Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае Ознос Эван

Кроме очевидного давления со стороны государства, решение стать диссидентом могло разрушить отношения с друзьями и покровителями. В Китае интеллектуалы всегда подозрительно относились к тем диссидентам, у которых было слишком много иностранных поклонников или которые предпочитали конфликт компромиссу, предписываемому классиками. Ай Вэйвэй наслаждался этим противостоянием. Теперь, когда за ним ходили агенты в штатском, он вызывал милицию, порождая путаницу в духе братьев Маркс. Вместо того чтобы противопоставить искусство государству, Ай привлек аппарат принуждения к своим художественным упражнениям.

Иногда Ай казался неспособным к сотрудничеству. Однажды его попросили создать скульптуру, чтобы заполнить место в Копенгагене, обычно занимаемое статуей Русалочки работы Эдварда Эриксена, на время отправленной в Шанхай. Вместо того, чтобы предложить на замену статую, Ай решил установить видеоинсталляцию – постоянную закольцованную съемку Русалочки в Шанхае. Датчане сочли разработанную им гигантскую камеру наблюдения непривлекательной. “Но такова наша жизнь, – сказал на это Ай, – все в том или ином смысле под наблюдением. И это некрасиво”.

Всякий китайский активист взвешивал аргументы за и против протеста, и не последнее по важности место занимало его знание о том, что случится, если правительство потеряет терпение. Вспомнить хотя бы судьбу Гао Чжи-шэна. В 2005 году Гао был юристом, восходящей звездой – в 2001 году Министерство юстиции сочло его одним из десяти лучших адвокатов страны. Чем больше он преуспевал в суде, тем более непримиримым он становился, тем упорнее хотел взяться за опасное дело сторонников “Фалуньгун”. Гао посадили в тюрьму за критику исполнения законов правительством, но он не остановился. Однажды в сентябре 2007 года к Гао приблизилась группа людей. Он почувствовал сильный удар в шею. На голову ему надели мешок.

Гао куда-то увезли, принялись избивать и пытать током. “Потом два человека вытянули мне руки и прижали к земле, – написал он в свидетельстве, переданном за границу. – Они зубочистками протыкали мои гениталии”. Пытки продолжались четырнадцать дней. Еще пять недель Гао держали под арестом. Наконец его освободили и велели не рассказывать о том, что случилось, иначе, мол, в следующий раз “это произойдет перед твоей женой и детьми”. Когда журналист нашел его пару лет спустя, Гао отказался от борьбы: “У меня нет возможности продолжать”.

Ай Вэйвэй снова перечитал фразу: “В Китае нет диссидентов” и принялся слать сообщения десяткам тысяч своих подписчиков. Он пытался понять, что правительство хотело этим сказать:

Все диссиденты – преступники.

Лишь у преступников возникает желание стать диссидентом.

Разница между преступниками и не-преступниками в том, диссиденты ли они.

Если вы думаете, что в Китае есть диссиденты, вы – преступник.

Причина, по которой в Китае нет диссидентов, – все они преступники.

Кто с этим не согласен?

Партия, увлекшись борьбой с диссидентами классического типа, пропустила информационный потоп. Из-за того, что интернет давно перерос границы, определенные ему цензорами Отдела, контроль над Сетью поручили нескольким учреждениям, в том числе Управлению по делам интернета. Там не скрывали масштаб задачи. Замдиректора Лю Чжэнжун признался: “Самая серьезная наша проблема – в том, что интернет до сих пор растет”.

При прежнем положении вещей цензоры полагались на “анаконду на люстре” – самоцензуру СМИ, – но в интернете невозможно понять, кто может сказать что-либо опасное, до тех пор, пока он это не сделает. Цензоры научились удалять комментарии быстро, но недостаточно быстро, чтобы не позволить их распространить, сохранить и усвоить. Слова сначала произносили и повторяли на разные лады, а уж потом цензурировали.

Это привело к еще одной проблеме: цензура – когда-то загадочный и незримый процесс – теперь оказалась на виду. Когда власти блокировали какую-нибудь запись в блоге Хань Ханя, это было не то же самое, что изъять из почтового отделения рукопись Лю Сяобо. Это видели миллионы пользователей интернета, которые в ином случае жили бы, ничего не зная о цензурной опеке. Это знак, как сказал мне Хань, что “есть нечто, что вы хотите от меня скрыть. И теперь мне действительно хочется об этом узнать”.

Поклонники Ханя, взрослея, усваивали, что “если нечто пытаются скрыть, то, значит, это правда”. Хань отмечал:

Я не могу писать о милиции, о лидерах, о политике, о системе, о судах, о многих моментах истории, о Тибете, о Синьцзяне, о массовых собраниях, демонстрациях, о порнографии, о цензуре, об искусстве.

Лучшее, на что могла рассчитывать партия, – это предотвращать обсуждения в интернете до их начала, то есть автоматически фильтровать “опасные” запросы в поисковике. Так как новые политические проблемы возникали ежедневно, цензорам приходилось постоянно обновлять словарь запрещенных слов, напоминающий список инструкций для СМИ, которые я получал на телефон. Управление по делам интернета рассылало инструкции, иногда несколько раз в день, сайтам по всей стране. Слово могло быть разрешенным сегодня и запрещенным завтра. При попытке написать его в поисковике “Байду” появлялось сообщение:

Результаты поиска не могут быть показаны, поскольку они могут нарушать соответствующее законодательство.

Но люди быстро приспособились. Чтобы обойти фильтры, иероглифы стали заменять на звучащие похоже, и получалось нечто вроде кода, секретного языка. Так что когда цензоры запретили словосочетание “Хартия-08”, лин ба сяньчжан, люди стали называть ее линьба сяньчжан. (И никого не волновало, что это “лимфатические узлы уездного судьи”.)

Правительство вступило в гонку воображения. Самым сложным временем года был июнь, годовщина карательной операции на Тяньаньмэнь, и люди придумывали способы ее обсудить. Помимо терминов, всегда находящихся в черном списке – “4 июня”, “1989”, “демократические протесты”, – цензоры пытались запретить кодовые слова так быстро, как люди изобретали их. Я читал последний список запретных слов, и он сам по себе был памятником тем событиям:

Пожар.

Подавление.

Исправление.

Никогда не забудем.

На случай, если цензоры не справятся с ситуацией, у партии имелось последнее средство: выключатель. Пятого июля 2009 года мусульманское уйгурское меньшинство в городе Урумчи начало протестовать против действий милиции, разнимавшей дравшихся ханьцев и уйгуров. Протест перерос в насилие, и почти двести человек погибло – по большей части ханьцы, на которых нападали из-за их этнической принадлежности. Последовали ответные атаки на уйгурские кварталы, и, чтобы помешать людям организоваться, власти отключили сервис эсэмэс, междугородние телефонные линии, почти полностью заблокировали доступ в интернет. Цифровой блэкаут длился десять месяцев. Экспорт из Синьцзян-Уйгурской автономной области снизился более чем на 44 %, но партия была готова смириться с огромным экономическим ущербом, лишь бы устранить потенциальную политическую опасность. В Китае слишком много входных и выходных каналов, чтобы осуществить блэкаут по всей стране, но даже ограниченные меры произведут могучий эффект.

Восстание в Синьцзяне стало поворотной точкой. Ху Шули и журнал “Цайцзин” доказали, что журналистские расследования могут быть популярными. Чем больше информации получали китайцы, тем больше они хотели получать. Ху Шули увеличила штат втрое, доведя его более чем до двухсот репортеров. Редакция пригласила в качестве бизнес-менеджера бывшего инвестиционного банкира Дафну У, и та за два года утроила объем продажи рекламы. Теперь он доходил до 170 миллионов юаней. У и Ху планировали экспансию далеко за рамки бумажного журнала. Они мечтали о “полноценной, интерактивной медиаплатформе”, объяснила мне У, оглядывая Пекин из окна кабинета. Она говорила как босс из Кремниевой долины: “Неважно, каким устройством вы пользуетесь. Мы хотим поставлять качественную информацию”.

Когда предприятие стало более доходным и рискованным, отношения Ху Шули с покровителем Ван Бомином разладились. Чем больше она путешествовала и изучала издательское дело за границей, тем выше становились ее запросы. Она желала построить предприятие, работающее по международным стандартам, а у Вана были другие приоритеты: он начал издавать журнал, чтобы немного заработать и наслаждаться статусом медиамагната – а не становиться политическим мучеником. Он тревожился. Когда я заговорил о Ху, его лицо приобрело озабоченное выражение, свидетельствовавшее, что он получил больше, чем просил: “Мы не знали, что это приведет к такому риску”.

Весной 2009 года правительство велело журналистам “Цайцзина” прекратить расследование финансовой коррупции в системе государственного ТВ и отказаться от обсуждения ряда других чувствительных тем. “Но они все равно продолжили!” – Ван нервно затянулся сигаретой. Разоблачения нравились читателям, но не рекламодателям: “На одной полосе их реклама, а на соседней – статья о том, что эта компания – жулики. Вы не можете себе представить, какие нам поступают звонки! ‘Цайцзин’ никогда не публикует положительные отклики. Корпорации говорят с Шули, надеясь, что выйдет хорошая статья. Но они всегда негативные!”

К лету отношения редактора с издателем окончательно испортились. Когда в Синьцзяне начались беспорядки и отключили интернет, пропагандисты позволили выходить в Сеть только аккредитованным журналистам. Ху Шули направила в Синьцзян трех репортеров, хотя власти дали ей разрешение только на двух. Третий одолжил у друга удостоверение, чтобы пробраться в пресс-центр, где был доступ в интернет. Его поймали, и представители власти попытались открыть его компьютер. Он сопротивлялся, сцепился с охранником. Его посадили на самолет до Пекина.

Известия об этом происшествии достигли высших эшелонов власти. Пропагандисты в том году уже высказывались против “Цайцзина”, и теперь покровители Ху Шули предложили ряд мер, чтобы вернуть ее в рамки дозволенного. С этого момента журналисты должны были визировать центральный материал каждого номера, безоговорочно принимать инструкции и, главное, оставить рассуждения о политике и “вернуться к положительным новостям о финансах и экономике”.

Ху Шули пришла в ярость. “Что такое ‘политические новости’? – требовала она ответа у Ван Бомина. – А ‘положительные новости’? Кто будет это определять?” Следующие несколько недель она пыталась приспособиться к новым условиям. Но ее начальники отвергали одну тему за другой. После третьего отказа она забеспокоилась, что ее лучшие молодые редакторы уйдут. Когда начальники отвергли четвертый материал, Ху все равно его напечатала.

Когда в Пекине распространились слухи, что Ху Шули сражается со своими покровителями, она увидела шанс. Появились инвесторы, и она поняла, что их поддержка может позволить ей побороться за контроль над журналом. Конфликт с Ван Бомином касался большего, чем просто редакторской свободы. “Цайцзин” был самым прибыльным из СМИ, которыми он владел, и Ху хотела оставлять в редакции больше денег на развитие: иначе, опасалась она, журнал не поспеет за интернетом.

Ху представила Вану план выкупа журнала менеджментом, который разделит контроль над компанией: 40 % – инвесторам; 30 % – ей и ее редакторам; 30 % – компании Вана. Ху потребовала себе полный контроль над редакционной политикой. Если кто-то должен договариваться с Отделом, то пусть это будет она: “Я, профессиональный редактор, должна принимать окончательное решение”.

Ван Бомин счел это предательством. Он помог Ху получить больше свободы для занятий журналистикой, чем было у кого-либо в Китае, – но она требовала большего – как и китайцы требовали все больше от правящего класса, который верил, что уже дал достаточно, чтобы заслужить их благодарность. Она наивна, подумал Ван. Или, что еще хуже, лжива и прикрывается свободой слова, чтобы получить контроль над компанией. Ван отверг ее предложение.

К сентябрю предприятие уже разваливалось. Дафна У и шестьдесят членов ее команды уволились. Редакторы объявили, что тоже уходят и вместе попробуют начать заново. “Идите с нами”, – предложил Ван Шуо, заместитель Ху, молодым редакторам и журналистам. На самом деле пока было неясно, что и как они собираются делать, но каждый был волен сделать выбор. Уходящие дали коллегам три дня, чтобы те решили, хотят ли они присоединиться.

Для репортеров выбор был непростым: кто теперь будет обеспечивать политическую защиту Ху Шули? Станут ли инвесторы связываться с ней снова? Кроме того, у журналистов имелись претензии к Ху. Несмотря на разговоры о прозрачности и балансе, она была настоящим диктатором. Некоторые журналисты считали, что Ху выполняет заказы своих высокопоставленных приятелей, а высокие гонорары, которые она платила в начале работы “Цайцзина”, уже не могли угнаться за ростом экономики. Репортеры могли бы получать втрое больше, работая в отраслях, о которых они рассказывали.

И все же Ху оказывала огромное влияние на начинающих журналистов. “Раз в сто лет появляется такой человек, как Шули, – сказала мне Цао Хайли, репортер, работавшая над темой атипичной пневмонии. – Она уникальна. У вас в Штатах полно таких людей, а в Китае они очень редки”.

9 ноября Ху Шули покинула журнал, и сто сорок сотрудников ушло вместе с ней. Для нее уход был выбором, пусть и не тем, который она предпочла бы: “Можно сказать, что нас заставили уйти. Можно сказать, что мы сами ушли. Это нелегко понять… Может быть, мы сможем сделать что-нибудь более значительное и интересное”. Мало кто из китайских интеллектуалов увидел здесь повод для оптимизма. “Ее меч в крови, а одежда – в порохе, – заметил блогер Хэцайтоу. – Будет непросто найти другую Ху Шули”.

8 октября 2010 года, через десять месяцев после осуждения Лю Сяобо, Нобелевский комитет присудил ему Премию мира “за долгую и ненасильственную борьбу за фундаментальные права человека”. Лю стал первым китайским гражданином, получившим эту награду (не считая далай-ламы). Это привело власти в бешенство. Правительство назвало это “попранием” заветов Альфреда Нобеля. Годами КНР ждала Нобелевской премии как подтверждения прогресса страны и в знак мирового признания. Одержимость премией была так велика, что ученые назвали ее “Нобелевским комплексом”. Каждую осень китайцы обсуждали шансы их страны на успех, как спортивные болельщики обсуждают чемпионат. Однажды по ТВ прошли дебаты “Насколько далеки мы от Нобелевской премии?”

Когда объявили о победе Лю, выяснилось, что большинство китайцев даже не слышало о нем, так что первое впечатление обеспечили государственные СМИ. Они объявили, что Лю зарабатывал на жизнь, “злословя о своей стране”. Портрет был выдержан в классическом стиле: его описывали как коллекционера дорогих вин и фарфора, сообщали, как он якобы объясняет другим заключенным: “Я не такой, как вы. Я не нуждаюсь в деньгах. Иностранцы платят мне каждый год, даже пока я в тюрьме”. Лю “не покладая рук работал на западные, антикитайские силы” и “пересек черту, отделяющую свободу слова от преступления”.

Активистов новость ошеломила. “Многие не могли сдержать слез, даже рыдали”, – вспоминал один из них. В одном пекинском ресторане блогеры, юристы и ученые собрались в кухне, чтобы отпраздновать победу Лю, но нагрянула милиция и арестовала двадцать человек. Хань Хань после официальных объяснений посмеялся в блоге над цензорами и читателями: опубликовал запись, где не было ничего, кроме кавычек, обнимающих пустоту. Запись просмотрело полмиллиона человек, она собрала более 28 тысяч комментариев.

Через два дня после того, как Лю получил премию, его жена Лю С я навестила его в тюрьме Цзиньчжоу в провинции Ляонин. “Это все ради неупокоенных душ 4 июня”, – сказал он ей. После возвращения в Пекин ее поместили под домашний арест. Правительство стремилось помешать ей и кому-либо еще поехать в Осло за премией. Прежде такое случилось в 1935 году, когда Гитлер не позволил родственникам представлять немецкого писателя и пацифиста Карла фон Осецкого, который в тот момент находился под стражей в больнице после концлагеря. Лю Ся лишили телефона и интернета и не давали общаться ни с кем, кроме матери. Так началась долгая кампания по изоляции.

С приближением декабрьской церемонии Китай стал призывать к ее бойкоту, “выбору друзей и врагов”. Замминистра иностранных дел Цуй Тянькай, толковый дипломат, выпускник Университета им. Джона Хопкинса, вопрошал союзников, хотят ли те “принять участие в политической интриге против судебной системы Китая – или же желают настоящих дружеских отношений с китайским правительством и народом?” На церемонии присутствовали представители 45 стран, а 19 воздержались от визита, включая Ирак, Пакистан, Россию, Саудовскую Аравию и Вьетнам. (Передовица в “Чайна дейли”, впрочем, объявила, что “большинство стран против присуждения Лю Премии мира”.) Вокруг квартиры Лю в Пекине рабочие стремительно возводили забор из синих металлических листов, чтобы помешать фотографировать Лю Ся под домашним арестом. Когда Би-би-си передавала церемонию, телеэкраны в Китае почернели.

За годы жизни в Китае я много раз видел такое. Десятки лет назад черный экран был точным отражением ограниченного взгляда на мир, отсталости и замкнутости. Но сейчас стремление защитить публику от фактов выглядело до абсурда противоречащим открытости и сложности других сторон жизни в Китае и, казалось, девальвировало то, чего обычные китайцы достигли тяжелым трудом. Китай не был гитлеровской Германией, но в истории с Нобелевской премией китайские власти были готовы встать рядом с нацистами. Либо сильная партия в китайском правительстве оказалась недостаточно мудра, чтобы осознать последствия своего шага, либо мудрейшая партия оказалась недостаточно сильной.

Китайцы так и не узнали подробностей этой церемонии. Они не слышали, как со сцены зачитывали слова Лю о том, что политические реформы должны быть “постепенными, мирными, организованными и контролируемыми”. Они не видели медаль и диплом в пустом синем кресле. Это событие прошло мимо Китая. В список запрещенных в интернете слов той зимой цензоры внесли новое выражение: “Пустое кресло”.

Глава 14

Зараза в курятнике

Осенью юн года в китайских социальных сетях стали появляться портреты людей в темных очках. Сначала это мало кто заметил, но вскоре в темных очках стали фотографироваться и дети, и иностранцы, и мультяшные персонажи. Блогеры обратили на это внимание. К тому времени, когда число портретов достигло пятисот, цензоры стали блокировать их фотографии, но они все равно продолжали циркулировать, и для тех, кто понимал, в чем дело, эти изображения символизировали первую цифровую китайскую политическую кампанию. Это была дань уважения слепому крестьянину-юристу Чэнь Гуанчэну.

Спустя шесть лет с тех пор, как я попытался навестить Чэня в деревне Дуншигу, местные власти не оставили попыток пресечь распространение его идей, даже если это означало изолировать его, будто переносчика “инфекции”. Примерно во время моего визита, осенью 2005 года, его вызвали к Лю Цзе, заместителю местного мэра. Лю потребовал объяснить, зачем Чэнь говорит с иностранными журналистами о злоупотреблениях в ходе выполнения программы “одна семья – один ребенок”: “Почему вы не можете действовать нормальным, официальным путем, вместо того чтобы контактировать с враждебными силами из-за рубежа?”

Стало ясно, что терпение государства иссякло. Чэня еще не обвинили в совершении преступления, но уже поместили под домашний арест и лишили телефонной связи. Через пару месяцев случился сбой в энергоснабжении (обычное дело в сельских районах, которые быстро развивались), и это, к удивлению Чэня, повредило “глушилку” на телефонной линии. Чэнь смог позвонить адвокатам в Пекин, которые позвонили мне, и я набрал его номер. Он посмеялся над обстоятельствами, но потом замолчал, будто пытаясь настроиться на серьезный тон, подобающий моменту. “Я хочу заявить миру, – торжественно произнес он, – что местное правительство не следует собственным законам”. Он был озадачен тем, что его попытки известить власти о злоупотреблениях привели к аресту. Я спросил Чэня, какой вопрос занимает его больше всего. Он ответил: “Мне интересно, центральное правительство не хочет это пресечь или не имеет такой возможности?”

В марте, спустя почти полгода после ареста Чэня, его брат и односельчане потребовали от милиции объяснений. Чэня обвинили в “уничтожении собственности” и “организации помех движению транспорта с помощью толпы”, что поддерживающим его людям казалось маловероятным ввиду физического состояния обвиняемого. Накануне заседания его защитника задержали, и интересы Чэня в суде представляли назначенные государством адвокаты. Они не вызвали ни одного свидетеля. Чэня признали виновным и приговорили к четырем годам и трем месяцам тюрьмы.

Во времена императоров самым надежным способом привлечь внимание властей – оспорить решение суда, указать на злоупотребление властью – было ударить в барабан, установленный у ворот суда. Если это ни к чему не приводило, люди бросались на дорогу перед чиновничьими паланкинами. Те, кто преуспели в передаче челобитной, назывались юаньминь, “люди с жалобами”, и получали право добиваться рассмотрения своих претензий этап за этапом, до самой столицы.

Компартия отчасти сохранила старую систему. Было учреждено Управление по работе с письмами и обращениями, чтобы направлять “людей с жалобами” в нужные инстанции. К XXI веку Управление превратилось в архаизм. Поток его посетителей ослабел, а деятельность стала загадкой. Исследование показало, что Управление находит решение примерно в о,2 % случаев. Претензии редко получали надлежащее рассмотрение в суде. Поэтому, когда “люди с жалобами” проигрывали дело или не получали ни слова об их движении, некоторые из них бросались на поиски справедливости, иногда очень долгие.

Сейчас “людей с жалобами” называют “заявителями”. Они неожиданно часто приходили ко мне, надеясь, что вмешательство иностранного журналиста может принудить правительство заняться их делом. Когда они представали передо мной, меньшее, что я мог сделать – выслушать их, но помочь обычно был не в состоянии. Бумажная одиссея заставляет тысячи людей заживо гнить в “деревнях заявителей” – трущобах на окраине Пекина – между горами документов. Иногда я не понимал, потерялись ли они в лабиринте своих проблем потому, что изначально не были здоровы, или же сошли с ума от хлопот.

Когда появился интернет, “люди с жалобами” одними из первых воспользовались им. В сентябре 2002 года массовое пищевое отравление в Нанкине привело к гибели более сорока человек. В официальных вечерних новостях о трагедии не прозвучало ни слова. Вместо этого показали репортажи о том, что рабочие “выражают глубокую благодарность за сочувствие” партийным лидерам, и об открытии местного фестиваля. Люди изливали свое недовольство в интернете. “Обычные китайцы уже не люди?” – негодовал один. Другой написал: “Заткнуть людям рот труднее, чем перекрыть русло реки”.

“Люди с жалобами” воспользовались новой технологией, чтобы находить друг друга. Когда двадцатипятилетнего Чжан Сяньчжу уволили со службы из-за заболевания гепатитом, он нашел в Сети других людей с той же проблемой, и вместе они заставили государство прекратить дискриминацию. Вскоре начались кампании за расширение прав геев и лесбиянок, религиозных меньшинств и диабетиков. Стремление к организации становилось все сильнее.

В 2007 году в городе Сямынь, где планировалась постройка химического завода, распространилась эсэмэс-ка: “Производство ядовитых химикатов будет напоминать сброшенную на город атомную бомбу… Ради наших внуков, действуйте! Присоединяйтесь к маршу десяти тысяч в 8 утра 1 июня. Разошлите это сообщение друзьям в Сямыне”. Вместо беспорядочной манифестации организаторы призывали к шествию, которое не спровоцирует милицию. Тысячи мужчин и женщин – горожане из “новой среднезажиточной страты”, некоторые с детьми – спокойно прошли по городу в знак протеста. Местное правительство было захвачено врасплох: была ли это попытка сохранить общественный порядок или нарушить его? Это определенно не было беспорядками, но и законным это тоже не было. Спустя несколько дней местное правительство согласилось отложить план строительства фабрики – до ‘‘переоценки ситуации”.

Протесты нового типа, организованные и умеренные, поставили власти в тупик. Джером Коэн, специалист по Китаю с юридического факультета Нью-Йоркского университета, задался вопросом: “Желают ли они [власти] учреждения такой правовой системы, которая может справляться с проблемами, помогать снижать напряжение и удовлетворять запросы, или же это уловка, которая может вывести людей на улицы, подвигнуть их к протесту, привести к утрате стабильности и гармонии?” Коэн считал деятельность Чэнь Гуанчэна проверкой умения авторитарной системы приспособиться к растущим амбициям общества. Чэнь однажды спросил Коэна: “Чего они от меня хотят? Чтобы я протестовал на улице? Я-то хочу обратиться в суд”. В этом смысле, как сказал Коэн, Чэнь не был “диссидентом, хотя его могут сделать таковым”.

Коэн знал Чэня с 2003 года. Сотрудники Программы профессионального международного обмена Государственного департамента пригласили Чэня в США. Когда из Госдепартамента позвонили Коэну и спросили, найдется ли у того время для встречи с китайским юристом, профессор поинтересовался:

– А где он обучался юриспруденции?

– Он не обучался, – ответил звонивший.

– Тогда зачем мне с ним встречаться? – спросил Коэн.

– Этот парень – особенный. Я думаю, вы захотите его увидеть.

Они встретились. Коэн вспоминал: “Через полчаса мне стало ясно, что я имею дело с необыкновенным человеком”.

Эта встреча положила начало необычному альянсу Семидесятитрехлетний Коэн, высокий, лысый, с седыми усами и пристрастием к галстуку-бабочке, служил секретарем при двух членах Верховного суда США, а после стал первым практикующим в КНР западным юристом. Он считался дуайеном западных специалистов по китайскому праву Когда Коэн встретился с Чэнем во второй раз, в Пекине, он купил для него охапку книг по юриспруденции. Чэнь сказал: “Вы не поймете, с чем я борюсь и чего пытаюсь достичь, пока не приедете в Дуншигу”.

Коэн и его жена Джоан (историк искусства, кстати подружившаяся в Нью-Йорке с Ай Вэйвэем) отправились из Нью-Йорка в Дуншигу. Даже после десятилетий работы в Китае их ошеломила глубина бедности. Коэн встретился с клиентами Чэня. “Это было самое печальное зрелище, которое я когда-либо видел, – вспоминал Коэн. – Хромые, избитые, карлики… и такие, которым отказали в лицензии на открытие магазина, потому что они не дали взятку, и пострадавшие от несправедливого налогообложения или от рук милиции”. Коэн увидел книги, которые он купил для Чэня. У страниц были загнуты уголки: “Жена и старший брат читали ему вслух”.

Перед отъездом Коэна Чэнь изложил ему план: он хотел распространять закон изустно, научив двести крестьян основам правоведения, чтобы они могли заниматься делами, как это делал он. Коэн спросил:

– Вы действительно думаете, что местные власти позволят арендовать помещение в уездном центре, чтобы готовить людей, которые будут противостоять им и причинять неудобства?

– Да, – ответил Чэнь.

К тому времени, как Чэнь Гуанчэн отправился в тюрьму, партия сочла слишком мягким свой подход к циркуляции в обществе идей. Весной 2007 года Ху Цзиньтао объявил Политбюро, что цифровых фильтров и цензоров уже недостаточно. Партии нужно было “использовать” интернет, сказал он. Она должна “добиться господства над общественным мнением в Сети”.

Для этого партия создала корпус “контролеров общественного мнения”, которые, маскируясь под обычных пользователей, старались направить ход дискуссий в нужное русло. За оставленный в Сети комментарий им платили пол-юаня, поэтому критики прозвали “контролеров” умаоданом^[7]. Как и сотрудники Отдела, “контролеры” должны быть вездесущи – и незримы. Им запрещено упоминать, что они работают на партию. Ай Вэйвэй объявил, что подарит “айпэд” тому “умаодановцу”, который расскажет о своей деятельности. Двадцатисемилетний В. принял предложение. Он изучал журналистику, иногда выполнял работу для телевидения, но основную часть дохода получал как “контролер”.

Любое задание, объяснил В., начиналось со слов: “Повлияйте на общественный взгляд” или “Успокойте пользователей”. Если он открыто хвалил правительство, люди игнорировали его или называли “умаодановцем”, поэтому приходилось действовать тоньше. Когда начиналась большая дискуссия, он вставлял глупую шутку или скучную рекламу, чтобы отпугнуть случайных читателей. Если люди критиковали партию, например, за рост цены бензина, он мог подбросить идею: “Вы слишком бедны, чтобы водить машину? Тогда поделом вам”. “Когда люди видят это, они начинают нападать на меня, – говорил он, – и постепенно фокус смещается с цен на бензин на мои комментарии. Дело сделано”.

В. не пытался создать впечатление, что гордится своей работой. Он делал это за деньги и не рассказывал ни о чем семье и друзьям, поскольку это могло “повредить репутации… У всех есть желание знать правду – и у меня тоже… Мы обладаем большей свободой слова, чем прежде. Но как только ты получаешь свободу, ты видишь, что у некоторых больше свободы. Так что мы снова чувствуем себя несвободными. Угнетает сравнение”. Всего несколько минут спустя после публикации Ай Вэйвэем этого интервью с “контролером” цензоры заблокировали текст. Но это уже не имело значения: оно успело разойтись по Сети.

Скептицизм и критический настрой, как и мускулы, растут от тренировки. Активисты протопрофсоюзов за два месяца сумели при помощи интернет-форумов и мобильной связи организовать забастовки более чем на сорока заводах. Такой размах особенно обеспокоил партию, которая как никто сознавала потенциальную силу организованных рабочих. Все общественные институты оказались под линзой общественного мнения. Однажды в провинции Сычуань я посетил крошечный деревенский техникум. Через несколько лет, когда я решил поискать о нем новости, первой вещью, которая всплыла по запросу, была жалоба мэру, где говорилось, что школа “обманывает” учеников, выдавая им дипломы за прохождение сокращенной программы. “Мы заплатили за полноценное обучение, – объясняли студенты. – У нас не хватило слез, чтобы плакать”. Когда выпускники пожаловались, их вызвали к местным властям и попросили не устраивать шум. “Мы не создавали проблем, не устраивали беспорядки или еще что-то, – писал один из учеников. – Мы не нарушали закон и общественный порядок. Все, чего мы хотели, – объяснений”.

В Шанхае группа родителей выяснила, что из-за их сельской прописки школа не предоставляет детям медицинскую страховку. Поэтому они составили жалобу, озаглавленную так: “Мы живем в стране с жесткой иерархией”. “Ну и как может эта школа даже пытаться учить наших детей любви к партии и к родине?” – поинтересовались они. Вот еще один случай, отчасти символичный. Сценарист популярного телешоу “Стремление” о самостоятельно пришедших к успеху молодых мужчинах и женщинах пожаловался в интернете: “Сколько зрителей мне нужно, чтобы свести концы с концами?”

Партия столкнулась с проблемой, которую сама же и породила. Она так старательно ограничивала возможности выражения, что людям не осталось почти ничего, кроме того или иного рода беспорядков, – а это и есть самый страшный кошмар партии. Так что она отвечает, еще сильнее затягивая гайки. После нескольких дней уличных протестов в прибрежном городе Нинбо – люди не согласились с планом строительства очередного химического комплекса – городская администрация отступила, но цензоры на всякий случай заблокировали лозунг: “Мы хотим выжить, мы хотим преуспеть”.

Люди в интернете жаловались даже на то, что их взятки не привели к ожидаемому результату. Крупный хунаньский торговец недвижимостью Хуан Юйбяо попытался купить себе место в законодательном органе провинции, но после того, как он передал пятьдесят тысяч долларов, ему сообщили, что этого мало. (Тогда он опубликовал видео с людьми, взявшими деньги.) Молодая женщина по имени Ван Цянь жаловалась, что предложила пятнадцать тысяч долларов за армейскую должность (это открывало широкие возможности для коррупции), но ответственные за набор сообщили, что другие “новобранцы” предложили больше.

Чиновники не были единственными объектами жалоб. Клиенты жаловались хозяйке сайта знакомств Гун Хайянь, что их обманули. Ей ставили в вину, что она допускает мошенников на свой сайт. В Пекине одного мужчину приговорили к двум с половиной годам тюрьмы за обман женщины, которую он якобы встретил на “Цзяюань”. Компания Гун отрицала, что несет за это ответственность, однако котировки ее акций упали почти на 40 %. Клиенты потянулись прочь. Чтобы защититься от мошенников, на сайте ввели проверку, которая позволяла пользователям подтверждать свою биографию документами (корешками чеков, паспортами, свидетельствами о разводе). Чем больше документов прилагалось к анкете, тем больше присуждали квалификационных звездочек. Компания пригласила экспертов по документам, чтобы отслеживать подделки и выявлять подозрительных пользователей, например, часто меняющих свое имя и дату рождения.

Но критики не унялись. Официальная пекинская газета “Цзинхуа шибао” заклеймила ‘‘советников по подготовке ВИП-браков”, сводников, которые имели дело только с самыми богатыми пользователями, обычно мужчинами, организуя их встречи с наиболее желанными пользователями-женщинами. “Бриллиантовые холостяки” тратили до пятидесяти тысяч долларов на шесть кандидаток, что попахивало высокотехнологичной эскорт-службой. Когда я спросил об этом Гун, она не стала оправдываться. Есть спрос и есть предложение, объяснила она: “‘Бриллиантовые холостяки’ ищут симпатичных девушек. Некоторые из этих девушек хотят выйти замуж за такого человека. Идеальное совпадение”.

Из-за скандалов процветали конкуренты “Цзяюань”. Бизнес интернет-свиданий, который до Гун в Китае почти отсутствовал, превратился в индустрию с оборотом более миллиарда юаней. Компании понадобился опытный руководитель. В марте юн года, когда доходы и котировки акций стали падать, “Цзяюань” на должность второго гендиректора пригласил искушенного в технических вопросах У Линьгуана. Любовная индустрия стала полем боя: прежде У управлял World of Tanks.

Если раньше люди чувствовали себя неуютно в интернете, то теперь они уже не пытались скрыть недовольство теми, кто посягнул на их свободу в Сети. Никого не презирали так сильно, как пятидесятилетнего профессора информатики Фан Биньсина. Государственные СМИ называли его “отцом Великого файервола”. Когда Фан открыл собственный аккаунт в социальной сети, один пользователь призвал: “Кидайте кирпичи в Фан Биньсина!” Другой напоминал: “Враги народа неминуемо предстанут перед правосудием”. Цензоры убирали эти оскорбления так быстро, как могли, но не успевали угнаться за комментаторами. Люди называли его “евнухом” и “лакеем”. Некто в фотошопе приделал голову Фана кукле вуду с иголками во лбу. Фан оказался в руках разъяренной толпы.

Меньше чем через три часа после того, как пользователи интернета нашли его, “отец Великого файервола” закрыл свой аккаунт и ушел из цифрового мира. Несколько месяцев спустя в мае 2011 года, когда Фан читал лекцию в Уханьском университете, студент бросил в него яйцо, а потом ботинок, попавший в грудь. Преподаватели попытались задержать метателя, студента-естественнонаучника из соседнего колледжа, но другие учащиеся защитили его и вывели наружу. В Сети он сразу стал популярен. Люди предлагали ему деньги и отдых в Гонконге и Сингапуре. Одна девушка-блогер предложила переспать с ним. “Нет места, где я мог бы на равных дискутировать с Фан Биньсином, – объяснил студент свой поступок журналисту. – Поэтому я мог прибегнуть лишь к такому, в общем, экстремальному способу выразить недовольство”.

Чэнь Гуанчэн покинул тюрьму в сентябре 2009 года. Хотя теперь его никто ни в чем не обвинял, в Дуншигу он обнаружил, что власти подготовились к его приезду. Вокруг двора установили прожекторы и видеокамеры, на окна повесили стальные ставни и приставили к дому большой штат посменно работающих охранников. Однажды Коэн и Чэнь попытались подсчитать, сколько денег уходит на охрану, еду и прочее, нужное для изоляции слепого юриста от мира. Вышло около семи миллионов долларов.

По мнению самого Чэня, основное испытание было психологическим. Раз за разом охрана выносила вещи из дома во двор и оставляла их там, так что Чэню и его близким приходилось заносить все обратно. Охранники отняли телефон и компьютер, испортили телевизионный кабель. В какой-то момент Чэнь смог передать наружу небольшой видеорассказ об условиях своей жизни. Когда это обнаружилось, охрана завернула Чэня в одеяло и избила.

Но Чэня больше беспокоило другое. Его шестилетней дочери запрещали ходить в школу. Именно это, судя по всему, возмутило технически подкованных жителей Пекина, Шанхая и других крупных городов. 23 октября 2011 года тридцать из них попытались прорваться к Чэню. Охранники отняли и разбили о камни телефоны и видеокамеры. Гости уехали ни с чем. Эта драма привлекла внимание многих китайцев, например Хэ Пэйжун, преподавательницы английского из Нанкина. Прежде она о Чэне не слышала:

Первое, что я сделала, это проверила факты, о которых говорил Чэнь Гуанчэн… И даже если он однажды нарушил закон, борясь за права человека, я думаю, он уже заплатил за это. То, как с ним обращаются после освобождения, шокирует. Я не могла себе представить такие зверства в современном Китае. Мои друзья (некоторые из них – офицеры милиции) не верят, когда я рассказываю об этом.

Хэ присоединилась к “кампании темных очков” и начала рассказывать в блоге о Чэне и своем намерении посетить затворника 5 ноября, в день его рождения. Милиционеры, видимо, тоже ждали этого дня. Они стали следить за Хэ, сопровождать ее на работу и советовали не ездить в деревню. В какой-то момент, по ее словам, ей даже предложили оплатить отпуск, если это заставит ее остаться в стороне. Когда Хэ отказалась, ее поместили под арест до дня рождения Чэня. Она не испугалась. Вместе с другими сторонниками Чэня она распространила четыре тысячи наклеек на бампер с лицом Чэня, замаскированных под рекламу Kentucky Fried Chicken и с надписью Free CGC(“Свободу Чэнь Гуанчэну”). (Милиционерам объясняли, что это реклама курятины.) “Если сравнить эту затею с наклейками с предыдущими выступлениями в защиту прав человека в Китае, – сказала Хэ Пэйжун, – то, думаю, она отражает взгляды среднего класса, ведь в ней могут участвовать только люди, у которых есть машины”.

О кампании упомянули в международных новостях. Две недели спустя местные власти пошли на уступки. Дочери Чэня позволили посещать школу. Сам Чэнь остался под замком. Дело стало позором для правительства, но чем больше Чэнь и его сторонники жаловались, тем неохотнее власти показывали, что действуют под давлением. Когда иностранный репортер задал вопрос о Чэне на пресс-конференции во Всекитайском собрании народных представителей, его слова изъяли из стенограммы.

Глава 15

Песчаная буря

Весна в Пекине – время песчаных бурь. Ветер, дующий из монгольских степей, подхватывает по пути песчинки. Можно издали заметить приближение бури: небо становится неземным, желтым, а в оконных рамах образуются барханчики. В марте 2011 дом в хутуне, где я жил с Сарабет Берман (своей тогда подругой, а позднее – женой), просыхал после зимы. Мои соседи снова начали ездить на цветочный рынок на окраине столицы, чтобы украсить дом. И тогда пекинские продавцы цветов получили необычный приказ: не продавать жасмин. Это любимый китайский цветок, прекрасно подходящий для чая, с маленькими белыми лепестками, которые поэты связывали с невинностью. Но в этом году милиция объяснила торговцам: сколько бы вам ни предлагали денег – никакого жасмина. Если кто-нибудь будет просить жасмин, запишите номер его автомобиля и сообщите властям.

В Китае цветок приобрел аромат бунта и подстрекательства. Несколькими неделями ранее, 17 декабря, двадцатишестилетний тунисец Мохаммед Буазизи продавал фрукты без разрешения, и полиция конфисковала его товар и избила его самого. Буазизи был единственным кормильцем семьи из одиннадцати человек. Он обратился за помощью в мэрию, но никто не пожелал встретиться с ним. Отчаявшийся и униженный, он облил себя растворителем и поджег спичку.

Его смерть несколько недель спустя привела к демонстрациям против президента Зина эль-Абидина Бен Али. Полиция попыталась их подавить. Записи распространились в “Ю-Тьюбе” и “Фейсбуке”. Протест подогревало недовольство коррупцией, безработицей, инфляцией и политической несвободой. Примерно через месяц тунисский президент лишился поста, а манифестации вдохновили недовольных по всему арабскому миру. За границей произошедшее называли “Жасминовой революцией” (жасмин – это символ Туниса). Сами тунисцы предпочитали говорить о “революции достоинства”. Новости привлекли внимание китайцев. Когда пал режим Хосни Мубарака, Ай Вэйвэй написал в “Твиттере”: “Сегодня мы все – египтяне”.

Китайские власти изображали безразличие. Чжао Ци-чжэн, бывший глава Информационного управления Госсовета, сказал: “Мысль, будто ‘Жасминовая революция’ возможна в Китае, абсурдна”. Газета “Бэйцзин жибао” напомнила: “Все знают, что стабильность – это благо”, а в одной из статей “Чжунго жибао” о важности “стабильности” упомянули семь раз. Не напоказ партия реагировала иначе. Мой телефон зажужжал: новая утечка из Отдела. Указание редакторам всей страны гласило:

Не проводить сравнений между политическими системами Ближнего Востока и нашей страны. В СМИ имена лидеров Египта, Туниса, Ливии и других стран не должны появляться рядом с именами китайских лидеров.

“Арабская весна” сильно взволновала китайские власти. “Из искры, – говорил Мао, – может разгореться пожар”. Легко было переоценить силу технологий, но она, очевидно, помогла противникам авторитаризма. Другая причина недовольства партии была философской: та часто утверждала, что жителей развивающихся стран больше интересуют преуспевание и стабильность, чем “западные фантазии” о демократии и правах человека. Теперь, когда арабский мир выступил за демократию и права человека, говорить такое стало труднее.

Некоторые правители, например король Иордании, в ответ на “Арабскую весну” пообещали реформы. Власти Китая действовали иначе. Из распада Советского Союза они извлекли урок: вышедшие из-под контроля манифестации ведут к перевороту. Политбюро велело У Бан-гуо, одному из главных консерваторов, напомнить стране о “пяти ‘нет’”: в Китае нет и не будет оппозиционных партий, альтернативных принципов, разделения властей, федерализма и полномасштабной приватизации. “Если мы будем колебаться, – заявил У в Пекине на встрече с тремя тысячами законодателей, – государство провалится в бездну”.

В субботу 19 февраля на заграничном китайском сайте появился анонимный призыв: собраться в тринадцати китайских городах на следующий день, в два часа дня, и “пройтись, держа в руках цветок жасмина”. Правительство мобилизовало десятки тысяч милиционеров и агентов госбезопасности на случай беспорядков. Газета НОАК “Цзе-фанцзюнь бао” предупредила о “бездымной войне”, ведущей к “вестернизации и расчленению страны”.

В назначенный час городские власти Пекина пресекли возможность обмениваться текстовыми сообщениями. Большинство пришедших были иностранными журналистами. У “Макдоналдса” в торговом районе Ванфуцзин собралось сотни две китайцев, но было невозможно понять, кто из них манифестант, кто милиционер, а кто зевака. В толпе я, к своему удивлению, заметил Тан Цзе, молодого националиста из Шанхая. “Просто захотелось посмотреть. Я думал, будет больше интересного. Я не предполагал, что не придет никто, кроме репортеров. Мы сделали фотографии журналистов, – Тан рассмеялся. – Не случилось революции”.

За три года, что я его знал, Тан защитил диссертацию и превратил патриотизм в профессию: когда его видеоролики разлетелись по Сети, Тан нашел единомышленников вроде Жао Цзиня, открывшего сайтAnti-CNN.com. Теперь Жао открывал продюсерскую компанию, и Тан переехал в Пекин. Они назвали ееApril Media (m4) – от месяца, когда поднялись на защиту олимпийского факела. Они переводили статьи с китайского на английский и наоборот, записывали видеоролики и лекции и стремились “представить… более объективный взгляд на мир”.

Через пару часов Тан Цзе услышал, что активисты сняли на видео у “Макдоналдса” необычную сцену: в толпе на короткое время появился посол США Джон Хантсмен-младший. Посол настаивал, что это совпадение (было время обеденного перерыва), но для китайских националистов его визит стал доказательством того, что США хочет спровоцировать “Жасминовую революцию”. На видео человек спрашивает Хантсмена: “Вы хотите увидеть Китай погруженным в хаос?” Посол ответил, что нет, и постарался быстрее уйти. Тан увидел в этой записи задатки хита, правда, пришлось потрудиться, накладывая субтитры и добавляя комментарии:

Конечно, у Китая много проблем. Но мы не хотим быть вторым Ираком! Мы не хотим быть вторым Тунисом! Мы не хотим быть вторым Египтом! Если нация погрузится в хаос, разве Америка и так называемые реформаторы будут кормить 1,3 миллиарда человек? Не нужно тут все на-хрен портить!

Когда он закончил, было три часа ночи, и, прежде чем опубликовать видео, Тан помедлил: его сайт уже получил официальное предупреждение – не комментировать события на Ближнем Востоке. “Но я подумал, что это нужно опубликовать, – сказал Тан. – Любое медиа, заполучившее такого рода материал, поняло бы, что это успех”. Тан нажал кнопку. К концу дня Министерство иностранных дел КНР жаловалось на Хантсмена, а Тан отвечал на звонки репортеров из Солт-Лейк-Сити, родного города посла.

На следующей неделе я навестил Тан Цзе в новом кабинете в офисном здании недалеко от Олимпийского стадиона. Тан выглядел воодушевленным. Правда, пока он не нашел жилье в Пекине и поэтому спал на разбитом диване в кабинете. Офис был обставлен в духе “ИКЕА” (я наблюдал такое в штаб-квартирах многих китайских стартапов), а на стенах висели вдохновляющие плакаты: знамена на ветру, урожай на полях. Девизом компании было: “Наше время. Наша надежда. Наша история. Наша вера”.

Мы спустились в кафетерий. Я упомянул, что познакомился с Хань Ханем, писателем и предпринимателем, почти ровесником Тана. Тот фыркнул: “Он слишком прост, иногда даже наивен. Замечает некоторые проблемы, но это очень поверхностные наблюдения. Он только говорит что-то вроде ‘Правительство – плохое’”. Я возразил, что сайт Тана рассказывает во многом о том же – о коррупции, загрязнении окружающей среды, необходимости политических реформ, – но у Тана был другой взгляд: “Разница между нами и Ханем в том, что мы пытаемся быть конструктивными. Например, он рассказывает о коррупции и высоких ценах на жилье, и люди возмущаются. А мы говорим – давайте решать эти проблемы постепенно”.

Несмотря на неуспех “жасминовых” манифестаций, организаторы призвали повторить попытку в следующие выходные: “Китайский народ должен сам бороться за свои права”. Они потребовали, чтобы партия обеспечила независимость судов, боролась с неравенством и коррупцией, а если она не в состоянии это сделать, то – “освободить подмостки истории”. В лозунгах практические пожелания – “Мы хотим работу, мы хотим жилье!” – соединялись с абстракциями: “Мы хотим справедливости, мы хотим правосудия!”

Несколькими годами ранее китайские студенты сыграли ключевую роль в подъеме национализма. Теперь высказывалась другая их часть. Студенты в Сеуле, Париже, Бостоне и других местах писали воззвания в поддержку “Жасминового движения”, посвящали ему блоги, страницы и записи в “Фейсбуке”, “Гугле” и “Твиттере”. Они призывали “уволенных рабочих и жертв принудительного выселения участвовать в демонстрациях, выкрикивать лозунги, отстаивать свободу, демократию и политические реформы, положить конец однопартийному правлению”.

Вне Сети, однако, признаков активности оппозиции заметно не было. Власти решили не рисковать. В назначенный день на улицы вышли сотни милиционеров в штатском и в форме. Спецназовцы держали наготове собак и автоматы. Иностранным журналистам заранее посоветовали держаться подальше, но кое-кто из них все равно пришел. Стивена Ингла, репортера “Блумберг”, милиционеры повалили на землю, тащили за ногу и били по голове. Оператора пинали в лицо. Когда у МИДа потребовали расследования, представительница министерства прямо сказала, что если журналисты пытались “вызвать беспорядки”, то “никакой закон не может их защитить”. Протест сошел на нет. В качестве последней попытки организаторы призвали просто прийти в “Макдоналдс” в назначенный час и заказать набор № 3.

Впервые за долгое время начались карательные операции. Люди, которые высказывались в поддержку манифестаций, исчезали – по крайней мере на время. Некоторые открывали двери звонящему и пропадали, других затаскивали в машину. Утром 13 апреля 2011 года в аэропорту Шоу-ду художник Ай Вэйвэй стоял в очереди на рейс в Гонконг. Его отозвали в сторону. Милиционеры явились в дом сына Ая, жившего с матерью недалеко от мастерской. В другом районе Пекина репортера Вэнь Тао, часто снимавшего Ая, силой усадили в черный седан. Троих ассистентов Ая задержали.

В мастерской милиция изъяла дюжину компьютеров и жестких дисков. Они взяли под стражу восемь ассистентов и задержали Лу Цин, жену Ая, для допроса. Вечером ассистентов освободили, но вестей об Ай Вэйвэе и других не было. Цензоры обновили черный список: “Ай Вэйвэй”, “Вэйвэй”, “Ай Вэй”, “толстяк Ай”. Некоторые ускользнувшие от внимания цензоров отсылки широко распространились – например, переиначенные слова Мартина Нимеллера:

Когда лишился свободы толстый, вы сказали: “Меня это не касается, потому что я худой”.

Когда лишился свободы бородатый, вы сказали: “Меня это не касается, потому что у меня нет бороды”.

Когда человек, разбрасывающий семена подсолнечника, лишился свободы, вы сказали: “Меня это не касается, потому что я не разбрасываю семена подсолнечника”^[8].

Но когда они придут и за худыми, и за безбородыми, и за теми, кто не разбрасывал семена подсолнечника, не останется никого, кто высказался бы в вашу защиту.

К середине апреля защитники прав человека назвали происшедшее крупнейшей расправой со времен событий на площади Тяньаньмэнь. Двести человек были допрошены или помещены под домашний арест, еще тридцати пяти угрожала тюрьма. Список включал не только диссидентов старой школы, но и журналистов, а также некоторых “звезд” социальных сетей. Юрист по имени Цзинь Гуанхун впоследствии рассказал, что его, поместив в психиатрическую клинику, привязывали к кровати, избивали, что ему делали какие-то уколы. Некоторым милиционеры напоминали о судьбе Гао Чжишэна. От активистки Ли Тяньтянь требовали подробно описать ее сексуальную жизнь в комнате, полной охраны, и велели никогда не говорить, как с ней обращались. Но она опубликовала информацию в интернете: “Я чувствовала себя униженной, как если бы меня били, а я улыбалась и говорила, что не чувствую боли. В безвыходной ситуации. Беспомощная”.

Когда репрессии усилились, госсекретарь Хиллари Клинтон обвинила китайские власти в том, что они “пытаются повернуть историю вспять, а это бесполезно”. В ответ “Жэньминь жибао” процитировала данные Исследовательского центра Пью, согласно которому китайцы – самые довольные среди населения двадцати стран (довольных жизнью набралось 87 %). В суматохе почти незамеченным остался проект бюджета: КНР впервые потратила на внутреннюю безопасность больше, чем на защиту от внешних угроз. При этом газета утверждала, что протесты бесплодны, потому что “некогда отсталая и бедная страна стала второй в мире в экономическом отношении… и весь мир оценивает ее очень высоко”.

Вестей от Ая не было. Мать и старшая сестра расклеили по району рукописное объявление – среди рекламы и плакатов с потерянными собаками:

Ай Вэйвэй, 53 года, мужчина. Третьего апреля 2011 года около 8.30 утра в аэропорту Шоуду, перед посадкой на рейс до Гонконга, его увели двое мужчин. Прошло более 50 часов, местонахождение остается неизвестным.

В тот же день МИД заявил, что Ай под следствием за “экономические преступления”, которые “не связаны с защитой права человека и свободы выражения”. Партийный таблоид “Глобал таймс” назвал Ая “паршивой овцой китайского общества”, которая должна “заплатить” за неповиновение: “Китай идет вперед, и никто не в состоянии заставить страну подстраиваться под собственные симпатии и антипатии”.

В аэропорту художника усадили на заднее сиденье микроавтобуса, где сидели милиционеры. На голову Аю надели черный мешок. Когда мешок сняли, перед художником стоял мускулистый человек с короткими волосами. Ай приготовился к побоям. Вместо этого охранники усадили его на стул, обыскали, сняли ремень и пристегнули наручником правую руку. Восемь часов спустя явились двое следователей. Один открыл лэптоп. Второй – мужчина средних лет в полосатой спортивной куртке с заплатами на локтях – закурил. Он представился – “господин Ли”. Следующие два часа “господин Ли” расспрашивал Ай Вэйвэя о зарубежных контактах, источниках дохода и политическом смысле его работ. Он читал записи Ая в блоге и в “Твиттере”. Спрашивал, знает ли художник, кто стоит за призывами к “Жасминовой революции”. Ай попросил пригласить адвоката. “Закон вам не поможет, – услышал он в ответ. – Просто выполняйте приказы. Вам же будет лучше”.

Несмотря на беспокойство, Ай был воодушевлен. После многократных попыток описать партию он оказался с нею лицом к лицу. Допрашивающие, похоже, с трудом понимали его мир: “господин Ли” спрашивал, как позируют обнаженные модели. Когда художник сказал, что скульптура может стоить восемь тысяч долларов, следователь сначала не поверил ему.

“Господин Ли” объяснил Аю, что к его аресту готовились целый год: “Мы стояли перед очень сложным решением: арестовывать вас или нет. Но потом решили, что должны… Вы унижаете китайское правительство, а это противоречит национальным интересам… Вы стали частью спланированной за рубежом ‘мирной революции’”. В конце концов, сказал Ли, мы решили “раздавить” художника, которого, скорее всего, обвинят в “попытке свержения государственной власти”, как и Лю Сяобо.

Следующие несколько суток Ай ни разу не оставался один. Его перевели на военную базу и поместили в узкую комнату без окон и с мягкими стенами. Два молодых охранника в оливковой униформе не отходили от него больше, чем на метр. Они провожали его в душ и в туалет. Когда он ходил по камере, они ходили вместе с ним. Они требовали, чтобы он спал, оставляя руки на виду, и просил у них разрешения дотронуться до лица. Ай задавался вопросами о людях рядом с ним. Считают ли они, что помогают процветанию страны? Борются ли с эгоистичными, подрывными элементами вроде него? Или видят себя мускулами организма, снедаемого страхом смерти?

Допросы продолжались, но против Ая не применяли физическое насилие. Страх приводил к истощению. Он потерял в весе. Ай принимал свои обычные лекарства от диабета, высокого давления, сердца и травмы головы. Его постоянно проверял врач – иногда каждые три часа. Он начал терять счет времени. Он почти забыл, почему он здесь. Он чувствовал себя так, как будто бродит в одиночестве “среди песчаной бури”.

Через шесть недель Аю выдали чистую белую рубашку и велели принять душ. Его жене разрешили свидание. Ползли слухи, что Ая пытают, и власти решили опровергнуть их. Предполагаемая постановка привела художника в ярость: “Я не хочу видеть ее. Вы говорите, что я не могу увидеть своего адвоката. Так что же я смогу рассказать ей о случившемся за эти полтора месяца?” Ему объяснили, что он может сказать: его допрашивали об ‘‘экономических преступлениях”, он в добром здравии. Ничего другого говорить не следовало.

Арест Ай Вэйвэя вызвал такой международный резонанс, какой не вызывали его работы. В одночасье он стал известнейшим в мире диссидентом. У китайских посольств шли демонстрации. Его портрет – борода, тяжелые веки и мясистые щеки – высвечивали проектором на фасадах и печатали на футболках в Европе и Америке. Британский скульптор Аниш Капур призвал к всемирному протесту и посвятил Аю огромную инсталляцию “Левиафан” в парижском Большом дворце. Салман Рутттди на страницах “Нью-Йорк таймс” напомнил о великих битвах искусства с тиранией – Овидия с Августом, Мандельштама со Сталиным: “Правительство Китая превратилось в самую значительную угрозу свободе слова в мире, и поэтому нам нужен Ай Вэйвэй”.

В Китае ситуация была сложнее. Через несколько дней после исчезновения Ая американский дилер китайского искусства, имевшая хорошие связи в столице, за обедом посоветовала мне не писать об аресте. Она напомнила, что, согласно китайскому закону, милиция вправе задержать подозреваемого до тридцати дней без предъявления обвинения, и предположила, что Ая отпустят: “Не надо унижать Китай. Позвольте процессу идти своим чередом”. Долго жившая в Китае иностранка, не столь уверенная в местном правосудии, возразила: “Я двадцать лет оправдывала Китай, но вот это оправдывать нельзя. Вы ни хрена не правы”. Обед продлился недолго.

На самом деле я колебался, нужно ли мне писать про Ай Вэйвэя – или слепого юриста Чэнь Гуанчэна, или нобелевского лауреата Лю Сяобо? Говорят ли их биографии о Китае в целом? Если средний потребитель новостей на Западе еженедельно читает, смотрит или слушает всего один материал о Китае, нужно ли посвящать этот материал людям с трагической судьбой? Это проблема пропорции: сколько рассказать о хорошем, а сколько о дурном? Сколько об успехе, а сколько о репрессиях? Издалека иностранцам судить тяжело, но и вблизи, как я обнаружил, не легче: все зависит от того, куда смотреть.

Считается, что западные журналисты уделяют слишком много внимания диссидентам. Это, мол, потому, что мы одобряем их надежду на либеральную демократию, потому, что они владеют английским и у них хорошо подвешен язык. Вечная трагедия противостоящей государству личности, безусловно, привлекательна. Она помогает объяснить, почему символом Китая в последние тридцать лет был не экономический бум, а мужчина перед танком около площади Тяньаньмэнь. Всякий раз, когда я писал об ущемлении прав человека, я знал, что сильнее всего мне достанется от других иностранцев, живущих в Китае. И это понятно: иностранцы могли провести в Китае годы, не сталкиваясь с кем-либо из подвергшихся пыткам или заключению без суда, так что им казалось, будто я сгущаю краски. Диссиденты, популярные в Нью-Йорке и Париже, почти неизвестны обычным китайцам, что – предположительно – ставит обсуждение демократии и прав вне забот простых людей.

Но эти аргументы меня не убеждали. Популярность всегда казалась мне странным способом оценить важность идеи в стране, где господствует цензура. (Группа Гарвардских исследователей позднее выяснила, что новости об аресте Ая стали в том году наиболее популярным из заблокированных поисковых запросов в Китае.) Газета “Глобал таймс” утверждала, что мировоззрение Ай Вэйвэя не является “общепринятым”. В некоторой степени так оно и есть: образ жизни Ая категорически отличается от общепринятого. Но если говорить об убеждениях, все не так очевидно: разрушение школ во время землетрясения привлекло внимание не только городской элиты, но и обычных китайцев, и, пытаясь почтить память самых уязвимых членов китайского общества, Ай выразил разделяемую многими идею. Да и игнорировать влияние малой группы убежденных людей – значит неверно интерпретировать китайскую историю: малые группы часто одерживали верх над массами.

Чтобы понимать Китай, необходимо понимать, почему арестовали Ай Вэйвэя, пытали Гао Чжишэна, посадили в тюрьму Лю Сяобо. По тому, принимает ли страна таких, как Ай, можно судить о том, насколько близко Китай подошел к открытости.

Пошел второй месяц ареста Ая. Это событие раскололо творческие круги Китая. Одних арест Ая обеспокоил, поскольку показал: никто, как бы известен он ни был и какими бы связями ни обладал, не может чувствовать себя в безопасности. Другие не одобряли критику Ая в адрес других интеллектуалов и воспринимали его подход как провокационный. В Пекине люди закатывали глаза к небу, слыша о шумихе. Стало модно шептать, что у Ай Вэйвэя и Лю Сяобо комплекс мессии.

Даже тем, кто был в ужасе от ареста, он указал рамки дозволенного. Когда я встретился с Хань Ханем, он сказал: “По поводу исчезновения Ай Вэйвэя – мы ничего не можем с этим поделать”. Обстановка для беседы о политике была странной: трек в пригороде Шанхая. Вокруг расхаживали долговязые модели в нескромных виниловых костюмах: мини-юбках с надписью “Фольксваген” и топиках “Киа”. На Хане был серебристый комбинезон с рекламой “Фольксваген” на груди, “Ред булл” на манжетах и Homark Aluminum Alloy Wheels – на правом рукаве. В палатке команды пахло резиной и маслом, а машины жужжали на поворотах, как разозленные пчелы. Гонщики входили и выходили, отодвигая полог, как султаны в старых фильмах.

В последние годы Хань и Ай установили дружеские, но не близкие отношения. Художник ценил работу писателя, а писатель в своем журнале опубликовал рентгеновский снимок черепа Ая после травмы. Но теперь Хань выбирал слова: “Если правительство считает, что Ай – такая большая проблема, пусть так и скажут… Это нормально, если все будут знать правду. Они говорят ‘экономические преступления’, потому что Ай художник, он знаменит, но если вы пытаетесь доказать, что он совершил ‘экономические преступления’, предъявите доказательства”. Хань не писал об этом в блоге: это “бессмысленно… Система автоматически блокирует его имя”.

Я снова убедился в том, как легко упустить из виду различия между деятелями, которые вроде бы придерживаются одних и тех же позиций. Несколькими днями ранее живущий в Лондоне писатель Ма Цзянь в колонке, напечатанной вне Китая, предположил, что после Ай Вэйвэя мишенью станет Хань и три других известных критика властей: “Режим не остановится до тех пор, пока не будут звучать голоса лишь ‘официальных’ авторов”. Но желание представить Ханя и Ая людьми одного сорта, либералами, жаждущими политических реформ, было ошибкой. Хань сказал мне: “Ай более прямолинеен и упорен в каждом случае. А я критикую что-то одно, им становится неудобно, они просят меня перестать говорить об этом, и тогда я критикую другое. У нас тут сотни вещей, о которых можно поговорить”.

Попытка определить, как далеко в Китае можно зайти в сфере творчества, напоминала черчение линий на пляже в темноте: политический ландшафт постоянно менялся. Почва, твердая минуту назад, в следующее мгновение оказывалась зыбкой. Хань поддерживал с властями шаткое перемирие, но не оставлял иллюзий о своей готовности держаться безопасной стороны. Он не пытался перенести свое недовольство из Сети на улицы и не поддерживал призывы к многопартийным выборам: “Партия все равно выиграет, потому что богата и может подкупать людей. Пусть культура будет разнообразнее, а СМИ – свободнее”. Иностранцы принимали его требование открытости за призывы к демократии, но разница была существенной.

В восемьдесят первый день заключения, 22 июня, Ай Вэй-вэя известили, что он проведет в тюрьме много лет – или сегодня же выйдет на свободу, если признается в уклонении от уплаты налогов. Ему дали подписать признание. Он попросил адвоката. “Если не подпишете, – сказал один из следователей, – мы можем никогда вас не отпустить, потому что еще не закончили свою работу”. Этот момент стал откровением. “Я борюсь не с системой, – сообразил Ай, – а вот с этими двумя людьми очень низкого положения, которые не верят, что я преступник, но не могут закончить свою работу. И тоже злятся”.

Важнейшим условием освобождения стало следующее: нельзя разговаривать с иностранцами и писать в интернете в течение года. Ай подписал бумагу Потом его привезли в участок, где его ждала жена. Расследование продолжится, но теперь он на свободе. Ай был в недоумении. Почему его отпустили? Он мог лишь догадываться. Из-за дипломатического давления? Вэнь Цзябао готовился к визиту в Великобританию и Германию, где люди собирались протестовать против ареста Ая, но единственное объяснение поступило из новостей: там сообщили, что компания Ая недоплатила “огромную сумму в виде налогов и умышленно уничтожала бухгалтерские документы”. Ая отпустили под залог – “за хорошее поведение, признание преступлений и из-за хронической болезни”.

Телеоператоры поджидали Ая около мастерской. Его худые руки торчали из рукавов поношенной синей футболки. Художник поддерживал брюки: он потерял почти тринадцать килограммов, а ремень ему так и не вернули. Журналисты окружили Ая, и он взмолился: ему нельзя говорить. Непонятно было, победа это или поражение. Как и в случае ухода Ху Шули из “Цайцзина”, освобождение Ая дорого ему обошлось. С тех пор, как партия посвятила себя “гармонизации” общества, голоса людей становятся требовательнее – и партия приняла вызов. Поиск правды такими, как Ху Шули, с годами захватывал и таких, как Ай Вэй-вэй и Чэнь Гуанчэн – не представляющих организацию и труднее поддающихся контролю. Потом это передалось и людям на улицах, вооруженным теперь информационными технологиями.

Когда одновременно зазвучало столько возмущенных голосов, идеологический консенсус исчез. Китайцы искали друг у друга информацию и доверие. Спустя год после появления [сервиса микроблогов] “Вэйбо” уже 70 % пользователей видели в социальных сетях основной источник новостей. (В Америке – 9 %.)

Разумеется, партия могла упрятать своих критиков в тюрьму Глядя на то, как присмиревший Ай входит в ворота – чтобы дожидаться следующего шага властей, – я задумался, восстановила ли партия влияние на умы. Мне показалось, что с помощью грубой силы она вернула рамки возможного. Менее чем через месяц я понял, насколько был неправ.

Глава 16

Гроза

Южный вокзал в Пекине напоминает летающую тарелку. Его серебристый сводчатый потолок излучает свет. Там столько же стали, сколько пошло на возведение Эмпайр-стейт-билдинг, и за год он пропускает 240 миллионов человек – на 40 % больше, чем Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке, самый оживленный в Америке. В 2008 году, когда открылся Южный вокзал, это был крупнейший в Азии железнодорожный терминал (позднее этот титул отвоевал Шанхай). Министерство железных дорог Китая (там почти столько же сотрудников, сколько гражданских служащих работает на правительство США) построило или обновило около трехсот вокзалов.

Утром 23 июля 2011 года пассажиры торопились на сверхскоростной поезд “Гармония” (D301), идущий на юг, в Фучжоу, город, лежащий в 1561 километре от Пекина. На перроне они обнаружили нечто, похожее на самолет без крыльев: трубу из алюминиевого сплава длиной полкилометра, составленную из шестнадцати вагонов, выкрашенных в белый и синий. Гостей встречали бортпроводницы в шапочках в духе “Пан-Американ” и юбках-карандашах. Рост каждой, согласно правилам, составлял минимум 163 сантиметра, и натренированы они были улыбаться так, чтобы виднелись ровно восемь зубов. Двадцатилетняя студентка Чжу Пин, заняв свое место, написала соседке по общежитию, что “полетит” домой: “Даже мой лэптоп работает быстрее обычного”.

Семье Цао билеты в роскошный спальный вагон виделись символом жизненного успеха. Двадцать лет назад пара эмигрировала в Америку, поселилась в Нью-Йорке, в Куинсе, и со временем получила приличную работу – смотрителями в аэропорту Ла-Гуардиа. Оба стали гражданами США, отправили двух сыновей в колледж, а теперь вернулись в Китай туристами и сфотографировались, стоя по струнке под портретом Мао на Тяньаньмэнь. Следующим пунктом маршрута значилось воссоединение с родственниками в Фучжоу. Это был первый в жизни Цао отпуск. Их сын Генри, владеющий в Колорадо бизнесом по продаже запчастей для фотоаппаратов, впервые увидел страну, которую семья запомнила бедной.

До недавнего времени китайские железные дороги были символом отсталости. Более века назад, когда вдовствующей императрице Цыси преподнесли в подарок миниатюрный состав, чтобы возить ее по Запретному городу, она нашла “огненную колесницу” столь противоречащей порядку вещей, что настояла, чтобы ее по-прежнему носили в паланкине евнухи. Мао, во многом в военных целях, одобрял постройку железных дорог, но для простых китайцев путешествия на поезде оставались адом. Опаздывающие и переполненные поезда назывались по цветам закопченных вагонов: “зеленокожие” шли медленнее всего, “краснокожие” – чуть быстрее. Даже после того, как Япония в 50-х годах завела у себя скоростные поезда, а Европа последовала ее примеру, на китайца приходилось, сокрушалась официальная пресса, “менее длины сигареты” путей.

В 2003 году министр Лю Чжицзунь возглавил проект по постройке двенадцати тысяч километров высокоскоростных железных дорог – больше, чем во всех остальных странах. Всем, кто имел дело с китайскими поездами, было трудно это представить. “Если бы вы сказали мне в 1995 году, что с Китаем будет сейчас, я бы счел вас помешанным”, – сказал мне Ричард ди Бона, английский транспортный консультант в Гонконге. Проект с бюджетом более 250 миллиардов долларов обещал стать самым дорогим со времен Эйзенхауэра.

Чтобы запустить в 2008 году первый маршрут, министр Лю, получивший за хвастовство прозвище “Большой скачок”, заставлял рабочих и инженеров трудиться посменно круглые сутки. “Чтобы добиться ‘большого скачка’, – говаривал он, – нужно принести в жертву целое поколение”. (Некоторые коллеги называли его Безумным Лю.) Государственная служба новостей объявила героем инженера Ли Синя: сидя за компьютером, он почти ослеп на левый глаз. (“Я буду работать и без глаза”, – объявил он.) В июне 2008 года был совершен тестовый прогон. Строительство на 75 % вышло из бюджета и сильно зависело от немецких чертежей, но во время церемонии никто об этом не вспоминал. Когда начала работать другая линия, Лю сел рядом с машинистом: “Если кто-то погибнет, я буду первым”.

Осенью, чтобы помочь защититься от рецессии, власти Китая более чем удвоили траты на высокоскоростные железные дороги и к 2020 году решили довести длину таких маршрутов до шестнадцати тысяч километров (все равно что пять раз построить Первую трансконтинентальную железную дорогу в Америке). Китай готовился передать железнодорожные технологии Ирану, Венесуэле и Турции, проложить линию через горы Колумбии, которая смогла бы поспорить с Панамским каналом, и подрядился запустить ‘‘паломнический экспресс” между Меккой и Мединой. В январе 2011 года президент Обама увидел в китайском железнодорожном буме доказательство того, что “наша инфраструктура была лучшей, но теперь лидерство принадлежит другим”. В следующем месяце губернатор Флориды Рик Скотт прервал строительство первого американского сверхскоростного поезда, отказавшись от федерального финансирования. Корпорация “Амтрак” объявила, что готовится достичь скоростей, сравнимых с китайскими, к 2040 году.

Из Пекина D301 устремился на юго-восток, к побережью, через изумрудные рисовые поля. Генри Цао, сидевшему у окна в последнем купе второго вагона, казалось, что поезд плыл, описывая долгие изящные дуги, и ухал, встречая идущий мимо состав. К закату начала собираться гроза, и Генри смотрел на молнии. Он растянулся на полке. Рядом сидела мать – короткие вьющиеся волосы, бело-синяя полосатая блузка. Прожив полжизни в Америке, она сохранила привычки китайского путешественника и везла с собой более десяти тысяч долларов наличными, а также подарки – нефритовые украшения. Муж сидел напротив с “айфоном”. Он сделал расплывчатый снимок табло в конце вагона: оно показывало 302 км/ч.

В 19.30 у города Вэньчжоу молния ударила в металлический ящик у путей. Ящик размером с сушку для посуды был частью сигнальной системы, указывающей машинистам и диспетчерам, где поезда. Поскольку туннели глушили сигнал, поезда во многом рассчитывали на проводное оборудование. Когда молния сожгла предохранители, связь между машинистами и диспетчерами прервалась. Семафор заклинило на зеленом цвете.

На ближайшей станции техник получил слабый сигнал. Он немедленно отправил ремонтников, чтобы выяснить, что случилось, и сообщить о проблеме шанхайскому диспетчеру по имени Чжан Хуа. Поезд, везущий семью Цао, был еще далеко, но экспресс D3115 с 1072 пассажирами, тоже направляющийся в Фучжоу, шел впереди D301. Чжан вызвал D3115 и предупредил машиниста, что из-за прервавшегося сигнала его поезд может автоматически остановиться. В этом случае машинисту нужно было взять контроль на себя и аккуратно довести состав до безопасного участка. Как и было предсказано, компьютер остановил D3115, но когда машинист попробовал привести его в движение, двигатель не включился. За пять минут машинист D3115 вызывал Шанхай шесть раз, но сигнал отсутствовал. Один из пассажиров выложил в интернете фотографию темного вагона: “Что произошло с поездом?.. Теперь он движется не быстрее улитки… Надеюсь, ничего не случится”.

Диспетчер Чжан к тому времени пытался управиться уже с десятью составами. Не получив отчета отD3115, он, вероятно, решил, что тот снова в пути. Поезд, везший семью Цао, опаздывал уже на полчаса, и в 20.24 Чжан разрешил ему ехать. Через пять минут машинист D3115 смог запустить двигатель и начал медленное движение. Когда поезд добрался до неповрежденной части путей, он внезапно появился на мониторах. D301 несся вперед. Диспетчер предупредил: “Впереди состав! Будьте осторожны! Оборудование… ” Сигнал снова исчез.

Экспресс D301 вел тридцативосьмилетний машинист Пань Ихэн. Он успел взяться за ручной тормоз. Поезд шел по виадуку над долиной, а прямо перед ним был D3115, двигавшийся так медленно, что казался стеной.

Рукоятка проткнула Паня. Генри Цао взлетел в воздух, его тело сжалось в ожидании удара. Но удара не последовало. Вместо этого Генри падал – и не знал, как долго: “Я слышал, как кричала мама, а потом все потемнело”. Его вагон и два других упали на поле с высоты двадцать метров. Четвертый вагон, сыпавший искрами, качался на краю виадука.

Генри очнулся в больнице. Врачам пришлось удалить селезенку и почку. Он разбил колено, сломал ребра и получил черепно-мозговую травму. Когда Генри пришел в себя настолько, что смог понимать, что ему говорят, ему сообщили, что родители погибли. В хаосе пропали и деньги.

В Вэньчжоу погибло 40 человек, еще 192 были ранены. По причинам прагматическим и символическим правительство отчаянно хотело снова пустить поезда, и спустя сутки власти объявили, что линия снова действует. Отдел приказал редакторам не обращать большого внимания на происшедшее. На следующее утро на первых полосах не было ничего о первой в Китае катастрофе сверхскоростного поезда.

Однако общество не пожелало забыть о ней. Люди хотели знать, что и почему произошло в Вэньчжоу. Ведь речь шла не о съехавшем в канаву провинциальном автобусе. Десятки мужчин и женщин погибли на дороге, являющейся гордостью страны. В этом мире у пассажиров были мобильные телефоны, а у свидетелей и критиков – инструменты, позволяющие обойти пропагандистов. Прошло всего три года с землетрясения в Сычуани.

Люди требовали объяснить, почему выжившего двухлетнего ребенка нашли после того, как спасатели уже остановили операцию. Официальный представитель железной дороги назвал этот случай “чудом”. Его осмеяли, сочтя предложенное объяснение “оскорблением разума китайского народа”. Спустя несколько дней после аварии в “Вэйбо” появилось десять миллионов сообщений вроде: “Когда страна настолько коррумпирована, что удар молнии приводит к железнодорожной катастрофе… никто из нас не может чувствовать себя в безопасности. Сегодняшний Китай – это поезд, несущийся через грозу… а все мы – его пассажиры”.

В какой-то момент власти вырыли яму и закопали часть обломков, сказав, что им нужно очистить место для ремонта. Когда журналисты обвинили их в попытке помешать расследованию, несчастный пресс-атташе заявил: “Верите вы в это или нет, а я – верю”. Эта фраза разлетелась по интернету. (Поезд откопали. Пресс-атташе уволили. В последний раз его видели работающим в Польше.)

Через несколько дней государственная компания, произведшая сигнальную коробку, извинилась за ошибки в конструкции. Но многим внимание к неисправной детали показалось попыткой затушевать более серьезные проблемы: всепроникающую коррупцию и пренебрежение моралью, уже приведшие к появлению ядовитого молока, ненадежных школьных зданий и шатких, в спешке возведенных мостов. Диктор государственного телевидения Цю Цимин внезапно стал рупором ситуации, когда, оторвавшись от листка с текстом, спросил в пустоту: “Можем ли мы выпить стакан молока, не подвергая себя опасности? Уверены ли, что живем в здании, которое не обрушится на голову? Можем ли спокойно ездить по дорогам?”

Вэнь Цзябао не оставалось ничего, кроме как посетить место аварии и пообещать провести расследование: “Если за этим кроется коррупция, мы должны действовать согласно закону, мы не будем снисходительны… Лишь так мы можем почтить погибших”. Когда Вэня спросили, почему он ждал пять дней, а не посетил место аварии немедленно, он ответил, что болел и провел одиннадцать дней в кровати. В интернете немедленно отыскались заметки и фотографии, показывающие, что он в эти дни встречался с чиновниками и посещал собрания.

Общество не забыло обещание Вэня. Когда миновал срок окончания расследования, люди потребовали более тщательного разбирательства. Наконец, в декабре власти опубликовали беспрецедентно подробный доклад. В нем признавались “серьезные конструкционные изъяны” оборудования, “пренебрежение безопасностью”, нарушения порядка закупок и испытаний. В правительстве и индустрии обвинения предъявили 54 виновным, начиная с Лю Чжицзуня. Инженер, проектировавший железную дорогу, сказал мне: “Не могу сказать, в какой момент была допущена халатность или на каком этапе не хватило времени, потому что процесс был скомкан с начала до конца… У нас в Китае говорят: делая большой скачок, рискуешь оторвать себе яйца”.

Министр Лю Чжицзунь сначала не выглядел как человек, которому грозят неприятности. Лю – крестьянский сын, худой и низкорослый, с плохим зрением и неправильным прикусом – вырос недалеко от города Ухань. Он бросил школу подростком, чтобы работать обходчиком на железной дороге. Лю отличался врожденной жаждой власти. В провинции хороший почерк был редкостью, и Лю сумел стать доверенным писцом при малограмотном начальстве. Он женился на девушке из семьи с политическими связями и в возрасте двадцати одного года стал членом партии. Лю тратил много сил на железные дороги и собственную карьеру и быстро перебрался из провинции в Пекин. К 2003 году министр железных дорог Лю командовал второй по масштабу и независимости после НОАК бюрократической империей, располагавшей собственными силами безопасности, судьями и миллиардной казной.

Лю зачесывал сальные волосы назад и носил квадратные роговые “очки лидера”. Коллега Лю, высокопоставленный железнодорожник, сказал мне: “Со времен революции чиновники выглядят похожими. У них одинаковые лица, одежда, даже личности. Они готовы ждать повышения. Лю Чжицзунь – другой”. Он сделал работу на железной дороге привлекательной настолько, насколько это вообще возможно. Ему нравилось устраивать собрания после полуночи и выставлять напоказ свои рабочие привычки. Даже достигнув высших эшелонов власти, он не перестал льстить начальству. Когда Ху Цзиньтао возвращался однажды летом на поезде в Пекин, Лю так отчаянно спешил встретить его, что потерял обувь. “Я кричал ему: министр Лю, ваши туфли! – вспоминал его сотрудник. – Но он, улыбаясь, все бежал”.

Успех Лю Чжицзуня пошел на пользу его брату Лю Чжисяну, устроившемуся в министерство и быстро взошедшему по карьерной лестнице. Лю Чжисян был саркастичным и непостоянным человеком. В январе 2005 года его допрашивали о растратах, взятках и роли в организации убийства подрядчика, который собирался его выдать. Тогда он был замначальника железнодорожного управления города Ухань. (Жертву зарезали на глазах у жены. Согласно материалам, подрядчик предупреждал: “Если меня убьют, это произойдет по вине коррумпированного чиновника Лю Чжисяна”.) Брат министра присвоил столько доходов от билетных сборов, что накопил эквивалент пятидесяти миллионов долларов в валюте, недвижимости, ювелирных изделиях и предметах искусства. Когда его арестовали, он жил буквально на горе денег. Купюры уже начали плесневеть. (Хранение наличных было одним из досадных препятствий для коррумпированных чиновников: самая крупная банкнота – сто юаней – равнялась примерно пятнадцати долларам.) Лю Чжисяна судили и приговорили к смерти, но впоследствии приговор смягчили до шестнадцати лет заключения. Однако вместо тюрьмы его перевели в больницу, откуда он продолжил управлять железными дорогами по телефону.

А в Пекине министр Лю окружал себя верными людьми. Боссом боссов был его главный заместитель Чжан Шугуан, который однажды явился на конференцию в меховой шубе и который сравнивал свой подход к переговорам со “сжатым кулаком”. Почти всю свою карьеру он занимался пассажирским подвижным составом, что давало ему контроль над огромными деньгами. “Все зависело от его кивка”, – рассказал мне Цзан Цицзи, бывший член Академии железнодорожного транспорта. Чжан Шугуан мало смыслил в науках, но стремился добиться признания, заставив двух профессоров написать книгу вместо себя. (Он не попал в состав академии, недобрав при баллотировке один голос.)

Лю поставил все на сверхскоростные дороги. Чтобы предотвратить инфляцию стоимости земли, труда и материалов, он превыше всего ценил скорость. “Мы должны воспользоваться возможностью построить больше и быстрее”, – заявил он в 2009 году. Амбиции Лю и его неограниченная власть были взрывоопасной смесью. Министерство действовало почти бесконтрольно, а министр и его сторонники не терпели возражений. Когда профессор Пекинского университета транспорта Чжао Цзянь публично осудил спешку при строительстве высокоскоростных дорог, Лю вызвал его к себе и посоветовал держать язык за зубами. Чжао не отступил, и тогда ему позвонил глава университета, попросивший “не высказываться”. Профессора никто не слушал – до аварии в Вэньчжоу.

Одержимость скоростью была всеобъемлющей. Система росла так быстро, что своего покупателя находили комплектующие почти любого качества. По данным следствия, сигнальная коробка в Вэньчжоу была разработана всего за шесть месяцев госкорпорацией “Китайская железнодорожная сигнализация и связь”. Компания, где трудились 1300 инженеров, была завалена заказами, и при расследовании выяснилось, что разработчики провели “небрежную” проверку оборудования, “не позволившую выявить скрытые фатальные недостатки”. Компания находилась “в состоянии хаоса”, у нее “пропадала документация”. Тем не менее, в 2008 году сигнальная система была одобрена и внедрена по всей стране. Когда в индустрии выдавали награду за лучшую технологию того года, сигнальная система получила первое место. Один из инженеров, впрочем, рассказал мне впоследствии, что не удивился, узнав, что работа была сделана второпях.

Были и другие подозрительные обстоятельства. В апреле 2010 года председатель Центрально-японской железнодорожной компании Иосиюки Касаи заявил, что КНР строит поезда, во многом используя японские разработки. Когда “Кавасаки хэви индастриз” пригрозила засудить китайцев за то, что они выдают ее технологии за свои, китайское Министерство железных дорог сочло эти обвинения свидетельством “неустойчивой психики и отсутствия уверенности в себе”. Касаи также указал, что в Китае поезда на 25 % превышают скорости, разрешенные в Японии, и что в его стране такое неприемлемо.

Запуск линии Пекин – Шанхай в июне партия приурочила к своему 90-летию. Из плана работ стерли целый год, и первые недели линия функционировала с опозданиями и сбоями. Сотрудники высокоскоростных маршрутов были предупреждены, что опоздания повлияют на их премии. В ночь на 23 июля 2011 года, когда поезда стали останавливаться, диспетчеры и рабочие торопились починить неисправный сигнал, игнорируя самое простое решение: остановить поезда и устранить поломку. Ван Мэншу из Инженерной академии, бывший замначальника следственной группы, рассказал: “Железнодорожники были недостаточно опытны и, кроме того, не захотели останавливать поезд. Попросту не посмели”.

Когда произошла катастрофа в Вэньчжоу, Лю уже не возглавлял министерство. В августе 2011 года Национальная аудиторская служба изучила отчетность и обнаружила “взнос” (шестнадцать миллионов долларов) посреднику за контракт на строительство высокоскоростных железных дорог. Посредником оказалось доверенное лицо Дин Шумяо. Когда-то Дин, неграмотная крестьянка-птичница (рост 175 сантиметров, широкие плечи и пронзительный голос) жила в Шанси. В 80-х годах она стала собирать яйца у соседей и продавать их с лотка в уездном центре. Торговать было нельзя без разрешения. Яйца конфисковали, и годы спустя она еще помнила о своем унижении. Со временем она открыла маленький ресторан и кормила могущественных клиентов. “Если у нее был один юань, она говорила, что у нее десять, – рассказывали мне люди, давно знающие Дин. – Так она выглядела более влиятельной, и со временем все стали думать, что преуспеют от дружбы с ней”.

Чиновники и начальники угольных шахт стали завсегдатаями заведения Дин. Вскоре она занялась контрактами на железнодорожные перевозки угля, а после “перецепила вагоны”: используя свои связи, задешево получала доступ к грузовым маршрутам и, по словам Ван Мэншу, переуступала договоры “за десятикратную цену”. Она подружилась с Лю в 2003 году и, благодаря связям в железнодорожном бизнесе, добилась процветания. Ее компания “Брод юнион” стала поставлять государству колесные пары, шумозащитные щиты и тому подобное. Всего за два года активы “Брод юнион” подорожали десятикратно. В 2010 году стоимость компании, по официальным данным, составляла около 680 миллионов долларов.

Имя Дин – Шумяо – выдавало ее крестьянское происхождение, поэтому она, по совету своего ассистента по фэншуй, сменила его на Юсинь. Люди называли ее Глупой госпожой Дин, однако у нее был талант к завязыванию деловых связей. Ее давний коллега рассказал: “Когда я попытался научить ее анализировать рынок, управлять компанией, она возразила: “Мне не нужно это понимать ”. Чтобы получить контакты за границей, она открыла “международный дипломатический клуб”, который в 2010 году удостоился визита бывшего премьер-министра Тони Блэра. Ее щедрые приемы привлекали членов Политбюро. Она получила место в провинциальной легислатуре, а на благотворительность тратила столько, что в 2010 году “Форбс” поставил ее на шестое место в списке китайских филантропов.

Дин арестовали в январе 2011 года и предъявили обвинения в даче взяток и незаконной предпринимательской деятельности. В итоге Дин осудили за передачу Лю и другим лицам взяток на пятнадцать миллионов долларов, чтобы двадцать три “нужных” подрядчика получили железнодорожные контракты на сумму тридцать миллиардов долларов. За свои услуги Дин брала недешево: она получила более трехсот миллионов долларов. Как многие, она поняла: крупнейший национальный проект являлся почти идеальной средой для коррупции – средой непрозрачной и перенасыщенной деньгами. В некоторых случаях срок конкурса сокращался с пяти дней до тринадцати часов. В других тендеры напоминали театральное представление, так как строительство уже началось. Временами деньги просто пропадали: однажды 78 миллионов долларов, выделенных на компенсации людям, чьи дома были снесены ради строительства железной дороги, испарились. Посредники могли рассчитывать на 1–6 %“комиссионных”. “Если проект стоил 4,5 миллиарда, посредник получал 200 миллионов, – сказал Ван. – И, конечно, все молчали”.

Самой распространенной схемой было незаконное заключение субподрядов. Контракт мог быть разделен на части и продан, потом снова продан, пока не доходил до самого низа пищевой цепочки – низкооплачиваемых и малограмотных рабочих. Должности в Министерстве железных дорог продавались и покупались: 5,5 тысячи долларов за проводника в поезде, 15 тысяч – за инспектора. В ноябре 2011 года бывшему повару без инженерного образования поручили строить мост для высокоскоростной линии – вместе с бригадой непрофессиональных рабочих, заменявших цемент для фундамента каменной крошкой. На железной дороге подмена нормальных стройматериалов дешевыми стала делом настолько обычным, что породила выражение тоулян хуаньчжу – “похищение балок для строительства колонн”.

Когда из рук в руки переходит столько денег, нечего удивляться росту бюджетных расходов. Вокзал в Гуанчжоу должны были построить за 316 миллионов долларов, а в результате он обошелся всемеро дороже. Министерство было таким огромным, что бюрократы могли создавать фиктивные департаменты и списывать расходы на них. Пятиминутный рекламный ролик, который почти никто не увидел, обошелся почти в три миллиона долларов. След привел к замминистра, у которой нашлись полтора миллиона долларов наличными и документы на девять домов.

Журналисты, занимавшиеся случаями коррупции на железных дорогах, заходили в тупик. За два года до катастрофы Чэнь Цзежэнь опубликовал статью “Пять причин, по которым Лю Чжицзунь должен уйти”, но ее убрали почти со всех порталов. Чэню потом сказали, что Лю выделяет деньги на подкуп редакторов основных СМИ и сайтов. Другие государственные органы и компании также испытывали серьезные финансовые проблемы (49 из 50), но количество денег, циркулирующих в железнодорожной сфере, было уникальным. Ляо Жань из “Трансперенси интернэшнл” рассказал репортеру “Интернэшнл геральд трибьюн”, что строительство в КНР высокоскоростных железных дорог может привести к “самому грандиозному не только в Китае, но и в мире финансовому скандалу”.

В феврале 2011 года, за пять месяцев до аварии в Вэньчжоу, партия наконец обратила внимание на дела Лю Чжицзуня. По словам Ван Мэншу, тот собирался за взятку попасть в ЦК, а после и в Политбюро: “Он [Лю] сказал Дин Шумяо: собери для меня 400 миллионов [около 64 миллионов долларов]. Мне нужно раздать эти деньги”. Лю успел накопить около 13 миллионов юаней: “Центральное правительство забеспокоилось, что он сможет купить должность. Поэтому его арестовали”.

В мае Лю исключили из партии за нарушения дисциплины и “ответственность за серьезные коррупционные проблемы в системе железных дорог”. Официальная газета сообщила, что Лю брал 4 %“отката” с железнодорожных сделок; другая утверждала, что тот получил взяток на 152 миллиона долларов. Лю стал самым высокопоставленным чиновником, арестованным в последние пять лет за коррупцию.

Людей поразила личная жизнь Лю. В министерстве его обвинили в “сексуальных домогательствах”, а гонконгская газета “Минбао” нашла у него восемнадцать любовниц. Говорили, что Дин подыскивала ему актрис из спонсируемых ею телешоу. Китайских чиновников часто ловили на злоупотреблении соблазнами плоти. Ху Цзиньтао несколькими годами ранее даже предостерег товарищей по партии от “искушений властью, деньгами и красивыми женщинами”. Но сама мысль о флиртующем Лю и логистике восемнадцати романов выставили его на посмешище. Когда я спросил коллегу Лю, правдива ли история о любовницах, он ответил: “А что вы имеете в виду под любовницами?”

К тому времени, как сластолюбивого Лю сняли с поста, были уволены и попали под следствие по меньшей мере восемь других крупных чиновников – в том числе Чжан, ассистент Лю. СМИ сообщили, что Чжан, чей официальный годовой доход составлял менее пяти тысяч долларов, приобрел роскошный особняк недалеко от Лос-Анджелеса. Это породило слухи, что он собирается присоединиться к исходу чиновников за границу вместе с нажитым добром. В последние годы коррупционеров, отсылающих семьи жить за рубеж, в Китае стали называть “голыми чиновниками”. В 2011 году Народный банк опубликовал внутренний доклад, согласно которому с 1990 года 18 тысяч коррумпированных чиновников покинули страну, прихватив с собой 110 миллиардов долларов – этого достаточно, чтобы купить “Дисней” или “Амазон”. (Доклад был моментально убран с сайта.)

История взлета и падения Лю Чжинцзуня ставила в тупик и его врагов, и друзей. Враги признавали, что, в отличие от многих других коррупционеров, Лю все же кое-что сделал – создал систему железных дорог, которая, если проблемы будут устранены, несомненно, послужит нации. А его защитники с неловкостью замечали, что он не делал ничего такого, чего не делали другие. Коллега Лю, бывший военный, сказал мне, что с какого-то момента Лю едва ли мог избежать коррупции: “Из этой системы, если вы не берете взятки, приходится уйти… Если в отделе работают трое и из них лишь вы не берете взятки, разве двое других могут чувствовать себя в безопасности?”

Вскоре после катастрофы в Вэньчжоу я встретил субподрядчика проекта и спросил, улучшилась ли ситуация с момента падения Лю. Он невесело усмехнулся: “Из этого сделали шоу, но правила не изменились… Они поймали Дин Шумяо, но она не одна такая. Есть много, очень много таких, как Дин”.

Через несколько недель после аварии Министерство железных дорог объявило о принятии ряда мер безопасности: для проверки отозвали 54 сверхскоростных поезда, приостановили прокладку новых линий и снизили максимальную скорость движения поездов с 350 до 300 км/ч. Но вскоре железнодорожный бум возобновился, и первая годовщина трагедии в Вэньчжоу прошла без шума. Представителям официальной прессы приказали не посещать место аварии, а выжившим посоветовали держать язык за зубами. Когда один из них, двадцатилетний Дэн Цянь, попытался приехать в Вэньчжоу в годовщину катастрофы, милиция установила за ним слежку. “Они ясно дали понять: я теперь их враг, угроза для них, – объяснил Дэн. – Думаю, они теперь всегда будут следить за нами”.

Генри Цао провел пять месяцев в китайской больнице, оправляясь от переломов, неврологического повреждения, удаления почки и селезенки. После возвращения в Колорадо он закрыл свой бизнес. Он и его брат Лео полетели в Китай, чтобы забрать тела родителей. Они попросили разрешения поставить памятник в родной деревне в Фу-цзяни, но власти запретили. Братья похоронили родителей на Лонг-Айленде.

Лю Чжицзунь предстал перед судом. Сенсации ждать не приходится (98 % судебных процессов в Китае заканчиваются обвинительным приговором), однако верным знаком служит то, что цензоры отправились в интернет, чтобы элиминировать хвалебные репортажи и документальные фильмы за много лет, оставив лишь заметки об аресте Лю. Его уже вычеркнули из истории национального успеха, так что можно вообще не узнать о его существовании.

Авария в Вэньчжоу уже стала символом риска столкновения с компартией. В той катастрофе пострадали представители среднего класса, принявшего условия пакта с властями в постсоциалистическую эпоху: политическая монополия компартии в обмен на компетентное управление. Авария в Вэньчжоу нарушила пакт и стала для многих китайцев тем же, чем ураган Катрина – для американцев: символом недееспособности правительства. Джеральд Оливье, старший специалист Всемирного банка по инфраструктуре, работающий в Пекине, указал, что железные дороги остаются в Китае одним из самых безопасных видов транспорта:

Китайские высокоскоростные железные дороги должны перевозить ежегодно по меньшей мере четыреста миллионов человек. Сколько людей погибло на китайских высокоскоростных железных дорогах за последние четыре года? Сорок: столько же погибает здесь в автокатастрофах каждые пять-шесть часов… Авария в прошлом году, безусловно, не должна была случиться. Но если сравнить железную дорогу с перемещением в автомашине, первая по меньшей мере стократно безопаснее.

Сами китайцы предпочитают цитировать другую статистику: за 47 лет существования высокоскоростных железных дорог в Японии погиб всего один человек – его прищемило дверью. Стало ясно, что некоторые “узлы” и “агрегаты” нового Китая изготовлены в спешке и не работают как следует. На строительство одного из самых длинных мостов в Северном Китае было отведено три года. Мост построили за восемнадцать месяцев. Еще через девять месяцев, в августе 2012 года, он обрушился. Погибло трое, травмы получили еще пятеро. Местные чиновники объяснили произошедшее перегрузкой, однако то был шестой мост, обрушившийся за год.

Людям стало мало одних денег. Падение Лю поставило под вопрос традицию давать чиновникам столько власти, сколько они хотят. Годами Лю занимался собственными делами, попутно работая на государство. Он потерял чувство меры, и встал вопрос, не сделало ли правительство, которому он служил, то же самое.

Глава 17

Все, что блестит

Первый урок Ху Гана, взявшегося объяснить мне, как подкупить судью, касался еды: “Все говорят ‘нет’ после первого приглашения. После трех или четырех приглашений любой соглашается, и после того, как вы поели вместе, вы на пути к тому, чтобы стать семьей”. Несмотря на все разговоры о коррупции в Китае, ее механизмы, ритуалы и табу оставались для меня загадкой. Я кое-что усвоил, бывая в Макао, изучая историю Лю Чжицзуня, читая расследования Ху Шули, но это были лишь детали. Когда я встретил Ху Гана, он начал прояснять все остальное.

Ху не выглядел наставником в черной магии успеха. Когда я встретил его, он был писателем, низкорослым привередливым человеком за пятьдесят, который суетился с беспокойной гордостью вокруг своей дочери и обращал внимание на ее просьбы не переедать за обедом. Но, как и многие до него, Ху не мог устоять перед возможностью, когда видел ее. В университете Ху изучал философию и после учебы начал тихую карьеру в университетском отделе кадров. Когда китайская экономика рванула вперед, он поступил на работу в аукционный дом, торговал классической китайской живописью и зарабатывал на комиссии: “Оказалось, что многие картины и свитки, которые посылали нам люди, были поддельными, и это поразило меня. Я подумал: ладно, я могу продать эти вещи за большую цену, но мне, безусловно, это будет неприятно”.

Это ощущение длилось недолго. Ху до такой степени завалили подделками, что он попробовал делать их самостоятельно. К удивлению, он открыл у себя дар подражать энергичным мазкам Ци Байши и реализму Сюй Бэйхуна. Он расширил аукционный бизнес и занялся просроченными закладными, подпись судьи на которых давала право на немалые комиссионные от продажи зданий, земли и другого имущества. Казалось, все на чем-нибудь наживаются: “И если они это делают, то почему я не могу?”

Но, как и во многих сферах, здесь была жесткая конкуренция. Многие пытались подкупить тех, кто у власти, и Ху сразу понял, что должен выйти за пределы подарков. Следовало завязывать личные отношения, и в этом он оказался талантлив. Ху подкупал судей сначала сигаретами, после банкетами, а потом – визитами в массажные салоны. Никто не учил его этому, но он придумал правила: не предлагай взятку незнакомцу; откладывай подарки наличными до осени, когда приходят счета за обучение. Вскоре Ху добился расположения стольких судей, что ему приходилось посещать массажный салон трижды в день. “Трижды! – он посмотрел на меня в смятении. – Это неприятно”.

Каждый правитель Китая изобретал собственную стратегию борьбы с мздоимством. Император Чжу Юаньчжан (Хунъу), правивший в XIV веке, приказал казнить нечистых на руку чиновников, снимать с них кожу и набивать ее соломой. Эффект оказался сильным, но недолгим. Высокая должность оставалась доступным путем к богатству. Когда придворный по имени Нюхуру Хэшэнь предстал в 1799 году перед судом, выяснилось, что его состояние восьмикратно превышало годовой государственный бюджет. В 1935 году писатель и переводчик Линь Ютан заметил: “В Китае человека могут арестовать за кражу кошелька, но не за расхищение казны”.

В современную эпоху коррупция и экономика развивались параллельно. Еще в 80-х годах пачки сигарет “Шуанси” (“Двойное счастье”) и пары бутылок хлебной водки “Хун-син” (“Красная звезда”) хватало для того, чтобы устроить перевод на другую работу или добыть талон на стиральную машину. В 1992 году, когда власти стали позволять частным лицам владеть землей и фабриками, коррупция расцвела. В первый же год средняя сумма взятки по делам о коррупции утроилась, достигнув эквивалента шести тысяч долларов. Сигареты “Шуанси” уступили место сумкам “Эрмес”, спортивным автомобилям и зарубежному образованию для детей. Чем крупнее была сделка, тем более значительное лицо должно было ее одобрить и тем больше оно требовало для себя. Чиновники и бизнесмены приглядывали друг за другом, организуя “защитные зонтики” (баохусань). Китайские ученые назвали это “мафиозацией” государства.