Врата судьбы Кристи Агата

Глава 4

Какие возможности таит в себе хирургическая операция

– Что ты делаешь сегодня вечером, Таппенс? Будешь помогать мне составлять эти списки имен, дат и прочих вещей?

– Пожалуй, нет, – отозвалась Таппенс. – Мы же все это уже делали. Ужасно скучно и утомительно записывать все на бумаге. К тому же я иногда ошибаюсь, верно?

– Ну, в этом тебе не откажешь. Ты действительно наделала ошибок.

– Мне хотелось бы, чтобы и ты иногда делал ошибки. Твоя аккуратность иногда действует мне на нервы.

– Так что же ты собираешься делать?

– Пожалуй, немножко подремала бы. Впрочем, нет, я не собираюсь расслабляться, – заявила Таппенс. – Пойду-ка я лучше вспорю брюхо Матильде.

– Прошу прощения?

– Я сказала, что пойду и вспорю брюхо Матильде.

– Что с тобой происходит, Таппенс? В тебе появилась какая-то жестокость.

– Я говорю о Матильде. Она находится в КК.

– О чем ты говоришь? Что значит – она находится в КК?

– Это то место, куда складывали всякий хлам. Матильда – это лошадь-качалка, та самая, у которой дырка в животе.

– Ах вот что. И ты… ты собираешься исследовать ее внутренности?

– Именно это я намерена сделать. Не хочешь пойти со мной и помочь?

– По совести говоря, нет.

– Томми, будь так добр, пойдем, пожалуйста, со мной и помоги мне, – взмолилась Таппенс.

– Если так, – вздохнул Томми, – то я вынужден согласиться. По крайней мере, не так скучно, как составлять списки. А где Айзек? Он где-нибудь поблизости?

– Нет. По-моему, у него сегодня выходной. И вообще, лучше обойтись без него. Мне кажется, он уже рассказал все, что мне требовалось.

– Он ведь много чего знает, – задумчиво произнес Томми. – Я это обнаружил вчера, когда с ним разговаривал. Он мне рассказал массу интересного, причем о таких вещах, которых сам он знать не мог.

– Но ведь ему уже почти восемьдесят, – сказала Таппенс. – Я в этом вполне уверена.

– Да, я знаю, но он рассказывал о том, что происходило еще раньше, до него.

– Люди постоянно слышат о том, что произошло тогда-то и тогда-то, – возразила Таппенс. – И никогда не знаешь, правда или нет то, что они слышали. Как бы то ни было, пойдем и распотрошим Матильду. Только нужно предварительно переодеться, потому что в этом КК ужасно грязно и полно паутины, к тому же нам придется копаться во внутренностях.

– Хорошо бы найти Айзека. Он бы помог положить Матильду на спину, и тогда было бы легче подступиться к ее животу.

– Ты говоришь так, словно в прежней жизни был хирургом.

– А что, вполне возможно.

– Но мы не собираемся удалять посторонние предметы из желудка несчастной Матильды, если это будет угрожать ее жизни – она и так в ней едва теплится. Напротив, мы ее покрасим, и, когда в следующий раз приедут Деборины детишки, они смогут на ней покататься.

– У наших внуков и без того уйма всевозможных игрушек.

– Это не имеет значения, – сказала Таппенс. – Детям совсем не обязательно, чтобы игрушка была дорогой. Они охотно играют с обрывком бечевки, с какой-нибудь облезлой тряпичной куклой или с куском старого ковра: свернут его в трубочку, приделают пару пуговиц вместо глаз – и вот у них уже мишка, да еще самый любимый. У детей свои собственные представления о ценности игрушек.

– Ну ладно, пошли, – сказал Томми. – Вперед, к Матильде. Отправляемся в операционную.

Опрокинуть Матильду, то есть привести ее в положение, необходимое для произведения операции, оказалось нелегким делом. Она была довольно-таки тяжелая. Помимо этого, она была крепко сколочена – в ней было достаточно гвоздей, которые порой больно ранили руки. Таппенс вытирала с рук кровь, а Томми крепко выругался, зацепившись за гвоздь пуловером, который тут же безнадежно разорвался.

– Черт бы побрал эту проклятую конягу!

– Ее давно нужно было бросить в огонь, – вторила ему Таппенс.

В этот самый момент неожиданно появился старик Айзек.

– Что это вы здесь делаете? – с удивлением спросил он. – Да еще оба вместе. Что вам понадобилось от этой старой клячи? Может, вам помочь? Вы хотите ее вытащить наружу?

– Не обязательно, – сказала Таппенс. – Мы хотим ее перевернуть, чтобы вспороть брюхо и извлечь то, что хранится у нее внутри.

– Вы хотите сказать, что собираетесь вытащить что-то у нее из нутра? Как это пришло вам в голову?

– Именно это мы и собираемся сделать, – подтвердила Таппенс.

– Думаете что-нибудь там найти?

– Ничего, кроме мусора, – сказал Томми. – Однако было бы приятно удалить эту грязь и освободить место для чего-нибудь другого. Может, нам самим захочется держать там какие-нибудь игры – крокет, например.

– Здесь была крокетная площадка. Только очень давно это было. Во времена миссис Фолкнер. Да. Там, где сейчас клумба с розами. Только она была не очень большая.

– Когда же это было? – спросил Томми.

– Что, крокетная площадка? Ну, это еще до меня. Люди любят вспоминать разные истории о том, что случалось в старые времена. Судачили о каких-то спрятанных вещах, о том, кому понадобилось их прятать и зачем. Много было всяких разговоров, да только и вранья порядочно. Впрочем, может быть, кое-что было и правдой.

– Вы очень умный человек, Айзек, – сказала Таппенс. – И все, похоже, знаете. Но откуда вам известно о крокетной площадке?

– Да ведь я видел ящик с шарами и молотками, он давно уже там лежит, бог весть сколько. Не знаю уж, осталось что от него или нет.

Таппенс оставила Матильду и направилась в угол, где стоял длинный деревянный ящик. С трудом приподняв крышку, покоробившуюся от времени, она обнаружила там пару шаров, которые были когда-то красного и голубого цвета, и один-единственный молоток, погнутый и покореженный. Больше там ничего не было – только паутина.

– Да-да, это было, верно, во времена миссис Фолкнер, думаю, именно тогда. Говорят, что она даже участвовала в соревнованиях, – сказал Айзек.

– В Уимблдоне? – недоверчиво спросила Таппенс.

– Да нет, не то чтобы в Уимблдоне, этого я не думаю. Местные бывали соревнования, здесь же, в этих краях. Я видел фотографии в лавке у фотографа.

– У фотографа?

– Ага. В деревне, его зовут Дарренс. Вы же знаете Дарренса, верно?

– Дарренс? – неуверенно переспросила Таппенс. – Ах да, это тот, который продает фотопленки и тому подобное, да?

– Ну да. Только имейте в виду, это не тот прежний Дарренс, это его внук, я бы даже не удивился, если бы оказалось, что правнук. Он продает в основном открытки – обыкновенные почтовые, рождественские, поздравительные с днем рождения и разные другие. Раньше к нему ходили фотографироваться, у него целые кучи старых фотографий. К нему тут одна приходила недавно. У нее потерялась фотография прабабушки – то ли сгорела, то ли истлела от времени, – так вот она спрашивала, не сохранился ли у него негатив. Только я думаю, не сохранился. Но там у него целая куча разных альбомов.

– Альбомов? – задумчиво повторила Таппенс.

– Я вам еще нужен? – спросил Айзек.

– Помогите нам немного с этой лошадью… как ее там, Джейн, что ли? – сказал Томми.

– Нет, не Джейн, ее зовут Матильда, а может, и не Матильда, кто ее знает. Но почему-то ее всегда называли Матильда. На французский манер, что ли?

– Французский или американский, – задумчиво проговорил Томми. – Матильда. Луиза. Что-нибудь в этом духе.

– Отличное место для того, чтобы прятать разные вещи, – сказала Таппенс, засовывая руку в отверстие в животе Матильды. Она вытащила оттуда красно-желтый резиновый мяч, от которого почти ничего не осталось – одни сплошные дыры. – Это, наверное, дети, – сказала Таппенс. – Они любят прятать разные вещи.

– Верно, им стоит только увидеть какую-нибудь дырку, – сказал Айзек. – Но был здесь один молодой человек, который, как я слышал, имел обыкновение оставлять в разных щелях письма. Использовал их вроде как вместо почты.

– Письма? А кому же они предназначались?

– Какой-то девице, как я думаю. Но это было еще до меня, – добавил он, по своему обыкновению.

– Все почему-то случалось до него, – проговорила Таппенс, после того как Айзек, положив Матильду поудобнее, оставил их под тем предлогом, что ему нужно закрыть рамы.

Томми снял пиджак.

– Просто невероятно, – сказала Таппенс, задыхаясь, после того как вынула грязную руку из разверстой раны в животе Матильды, – почему это людям нравится складывать туда всякий хлам и почему никому не пришло в голову навести там порядок.

– А зачем, собственно, нужно там наводить порядок?

– Верно, зачем? А вот мы наводим, правда?

– Просто потому, что не можем придумать ничего другого. Но и из этого ничего путного не выйдет. Оу!

– Что случилось? – спросила Таппенс.

– Я обо что-то поцарапался.

Он осторожно вытащил руку, потом снова сунул ее чуть правее и продолжал обследовать внутренности Матильды. Наградой ему послужил вязаный шарф.

– Бр-р, какая гадость!

Таппенс слегка оттолкнула Томми, нагнулась над Матильдой и сама стала шарить у нее в животе.

– Осторожнее, гвозди! – предостерег ее Томми.

– Что это такое? – Таппенс извлекла свою находку наружу. Это оказалось колесо от игрушечного автобуса или тележки. – По-моему, мы попусту теряем время, – в сердцах заметила она.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – подтвердил Томми.

– Но все равно нужно довести дело до конца, – сказала Таппенс. – Черт! У меня по руке ползут сразу три паука. Следующим номером появятся червяки, а я их ненавижу.

– Я не думаю, чтобы внутри Матильды оказались черви. Ведь черви водятся в земле. Вряд ли они выбрали бы Матильду в качестве своего постоянного местожительства, как тебе кажется?

– По крайней мере, мне кажется, что там уже пусто, – сказала Таппенс. – Ах нет, а это что такое? Господи, похоже на игольник. До чего странно обнаружить подобную вещь в таком месте. Там еще и иголки есть, только все ржавые.

– Его спрятала какая-нибудь девочка, которая не любила шить, – заметил Томми.

– Да, так, наверное, и было.

– Я что-то нащупал, похоже на книгу, – сказал Томми.

– Это может оказаться полезным. В каком секторе Матильдиных внутренностей?

– То ли около аппендикса, то ли возле печени, – сообщил Томми тоном профессионала. – Где-то справа. Я рассматриваю наши действия как операцию.

– Ладно тебе, хирург. Лучше вытаскивай эту штуку, посмотрим, что там такое.

Появившийся на свет предмет, который лишь с большой натяжкой можно было назвать книгой, оказался весьма древним. Корешок прогнил, и замусоленные страницы рассыпались в руках.

– Похоже, это учебник французского языка, – сказал Томми. – «Pour les enfants. Le petit Prcepteur»[11].

– Понятно, – сказала Таппенс. – У меня возникла та же самая мысль. Девочка не желала заниматься французским языком. Вот она и «потеряла» свою книжку, спрятав ее у Матильды в животе. Добрая старая лошадка.

– Если Матильда находилась в нормальном положении, то есть стояла на ногах, то было довольно трудно добираться до отверстия у нее в животе.

– Только не для ребенка, – возразила Таппенс. – У них вполне подходящий для этого рост. Девочке или мальчику достаточно встать на колени и подлезть под живот. Смотри-ка, здесь еще что-то есть, на ощупь что-то скользкое, напоминает кожу какого-нибудь животного.

– Какая гадость! – с отвращением проговорил Томми. – Это, наверное, дохлая крыса, как ты думаешь?

– Да нет, не похоже. Но тем не менее довольно противно. Господи, снова я напоролась на гвоздь. Похоже, на этом самом гвозде оно и висит, я нащупала что-то вроде бечевки. Странно, что она не сгнила.

Таппенс осторожно вытащила свою находку.

– Это записная книжка, – сказала она. – Да, в свое время кожа была великолепная. Просто отличная кожа.

– Посмотрим, что там внутри, если там действительно что-то есть, – предложил Томми.

– Там что-то есть, – сказала Таппенс. – Может, толстая пачка денег, – с надеждой предположила она.

– Не думаю, чтобы это были бумажные деньги. Бумага непременно сгнила бы, разве не так? – сказал Томми.

– Ну, не знаю. Иногда, как ни странно, деньги сохраняются и не гниют. Мне кажется, пятифунтовые банкноты печатали в свое время на очень хорошей бумаге. Она была тонкая и чрезвычайно прочная.

– А вдруг это двадцатифунтовые? Очень пригодились бы в хозяйстве.

– Я считаю, что деньги были положены еще до Айзека, а не то он непременно нашел бы их. Ну ладно. Подумать только! Вполне возможно, что это и двадцатифунтовки. Жаль, что не золотые соверены. Впрочем, соверены всегда хранят в кошельке. У моей двоюродной бабушки Марии был громадный кошелек, полный золотых соверенов. Она, бывало, показывала его нам, детям. Говорила, что бережет их на черный день, на случай, если придут французы. По-моему, она опасалась именно французов. Во всяком случае, она берегла эти деньги на случай каких-то чрезвычайных событий. Прекрасные золотые монетки, толстенькие такие, красивые. Мне они ужасно нравились, и я всегда думала, как было бы замечательно, когда я вырасту, иметь такой кошелек, полный золотых соверенов.

– Кто бы тебе дал такой кошелек?

– Я не думала о том, кто мог бы мне его дать, – сказала Таппенс. – Просто думала, что вдруг, когда я вырасту, у меня будет такой кошелек. Когда по-настоящему вырасту и буду носить мантилью – так, по крайней мере, называли тогда плащ или пальто. Буду ходить в мантилье, и чтобы непременно было меховое боа и шляпка. И у меня будет толстый кошелек, набитый золотыми монетами, и, когда ко мне будет приезжать на каникулы любимый внук, я буду давать ему соверен.

– А как же девочки, твои внучки?

– Они, мне кажется, не получали никаких соверенов, – сказала Таппенс. – Но иногда она присылала мне половину пятифунтового банкнота.

– Половину банкнота? Но это же бессмысленно!

– Вовсе нет. Она разрывала банкнот пополам и посылала мне сначала одну половину, а потом, в следующем письме, вторую. Это делалось с определенной целью: чтобы никто не украл деньги.

– Скажите пожалуйста, какие предосторожности принимались в то время!

– Да уж действительно принимались. Ой, что это там такое?

Она в этот момент обследовала записную книжку.

– Давай-ка выйдем отсюда на минутку, – предложил Томми, – здесь ужасно душно.

Они вышли из КК. Снаружи можно было лучше рассмотреть находку. Это был толстый кожаный бумажник отличного качества. Кожа слегка затвердела от старости, однако ничуть не испортилась.

– Там, внутри Матильды, на него не попадала влага, – заметила Таппенс. – О, Томми, я, кажется, знаю, что там внутри.

– Знаешь? И что же, по-твоему, там такое? Думаю, что не деньги и уж точно не соверены.

– Конечно же, не деньги, – сказала Таппенс. – Мне кажется, это письма. Не знаю, сумеем ли мы их прочитать. Они такие старые, и чернила совершенно выцвели.

Томми очень осторожно раскладывал хрупкие желтые страницы писем, отделяя одну от другой, когда это было возможно. Они были написаны крупными буквами, очень темными синими чернилами.

– «Место встречи меняется, – прочел Томми. – Кен-Гарденс, возле Питера Пэна. 25-го, в среду, в 3.30. Джоанна».

– Мне кажется, – сказала Таппенс, – мы наконец до чего-то докопались.

– Ты хочешь сказать, что какому-то человеку, который собирался в Лондон, предлагалось отправиться туда в определенный день для встречи с кем-то другим, чтобы принести с собой документы или еще что-нибудь в этом роде? Но кто же, по-твоему, мог достать эти вещи из Матильды и кто мог их туда положить?

– Это не мог быть ребенок, – сказала Таппенс. – Это, должно быть, был кто-то, кто жил в доме и, соответственно, мог свободно передвигаться повсюду, не привлекая к себе внимания. Он мог получить то, что нужно, от шпиона, связанного с военным флотом, и переправить это в Лондон.

Таппенс завернула кожаный бумажник в шарф, который обычно носила на шее, и они с Томми вернулись в дом.

– Там есть и другие бумаги, – сказала Таппенс, – но в большинстве своем бумага испорчена, и они могут просто развалиться, когда их тронешь. Ой, что это такое?

На столе в холле лежал довольно толстый пакет. Из столовой вышел Альберт и доложил:

– Его прислали с посыльным, мадам. Лично для вас.

– Интересно, что это такое, – сказала Таппенс, беря в руки пакет.

Они с Томми вместе направились в гостиную. Таппенс развязала бечевку и сняла оберточную бумагу.

– Это похоже на альбом, – сказала она. – Мне кажется… Ах, здесь записка. Это от миссис Гриффин.

«Дорогая миссис Бересфорд, с Вашей стороны было очень любезно принести мне эту книгу для записи рождений. Мне доставило громадное удовольствие перелистывать ее и вспоминать разных людей и старые времена. Все так забывается. Порой помнишь только имя, а фамилию забываешь, а иногда, наоборот, помнишь только фамилию. Я тут недавно наткнулась на этот старый альбом. Он в общем-то и не мой. Мне кажется, он принадлежал моей бабушке, но в нем множество фотографий, и среди них две или три, которые принадлежат Паркинсонам, потому что бабушка была с ними знакома. Я думаю, Вам будет интересно посмотреть этот альбом, поскольку Вы интересуетесь всем, что было связано с Вашим домом и с людьми, которые в нем прежде жили. Пожалуйста, не трудитесь мне его возвращать, для меня лично он не представляет решительно никакой ценности, уверяю Вас. В доме всегда такая масса вещей, которые принадлежали тетушкам и бабушкам. Вчера, например, я заглянула в старый комод и обнаружила там целых шесть книжечек для иголок. Старые, как мир. Им, верно, не менее ста лет. И они принадлежали не бабушке, а бабушкиной бабушке, которая имела обыкновение дарить каждой горничной на Рождество такую книжечку для иголок. Эти она, должно быть, купила на распродаже, так что их хватило бы и на следующий год. Теперь они, конечно, никуда не годятся. Как подумаешь, сколько было лишних трат и как это все печально».

– Старый альбом для фотографий, – сказала Таппенс. – Ну что же, это может быть забавно. Давай-ка посмотрим.

Они сели на диван. Это был типичный для того времени альбом. Многие снимки совсем выцвели, но иногда Таппенс удавалось узнать какие-то уголки своего сада.

– Посмотри-ка, это араукария. Ну да, смотри, а это ведь «Верная любовь». А там вон глициния и пампасная трава. Это, наверное, званый чай в саду или что-нибудь в этом духе. Ну да, вот видишь – стол, а а столом целое общество. И под каждой фотографией – имя. Вот, например, Мейбл. Ну, эта Мейбл не красотка. А кто это?

– Чарльз, – сказал Томми. – Чарльз и Эдмунд. Чарльз и Эдмунд, судя по всему, играют в теннис. Какие-то странные у них ракетки. А вот Уильям, неизвестно, кто это такой, и майор Коутс.

– А вот там… о, Томми, это Мери.

– Ну да, Мери Джордан. И имя и фамилия написаны.

– А она хорошенькая. Очень хорошенькая, как мне кажется. Снимок, правда, основательно выцвел… О, Томми, просто удивительно, что мы обнаружили здесь Мери Джордан.

– Интересно, кто это снимал?

– Возможно, тот самый фотограф, о котором говорил Айзек. Тот, в деревне. У него, наверное, до сих пор хранятся старые фотографии. Нужно будет непременно наведаться к нему.

Томми отодвинул в сторону альбом и начал просматривать дневную почту.

– Что-нибудь интересное? – спросила Таппенс. – Я вижу три письма. Два из них – счета. А вот это, то, которое ты держишь в руках, оно совсем другое. А ведь я спросила, есть ли что-нибудь интересное, – повторила Таппенс.

– Возможно, – сказал Томми, – завтра мне снова придется поехать в Лондон.

– Очередной комитет?

– Не совсем, – сказал Томми. – Мне нужно кое с кем повидаться. Это, собственно, не в Лондоне. Кажется, где-то по направлению к Хэрроу.

– А в чем дело? Ты мне ничего об этом не говорил.

– Мне нужно повидаться с одним человеком, это полковник Пайкавей.

– Ничего себе имечко, – заметила Таппенс.

– Согласен, имя довольно странное.

– Я раньше его слышала?

– Возможно, я говорил тебе о нем. Это человек, который постоянно живет в атмосфере дыма. У тебя есть таблетки от кашля, Таппенс?

– Таблетки от кашля? Право, не знаю. Да, кажется, есть. У меня сохранилась большая коробка еще с зимы. Но у тебя же нет кашля. Я, по крайней мере, не заметила.

– Пока нет, но обязательно начнется, как только я попаду к полковнику Пайкавею. Насколько я помню, стоит пару раз вдохнуть, и тут же начинаешь кашлять. Смотришь с надеждой на окна, постоянно плотно закрытые, однако Пайкавей никаких намеков не понимает.

– Как ты думаешь, почему он хочет тебя видеть?

– Не могу себе представить, – сказал Томми. – Он ссылается на Робинсона.

– Это того, который желтый? Широкое желтое лицо и сплошная секретность?

– Ну да, тот самый, – подтвердил Томми.

– Ну что ж, – сказала Таппенс. – Возможно, то, во что мы сейчас впутались, тоже совершенно секретно.

– Маловероятно, принимая во внимание, что все это происходило – если вообще происходило – давным-давно, даже Айзек ничего не помнит.

– У новых грехов старые тени, – сказала Таппенс. – Так гласит пословица. Впрочем, я не совсем уверена. У новых грехов старые тени. Или наоборот: старые грехи отбрасывают длинные тени.

– Брось ты это. Ни то ни другое не звучит.