрагивается до блокнота и добавляет: – И красивая.

– А знаешь, кто её нарисовал?

– Нет, – мотает он головой, отщипывая виноградины.

– Леонардо да Винчи. Неужели не слышал?

Слова Пола мальчишку забавляют.

– Синьор любит шутить? – хихикает он. – Леонардо да Винчи – это я, но не я рисовал синьору. Я буду нотариусом, как и мой отец сер Пьеро да Винчи, – с важностью добавляет, зябко передёрнув плечами.

Если случившееся не было бессмысленным исчезновением родного человека, думает Пол, то страдание перестанет разрывать сердце и приобретёт смысл. Бред Лизы материализуется в странном черноглазом мальчугане. Если допустить невозможное и он, действительно, маленький Леонардо из средневекового Винчи, почему бы Пашке не оказаться там. Может, связь времён гораздо теснее, чем мы полагаем, а столетия – не сцепленные вагоны, бегущие только в одном направлении?

Глава двадцать девятая

Флоренция

АПРЕЛЬ 2005 ГОДА

Настроение, подпорченное вчерашней встречей с Джулиано Бьянкини, улучшается с каждой милей, приближающей её к Флоренции.

Меж пологих склонов гор, мимо волнистых полей с одинокими виллами и разрушенных временем часовен мчится из Милана утренний скоростной экспресс «Евростар». За холмами, подёрнутыми мглистой дымкой, нарождается бледно-жёлтый диск. Первые слабые лучи новорождённого светила нежно обводят их контуры. Обрывки тумана исчезают в рыхлых сугробах облаков, проплывающих так низко – вот-вот зависнут снеговыми шапками на вершинах кипарисов, чёрными свечками вытянувшихся вдоль дорог. Ухоженные поля из окна поезда кажутся лоскутным одеялом, собранным из кусков бархата – всех оттенков зелёного. Упасть бы и прижаться щекой. Как же она полюбила эту созданную Богом и хранимую человеком красоту!

В аэропорт Бергамо Лиза прилетела вчера утром. Устроилась в отеле и провела (убила!) полдня с Бьянкини. Переговоры по приобретению прав на последние две главы рукописи зашли в тупик. Ушлый итальянец заломил баснословную цену, кратно превышающую стоимость трёх предыдущих. Рукопись обошлась им немыслимо дорого. Она поистине бесценна, думает Лиза, но Джулиано опять грозился выставить оставшиеся у него главы на аукцион. Они с Полом, конечно, никогда не допустят этого. После нескольких попыток итальянца всучить им подделки, выдав за текст Франческо Мельци, каждая выкупленная глава подвергается двойной независимой экспертизе: сначала в Милане, затем в Штатах. У Пола вся жизнь проходит в воздухе – в бесконечных перелётах между Нью-Йорком, Миланом и Лондоном.

Покинув туристическое многоголосье центрального вокзала, напрямик через площадь Лиза направляется к Дуомо. Возле голубовато-узорчатой романской базилики Санта-Мария-Новелла, напоминающей почему-то бабушкину шкатулку из гжельского фарфора (ох уж эти пародоксы ассоциаций), она останавливается и прежде, чем проскользнуть в мягкий полумрак церкви, обхватывает ладонями бронзовую ручку входной двери. Замирает, надеясь ощутить сквозь толщу веков – он ведь тоже входил через эту дверь. Разноцветные пятна света, пробившегося сквозь витражи, пляшут на лицах и каменных плитах. Возле Папского зала Лиза стоит долго, закрыв глаза. Иллюзия совмещения в пространстве разделённых Временем. Может, возле этой колонны стоял он, прислонившись плечом? Она давно поняла: движется только время, увлекая за собой декорации неподвижного пространства.

На шумной Виа де Панзани по каменным плитам, сглаженным за пятьсот лет миллионами ног, обутых в сандалии на деревянной подошве и пулены с загнутыми носами, парчовые туфельки дам и сапоги из бычьей кожи со шпорами, изящные лодочки и балетки, мокасины и кроссовки всех брендов, ползает на коленях в растянутом сером свитере уличный художник. Цветными мелками он рисует портрет той, что зовут Джокондой. Лиза останавливается рядом, отбрасывая длинную тень. Художник поднимает голову, всматривается в её лицо, потом восклицает, изумлённый:

– О! Мама миа! Синьора?!

А она прячется за солнцезащитными очками – верное спасение от любопытных взглядов. Она спешит к месту встречи. В стёклах витрин, вымытых до зеркального блеска, отражается молодая женщина. Боковым зрением Лиза пристрастно разглядывает её: фигура не отягощена лишними килограммами, золотистые волосы струятся по плечам – разумеется, подкрашенные – раз появившаяся седина, пусть и в тридцать, уже не исчезает. В уличном ресторанчике перед Баптистерием, где уговорились встретиться, выбирает столик в глубине, в дальнем углу – для лучшего обзора. Заказывает двойной эспрессо и фисташковое желато.

Про международный конгресс геронтологов в Болонье, в середине апреля, Лиза узнала ещё полгода назад. Среди заявленных на участие докладов не без удивления обнаружила тезисы Михаила Богуславского и решила встретиться. Именно здесь, во Флоренции, он должен с ним познакомиться. Может, тогда наконец он поверит ей? У мальчика сейчас напряжённое время, но он клятвенно обещал вчера по телефону освободиться к двенадцати. Работа комиссии по поиску фрески «Битва при Ангиари» в самом разгаре. Полгода назад им удалось выбить у министра разрешение на семь микроскопических отверстий (и только в местах трещин) во фреске Вазари, чтобы лазерным сканером обнаружить за ней утерянный шедевр Леонардо, но недавно выяснилось: работу нельзя начинать по ряду роковых случайностей, как репей, цепляющихся друг за друга. «Бюрократия всё так же сильна, как и пятьсот лет назад», – думает Лиза.

– Разрешите присесть? – спрашивает высокий мужчина, почти старик, с гладким черепом, усеянным возрастными пигментными пятнышками.

И только глаза под дряблой кожей век – бесконечно добрые, знакомые глаза… Господи! Миша! Она приподнимается – обнять его, но он церемонно целует руку и вручает ей три пунцовые розы.

– А ты совсем не изменилась. Изумительно выглядишь, как и двенадцать лет назад. Ты ещё не заказала? – спрашивает, присаживаясь за столик и отыскивая взглядом официанта.

Вертлявый парнишка в длинном фартуке от бёдер поверх джинсов и белой футболки устремляется к ним. Лиза качает головой.

– Пожалуй, позавтракаю. С тобой, – улыбаясь, добавляет она. Щемящая нежность (или жалость?) к нему прежнему охватывает её.

Официант подаёт карты меню, облачённые в коричневую кожу. Миша утыкается в свою, а Лиза откладывает в сторону – здесь она всегда заказывает салат из свежайших морепродуктов и сухое белое Пино Гриджио.

Минута неловкого молчания после долгой разлуки, когда даже близкие люди не знают с чего начать разговор.

– Как твой доклад? – спрашивает она.

Он пожимает плечами.

– Преждевременное старение голых землекопов, вследствие увеличения энтропии под воздействием вогнутых зеркал, на мой взгляд, никого не впечатлило, – улыбается он и засыпает вопросами: – Как ты? Рассказывай. Чем занимаешься? А здесь вместе с Полом?

– Одна. Пол сейчас в Лондоне. Занят организацией выставки изобретений Леонардо.

– Работаешь?

– Преподаю в медицинской школе. В Стоуни-Брук.

Пока он заказывает форель на гриле и выбирает вино, она вглядывается в его лицо. Первое шокирующее впечатление исчезло – перед ней прежний Миша. Искренний. Верный. Настоящий. И за что только он её любил?

– Лиза, я виноват и должен извиниться, но я тогда… – говорит он, – я в тот момент не мог смотреть на его лицо, то есть на того мальчика, а куртка… она была такая же. Точь-в-точь, как у Паши…

– Перестань. Я всё знаю, – отзывается она, прижимая ладонью его непрерывно барабанящие по столу пальцы.

Историю с могилой неизвестного мальчика она восприняла спокойно – никогда не верила, что Пашка… Что его больше нет. Пол сразу, ещё тогда, в России, пока оформляли усыновление Леонардо, настоял на генетической экспертизе по патологоанатомическим препаратам. Его подозрения подтвердились – Миша ошибся, похоронил другого подростка. Чужого сына. Всё в прошлом и забыто.

– Хочу познакомить тебя кое с кем, – сообщает Лиза, – его зовут Леонардо. Он юрист, работает здесь, во Флоренции. В комиссии по поиску фрески «Битва при Ангиари». Слышал, наверное? Понимаешь, – она замолкает, тщательно подбирая слова, – он оттуда, из Винчи пятнадцатого века. А вот и он. Сейчас сам тебе всё расскажет. Ты поймёшь, что ошибался, – добавляет она, поймав себя на мысли, что чересчур волнуется, как и тогда в больнице, но для неё очень важно, чтобы Миша поверил тоже. Привстав из-за столика, машет рукой невысокому худощавому парню с копной чёрных кудрей и крупными агатовыми глазами под тяжёлыми веками. А он широко, радостно улыбается ей, торопясь со стороны восточных ворот Санта-Мария дель Фьоре – золотых ворот Гиберти.