Не/много магии Давыдова Александра
Трам-пам-пам.
— Вот как, — сказал Дмитрий. — Вы мне очень помогли.
— Тут полный ужас, — Миша и раньше славился умением начинать разговор без приветствия, но тут уж зашел, так зашел. В тему последних дней, ничего не скажешь.
— Где?
— Приезжай, тебе же все равно надо к Стекловой, в соседний дом. Зайдешь?
— Хорошо.
В вагон набилась толпа, Диму сдавили и приперли боком к стеклу — ни повернуться, ни даже положить телефон обратно в карман. Так и пришлось ехать, с неуклюже вывернутым локтем, держа сотовый перед собой, а другой рукой придерживая рюкзак. Потом народ ломанулся к выходу, и тяжелый, очень тяжелый мужик в желтом шарфе со всего маху, основательно наступил следователю на ногу. Тот зашипел, выругался и толкнул «обидчика» в спину — мол, нечего тут стоять.
Человек обернулся.
— Из-извините, — поперхнулся Дмитрий и отшатнулся.
Это был давешний псих с бегающими глазами. Точнее, уже без глаз. Его голову опоясывала марлевая повязка с проступающими пятнами крови. В руках подрагивала палка — с какими обычно ходят слепые — мужик неуклюже шарил ей по полу. Но на лице вместо растерянности, с которой больные обычно приноравливаются к новым условиям бытия в этом мире, читалась безмятежность. Счастливая безмятежность.
Дежа вю — они снова одновременно вышли на «Боровицкой», и слепой двинулся к эскалатору, подняв руки перед собой. Он наталкивался на встречных, тряс головой, извинялся, спотыкался… Но все же двигался гораздо увереннее, чем несколько дней назад. Ни следа паники. Дмитрий с минуту смотрел ему вслед, потом махнул рукой и пересел на голубую ветку.
— Дом-то на снос предназначен. Коммуникации готовились отключать, ходили по квартирам, проверяли — все ли съехали. А здесь никто не открывал. Квартира съемная оказалась. Нашли хозяйку, приехали с ордером. Ну и…
Забившись в угол дивана, кусая себя за запястье, рыдала девушка. Широко открывала рот, как рыба, вытащенная на сушу, затравленно поглядывала на врачей и Михаила, который заканчивал составлять протокол. Спутанные волосы, прическа — «взрыв на макаронной фабрике», как говорили в детстве, синевато-бледная кожа, круги под глазами. Девушка была похожа на привидение. Не очень опрятное привидение, если судить по несвежей футболке и бесформенным треникам.
— Все же хотелось бы уточнить, — Миша постучал карандашом по столу. — Зачем вы это сделали? Вы не понимали, что это статья — похищение человека?
— Я не похищала, — шмыгнув носом, пробормотала девушка. — Он просто спал.
— Спал? Несколько месяцев непрерывного пребывания под снотворными — это «просто спал»?
— Я… Я ухаживала за ним. Кормила через трубочку. Меняла одежду. Белье… — у нее опять затряслись плечи.
— А то, что у него есть родственники, которые могли волноваться — это вас не смущало? Зуб даю, — повернулся Миша к другу, — парень наверняка числится в базе пропавших без вести.
— Я просто любила его!
— Это мы уже слышали…
Друзья вышли на балкон с видом на тот самый злополучный овраг. Закурили. Откуда-то из крон деревьев скрипуче орали вороны, в воздухе лениво кружились листья.
— Ничего так райончик, — сказал Миша.
— Тихий.
— Правда, не пользуется уважением у риэлторов.
— Почему?
— Мы понятой взяли тетку, которая занималась расселением этого дома. Обмолвилась, что расселить отсюда — раз плюнуть, люди бегут, как крысы с корабля. А вот продать квартиру в квартале — почти невозможно. С одной стороны, тихо, недалеко от метро, природа вот… С другой стороны, старый фонд, многие дома сносят — значит, скоро устроят стройплощадку: шум, пыль бетонная… Хотя я бы и без этого здесь жить отказался. Мерзкое местечко.
Дмитрий прислушался к внутренним ощущениям. Молча помотал головой. Была в этом квартале какая-то неуютная притягательность. Вроде бы и дрянное место, ведь преступления одно за другим никогда не происходят случайно. Всегда есть резон — то ли время, вон, во время солнечных бурь сколько невротиков срывается, то ли пространство. Разломы тектонические, поля геомагнитные или некробиотические, пейзаж не по фэншую или некрополь под современным микрорайоном.
Здесь же в воздухе звенела опасность, но было… хорошо. Как будто вышел в поле ночью, лег на спину и уставился в небо. Появлялась в голове чистота, незамутненность и, главное, понимание того, что делать дальше. Чтобы не бояться.
— …Боялась, что он уйдет, видите ли, — Миша смял недокуренную сигарету и швырнул ее вниз. Стукнул ребром ладони по ржавым перилам. — Вот и опоила снотворным. Потом докалывала регулярно. Во сне-то не уйдешь. Восемь месяцев парень провалялся на диване! Вдумайся! Восемь! Пролежни, мокрота в легких, абсцессы от неправильно поставленных уколов. Вонь на всю квартиру. А она и рада!
— Сейчас будет продолжение банкета, — Дмитрий тоже затушил сигарету и поежился. По тротуару внизу, постукивая палкой по асфальту, брел давешний слепой. Когда он завернул в соседний подъезд, Дима продолжил:
— Стеклова — из той же оперы. Думаю, тоже боялась, что пацаны вырастут и уйдут от нее. Как это уже сделали их папаши. Как обезопасить себя от ухода близкого? Сделать так, чтобы он на все сто процентов зависел от тебя. Вот она и того… Составишь мне компанию?
Казалось, толстяк, два дня назад закрыв дверь за следователем, так и остался стоять за ней, как выключенная декорация, и сейчас ожил лишь со звонком — та же щетина, те же синие треники с пузырями на коленках, то же выражение туповатого недоумения в глазах.
— Пойдемте, — сказал Дмитрий. — Понятым будете.
Мария Стеклова как будто даже не очень удивилась, увидев следователя в сопровождении милиционера, врача и двух соседей. Дмитрий предъявил постановление об обыске и прошел в комнату. Там он увидел две кровати, на которых лежали без движения сыновья Марии. Двое парнишек, виновных лишь в том, что их мать боялась, что они вырастут.
Рано или поздно.
У каждой кровати стояла капельница.
— Что в капельнице? — спросил врач.
— Глюкоза, — мгновенно ответила Стеклова. — Необходим приток углеводов для сохранения жизнедеятельности внутренних органов.
Дмитрий подошел и принялся откручивать пузырек с лекарством.
— Сами признаетесь, — спросил он, — или мне один интересный препарат назвать? От гипертонии? Вы его ой как часто покупаете.
Мария мгновение ошарашено смотрела на него, а затем вдруг накинулась, сбивая его с ног, избивая, царапая лицо. Из ее рта вырывался безумный, истеричный вой, в котором скорее угадывались, чем слышались слова:
— Они мои! Не отдам! Они мои! Навсегда!!! МОИ!!!
Жена, конечно, не поверила в причину царапин. По ее словам, Дмитрий поругался с любовницей, и та ему достойным образом отомстила. Она мгновенно связала свою версию с поздними возвращениями мужа, устроила истерику, заявила, что сама когда-нибудь выцарапает ему глаза, надавала пощечин и отправилась рыдать в подушку. Дмитрий поплелся следом, нехотя, ненавидя себя за малодушие, и принялся утешать ее, и говорить, что любит, и что никого у него нет, и быть не может.
Ночью, в постели, она все равно демонстративно отвернулась, отгородилась невидимой стеной, и он оказался в благословенной тишине. Утром все начнется снова — слезы, крики, обвинения, слышные даже на лестничной клетке. Казалось, ей было необходимо спускать пар, избыточное давление разума, и Дмитрий часто жалел, что нельзя воткнуть ей в голову крантик, как в просмотренном давным-давно мультфильме.
Воткнуть крантик. Ха! Было бы неплохо.
Сон бродил где-то далеко.
Самое странное, что одиночество не так уж прельщало его. Бывало, жена уезжала в командировки — по возвращению устанавливая режим жесточайшей паранойи, неизменно заканчивающийся скандалом — но в пустой квартире ему было так же неуютно, как и с женой. Он топтался по комнатам, лениво шарил в интернете, но большей частью просто спал.
Ему была нужна компания, но тихая. Как сейчас, за невидимой стеной.
Как бишь там называлось это вещество?
Мысли Дмитрия сами собой вернулись к прошедшему дню. Такие разные случаи. Такие одинаковые преступления. Хотя почему разные? Все эти люди боялись потерять кого-то. Боялись так сильно, что им оказалось проще зачеркнуть чужую жизнь, чем справиться со страхом.
Простой эгоизм.
Хотя… Разве человек в метро — эгоист?
Проплывали в тумане мысленного взора лица. Повязку с окровавленными пятнами глазниц сменила чистая, наивная детская рожица, которая, в свою очередь, расплылась и превратилась в испуганное лицо девушки со спутанными волосами.
Разве не имели они права устранить причину страха? Разве перед лицом страха не теряют силу общепринятые моральные нормы?
Это же чистая логика.
Боишься, что любимые люди уйдут от тебя — сделай так, чтобы они не могли ходить.
Боишься, что собака вырастет и нападет на тебя — сделай так, чтобы она не выросла.
Боишься, что увидишь что-то плохое — ослепи себя, чтобы не видеть.
Боишься возвращаться домой…
Боишься возвращаться домой?
Чистая логика!
Что-то будто щелкнуло и оборвалось в голове. Что-то, сдвинувшееся с места еще тогда, когда он первый раз пришел в тот овраг. Повисшее на ниточке, когда он курил на балконе с коллегой, глядя в завихряющееся разноцветными облаками небо. Огонь безумия, который пожирал тихий район Москвы, человека за человеком, дом за домом, перекинулся на следователя. Тихо, чтобы не разбудить жену, он встал и вышел из комнаты. Снял с полки самодельную свечку, толстую, многочасовую — за них его тоже пилила жена, не было ни одного увлечения, которое бы ей понравилось — зажег и поставил в углу, у стены спальни. Затем обулся и уже полностью одетым прошел на кухню.
Качели легонько поскрипывали под его весом.
Дмитрий сидел и смотрел на окна квартиры, прислушиваясь к своим ощущениям. Над ним, глядя одинокими квадратами окон, нависала темная громада. Дом, в который он никогда не вернется.
«Я не боюсь!», восторженно понял он.
На поясе завибрировал телефон, истошно разрываясь осточертевшей мелодией.
Я — не — боюсь!
— Дима, где ты ходишь?! — взвизгнула трубка. — У нас дома пахнет газом! Ты шляешься по своим шлюхам, а у нас пахнет газом! Сколько раз я тебе говорила, что надо вызвать мастера! И что это за тряпки под…
В ночи басовито и на удивление тихо бухнуло. Звонко посыпались осколки стекла. Окрестности осветила рукотворная заря.
Дмитрий улыбнулся.
«У меня нет дома», умиротворенно думал он, глядя на оранжевые языки, вылизывающие небо. «Наконец-то у меня нет дома».
Плоский снег
— Мама, я опять рассыпаюсь.
Она спала, зарывшись в лицом в подушку, накрывшись тяжелым одеялом с головой. Накануне сон не шел, и она до рассвета лежала, уставившись в низкий потолок, зажмуривалась, ворочалась на широкой кровати, потом вставала и шла по длинному коридору в ванную. Там, не включая свет, прислонялась лбом к зеркалу. Сквозь босые ступни в тело заползал холод. Она возвращалась в постель, сооружала гнездо из одеяла — как в детстве — зажимала уши ладонями и пыталась забыться, провалиться в никуда, не быть. Ведь невозможно быть все время, так? Когда проемы окон стали жемчужно-серыми и ночные насекомые утихли, сон наконец пришел и слизнул ее мягким языком.
— …рассыпаюсь!
«Засыпаю…» — разлепить веки казалось немыслимым. Голова была словно набита ватой, вата была во рту и облепляла лицо, замедляла дыхание, делала его почти бесполезным…
— Ну, мама же! Ма-а-а-ам!
Она со всхлипом зевнула, втянула ноздрями влажную наволочку и перевернулась на спину. Сердце дергалось и стучало об ребра так, будто она только что пробежала километр. Два. Три. И не успела отдышаться, как…
— Рассыпаюсь!
Женя вздрогнула и открыла глаза. Над ее головой завис темный силуэт когтистой лапы. С длинными когтями и бугристыми наростами по краям. Лапа сжималась и разжималась, когти с шелестом скребли друг о друга, и на лицо ей сыпалась пыль и чешуйки. С соленым запахом гноя. Прямо в открытый рот. С едким вкусом…
Она закашлялась и резко села.
— Мама…
Сын осторожно положил ей руку на колени. Длинные ногти — слишком длинные для мальчишеских пальцев, когда он в последний раз просил маникюрные ножницы? — были покрыты темными ветвящимися полосами. Она сморгнула. Трещины. Ни одного целого ногтя, иззубренные края, как будто мальчишка всю ночь рыл каменистую землю голыми пальцами. В основании каждого ногтя — кровавые заусеницы. И сухая, шелушащаяся кожа на костяшках, если потереть — облазит хлопьями.
— Зачем ты себя уродуешь?
— Но…
— Человек — не кукла из песка! Он не может рассыпаться просто так. Ты расползаешься, когда идет дождь? Ты разваливаешься на куски, когда тебя пинают в школьной драке?
— Нет, но…
— Что ты делал ночью? — она стряхнула его ладонь с колен, поднялась с кровати — господи, как мальчик вырос, скоро она будет ниже ростом — взяла сына за подбородок. У него сонные глаза, водянисто-серые, с комочками желтой слизи во внутренних уголках. Ресницы дрожали. Быстро мелькнуло прозрачное третье веко, туда-обратно. — Не смей! Сколько раз я говорила тебе, не смей так делать!
Женя оттолкнула подростка и быстро ушла, почти убежала, в ванную. Там она до предела открутила кран и сунула руки под струю зеленоватой теплой воды. Стянула рубашку, уронила ее прямо на пол. Согнулась, уцепившись за края ванны, покачала головой, чувствуя, как бьется кровь изнутри в глазные яблоки, подставила затылок под кран. Застыла.
Когда она наконец открыла дверь, в квартире никого не было.
Пошлепала, оставляя мокрые следы, на кухню.
Приготовленные с вечера бутерброды исчезли. Значит, все в порядке. Ушел в школу.
В раковине громоздилась немытая посуда. Когда она в последний раз видела губку? Вчера? Позавчера?…
Губка нашлась на полу, рядом с мусорным ведром. Заросшая тонкими зеленовато-белесыми волосками. Куда ее, такую, выбрасывать? В окно? Чтобы кто-нибудь подобрал ее, да, глядишь, и вернул — из жалости. Соседки и так не жаловали Женьку. Стоило ей выйти на улицу, судачили за спиной, показывали пальцами, швыряли в затылок комки грязи — или глины? — дергали за рукав, забрасывали вопросами — на своем квакающем испанском, сухими голосками:
— Cuentame…
— Cuentame…
— Cuentame…
А что можно рассказать, когда жизнь наполовину состоит из бессонных ночей, когда приманки для сна не осталось совсем, и ты лежишь, прислушиваясь к стонам и скрипам тонких стен и балок, ловишь дыхание непутевого сына из дальней комнаты. Ноют щиколотки и колени, нельзя бродить босиком по ледяным плитам, ты это знаешь, но все равно ходишь. В глаза будто песок насыпали, а в уши вставили смычки ночные музыканты. И ты замираешь, вцепившись в одеяло, мокрое от пота, а мысленно идешь… идешь по коридору на кухню — в кладовку ведет ма-а-аленькая дверь, ты откидываешь крючок и протискиваешься внутрь, встаешь на колени, достаешь спрятанный за ящиками ноутбук, дрожащими руками набираешь пароль… А потом — не остановиться. И ты говоришь, говоришь, говоришь с ним, с тем, с кем говорить не нужно, до тех пор, пока в глазах не начинает рябить от букв, и плачешь, как девочка. Плачешь ты только ночью.
Вторая половина жизни — серые дни, одинаковые, как подсохшие ломтики хлеба. Отправить сына в школу, обойти комнаты, одну за другой, ведя ладонью по пыльным стенам, тяжело опуститься на пол посреди кухни. Сидеть, как истукан. Ни звука, ни движения, чтобы ни у кого повода не было подняться по ступенькам крыльца и постучать в дверь. Ни к чему ей чужие. Ни к чему. Когда же тени начнут удлиняться, она пересилит себя и встанет, пошарит на полках, сварганит простой ужин, приоткроет форточку, чтобы сын не жаловался на духоту, уйдет и запрется в кладовке. На час. Два. Три. Чем дольше — тем больше хочется…
Об этой жизни рассказывать соседям?
Женя двумя пальцами взяла бывшую губку для посуды, завернула ее в грязное вафельное полотенце и уронила сверток в мусорное ведро.
Посуду в последний раз мыли полторы недели назад. Легче купить новую.
Она взяла скользкую тарелку, покачала ей туда-обратно, пуская солнечные зайчики по стенам и потолку, и уронила на пол. Осколки брызнули из-под ног. Круглая плоская снежинка спланировала на плиты и умерла. Женя криво ухмыльнулась и потянулась за второй тарелкой. Сын потом уберет. Он все уберет. И не будет больше спрашивать, что с пальцами. Что с ладонями. Помнится, в прошлый раз что-то было с запястьями? Ничего. Вот ему — объяснение.
Она лежала на спине в куче осколков, как в сугробе, и думала о морозе. Холод в этом доме все время был рядом, он поджидал снизу, хватал за пятки, переливался под ногами каменной тяжестью. Но за окном никогда не бывало зимы. Почему?
Женя повернула голову и прижалась щекой к мелким колючим искоркам. Стеклянная пыль. Ни разу за три года не было зимы. С деревьев осыпались листья, соседи расчесывали локти и затылки — и с них сыпалась перхоть, с неба планировали длинные ленточки паутины, падал туман, тянуло сыростью… а снега — не было. Ни метели, ни мороза, ни ветра. Впрочем, лета не было тоже. Сплошная слякоть, липкая погода и липкие взгляды, чуть только сунься наружу. Уроды.
Она старалась выходить как можно меньше, в лавочку — бегом, пригнувшись, только в сумерках. В последний раз у края дороги, на островке ярко-зеленого мха, сидела девочка и размазывала по щекам слезы. Страшненькая. Бугристое лицо, мутные глазенки, худющие, неловко подергивающиеся руки… Девочка жевала мясистый травяной стебель, икала и бормотала что-то под нос.
Женя невольно замедлила шаг. Прислушалась. «Не буду-не буду-не буду-не буду-не буду…» — бормотала девочка скороговоркой, слова рассыпались, как горох, падали ей в подол мешковатого длинного пальтишка и выплескивались на землю. Ученица из русского класса. Должно быть, ей тут тоже не сладко. Угораздило же некоторых притащить в экспедицию детей! Условия, конечно, перед отъездом расписывали райские… но неужели сложно было разделить надвое? Нет же, всем романтики захотелось. Раскопки в священной долине инков, тайны древних цивилизаций… Расхлебывай их теперь. Полной ложкой.
Женя передернула плечами. А её сын… Её сын родился уже здесь. Или не здесь… Она ведь привезла его с собой. Или он был всегда? Можно не винить себя. Или нельзя?
Она присела на корточки перед девочкой:
— Что — не будешь?
— Не буду невестой чудовища, — уродинка подняла глаза и внимательно посмотрела на Женю. — Они не взяли меня играть, сказали, что боятся — к таким красивым всегда приходит чудище и берет в жены. Оно по проводам приходит. Или по воздуху. От него не спрячешься. Но я не буду, не буду…
«Бред, — Женя потерла лицо, будто смывая дурацкую картинку. Поднялась, встряхнула пальцами — ощущение, будто жабу погладила. И быстрее зашагала домой. — Господи, какой бред».
Она поднялась с пола и осторожно, чтобы не пораниться об осколки, пошла в коридор. Оттуда — тринадцать плиток, шесть мутных, семь прозрачных, всего пять шагов, если ступать не на каждую — опять в кладовку. Включила веб-камеру, вывела на экран себя, медленно подняла глаза. К щеке прилипли мелкие осколки, кожа бледная, на шее бьется темная жилка. Она уронила лицо и стала тереться щекой о клавиатуру.
На затылке зашевелились волосы. Мягкая рука скользнула по шее. Погладила — раз, другой. Примерившись, ухватила, подтянула голову Жени поближе к монитору, вмяла лицом в расплывающиеся пиксели, лизнула холодным влажным языком.
Женя закашлялась и сглотнула. Скользкий комок скатился под ребра, заворочался тошнотой. Перед глазами плыли белые круги.
Следующим вечером ей почудился отец. Он был, или его не было? Мама придумывала, или он и вправду приходил по праздникам, дарил подарки, громко смеялся, подкидывал ее в воздух, сажал на плечо? Или бил? Ее и маму? Она не помнила.
— Женька!
Она помотала головой, не отнимая руки от лица. Воспоминания пусть убираются прочь.
— Жень, да очнись же!
Кто-то ухватил ее за запястья, рванул вверх. Она всхлипнула сквозь зубы и замотала головой. Пусть убираются, чужаки. У нее не было отца. Она точно вспомнила. Наверно.
— Женя!
Два голоса.
— Мама…
Три голоса. Она открыла глаза.
Сын привел в дом незнакомцев. Один до боли напоминал отца. Женя бессильно сжала кулаки, потом вцепилась зубами в костяшки пальцев и залилась слезами.
— Я же говорил… — голос сына доносился как будто сквозь вату.
Женя очнулась на кровати. Голова — на коленях у мужа. На тумбочке россыпью — пустые шприцы.
Все окна в спальне распахнуты, по комнате гулял ветер с запахом цветов.
— Прости, что я так долго не возвращался, — Андрей гладил ее жесткой ладонью по лицу. Пальцы дрожали. — Транспорт — ни к черту, добирались пешком от Чокекирао. Сезон дождей, чтоб его. Думали — за неделю обернемся. А в итоге два месяца там мариновались. Потом тащили на себе все оборудование. И — да ты знаешь, что я рассказываю! — в каждой деревне необходимо было остановиться, иначе не пропустили бы. Поговорить…
— …С финиками? — слово само выпрыгнуло из глубины памяти, как из шкатулки с сюрпризом. Три месяца… нет, какие месяца — три года назад они придумали называть перуанцев так. Сморщенные бугристые лица были так похожи на сушеные фрукты.
— С ними, — муж улыбнулся было, но быстро стер с лица улыбку. — Но с тобой что?
— Что со мной? — она потерла виски, зажмурилась. В голове как будто слишком много лишнего места, мысли перекатывались и сталкивались друг с другом, как маленькие шарики. Шелестели и звонко щелкали. Внутри черепа металось эхо, мешало сосредоточиться. — Смешно… Не помню. Пустота какая-то. Я перестала ходить на раскопки…
— Ты перестала работать три месяца назад. К тебе приходили — никто не открывал дверь. А мелкий, когда его выдернули из-за парты, только и знал что повторять: «Мама в порядке, просто она спит».
— Спит… Это и вправду похоже на сон. Не знаю. Как будто щелкнули выключателем, и у меня разом кончилась энергия. И самое страшное — память. Я… даже тебя стала забывать.
Женя потянулась к мужу, крепко обняла его, прижалась лбом к колючему подбородку, замерла. «А ведь я забыла тебя, — беззвучно прошептала она. — Совсем забыла. Но теперь — вспомнила». И похолодела. Она и вправду вспомнила. Всё.
— Что ты видел? — Женя смотрела на сына в упор. Прищурившись. Оценивающе. На его глаза с тяжелыми веками. На горбинку носа, которая будто росла изо лба, чуть ли не над бровями. На широкие ноздри. На исцарапанные, покрытые белесыми язвами ключицы, выглядывающие из ворота толстовки. На руки. Она судорожно сглотнула. — И не вздумай соврать мне. Ты видел. Иначе бы не рассыпался.
Закаты в Перу волшебные. Облака лимонно-сиреневые, как разноцветные леденцы, небо наливалось зеленым и золотым. На закате всегда поднимался ветер, и начинали вопить птицы. На все голоса. Громко. Торжественно. Впечатляюще. Можно заслушаться, особенно если то ли хочешь, то ли не хочешь упустить, что именно соврет тебе в лицо собственный сын. Или скажет такую правду, которую поневоле захочется прослушать.
— Почему-то раньше тебя это не волновало. А ведь я приходил к тебе каждый день…
— Я была не в себе!
— Да ты и сейчас не в себе! — надо же, всего девять лет парню, а уже осмелился кричать на мать. Весь в нее. Женя закусила губу. — Не в себе! Совсем сумасшедшая! А если кто-нибудь зайдет в кладовую? Если папа спросит: «Что вы там прячете, за маленькой дверью в глубине дома?»
— И. Что же. Мы там прячем?..
— Мы? Я тут ни при чем! Ты знаешь, как я испугался? Я видел… видел кошмары, они спали у нас на кухне!
«Ну, почему же спали…, — Его тень подошла сзади, положила тяжелую голову Женьке на плечо, вдавила ее в землю — не по щиколотку, как в сказках, всего на пару сантиметров, но голени привычно заныли. — Ты не спала. Я не спал».
— Всё в прошлом. Успокойся, — она тряхнула головой. — Папа вернулся. Он защитит нас. Тебя. Будем жить, как раньше. Когда ты еще не сунул нос, куда не следует.
Сын отвернулся и побежал прочь вдоль обочины, потом нырнул под кроны деревьев. Там, в лесу, всегда играют местные дети. И он — вместе с ними.
«Почему я никогда не зову его по имени? — Женя продолжала смотреть на закат. Стремительно темнело, и над горизонтом трепетала изумрудно-фиолетовая пелена. — Ведь мы… нет, Андрей, назвал его… Хотя не стоит».
— Он иногда и сам не знает, что чудовище, — девочка назидательно подняла палец вверх. Остальные ученики кивали, как деревянные болванчики. Мстислав сидел неподвижно. Ему казалось, что все уставились на него и сверлят взглядами, до самого сердца, до самого позвоночника, и видят его настоящего. Но дети смотрели на поднятый палец рассказчицы, как загипнотизированные. — Не знает до тех пор, пока его не позовут по имени. У имени зла великая сила, она срывает покровы с темной души и тела. Мы начинаем видеть тьму, но и тьма распускает крылья, обретает боль и волю. Поэтому лучше молчать.
— Лучше молчать… — бормотал сын Жени, грызя расслоившийся ноготь. Лучше просто сын. Не Мстислав. Пусть лучше у него не будет имени. Тогда зло промахнется, не сумев упомянуть его в строке. Не посмотрит на него из телефона. Не назовет сыночком.
Женя выдраила пол и стены до блеска. Ей привезли новые стеллажи из отполированного желтого дерева с разноцветной стеклянной посудой, пузатые шкатулки для приправ и пряностей, связки душистых трав и аквариум с нежно-сиреневыми рыбками. Ни пылинки, ни паутинки — кухня стала теплой и радостной. Незаметные перестановки — чуть-чуть сдвинуть мойку, немного сместить полки… И уже никто не догадается, что тут была когда-то дверь в кладовку.
Дом наполнился голосами и смехом. Андрей всегда был душой компании, и когда он сидел дома, люди поневоле тянулись сюда следом за ним. Сидели на ступенях крыльца, пили чай и горячий глинтвейн, травили байки, глазели на чужое небо. Правда, все чаще хмурились… Но раз в селение вернулся глава экспедиции, все беды поправимы, не так ли?
Женя — впервые с тех пор, как вернулся муж — заперлась в кладовой, услышав обрывки разговора на крыльце. Прислонилась лбом к ледяному экрану. Закрыла глаза. Шепнула для верности: «Слушай… Они про тебя говорят».
— …Должно быть, еще один приполз. Или народился поблизости.
— Где он мог родиться? Мы в лепешку расшиблись, но срезали эти провода, про которые нам говорили. Разобрали стену святилища. Вычерпали воду из каменных зеркал…
— Значит, приспособился. Пришел по сотовой сети. Научился прятаться в лесу. В кустах. В домах. Объявим облаву, чего гадать.
— Ты уверен?
— Зуб даю, — Андрей улыбнулся щербатым ртом. Обколотые во время драки зубы крошились и гнили. Слишком влажный здесь климат. Грибков, бактерий и плесени — видимо-невидимо. — Да ты поспрашивай местных. Почему вдруг в школе сократили число уроков? Зачем добавили в программу фольклор, который и так известен каждому с пеленок?
— Так зачем?
— А затем. Приглядись. Они все чешутся. Кашляют кровью. Обрастают полипами. Меняются. Что нам говорит главная местная легенда?…
«Мы меняемся, значит — рядом чудовище. Если ты утром не узнал себя в зеркале, пора уносить ноги, — Женя открыла глаза. — Но мы будем жить, как прежде. Никто ничего не узнает».
— Раньше их звали жрецы — и умели с ними управляться. А теперь чудище позвал кто-то неопытный. Долго раскачивается. Нужно проверить всех наших. Выключить все компьютеры, отобрать смартфоны. Чтобы не пробралось в тыл. Справишься?
На следующий день выпал снег. Он падал крупными, грязно-белыми мокрыми хлопьями и почти сразу примерзал к земле. Детишки выламывали из наста блестящие неровные куски, били их на мелкие ледяные осколки о стволы деревьев и углы домов, восторженно визжали. Снег был здесь нечастым гостем.
— Слава? — Андрей подошел к сыну, положил ему руку на плечо. Тот стоял на одном месте уже около часа, нахохлившись, как больная птица, и с плохо скрываемой завистью наблюдал за играющими детьми. — Что с тобой? Почему ты не с ними?
— Я… — Мстислав шмыгнул носом. Молча уставился в другую сторону.
— Эй, я знаю, что ты молчун. Но сейчас я вижу — тебе плохо. Давай поговорим, как мужчина с мужчиной? Как отец с сыном, а?
Как отец с сыном, да. Слава не спал уже четвертый день. Сон не шел к нему, несмотря на таблетки обезболивающего, украденные из аптечки, несмотря на ружье в углу комнаты, несмотря на оберег под подушкой. Казалось, что его медленно сжигают — изнутри и снаружи. Под ложечкой будто скребли заточенной ложкой, он сгибался пополам от приступов тошноты и тайком блевал в ванной. Глаза слезились, ноздри разъедало от собственных соплей — вот смеху-то! — а на пальцы было страшно смотреть. Утром он попытался взять в руку вилку — и не смог. В зеркало он не глядел принципиально.
— Сынок?
— Я рассыпаюсь, — Слава вытолкнул это из себя сквозь сжатые зубы, чувствуя себя одновременно предателем и спасителем. Стянул правую рукавичку и протянул ладонь вперед. Почти уперся ею в грудь Андрея.
Тот со свистом втянул воздух.
— Я знаю, где он, — Слава уже выпустил боль на свободу и не мог остановиться, не завершив дело до конца. — В коморке. За кухней.
Женя бросилась на мужа, когда он уже протискивался в маленькую дверь, накинулась со спины, повисла и стала грызть. Ей не хватало сил и остроты зубов, чтобы прокусить куртку из толстого материала, но она раз за разом тыкалась лицом ему в плечо, всхлипывала и выла.
Конечно. Можно было стоять на пороге и молча смотреть, как муж совершает очередной подвиг. Если подвигом можно назвать избиение раненой, беспомощной твари. Сейчас не то что три года тому назад. Болота осушены, святилища разобраны, заклятья разорваны, и сила растеклась по холодному полу и по чужим снам. Одного выстрела или даже удара хватит. Разбить ноутбук — и Он не выберется наружу.
Можно было визжать, ужасаться, падать в обморок. Грешить на строителей дома, на наведенный морок, на сонное зелье. Мол, ничего не знала, и знать не хочу.
Можно было жить, как прежде. Женой героя. Обманщицей героя.
Только не захотелось — на секунду. И этой секунды хватило.
С потолка посыпалась штукатурка. Щелкнули и один за другим отлетели прочь три новых блестящих замка с ма-а-а-аленькой дверцы. Чудовище выбиралось на свободу. Брызнули в разные стороны маленькие блестящие клавиши. Монитор развернулся белесым цветком, потянулся следом за бугристой тушей — длинными липкими нитями.
— Бл-бл-бл-бл-бл… — захрипело в зубастой пасти. Со звоном рухнул новенький стеллаж со стеклянной посудой. Змей силился подняться, скреб зелеными когтями по каменному полу, пытался стать выше, чтобы грудью пойти на врага. Но это был не сон. Не ЕЁ сон. Когти только зря высекали искры из плит, гниющее израненное брюхо дрожало. Хвост… хвоста он не чувствовал уже давно. Новая сеть не поддерживала его. Не кормила. Биться между менгирами он привык, а об вышки сотовой связи вечно обдирал чешую. Не смог приспособиться. И потому был очень зол.
Андрей крутанулся в сторону, пытаясь сбросить жену, и врезался в окно. В новый проем, недавно расширенный, в разноцветное витражное стекло.
Слава, которого, как обычно, никто не замечал, на четвереньках подполз к чудовищу и, когда змей на мгновение замер, посмотрел ему в глаза. Мутные, серо-водянистые, с мелко трепетавшим прозрачным веком. А потом раздались выстрелы, и через мгновение огонь внутри мальчика угас.
О таких подвигах не слагают песен, и местные потом долго обходили белых стороной, и детей учили — прикрывать глаза ладонью. Чтобы трусость не пробралась внутрь. Даже здоровый на больного — это слишком, а уж пятеро мужиков с ружьями там, где хватило бы одной пули…
У Андрея, когда он поднимется с земли и отряхнет грязную одежду, еще будет будущее. Он напьется, как сапожник, проломит кулаком стену, будет орать и рыдать в фиолетовое небо. Черед неделю — а может, месяц — успокоится, уволится, уйдет прочь, и от селения к селенью станет охотиться на ночные страхи и последних чудовищ, потерявших древнюю привычную сеть, ныне затаившихся по оврагам и пролескам.
Он, наверно, даже возьмет с собой Славу. Тот научится читать звериные следы и метко стрелять в чудовищ. Хотя это у него всегда будет получаться гораздо хуже, чем путать следы собственные… и чуять вкусных перуанцев, прячущихся за ветхими стенами домов с наступлением темноты. Но ничего. Его новый, настоящий отец, любивший его мать за маленькой дверью в кладовке, успел перед смертью рассказать мальчику легенду. Когда-нибудь он отыщет самую красивую девочку, и всё снова будет. Будет.
А в настоящем Женя лежит на земле, и из щеки ее торчит широкое прозрачное лезвие. Что это, ледяная корочка или обломок витража — совсем не важно. Болотный сон уже положил тяжелую голову на плечо, и она возвращается в пустое бесцветное время, когда ей было так спокойно. И хорошо. Ведь невозможно же быть все время, так?
Когда-нибудь он отыщет самую красивую девочку…
Завтра
Фотографировать животных запрещено
— По-моему, я застряла, — Инка сморщила нос и посмотрела на дикобраза, который целеустремленно и с весьма опасным топотом двигался по клетке, подбираясь всё ближе к ее руке с фотоаппаратом. — А если он выстрелит в меня иголками?
Дикобраз тут же, как назло, зафырчал, блеснул глазами-пуговками и распушил черно-белую колючую шубу.
— На твоем месте я бы скорее опасался охранников, — Макс с независимым видом взялся за полы куртки, закрывая Инку от ближайшего служителя зоопарка, развел руки в стороны и даже немного помахал ими, делая вид, что собирается взлететь. — Дырки мы, если что, заклеим пластырем. А вот отмазать кого-то от наказания будет гораздо сложнее.
Прямо над головой у них висела табличка «Фотографировать животных строго воспрещается!» С жирным ярко-красным восклицательным знаком и черепом с перекрещенными костями.
Дикобраз тем временем пришуршал к самым прутьям и ткнулся носом в Инкино запястье. Щекотно засопел, оскалил неожиданно оранжевые зубы и тронул лапой фотоаппарат. Девушка закусила губу и резко дернулась, пытаясь вытянуть руку наружу. Получилось. Большая пуговица на плече не выдержала и отлетела, щелкнув по полу клетки как раз перед мордой ошалевшего дикобраза. Тот отпрыгнул и заворчал, угрожающе потрясая иглами.
Охранник обернулся на шум, но Инна чудом успела засунуть фотоаппарат в карман пальто и уже невинно смотрела по сторонам такими круглыми глазами, будто ржавые решетки, увешанные запрещающими табличками, аллеи парка, замусоренные обертками от мороженого, и вяло облетающие деревья были самым удивительным зрелищем на ее памяти. «Господи, кто-то еще способен глядеть на этот ад с интересом», — хмуро подумал работник секции грызунов и пошел по дорожке, загребая листву тяжелыми ботинками. Он ошибся. Инка всегда смотрела вокруг именно так, как любознательный турист на чужой планете. Из-за этого, собственно, всё и началось.
Год назад родители затеяли на даче ремонт, и Инне достался «на растерзание» чердак. Хлама там было раза в три больше, чем на всех остальных этажах старого дома, и кто-то другой, наверно, возмутился бы по поводу несправедливого распределения работы… но зачем? Зачем напрасно расстраиваться, если среди подшивок газет десятилетней давности можно обнаружить журнал с каким-нибудь интересным рассказом и зачитаться до вечера, сидя у крошечного окна на теплых щелястых досках. Если в картонных коробках, криво сваленных одна на другую, можно найти решительно всё — от маминой свадебной фаты до своих первых погремушек. Если в темных углах, помимо паутины и дохлых мух, скрываются разноцветные склянки и ключи от неизвестных дверей. Если пылинки искрятся и пляшут в тонких лучах солнца, пробивающихся из-под крыши, и кажется, что чердак насквозь проткнули золотыми спицами… В общем, Инка ни разу не пожалела, что вызвалась разбирать осколки прошлого. Быть туристом во времени ничуть не менее интересно, чем покорять пространство.
Пачка старых фотографий пряталась между страницами глянцевого журнала, на обложке которого красовался призыв худеть с умом. Подкреплялся он красочной фотографией болгарских перцев, и Инна, которая терпеть не могла этот овощ, уже отбросила было журнал в сторону, когда из него посыпались карточки. Темные, без современного три-дэ эффекта, нечеткие. Но не в фокусе дело.
С фотографий смотрела смешная девочка с пухлыми щеками, в пуховике с синим капюшоном и желтой игрушечной лопатой в руках. За спиной у нее виднелись то прутья, то железная сетка. А за ними — то морда белого медведя, то клетчатый бок жирафа, то шерстяной лоб овцебыка. Инна задумчиво пересмотрела карточки несколько раз. На одной из них, в самом уголке, можно было разглядеть вывеску «Добр… пожа… в зоо..».
— Это ведь бабушка? — спросила она за чаем, протягивая фотографию через стол.
— Да, — мама улыбнулась. — Тут ей года четыре, не больше.
— Тогда в зоопарках не запрещали фотографироваться со зверями? — Инкина любознательность уже почуяла тайну, и рвалась с поводка на поиски разгадки. А что вопрос — вопрос был риторическим.
— Как видишь.
— А теперь почему…
— Не знаю, я не зоолог. Кому еще пирога? — мама сделала вид, что чаепитие важнее старых фото. Но потом, собирая посуду со стола, вспоминала, как в юности долго ждала весны — сколько ей было? семнадцать? или восемнадцать? — чтобы почувствовать себя ребенком — покататься на пони, и чтобы дядя с круглым зеркальным глазом крикнул: «Улыбнись, сейчас вылетит птичка!» Наконец случились майские праздники, они с друзьями пришли на аллею, где обычно маялся в ожидании наездников шерстяной лопоухий коник, но его уже не было. Не было ни краснолицего толстяка в пробковом шлеме с удавом на шее, который раньше зазывал всех «Почувствуйте себя в Африке!», ни совы с обрезанными крыльями, ни смирных лохматых обезьянок, ни толстого лори с круглыми глазами. А вдоль аллеи, прибитый к деревьям, висел длинный плакат: «Фотографироваться с животными запрещено!»
Читать бесплатно другие книги:
