Советская Россия (СССР) и Польша. Русские антисоветские формирования в Польше (1919–1925 гг.) Симонова Татьяна

§ 2. «Эти подразделения могут представить собой антибольшевистскую силу…»[490]

Как было отмечено в первой главе, в реализации проекта по созданию антисоветских формирований в Польше особую роль сыграл французский Генеральный штаб и французская военная миссия в Польше. 20 января 1921 г. командующий бывшей 3РА генерал Пермикин направил главе французской миссии генералу Нисселю благодарственное письмо, в котором особо подчеркнул значение «бескорыстной поддержки» с его стороны[491]. В письме Пермикина речь шла о «специальной» французской военной миссии во главе с генералом Троньо, которая была прикомандирована к 3РА. В ее составе был майор Шарль де Голль. Члены миссии сопровождали 3РА в течение всего Украинского похода, вплоть до отступления армии на польскую территорию. Французские офицеры, по словам Пермикина, «подымали дух своим присутствием», помогали «полными глубокого знания советами и личным участием в делах».

За «заслуги и помощь» в походе 3-й русской армии Пермикин представил к ордену Св. Владимира 3-й степени начальника специальной военной миссии генерала Троньо. Орденом Св. Анны 2-й степени были награждены члены миссии полковники Мосаман, Флеро, Марешаль и Коломер. Подполковник Лоле и майор Дюссо были награждены орденом Св. Станислава 2-й степени. Орденами Св. Анны 3-й степени генерал Пермикин наградил майоров де Голля[492], Обеньи и капитана Ла Пержа.

Лейтенант Роже де Понтон дАмекур был награжден орденом Св. Станислава 3-й степени. Подполковнику Сюржю была пожалована золотая нагрудная медаль с надписью «За усердие» на Аннинской ленте, а сержантам Хутину и Рукьеру – серебряные нагрудные медали с надписью «За усердие» на Станиславовской ленте[493].

Командование 3РА после интернирования своего контингента в польских лагерях все меры РЭК по реорганизации восприняло в штыки: оно не хотело признавать «главнокомандующим» Б. Савинкова. Майор французской военной миссии в Польше Пакелье доносил в Генеральный штаб французской армии 31 декабря 1920 г. о том, что «в армии Пермикина неприязнь по отношению к Б. Савинкову… достигла угрожающих размеров». Б. Савинков, со своей стороны, обратился в Генеральный штаб польской армии с просьбой «установить наблюдения за отдельными генералами, заподозренными в реакционных взглядах, и запретить им перемещения без его разрешения», имея в виду генералов 3РА.

Главной причиной недоверия к Б. Савинкову французский офицер назвал растущую «германо-русскую пропаганду» в среде интернированных солдат и офицеров, которая, по его наблюдениям, разворачивалась под руководством генерала Дрейера[494]. По сведениям французского разведчика, Дрейер агитировал командование интернированных частей убедить поляков перевести интернированных ближе к германской границе, «чтобы влияние Берлина было более чувствительным и чтобы солдатам было легко переходить границу, если они того пожелают»[495].

Агент второго отдела штаба польского военного министерства также доносил своему начальству, что «штаб Пермикина с Савинковым в настоящий момент никаких отношений не поддерживает»[496]. Другой агент доносил майору Кешковскому, что «все русские офицеры, солдаты, казаки, независимо от взглядов, ненавидят и не любят Савинкова», а его фамилия «сделалась бранным словом».

Причин для такого отношения было более чем достаточно, кроме того, все участники организованной Б. Савинковым авантюры были уверены: «в Комитете всюду идет воровство». От обманутых добровольцев нельзя было скрыть, что, по словам агента, Б. Савинков «необыкновенно легко поддается клевете и наушничани и вводит в культ шпионство», что, «если кто-нибудь говорит про человека хорошее, Савинков заподозревает в этом заговор». «Наиболее близкими» людьми к Б. Савинкову хорошо информированный агент назвал Дикгоф-Деренталя (потому что «Савинков живет с его женой»[497]) и секретаря РЭК Смолдовского, который со своей женой, «актрисой провинциального театра», «устраивает всевозможные денежные комбинации и зарабатывает большие деньги»[498].

После провала затеи с организаций «отрядов русских беженцев» Б. Савинков и его группа решили заняться «организацией восстаний» – доносил агент во второй отдел штаба; более того, «вполне откровенно говорилось», что на этом «темном деле можно нажиться». Газеты «Свобода» и «Варшавское слово» (обе газеты находились на снабжении из польского бюджета через РЭК) в этот момент открыли рубрики «восстаний». В статьях, помещенных на страницах этих газет, «восстания фабрикуются десятками по всей России» – заключал агент второго отдела[499].

Не удивительно, что в среде офицеров-добровольцев антисоветских формирований Б. Савинкова наградили прозвищем «пиротехник и прохвост»[500]. Глубокое разочарование руководства 3РА в возможностях «польской акции» в целях восстановлении «Великой России» стало причиной того, что бывшее командование 3РА взяло «курс на Германию». Агитацию «в армию германского генерала Гофмана проводит в Берлине генерал Краснов», – сообщал агент второго отдела штаба руководству, а в лагере Остров-Ломжинский этой работой занимается бывший адъютант Краснова полковник Немцов[501].

Отношение польского военного командования к «демократу» Б. Савинкову не изменилось. Опекавший его и его группу полковник Ст. Довойно-Сологуб, который присутствовал на многих заседаниях РПК и РЭК, затем – НСЗРС[502], отстаивал интересы этой группы во втором отделе штаба военного министерства. Большими достоинствами «политической программы» Б. Савинкова полковник считал то, что тот «отстаивает свободную частную собственность», «признает право каждого народа на отделение от России» и «не будучи антисемитом, не хочет работать вместе с евреями»[503].

Когда конфликт между офицерами бывшей 3РА и Б. Савинковым достиг апогея и ситуация в лагерях интернированных обострилась до предела, 29 января в расположение 2-й стрелковой дивизии (форт Стефана Батория) лично прибыл глава французской военной миссии генерал Ниссель. Командующий дивизии и начальник группы интернированных в Торуни генерал-лейтенант граф Пален вручил ему «ходатайство» с просьбой «оказать содействие для передачи интернированной дивизии в непосредственное подчинение польскому командованию»[504].

В обращении к руководству французской военной миссии Пален объяснил эту просьбу полной утратой доверия лично к Б. Савинкову и к его организации и подчеркнул, что ни одно из его обещаний командованию и личному составу 3РА не было выполнено. Так, в период вербовки в русские отряды в Польше, в Риге и Ревеле представитель Б. Савинкова Дикгоф-Деренталь обещал добровольцам «своевременное содержание», «немедленную выдачу обмундирования», «выдачу снаряжения и вооружения на месте формирования», «удовлетворение пищевым довольствием в размере полного фронтового пайка, установленного в польской армии». Поскольку в Польше из-за недостатка средств «формирование дивизии продвигалось очень медленно», то это вызывало у добровольцев чувство «подавленности и подрывало веру в успех».

Теперь, после неудачи по вине Б. Савинкова (в чем был убежден Пален), положение дивизии «исключительно тяжелое, так как приходится жить в сырых и переполненных помещениях, свободный выход за стены форта предоставляется очень незначительному числу лиц», «положенный паек отпускается неисправно». В дополнение ко всему 50 % офицеров и солдат «совершенно не имеют обуви и верхней одежды», что стало причиной расширения эпидемии тифа[505]. Но более всего офицеров бывшей 3РА возмутило намерение Б. Савинкова превратить армию в политическую организацию «с социалистическим направлением» и создать в дивизии «тайные ячейки Союза Возрождения России»[506].

В ответ на этот шаг руководства 3РА Б. Савинков с 1 февраля 1921 г. РЭК свел отряды № 1 и 2 в единую армию[507]. Генерал-майор Пермикин был отстранен от командования и исключен из состава Военного совещания (совета) при начальнике Упин. Одновременно были упразднены представительства бывших армий в Варшаве, а начальник штаба гарнизона лагеря Щепёрно полковник Беляев был прикомандирован к штабу Упин для организации в армии трудовых артелей. Начальник Упин Одинец и начальник штаба Упин Росселевич 4 февраля 1921 г. прибыли в Торунь[508] (форт Стефана Батория), где располагалась дивизия, где уволили генерала Палена и ряд офицеров, подчиненных ему и поддержавших его, со своих должностей[509].

От Одинца во время посещения им лагеря интернированные потребовали участия представителей армии в контроле над расходованием сумм, проходящих через РЭК, выделенных на содержание армии[510]. Офицеры потребовали также секвестра сумм, уже находившихся в распоряжении РЭК[511]. Кроме этого они заявили, что савинковские структуры они не «воспринимали и не будут воспринимать» в качестве русского правительства, а Б. Савинкова – в качестве политического руководителя[512]. От польских властей офицеры потребовали немедленно принять меры «к ограждению частей армии от развала», а каждого ее офицера – «от участи быть ошельмованными РЭК»[513].

Б. Савинков был возмущен таким отношением к своей особе и тем, что «распутинская банда» (руководство 3РА) распространяет слухи о начале записи желающих в польскую пограничную стражу[514]. Причины такого раскола контингента бывшей стрелковой дивизии становятся очевидными при изучении документов.

Из письма уволенного полковника Н.Н. Саламанова[515] становится ясно, что Б. Савинков и не предполагал возвращать долги навербованным им добровольцам. Прибывший в Торунь Одинец заявил, «что содержание за прошлое время уплачено не будет». Единственное, что пообещал начальник Упин, – выплатить скромное пособие в размере 500 польских марок в месяц офицерам и 100 марок – солдатам с 1 февраля 1921 г.

В это обещание офицеры не поверили, поскольку с самого начала формирования дивизии, как свидетельствовал Саламанов[516], проявилось нежелание РПК (затем – РЭК) «выполнять свои обязательства» в вопросах обеспечения и вооружения 3РА. Воровство и хищения, были убеждены офицеры бывшей 3РА, стали причиной того, что и содержание и обмундирование частей дивизии и личного состава было недостаточным; что стало одной из причин военных неудач.

В архиве второго отдела штаба польского военного министерства сохранились документы, свидетельствующие о наличии других точек зрения на место и роль Б. Савинкова в происходивших событиях, как правило – представителей рядового или низшего офицерского состава. Так, подпоручик 5-го стрелкового полка Шумкин (его письмо Б. Савинков передал начальнику второго отдела штаба военного министерства полковнику Медзинскому) сообщал, что сторонники «мятежных» офицеров «усиленно распространяют слухи о том, что они приняты в польские войска». 19 февраля они объявили «запись в польскую пограничную стражу» и убеждали всех, что РПК «провалился», а «всех комитетчиков отправят в Совдепию в партизанские отряды»[517].

Прапорщик Головщиков из форта Стефана Батория «от лица группы солдат и офицеров 6-го стрелкового полка» писал Б. Савинкову, что приезд профессора Одинца «ускорил нравственное разложение наших германо-монархических верхов»[518]. Германофилы-офицеры, по его словам, чтобы увеличить число своих сторонников, занялись прямым подкупом офицеров и солдат, предложив им «производство и награждения по представлению Северо-Западной армии», чтобы «уйти с освободительного пути вместе с какой-либо (хотя бы миниатюрной) армией»[519].

Те же мысли высказывали в письмах Б. Савинкову офицеры 5, 6, 7 и 2-го стрелковых полков из лагеря в Торуни[520]. Поручик Шимановский из форта Стефана Батория утверждал, что в 5 и 7-м полках «происходило систематическое спаивание солдат и офицеров»; в 7-м полку «опоенным водкой офицерам была предложена для подписи резолюция, выражающая сочувствие графу Палену», которая «успеха не имела»[521]. Стремление «мятежного» командования 2-й стрелковой дивизии «на соединение с Берлинскими группами» было не по душе рядовому составу. «Мы не хотим снова остаться у разбитого корыта, не хотим пилить эстонских дров, не хотим вбивать кол в спину родному народу», – заключал поручик[522].

В этот период фигура Б. Савинкова еще воспринималась низшим офицерским и рядовым составом интернированного контингента в качестве героя-избавителя, способного вывести их из плачевного положения. «Бейте, храбро бейте, дорогой Борис Викторович, черное воронье[523], – обращался к нему один из корреспондентов, – бейте их, наш белый сокол»[524].

8 февраля польское командование лагеря в Торуни получило приказ военного министерства № 1108/21 о переводе командного состава «мятежной» стрелковой дивизии из форта Стефана Батория в лагерь Домбе (Дембия) под Краковом, где преимущественно содержали военнопленных красноармейцев. 11 февраля девять офицеров этой дивизии в сопровождении польского офицера были этапированы в Краков. 13 февраля они прибыли в Домбе, где подверглись аресту. К ним приставили часового и посадили на паек военнопленных красноармейцев. 15 февраля Одинец специальным распоряжением уволил еще ряд офицеров, «имеющих разлагающее влияние на среду интернированных», вносящих «партийную рознь в ряды армии»[525].

Французская военная миссия постаралась занять в этой ситуации позицию стороннего наблюдателя: генерал Ниссель предписал своим офицерам посещать лагеря интернированных русских подразделений, поскольку они еще «могут представлять собой антибольшевистскую силу», но «не вмешиваться в их внутренний распорядок». Свою позицию он аргументировал в письме военному министру Франции тем, что «русские генералы настроены прогермански», особенно те, кто был на содержании Германии в Прибалтийских странах. Моральные и интеллектуальные качества младших офицеров Ниссель оценивал крайне низко, как и боевой потенциал солдат[526].

Однако генерал Ниссель понимал, что Б. Савинков находится на особом положении в Польше и пользуется доверием во Франции. Военному министру Франции А. Барту и генералу Ф. Фошу Ниссель доносил, что «при помощи своих политических идей и личной связи с маршалом Пилсудским Б. Савинков надеется получить поддержку высших военных польских властей, которые хотят оставить его в Польше». Генерал Ниссель считал необходимым в случае войны Советской России с Польшей, «чтобы русские национальные военные силы сражались в рядах поляков». Б. Савинков казался ему «единственным русским» из тех, кому доверяли поляки, кто мог бы «заставить их принять эту идею и привести ее в исполнение»[527].

«Демократ» Б. Савинков строго следовал политической линии, проводимой польским военным руководством и французской военной миссией в Польше: германофильские и монархические элементы (в понимании тех и других это были синонимы) строго преследовались. За агитацию против РЭК и его союзнических отношений с Польшей, а также за «германофильские настроения» генерал Пермикин был отрешен от должности начальника 2-го отряда[528].

Директор курсов и училищ в Торуни французский генерал Грандепи сообщал генералу Нисселю с Варшаву о расколе в среде интернированных русских офицеров. Одни из них высказывали желание подчиниться польскому командованию и просили предоставить им какую-либо работу, другие были намерены поступить во французский Иностранный легион и просили «производить запись добровольцев в Гданьске»[529].

Подполковник Кутюрье, делегат французской военной миссии в Люблине, также доносил руководству миссии, что размещенные в Люблинском ВО интернированные офицеры в целом делятся на 2 «партии». Первую составляют от общего числа – монархисты и сторонники союза с Германией, остальные «благожелательно относятся к союзу с Польшей». Польское военное командование исходило из твердого убеждения в том, что доверять русским нельзя, поскольку «в глубине души» все они враждебны Польше[530]. Польское руководство было уверено, что все русские были если не родственниками, то «одной крови» с теми, «кто сослал в Сибирь значительное число поляков, которых они всегда преследовали»[531].

Учитывая все это, генерал Ниссель не высказал «ни малейшего желания» принимать русских офицеров во французский Иностранный легион. Причины своего решения он изложил кратко: русские «генералы настроены прогермански», младшие офицеры «не имеют значительных интеллектуальных и моральных качеств», «рядовые – посредственные; их поведение в бою во время последней антибольшевистской кампании было далеко не блестящим»[532].

Б. Савинков боролся за целостность интернированного контингента и, в свою очередь, в письмах начальнику второго отдела штаба военного министерства Медзинскому и генералу Нисселю решительно заявлял, что «комитет предлагает исключить из среды интернированных всех тех, действия которых вредят единству бывших русских армий, противостоят русско-польскому сближению и стремятся деморализовать русские антибольшевистские силы». Одновременно Б. Савинков обратился к Нисселю с великодушной просьбой «не применять других мер», кроме выселения «мятежных» офицеров за пределы Польши или их интернирования в специальном лагере, не предназначенном для «красных солдат или преступников»[533].

В эти дни в Париже маршал Пилсудский подписывал политический договор и тайную военную конвенцию с Францией[534]. Политический договор определил в качестве главного врага Германию, однако Франция взяла на себя обязательство помочь Польше в случае угрозы с востока[535]. Вопросы безопасности на западных границах Польши стали в польском военном министерстве приоритетными.

В конце февраля во второй отдел штаба польского военного министерства стала поступать информация о деятельности генерала П. Н. Глазенапа[536] по собиранию русских монархических сил в Венгрии. Под видом «сельскохозяйственных рабочих» генерал пытался сосредоточить в Венгрии русское офицерство «со значительным контингентом из Польши» – доносил агент. Глазенап установил тесный контакт с венгерским военным представителем в Варшаве, был связан с генералом П. Н. Красновым в Берлине[537].

создании в Венгрии Русского контрреволюционного легиона было проинформировано ВЧК, куда сообщение из канцелярии чехословацкого военного атташе в Будапеште поступило в феврале 1921 г. Агент ВЧК доносил, что «офицерские курьеры генерала Глазенапа» часто наезжают в Польшу, где «агитируют среди русских эмигрантов в лагерях, а также среди интернированных петлюровцев»[538].

Вопрос о сотрудничестве русских монархистов, находившихся в Польше, с венгерским правительством, безусловно, вызывал пристальный интерес не только польского военного руководства, но и начальника французской военной миссии в Польше. Известно, что венгерский поверенный в делах в Берлине Пал Форстер находился в постоянном контакте с русскими военными эмигрантами в Германии. С немецкой стороны организаторами разного рода совместных германо-венгерских проектов выступали генерал Э. фон Людендорф, полковник Макс Бауэр и другие представители военной верхушки Германии. Цель, которую преследовала эта группа, – создание «великих» Германии, России, Венгрии и Болгарии и обретение этими государствами доминирующей роли в Европе[539].

19 февраля в Варшаве было подписано франко-польское политическое соглашение (договор) о союзе между государствами. 21 февраля оно было дополнено секретной военной конвенцией, в которой была подтверждена обоюдная внешнеполитическая концепция: принимать максимум усилий для защиты от агрессии с запада (со стороны Германии) и с востока (со стороны Советской России)[540].

В этой ситуации вполне закономерной выглядела высылка монархически настроенных русских офицеров подальше от контингента интернированных бывшей 3РА – из Торуни в Галицию. Генерал Бобошко от имени высланных командиров стрелковой дивизии 4 марта сообщал в письме военному представителю Врангеля в Польше Махрову следующее:

Глубокоуважаемый Пётр Семенович!

Как Вам известно, я и начальники частей моей дивизии выехали в Краков (Домбию). Здесь нам сказали, что мы конфинированы и можем выбирать себе место жительства в Краковском воеводстве. Несмотря на это, нас уже 7-й день держат под арестом в ужасной обстановке. Мы будем официально протестовать. Сейчас же просим Вас и Горлова[541] принять меры к нашему освобождению».

В тот же день Пален направил письмо генералу Нисселю с заявлением о том, что группа русских офицеров в лагере Домбе подверглась режиму, «применяемому к преступникам». Поскольку никаких законов Польской республики сосланные офицеры не нарушали, Пален был убежден, что «такое обращение…

не соответствует ни нормам международного права, ни достоинству правительства свободной страны». «Дружбу нашу с Францией и Польшей каждый из нас неоднократно запечатлел своей кровью во время Большой[542] войны, – писал Пален, – непреклонную волю к борьбе с большевиками каждый из нас доказал в борьбе последних трех лет». Пален просил французского генерала вернуть его и русских офицеров в Торунь или «предоставить нам и всем желающим возможность немедленно отправиться в армию генерала Врангеля»[543].

Письмо от графа Палена с изложением всех мытарств, которые они пережили, военный представитель Врангеля в Польше Махров 8 марта переслал Б. Савинкову, который прочитал следующее:

После высылки из Торна 10 февраля с. г. утром 13 февраля мы прибыли в лагерь Домбия под Краковом, где были посажены в отдельную комнату общего с большевиками барака и арестованы с приставлением часового…

Мы просидели в лагере большевиков под арестом при очень скверной пище семь дней. На пятый день адъютантом управления лагеря нам было предложено, согласно распоряжению Военного Министерства, или выехать за границу, или выбрать место жительства в Краковском воеводстве. Мы выбрали местечко Бохния, т. к. за неимением средств не могли думать о выезде за границу. 20 февраля мы были отправлены в г. Ржешев в сопровождении контроля, причем в подружном[544] документе мы были названы пленными большевиками… Средства наши кончились и так как должны существовать на личные средства, то продаем последние вещи…

Махров обратил внимание Б. Савинкова на то, что «указанные в настоящем письме факты противоречат заверениям, данным начальником второго отдела штаба военного министерства полковником Медзинским», который от имени военного министерства обещал «всем устраненным офицерам» «надлежащее с ними обращение». Махров просил Б. Савинкова «поставить в известность полковника Медзинского, что названные офицеры не только никогда не были большевиками, но всегда боролись против них»[545].

После офицерского мятежа в форте Стефана Батория в первой декаде февраля и в атмосфере подготовительной работы к подписанию мирного договора в Риге, завершавшего советско-польскую войну, в среде интернированных солдат и офицеров углубился раскол между сторонниками двух политических течений: пророссийского и прогерманского. На фоне возраставшего недоверия к Польше, которая, по мнению представителей прогерманской группы, предала дело вооруженной борьбы с большевиками, стала разворачиваться антипольская агитация.

В среде интернированного контингента возрастали опасения в том, что, как и в Эстонии, в Польше «интернированные русские будут выданы Советской России». Основная масса интернированных в лагерях встала перед дилеммой: уезжать из Польши на Запад (в Германию), или идти «с повинной к большевикам» и возвращаться на родину. С Польшей свою судьбу связывали немногие. Агенты литературно-агитационной комиссии отмечали, что из лагерей началось бегство в Германию и выросло количество желающих перейти в лагеря военнопленных, с тем чтобы в процессе обмена уехать в Советскую Россию[546]. Майор французской военной миссии дОбиньи доносил руководству, что вопрос о работе для интернированных по вине поляков «висит в воздухе», поэтому число интернированных уменьшилось до 12 тысяч человек и «продолжает уменьшаться с каждым днем»[547].

Уже 13 февраля правительственный комиссариат г. Варшавы издал информационное обращение к русским в Польше о порядке добровольного возвращения в Россию[548]. В числе нескольких категорий лиц русской и украинской национальности[549] были упомянуты и «бывшие русско-украинские военные, находившиеся на территории Польской республики, если они не были взяты в плен регулярной польской армией».

Официальные польские власти должны были следовать тем обязательствам, которые приняла на себя Польская республика, подписав 24 февраля Соглашение о репатриации[550]. Оно предусматривало «возможно скорейшую репатриацию» всех категорий граждан, оказавшихся в пределах договаривающихся государств (заложники, гражданские пленные, военнопленные, интернированные, военнопленные, беженцы и эмигранты)[551]. Специально правовой статус беженцев из числа интернированных антисоветских формирований на территории Польши в двусторонних документах (Прелиминарный договор, Соглашение о репатриации, затем – Рижский мирный договор) на период репатриации не оговаривали.

В категорию «интернированные» стороны включили граждан, «содержащихся или содержавшихся в заключении, под арестом или под административным надзором, равно подвергающихся или подвергшихся прочим судебным или административным репрессиям за политические и государственные преступления в пользу другой стороны». Гражданские пленные и интернированные были уравнены в правах на репатриацию. Как уже указывалось выше, стороны обязались также обеспечить «достаточное содержание или возможный заработок всем находящимся на их территории пленным, интернированны и заложникам»[552].

В статье 17-й Соглашения о репатриации также был очерчен круг прав и обязанностей членов смешанной комиссии по репатриации: «попечение и оказание, по мере необходимости, всех видов материальной помощи» всем категориям лиц, а также «защита их интересов» в рамках Соглашения, «наведение и выдача» информационных справок[553]. До начала работы смешанной комиссии в странах-подписантах Соглашения всеми вопросами репатриации, а также «оказанием помощи и попечением» лицам всех категорий продолжали заниматься общества Красного Креста и их представители в обоих государствах[554].

Желающие остаться в Польской республике получали статус беженцев (первой группой русских беженцев, оставшихся в Польше, стали офицеры и солдаты отряда Бредова). Интернированные 3РА, НДА, казачьих отрядов в польском военном министерстве после заключения мирного договора были поставлены на учет наравне с военнопленными Красной армии.

В этих условиях в завершающий период работы над Рижским мирным договором военное командование Польши, не поставив в известность Савинкова и командование русских частей, интернированных в лагерях, отдало распоряжение о регистрации всех желающих вернуться в Россию после заключения мира в Риге[555]. Решение военного руководства Польши сразу нашло отклик в лагерях. Уже в марте 1921 г., когда началась отправка военнопленных в Советскую Россию на основе Соглашения о репатриации, в первом же эшелоне репатриантов оказались бывшие добровольцы антисоветских формирований.

Только за период с 16 по 25 марта через Барановичи проследовало, по данным второго отдела штаба военного министерства, 3135 человек военнопленных, среди которых оказалось 20 человек из числа интернированных антисоветских отрядов, которые сознательно перешли в категорию военнопленных, чтобы выбраться из Польши[556]. Процесс перехода интернированных в категорию военнопленных красноармейцев с целью выехать из лагерей на родину расширялся.

Решение военного министерства о регистрации желающих выехать из Польши вызвало переполох в свите Б. Савинкова. Он был растерян и срочно обратился к военному министру Польши с просьбой остановить процесс регистрации добровольцев-репатриантов:

№ 00813/1534

Варшава, 6 марта, 1921 г.

Господину военному министру

генерал-поручику Соснковскому

Определенное время тому назад в лагерях интернированных по распоряжению польских властей начата регистрация офицеров и солдат, желающих вернуться в Россию в случае заключения мира в Риге.

Регистрация ведется без предупреждения меня и моих ближайших помощников, которые стоят во главе интернированных частей, что привело к расколу в среде интернированных, усилило большевистскую агитацию. Прошу отдать распоряжение о прекращении таковой записи.

Б. Савинков.

В тот же день военному министру было отправлено обстоятельное послание за подписью Б. Савинкова, Д. Одинца и М. Росселевича, копию которого авторы переслали начальнику второго отдела штаба военного министерства полковнику Медзинскому. Одинец перечислил ряд явлений в польских лагерях, наличие которых члены РЭК считали несовместимыми со статусом бывших союзников польской армии. «Несмотря на многочисленные обещания облегчить режим нашим интернированным героям, которые бок о бок с братьями-поляками проливали свою кровь за общее благо; обещаний о конфинировании наших частей, закончились ничем; а режим не только не смягчен, но в некоторых лагерях стал еще суровее», – констатировали в первых строках своего послания лидеры РЭК. «Проволокой обведены не только лагеря извне, но и внутри поделены на клетки… что не позволяет интернированным переходить из одной части в другую»[557].

Как «особенно тяжелое» савинковцы охарактеризовали положение интернированных в лагерях Щепёрно и Остров-Ломжинский, где «коменданты держат их за каких-то разбойников, отбывающих наказание». В Острове-Ломжинском комендант лагеря не утвердил выдвинутого Одинцом нового начальника казачьей дивизии, после того как генерал Трусов подал в отставку. Польский комендант потребовал согласования новой кандидатуры с командованием военного округа. Кроме того, комендант подвергал цензуре не только письма и бумаги интернированных, но и распоряжения самого Б. Савинкова.

Члены РЭК признали в этом обращении, что польская администрация заботится о порядке, о содержании интернированных, столовых, мастерских и даже об обмундировании, но лишает людей самого главного – «необходимой свободы». Члены РЭК просили военное министерство увеличить число пропусков на выход из лагеря для офицеров и солдат[558]. Однако ожидаемых авторами последствий это обращение не получило.

В новых политических условиях польское военное командование было вынуждено учитывать меняющуюся на глазах ситуацию, тем более что в начале марта начались волнения в лагере Домбе, где были размещены военнопленные красноармейцы и интернированные по политическим делам (включая мятежных офицеров из форта Стефана Батория), а также подданные Польши.

10 марта 1921 г. интернированные из барака № 17 направили письмо послу сейма Пузаку. В тот же адрес, а также полковнику Медзинскому во второй отдел штаба военного министерства член Украинского комитета доктор Федак направил сообщение о волнениях в лагере Домбе. Причин к тому было много. Интернированные находились в своем подавляющем большинстве в изолированных бараках, не имели возможности выйти, поскольку бараки были окружены колючей сеткой. Военная охрана стреляла «при каждом случае» подозрения в нарушении внутреннего распорядка. Охране было разрешено стрелять в людей в каждом не предусмотренном внутренним распорядком случае.

Санитарные условия в лагере были плохими, люди не мылись по нескольку дней. Особенно невыносимой была обстановка в 17-м бараке, комендант которого, бывший жандарм капрал Солтыс, по заключению контингента, определенно имел «какое-то психическое расстройство». К интернированным он относился как к «стаду быдла», других выражений, кроме «подлая голота», не употреблял[559]. Капрал практиковал жестокие наказания, в том числе привязывание к столбу на морозе в течение часа.

«Репрессии растут с каждым днем, руководство лагеря все знает, – писали интернированные послу Пузаку, – но ничего не предпринимает»[560]. В лагере Домбе в это время был заключен редактор львовской газеты «Вперед» Ян Квасница. Он был арестован польскими властями и посажен в лагерь за публикации в своей газете о реальном положении в польских лагерях, прежде всего – в лагере военнопленных красноармейцев Тухола[561]. Журналист находился в полной изоляции, военнопленных и интернированных к нему не допускали.

В те же дни в лагере Стржалково после обыска, проведенного местной «экспозитурой», был обнаружен «Журнал военнопленных лагеря Стржалково» (издание местных коммунистов). Журнал был конфискован, так как в нем содержались статьи, «направленные против Б. Савинкова и интернированных», против Лиги Наций, а также «на злобу лагерного дня»[562].

10 марта бывший сотрудник РПК, капитан Алексей Кессель, выкрал у Б. Савинкова чемодан, в котором находились 200 тысяч польских марок, корреспонденция из второго отдела штаба военного министерства Польши, инструкции второго отдела, список агентов, направленных Информбюро РЭК в Советскую Россию[563]. Содержимое чемодана в качестве компрометирующего материала на Б. Савинкова было переправлено Врангелю.

Накануне заключения мира в Риге в лагеря дошли вести о кровавом подавлении восстания в Кронштадте. Генерал Пермикин обратился к генералу Нисселю с просьбой содействовать отправке 1500 интернированных солдат и офицеров из Польши в Кронштадт «на помощь восстанию». «Мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы доказать, что наша военная акция стоит транспортных расходов», – уверял генерал[564]. Какой ответ дал начальник французской военной миссии на просьбу Пермикина, нам неизвестно, однако дальнейшие события не дают поводов для разночтений.

16 марта Варшавская «экспозитура» арестовала генерала Пермикина, а также «графа Муравьева-Амурского»[565] и полковника Гершельмана под предлогами организации ими покушения на Б. Савинкова и их членства в тайной монархической прогерманской организации[566]. Арестованных офицеров заключили в 10-й павильон Варшавской крепости[567]. Из писем Б. Савинкова на имя начальника второго отдела штаба военного министерства Медзинского можно сделать вывод, что в отношении «группы Пермикина» было заведено уголовное дело о заговоре и «приготовлениях к покушению на жизнь» Б. Савинкова[568].

В день подписания мирного договора в Риге, 18 марта 1921 г., Савинков направил на имя Медзинского просьбу «конфинировать заговорщиков» и предоставить им право выбрать любое место жительства в Польше или выехать за границу[569]. В дополнение к этому он просил Медзинского прекратить дело «о так называемом заговоре на мою жизнь» и освободить лиц, «подозреваемых в приготовлениях к покушению на меня, дав им право выехать из Польши». «Мое прошлое обязывает меня, – заявил Б. Савинков, – к терпимому отношению к лицам, замышляющим террористические акты на политической почве, в особенности когда объектом этих террористических замыслов являюсь я»[570]. Просьба Б. Савинкова была удовлетворена.

21 марта в РЭК поступило сообщение агента литературно-агитационной комиссии из лагеря Щепёрно, куда прибыли крупные партии военнопленных красноармейцев. «Дальнейшее пребывание частей в Щепёрно положительно вредно, т. к. возможен контакт с коммунистами, получение от них указаний и т. п.». Агент уверял, что, хотя «неудачный конец Кронштадта… произвел тягостное впечатление», все верят в будущую «народную революцию»[571].

Для польского военного руководства в этот период времени не менее серьезным противником, чем Советская Россия, была Германия, стремившаяся к восстановлению своей военной мощи. Военный атташе Польши в Вене регулярно отправлял донесения во второй отдел штаба военного министерства о деятельности русских монархических организаций в Германии, о работе «немецко-российской организации «Ауфбау», об участии в них русских монархистов из Польши, а также о связях генерала Е. В. Бискупского, действовавшего в Германии, с офицерами русских военных отрядов в Польше[572].

Информация из лагерей о монархической (следовательно – и прогерманской) деятельности русских офицеров в первую очередь доводилась до сведения вторых отделов штабов военных округов. Так, командование Познанского ВО в конце марта 1921 г. получило информацию из Варшавы о деятельности в лагере Щепёрно Казимира Караваева, монархиста и сторонника «единой и неделимой России». Караваев нелегально издавал и распространял тайно среди офицеров и солдат-монархистов журнал «Пилюля» с «монархически-германофильским содержанием». «Поляков не любит, – сообщала варшавская экспозитура, – убежден, что независимость Польши – переходный момент»[573].

Другой информатор доносил о продолжающемся в лагерях росте «недоверия к Польше», о расширении «противопольской агитации»; об увеличении количества побегов офицеров в Германию. А также о том, что в лагерях «явно проявилось стремление интернированных (пермикинцев, балаховцев и даже врангелевцев) перейти в лагеря военнопленных для отправки в Совдепию». «Колеблющийся элемент, – подчеркивал информатор, – соблазняется обещанием выгодных условий, хорошего пайка и обмундированием (закупленным красными в Англии)»[574].

Именно «колеблющийся элемент» в лагерях интернированных стал потенциальным кадровым ресурсом для деятельности Информбюро РЭК под руководством В. Савинкова. Она развивалась в нескольких направлениях: «1) сплочение русских антибольшевистских элементов в Польше вокруг НСЗРС, 2) упрочение и развитие сети погранпунктов, 3) революционная работа за границей, 4) разведка и контрразведка»[575]. Отделения Информбюро находились в лагерях Тухола и Стржалково, по оценке В. Савинкова – «с отлично поставленной агентурой и хорошо законспирированные».

В пограничной полосе Информбюро имело пункты переправки агентов (в Глубоком, Вилейке, Столбцах, Лунинце, Сарнах, Ровно, Тарнополе). Первые четыре были связаны с представительством Информбюро в Лиде, остальные – с представительством во Львове[576]. Крупные агентурные группы располагались в Барановичах, Несвиже, Столбцах, Молодечно и Глубоком. С 1 мая они перешли в ведение второго отдела штаба военного министерства Польши с подчинением 4-й и 2-й польским армиям[577].

Стремление вырваться из лагеря любым способом для основного контингента интернированных и желание оказаться на родине становились главным побудительным мотивом для поступления «на службу» в качестве агента Информбюро. Капитан Булатов из Острова-Ломжинского сообщал, что «желание отправиться в Россию стало почти всеобщим»[578]. Начальник штаба НДА полковник Васильев писал из лагеря Пикулицы: «Когда я им сказал, что придется просидеть в лагере еще недели три, то мне заявили, что по одному начнем удирать в Россию, а сидеть дальше не можем». Оба корреспондента были агентами Информбюро и подчинены В. Савинкову. Сообщая эту информацию начальнику Информбюро, агенты старательно подчеркивали, что тяга на родину у солдат и офицеров связана с их желанием бороться в России «с игом комиссародержавия»[579].

Нужно признать, что бывшие добровольцы антисоветских формирований продолжали ощущать себя в пространстве Гражданской войны. Скорее всего, они были были искренни, когда писали начальнику Информбюро: «С большой радостью мы отправились бы в Кронштадт или в одну из Северных губерний… сидеть без дела в то время, когда в России льется кровь за освобождение, когда подавляются великие порывы к свободе измученных людей, невыносимо»[580].

Интернированный в Острове-Ломжинском корнет Зундблад писал В. Савинкову, что его отец, генерал-майор императорского Генерального штаба[581], в 1918 г. был мобилизован большевиками и назначен в Москву на должность начальника штаба одной из советских армий. Корнет просил оказать содействие в поездке «в Совдепию», поскольку «при помощи отца и знакомых» он мог бы иметь «ценные сведения и быть в курсе военной политики»[582].

Среди интернированных добровольцев были и солдаты, вкусившие «прелести» партизанской вольницы. Полковник[583] Уральского казачьего войска из Острова-Ломжинского полностью отдавал свою судьбу в распоряжение братьев Савинковых: «Вам виднее и лучше знать, что полезнее: соберу ли я охотников, вернейших моих казаков, и пойду громить с ними коммунистов с тем, чтобы связаться с Антоновым, или пойду один со своими братьями Валерианом и Василием».

Подпоручик тульского драгунского полка НДА Б. Т. Панчук просил руководство РЭК о вызове его и «еще двух повстанцев» – добровольцев из лагеря Щепёрно для командирования «в северную часть Мозырского уезда Минской губернии, для поднятия там восстания». «Все жители хорошо мне знакомы, – добавлял подпоручик, – и пойдут за мной»[584].

Из Варшавы ситуация в лагерях интернированных выглядела вполне обнадеживающей в аспекте продолжения антисоветской борьбы. В. Савинкову казалось, что «с некоторых пор желание отправиться в Россию стало почти всеобщим. Если бы удовлетворить все просьбы о формировании отрядов, лагеря опустели бы совершенно». Перспективы работы Информбюро выглядели радужными; работа в тылу проводилась по определенному плану и «по соглашению с польскими властями», но, к сожалению для начальника Информбюро, была «ограничена как условиями, которые ставит польская власть, так и денежными средствами»[585].

Имели ли братья Савинковы иллюзии по поводу реальных причин таких настроений в лагерях? Уже в январе 1921 г. поручик Бицаев из лагеря в Сосновице призывал В. Савинкова к осторожности при «посылке агентов в Совдепию, которые на каждом переулке кричат об этом»[586]. В. Савинков отвечал ему, что «среди посылаемых в Совдепию людей есть разные люди, в том числе и большевистские агенты, этого избежать невозможно»[587]. Начальник дивизии «Смерти» НДА генерал-майор Матвеев писал В. Савинкову в апреле 1921 г.: «Большая часть офицеров, отправляемых Вами в тыл, остается в нейтральной полосе и дает Вам сведения на основании слухов, получаемых от местных крестьян»[588].

Были ли братья Савинковы настолько наивны, что не понимали, как добывалась «достоверная информация»? Информбюро отправляло «информацию о положении в Советской России и Красной армии» в форме «оперативных сводок» во все иностранные военные миссии, присутствующие в Польше, а также военным атташе и разведкам Великобритании, Финляндии, Франции, Италии, Японии, США. Так, в феврале сводки Информбюро были отправлены в военную миссию Латвии и в российскую военную миссию в Польше (генералу П. С. Махрову); в марте к перечисленным адресатам добавились полномочное представительство республики Финляндии в Польше, японская и итальянская военные миссии. В апреле список адресатов пополнился английской военной миссией. В мае – украинской военной миссией, в июне – американским военным атташе, полномочным представителем Бельгии в Польше[589].

Но главным адресатом всегда оставалась французская военная миссия в Польше. Только в марте – апреле 1921 г. туда были отправлены регулярные «сводки о военно-политическом положении в России», «показания бежавших из России лиц», информация «о расположении частей Красной армии» в различных районах России, схемы «организации кавалерийского полка Красной армии» и «войсковой разведки Красной армии», копии выписок из советских газет на тему «О военном вопросе на Х съезде РКП (б)»[590] и прочая информация.

Руководство французской военной миссии сразу после подписания Рижского мирного договора проявило особое внимание к контингенту интернированных антисоветских формирований в лагерях, хотя и занимало в этот момент выжидательную позицию. Генерал Ниссель направлял представителей миссии в лагеря интернированных. В частности, в лагере Пикулице, куда были переправлены части бывшей 3РА из лагеря Щепёрно, французский «полковник N.»[591] призвал командиров продолжать заниматься с солдатами боевой подготовкой. «А то настанет момент, когда они могут сказать, что не хотят иметь таких вождей», – предостерегал полковник. В ответ полковник М. В. Кузьмин-Караваев уверил французского инспектора, что русские офицеры «занимались с нашими людьми в лагере Щепёрно и здесь занимаются»[592].

Полковник N. призвал интернированных перетерпеть тяготы лагерного существования, поскольку «Польша сама нуждается во многом», а в Галиции, где располагался лагерь, «во многих местах положительно нет хлеба». На вопрос полковника Кузьмина-Караваева: «Долго ли нам здесь придется в лагерях работать с солдатами и можем ли мы надеяться, что выйдем скоро на работу в поле?» – французский полковник уклончиво ответил: «Кто может сказать это? Россия так необъятна и загадочна, что, может быть, это будет на днях, может быть – через год-два»[593].

Французская военная миссия рассматривала контингент беженцев (интернированных антисоветских формирований) как потенциальный резерв для продолжения борьбы против Советской России в разных формах. Польское военное командование не противилось этой идее, несмотря на работу польской делегации в Риге над мирным договором с Советской Россией. Б. Савинков умело использовал складывающуюся ситуацию в своих целях, лишив опоры в лагерях руководство бывшей 3РА, которое выразило ему недоверие.

Контингент интернированных солдат и низших офицеров в лагерях пытался решить вопрос о своем будущем самостоятельно: или продолжить беженскую жизнь, оставаясь в Польше полуслепым орудием в руках французских и польских военных (а также братьев Савинковых), или вернуться на большевистскую родину в процессе репатриации. После подавления Кронштадтского мятежа в марте 1921 г. этот вопрос перед солдатами и офицерами встал особенно остро.

§ 3. «Общее восстание не состоялось…»[594]

В рамках бурной политической деятельности Б. Савинкова 17 марта представители Российского эвакуационного комитета (Д. В. Философов и А. А. Дикгоф-Деренталь) заключили соглашение о сотрудничестве с представителями С. Петлюры (Ст. Стемповский, Л. Михайлов, О. Эйхехан). Тогда же был разработан проект сотрудничества РЭК с польским Генеральным штабом[595].

Однако та человеческая масса в лагерях, на которую мог бы опираться Б. Савинков, получая якобы на их содержание различные денежные субсидии, начинала убывать. По информации Философова, в марте 1921 г. общее число зарегистрированных интернированных в лагерях составило не более 11 630 человек. В действительности, как он предполагал, в лагерях находилось 12 тысяч человек[596]. По данным на 1 апреля 1921 г. интернированные, находившиеся в ведении РЭК, были размещены в лагерях Щепёрно, Пикулицы, Радом, Рожаны, Плоцк, Торунь и Остров-Ломжинский. Лагерь в Щепёрно в марте 1921 г. по просьбе РЭК эвакуировался, в связи с этим происходило рассредоточение контингента интернированных в другие лагеря[597].

По данным агентов литературно-агитационной комиссии РЭК, к началу апреля 1921 г. число интернированных русских отрядов, размещенных в лагерях, составляло всего 10 720 человек[598]. Информацией о численности интернированных казаков (они были размещены в Здунской Воле, Торуни, Сосновицах) на тот момент агенты не располагали[599].

По данным РУД смешанной комиссии по репатриации, в обязанности которой входила работа «со всеми подлежащими репатриации лицами»[600], в польских лагерях на момент заключения Рижского мирного договора (18 марта 1921 г.) находилось несколько крупных групп беженцев (интернированных военных формирований). Численность бывшей 3РА составляла 6578 человек (включая женщин и детей), армия Булак-Балаховича (НДА) – 6748 человек. Отряд Яковлева сократился до 645 человек. Общее число казаков приближалось к 5 тысячам человек.

Кроме этого, РУД располагала сведениями о численности армии Петлюры (12 тысяч человек); части отряда Бермондта (Авалова), которая была интернирована в Торуни (1000 человек); а также оставшейся в Польше части отряда Бредова (1000 человек). По своему составу, как предполагали в РУД, на 50 % контингент антисоветских формирований состоял из красноармейцев, завербованных в лагерях военнопленных летом и осенью 1920 г., а также лиц, переданных польскими властями белому командованию при пленении. Только в бывшей армии Пермикина (3РА) РУД насчитывала 5 тысяч красноармейцев[601].

Подписанный в Риге мирный договор обязывал польское руководство отказаться от поддержки организаций и групп, в политическом отношении угрожающих договаривающейся стороне. 4 апреля 1921 г. Совет министров Польши рассмотрел вопрос о выводе лагерей интернированных российских и украинских отрядов из компетенции военного министерства и о передаче их в компетенцию Министерства иностранных дел. Для этого в состав МИД Польши на основании приказа военного министра № L. 7500 были переданы из военного министерства секция пленных, 1-й отдел штаба, отдел пленных 2-го отдела и санитарный реферат пленных из санитарного департамента.

Эти структуры были объединены в секцию пленных и интернированных МИД под руководством майора Хожовского. От военного министерства к новой секции МИД был прикомандирован полковник штаба военного министерства Довойно-Соллогуб. Ликвидационные комиссии (Украинская и РЭК) с этого момента должны были сотрудничать с начальником санитарного департамента военного министерства генералом Звежховским[602]. Это решение завершило процесс перехода участников бывшего «отряда русских беженцев» из категории интернированных антисоветских формирований на положение беженцев или «иностранцев».

На следующий день так называемое «малое совещание»[603] РЭК приняло решение переименовать свой комитет в Благотворительно-попечительное учреждение о русских беженцах. Савинковцы постановили просить польское правительство ввести русские миссии (военную и дипломатическую)[604] «в качестве подчиненных секций» в новое учреждение; а также просить передать новой организации «консульские функции»[605]. Дальше этого постановления дело не пошло: никто из представителей русской военной эмиграции с Б. Савинковым сотрудничать не стал. Несмотря на образование новой структуры, нелегальная деятельность РЭК продолжилась: регулярно собирались заседания, велись протоколы, что подтверждают архивные документы из второго отдела штаба военного министерства Польши[606].

6 апреля полковник Довойно-Соллогуб высказал мнение начальнику Генштаба Польши по вопросу о возможности проживания в Польше генерала Пермикина и тех, «кто сотрудничает с Германией, мечтает о царе и собирании всех земель к Москве». Ссылаясь на генерала Нисселя, который «неоднократно» указывал ему на контакты Пермикина с Германией во время своего пребывания в Балтийских государствах, Довойно-Соллогуб настаивал на том, что Пермикина оставлять в Польше «вредно для нашей страны, так как вокруг него собирается российская реакция, которая стремится навредить делу Савинкова». Так был решен вопрос о выселении Пермикина и тех, кто принимал участие в «заговоре» против Савинкова, из Польши[607]. С Пермикиным собрался выеехать весь командный состав 3РА[608].

18 апреля директор политического департамента МИД подтвердил решение военного министерства об отказе в просьбе 15 русским офицерам во главе с Паленом (интернированным в Ржешове) о включении 3РА в состав польской армии или в состав армии Врангеля. МИД и военные власти согласились на приезд в Варшаву этих офицеров, но только «для выполнения различных формальностей, связанных с оформлением паспортов для выезда за границу»[609].

Русские эмигранты, сторонники восстановления «Великой России», представляли собой существенную помеху в стабилизации положения на восточных границах Версальской системы, ключевым звеном которой стала Польская республика. В апреле 1921 г. польское военное командование сформулировало основные направления своей деятельности по «развенчанию» и «дискредитации» «великодержавной идеи России». С этой целью во втором отделе штаба польского военного министерства было принято решение «поддерживать и расширять влияние» в Польше только группы Б. Савинкова. Предполагалось, что эта группа может оказаться полезной и в реализации другого направления в деятельности штаба военного министерства – «дальнейшей работе в направлении расчленения России путем отрыва от нее Украины, а также Белоруссии»[610].

Военное командование и правительство Франции приступили к реализации идеи А. Пуанкаре, который, по наблюдениям советских агентов в Париже, старался «примирить и объединить все контрреволюционные группы эмиграции разных национальностей по французской ориентации, а потом сконцентрировать и подчинить их антисоветскую работу одному центру, который бы планомерно вел работу уничтожения советской власти в бывшей России»[611]. 17 апреля Б. Савинков в сопровождении двух грузин, проживавших в Варшаве, выехал в Париж.

После подписания Рижского мирного договора штаб военного министерства должен был отказаться от создания военных отрядов и организаций военного типа, но признал необходимой поддержку «конспиративной работы» Б. Савинкова в Советской России. Эту работу было решено проводить «осторожно», в форме, «не противоречащей Рижскому договору». В первую очередь военное командование приняло решение ликвидировать «лагеря интернированных русских», а также РОКК (эмигрантский), как «организацию, не соответствующую идеологии Савинкова». Врангелевские дипломатическую и военную миссии было решено закрыть. По просьбе Б. Савинкова[612] военное министерство постановило заменить РЭК «благотворительной организацией»[613].

После выселения бывшего командования 3РА из Польши, из состава бывших русских армий и казачьих частей, размещенных в лагерях, отток сторонников монархического направления из Польши существенно усилился. Подавляющая их часть самостоятельно переправлялась в Германию и Чехословакию, откуда многие перебирались во Францию, Болгарию и Сербию, а также страны Латинской Америки. К этому моменту в среде интернированных в лагерях также сформировались группы желающих остаться в Польше или вернуться в Россию.

В конце апреля польское правительство приняло решение ассигновать РЭК и правительству УНР 50 миллионов польских марок, которые должны были обеспечить содержание интернированных в лагерях до 1 июня 1921 г., после чего правительство снимало с себя обязательства перед ними. Отдельная сумма выделялась на содержание кавалерийской бригады Яковлева. Распределением средств ведало польское военное министерство, оно выдало по 10 миллионов каждой организации; остальные средства предполагалось выделять по мере необходимости.

Д. Философов по «неофициальным» каналам узнал, что 30 миллионов из общей субсидии должно было достаться РЭК. После этого на заседании РЭК было принято решение попросить через МИД Польши еще и об ассигновании кредита на политическую деятельность. Б. Савинков направил полковнику Медзинскому письмо с просьбой дотацию военного министерства для бригады Яковлева выдавать через РЭК[614]. К этому моменту Б. Савинков направил на имя Пилсудского три письма с просьбами о материальной поддержке[615].

Находясь в Париже, Б. Савинков лично обратился в МИД Франции, к лидерам русской эмиграции; через С. Рейли – к английскому правительству. МИД Франции сразу отказало в субсидии, но военное министерство пообещало Б. Савинкову 400 тысяч франков единовременно и по 100 тысяч каждый месяц, если это решение будет утверждено Советом министров Франции.

Советские агенты расценили эти события как «отказ» польского Генерального штаба на просьбу Б. Савинкова субсидировать его «по организации белого движения против большевиков». Затем, по данным советских агентов, Б. Савинков обратился с той же просьбой во французский Генеральный штаб «с предложением повлиять на Польшу в смысле удовлетворения его просьбы» и в американскую миссию за денежной поддержкой. И у французов и у американцев Б. Савинков получил отказ[616].

Действительно, визиты в Париже не принесли Б. Савинкову ожидаемых дивидендов; только от богатых эмигрантов (А. И. Путилов и некоторых других) Б. Савинкову удалось получить 3 миллиона польских марок, столько же обещал достать С. Рейли. В политическом отношении Б. Савинкова также подержали немногие: влиятельная группа П. Н. Милюкова и эсеры «отказались вступать с ним в какие-либо отношения», Республиканская лига[617] лишь «обещала с интересом следить» за деятельностью Савинкова. Только старые соратники – Н. В. Чайковский и В. Л. Бурцев проявили «сочувствие» к его деятельности[618].

30 апреля 1921 г. начался новый этап в истории советско-польских отношений: между Польской и Советской республиками состоялся обмен ратификационными грамотами, Рижский мирный договор вступил в силу. Именно в этот день военное министерство закончило передачу дел интернированных антисоветских формирований в секцию пленных и интернированных МИД Польши[619].

В Варшаве приступила к работе[620] Российско-украинская делегация (РУД) смешанной комиссии по репатриации, в ведении которой оказался в первую очередь весь контингент, размещенный в польских лагерях (военнопленные красноармейцы и интернированные антисоветских формирований), а также беженцы, по разным причинам оказавшиеся на территории Польши. РУД обсудила важнейшие направления работы и приняла решение провести инспекционные поездки в крупнейшие лагеря: Стржалково, Домбе, Тухола. Пулавы[621]. С 30 апреля по 4 мая делегаты РУД посетили лагерь Стржалково.

Обстоятельный доклад в Информбюро РЭК об этом событии оставил агент литературно-агитационной комиссии РЭК Б. Рыбаков. Доклад поступил польское министерство иностранных дел, Министерство внутренних дел, а также руководству второго отдела штаба польского военного министерства.

Агент сообщал, что 1 мая делегат РУД поздравил «массу» с пролетарским праздником, после чего от интернированных «полился поток жалоб на то, что в Совдепию могут ехать лишь те, которые имеют деньги» (командование лагеря желающих выехать на родину включало в списки репатриантов за взятки). Вечером в коммунистическом бараке («барак был наполнен до предельной возможности») состоялся митинг, на котором член РУД Корзинкин заявил, что «Совдепия признана всеми европейскими державами, покончила со всеми своими врагами и в настоящее время заключила мир с Польшей».

Далее Корзинкин, по свидетельству Рыбакова, заявил, что газета «Свобода», издаваемая Б. Савинковым, «их политическим врагом, говорящая о восстаниях внутри России – лжет». Однако делегат РУД подтвердил «наличие Кронштадтского восстания» в Советской России, но «по настроению его речи» агент литературно-агитационной комиссии заключил, что «больших для них жертв стоило дело усмирения последнего». Агент отметил также, что на митинге присутствовали интернированные армии генерала Булак-Балаховича из лагеря Щепёрно»[622].

2 мая в лагере Стржалково состоялось заседание специальной советско-польской комиссии с участием членов РУД и представителей советского РОКК в Польше, а также представителей ключевых военных структур Польской республики (военного министерства, главного командования польской армии, второго отдела штаба Познанского ВО, руководства лагеря). Кроме важнейших вопросов о содержании советских граждан (военнопленных и интернированных), был рассмотрен вопрос о необходимости немедленного оповещения лагерного контингента о содержании Рижского мирного договора, в первую очередь – 4, 5 и 6-й статей Соглашения о репатриации на польском и русском языках[623].

Пребывание делегации РУД в лагере «подействовало разлагающе не только на массу военнопленных, но и на надзор», – отметил агент литературно-агитационной комиссии; во время посещения лагерного госпиталя советскими делегатами «были замечены польские солдаты, певшие Интернационал»[624]. На следующий день ситуация в лагере еще более осложнилась: агент сообщал, что «настроение пленных приподнятое, дисциплина падает», что «отправляющихся в Совдепию балаховцев» в рамках репатриации пугали «расстрелами на границе»[625].

15 мая маршал Пилсудский, посетив лагеря в Калише и Щепёрно, публично попросил у интернированных бывшего «отряда русских беженцев» прощения. Как отмечал польский исследователь З. Карпус, этот визит маршала означал принятие маршалом курса на ликвидацию лагерей интернированных[626]. Вслед за этим заявлением Пилсудского в эмигрантской газете «Общее дело» (Париж), которую издавал сочувствующий деятельности Б. Савинкова В. Л. Бурцев, появились публикации о положении русских интернированных в польских лагерях.

Автор статей – Г. Соколов-Эли, в начале 1921 г. посетил лагеря в Польше, где были размещены солдаты и офицеры 3РА. «Люди гибнут, их надо спасти» – под таким названием журналист опубликовал информацию о своих впечатлениях. «Они находятся в самом тяжелом положении, – писал журналист, – раздетые люди живут в полуразваленных землянках, в сырости и холоде, получая пищи лишь столько, чтобы не умереть с голода, и находятся в полной зависимости от любого лагерного унтер-офицера». «Заступиться за них некому, – подчеркивал корреспондент, – поскольку их командный состав либо отрешен, либо в тюрьме»[627].

Политическому имиджу Б. Савинкова был нанесен серьезный урон. В начале июня он писал главному редактору «Общего дела» Бурцеву, что изображенная журналистом картина могла соответствовать действительности только в декабре 1920 г., когда РЭК еще «не мог значительно улучшить быт интернированных за недостатком времени».

В мае же 1921 г., по словам Б. Савинкова, «все изменилось почти до неузнаваемости». «Армия, вернувшаяся после неудачного похода, на территории Польши не разложилась, – утверждал председатель РЭК, – а постепенно, в большей части своих чинов, в одиночном порядке, или ушла в Россию для пропаганды против коммунистической власти, или рассеялась по провинциям Польши, честным трудом зарабатывая свой хлеб»[628].

Отношение к фигуре Б. Савинкова в Польше также претерпело сильные изменения: «В некоторых польских правительственных учреждениях нет сочувствия деятельности РЭК»[629], – докладывал его председатель на очередном заседании комитета. К тому же во время встречи с начальником Генерального штаба генералом В. Сикорским Б. Савинков узнал, что выделенные польским правительством очередные 30 миллионов польских марок поделены пополам (между РЭК и УНР).

Б. Савинкову тем не менее удалось выпросить у Сикорского ссуду в размере 20 миллионов марок «под залог санитарного имущества», а также получить его согласие на перемещение контингента интернированных ближе к восточной границе Польши. Однако военное министерство Польши, в свою очередь, потребовало от РЭК «подписки о том, что никаких претензий на содержание интернированных Комитет более не имеет»[630].

Одним из маневров, предпринятых Б. Савинковым для стимуляции интереса к себе со стороны польской «военной партии», стала его попытка «устроить» казаков на польскую пограничную службу. 16 мая Б. Савинков направил благодарственное письмо полковнику Довойно-Соллогубу за «содействие» в решении вопроса о занятости интернированных в лагерях. В письме Б. Савинков предложил военному командованию Польши разрешить интернированным казачьим частям «нести пограничную службу в составе польских войск», а прочим интернированным – разрешить «вольные работы». Вопрос о службе казаков в польских пограничных войсках представлялся Б. Савинкову решенным, он просил польского полковника «не отказать возбудить ходатайство» разрешить несение пограничной службы «еще и частям регулярной кавалерии» (гусарскому полку НДА и конному полку 3РА)[631].

Затем Б. Савинков представил вице-министру иностранных дел Польши Домбровскому свои соображения о том, «в какой именно форме наиболее удобно включить предназначаемые для несения пограничной службы части в состав польских войск и в какой именно местности наиболее желательно предоставить остальным частям вольные работы»[632].

Общая численность казаков в лагерях Польши к этому моменту составила 4400 человек. Из них 3500 человек (донские, кубанские, уральские, оренбургские казаки), находились в лагерях Остров-Ломжинский и Ружаны, 900 человек – в отряде есаула Яковлева. Одним из условий приема казаков на польскую службу Б. Савинков поставил возвращение их на родину «на конях, с вооружением» в случае государственного переворота в России. Кроме этого, казачьи части в случае войны не должны были воевать с соседними государствами, «кроме как с Германией и большевиками»[633].

Этому обращению предшествовала подготовительная работа, в которую Б. Савинков вложил немало энергии. Еще 4 апреля он подписал соглашение с Донской демократической группой в Болгарии о «международно-правовом союзном объединении». РПК «признал государственную независимость области Войска Донского под управлением ее демократических республиканских учреждений». От Донской демократической группы соглашение подписал заместитель председателя Донского войскового круга М. Н. Гнилорыбов. Соглашение обязывало стороны взять на себя руководство «военно-политическим движением»[634]. Это соглашение должно было стать продолжением военной конвенции между РЭК и правительством головного атамана Петлюры, заключенной 19 февраля 1921 г.

С 28 по 31 мая 1921 г. с разрешения начальника секции пленных и интернированных МИД[635] под руководством казачьего полковника Гнилорыбова прошел казачий съезд в лагере Остров-Ломжинский. 43 депутата представляли интернированных казаков (донских, оренбургских, кубанских) и калмыков, оставшихся в Польше, из которых почти 3 тысячи человек составляли донские казаки. Делегаты направили маршалу Пилсудскому, «вождю народа и национальному герою», телеграмму с благодарностью «благородному братскому народу польскому за приют, который казаки в его отечестве нашли в тяжкую годину национального несчастья»[636].

В обращении съезда к Б. Савинкову Гнилорыбов «от лица всех казаков» попросил его «возбудить перед польским правительством новое ходатайство о скорейшем приеме казаков на службу в ряды польских войск». Гнилорыбов просил также о переводе «всех казаков из лагерей интернированных в лагерь при Острове-Ломжинском» и «о замене польских караулов в лагере при Острове-Ломжинском караулами казачьими». Из лагерей военнопленных он предлагал принять на службу «только тех казаков и калмыков, которые добровольно изъявят согласие служить в рядах сводной казачьей дивизии»[637].

1 июня последовало письмо Б. Савинкова маршалу Пилсудскому с призывом «дать возможность находящимся ныне за проволокой казачьим частям нести пограничную службу в составе польских войск»[638]. Начальнику государства было отправлено и обращение казачьего съезда, в котором содержалась аргументация этой просьбы.

«Мера эта, – писали делегаты съезда, – во-первых, облегчит казну польского государства, затрачивающего значительные суммы на содержание по неволе бездеятельных офицеров и казаков в лагерях; во-вторых, даст офицерам и казакам возможность честной и верной службой отблагодарить благородный польский народ и его великодушного вождя за гостеприимство; в-третьих, вернет офицерам и казакам сознание их воинской силы, укрепит их воинское достоинство и позволит на коне с винтовкой и шашкой почувствовать не интернированными полулишенными свободы людьми, а равноправными членами дружественного и близкого по крови народа; в-четвертых, вселить надежду в измученные сердца, что после переворота в Совдепии казачьи части, в порядке и сохранив дисциплину, вернутся в родные станицы и послужат утверждению законности, торжеству свободы и установлению демократического строя в своих свободных казачьих землях»[639].

13 июня Б. Савинков направил письмо начальнику польского Генерального штаба Сикорскому с очередным призывом принять положительное решение по поднятому им вопросу. Однако польское военное руководство ответило на него уклончиво: «Вопрос о казачьих формированиях из офицеров и солдат, находящихся в лагерях интернированных, является предметом обсуждения со стороны заинтересованных правительственных властей». Военное министерство только «разрабатывало детали проекта», который затем предполагалось «предложить на заключение Совета министров». Лишь после положительного решения высшего государственного руководства, ответил Сикорский, «можно будет сразу приступить к сгруппированию всех казаков в одном лагере в Острове»[640].

21–22 июня в лагере Остров-Ломжинский состоялся съезд депутатов от казачества в Польше, который одобрил доклад и деятельность Гнилорыбова, а также постановил исключить германофильские элементы из рядов казачества[641]. Не теряя времени даром, полковник Гнилорыбов принял ряд мер по изоляции своих противников в лагерях. 22 июня Б. Савинков передал начальнику Генерального штаба Польши Сикорскому просьбу Гнилорыбова удалить из лагеря Ружаны бывшего начальника полка донских казаков Г. Духопельникова, который сохранил верность донскому атаману А. П. Богаевскому[642]. В начале июля Гнилорыбов обратился к военному министру с просьбой удалить из лагеря и изолировать от казаков Острова-Ломжинского еще 9 офицеров, ведущих, по его словам, «германофильскую и антипольскую пропаганду»[643].

Генерал-лейтенант А. П. Богаевский, атаман Всевеликого Войска Донского, в ответ на решения казачьего съезда в Польше 15 июля издал в Константинополе специальный приказ № 116, которым отменил все распоряжения Гнилорыбова по отношению к Донским частям и отстранил его от должности. Донской корпус в Польше был переподчинен представителю Врангеля генералу Махрову, перед которым атаманом Богаевским была поставлена особая задача: «поддержание добрых отношений с польскими властями и сохранение Донского казачества от распыления и гибельного еще и несвоевременного пока возвращения домой»[644].

В начале августа Б. Савинков направил атаману Богаевскому письмо по поводу его нашумевшего в казачьей среде[645] приказа. Поступок полковника Гнилорыбова (решение от имени Войска Донского просить польское военное командование при посредничестве Б. Савинкова принять казаков на службу) начальник РЭК аргументировал тем, что тот заключил договор с РЭК в Польше в «качестве председателя Донской демократической группы в Болгарии». Подчинение казаков в Польше Махрову Б. Савинков счел неуместным, поскольку генерал Махров «в глазах польского правительства отнюдь не является представителем главнокомандующего русской армией, ибо таковой армии не существует, а есть только беженцы»[646].

Кипучая деятельность Б. Савинкова результатов не дала. Каких-либо решений польского Совета министров относительно принятия казаков на службу до настоящего времени не обнаружено. Не обнаружены и документы, подтверждающие факт их службы в польской военной страже.

В течение четырех-пяти месяцев после заключения Рижского мирного договора ситуация в лагерях практически вышла из-под контроля официальной польской власти. В начале июня агент литературно-агитационной комиссии П. Орлов сообщал из лагеря Стржалково, что в лагере «надзор ослаб, инспекция свободно пропускает из отделов пленных», «заметно шатание по всему отделу пленных толпами». Во втором отделе, доносил Орлов, «при посредстве администрации за денежные взятки пленные переводятся в сотни очередных партий, отправляющихся на пункты обмена»[647]. В начале июля из лагеря Стржалково агент РЭК Рыбаков доносил, что «главной темой разговоров» по-прежнему является «родной дом». «Агитация коммунистов, вследствие непринятия администрацией лагеря соответствующих мер, неоднократно предлагавшихся информотделом[648], – подчеркивал Рыбаков, – усиливается»[649].

Эти настроения в среде контингента интернированных сильно озадачивали членов РЭК и братьев Савинковых. В их планы по активизации политической деятельности в Польше силами бывших добровольцев они не вписывались. Еще весной 1921 г. они принялись за расширение НСЗРиС[650] на базе лагерей интернированных и военнопленных; рабочих отрядов из их числа, а также на пунктах обмена (Барановичи и Ровно). Во главе военного отдела союза встал полковник НДА С. Э. Павловский. С апреля началась работа инициативной группы по записи и вербовке в члены НСЗРиС. В пограничных районах была сформирована сеть представителей и «кружков» союза[651].

Братья Савинковы поставили задачу организации сети отделений союза и на территории Советской России. Для этого проводилась агитация в среде интернированных и военнопленных – уроженцев различных местностей России. Например, в апреле ими был разработан «план организации НСЗРиС в Саратовской губернии по уездам» при участии тех интернированных, который записались на репатриацию в Россию. Предполагалось, что связь с Варшавой будет осуществляться по линии железной дороги Саратов – Тамбов – Воронеж – Курск – Конотоп – Гомель – Пинск – Лида – Варшава.

Задачи членов союза на территории РСФСР включали: организацию взрывов на складах с боеприпасами, в ЧК, в особых отделах, красноармейских клубах и т. д. Главной задачей была признана работа по «разложению красноармейцев»; задачей момента было установление связи с повстанцами Антонова на Тамбовщине и с партизанами на Дону. «Денежные средства» предполагалось получать «путем выемки из советских касс»[652].

Кроме этой работы Савинковы планировали создавать «отряды партизан-террористов» на территории России с целью «дезорганизации транспорта и средств сношения», предполагалась также «помощь населению раздачей захваченных продуктов и денег»[653]. На территории Советской Белоруссии, куда могли проникать агенты НСЗРиС с территории Польши, размах работы планировался в более широком масштабе. Там, помимо формирования отделов союза во всех советских учреждениях и на предприятиях, в селах и деревнях, в войсковых частях и штабах Красной армии, планировалось создание ячеек НСЗРиС «в противовес существующим повсюду ячейкам РКП».

Члены этих ячеек должны были проводить «антибольшевистскую агитацию», «организовывать и объединять недовольные советской властью массы», «руководить беспартийными массами на выборах в Советы», «всячески мешать советскому строительству», проводить «антисоветские демонстрации», создавать «стачечные комитеты», проводить «аресты коммунистов»[654].

В мае руководство союза задалось целью создать Всероссийский комитет союза, разработало проект его устава, организационную структуру, мероприятия «на момент восстания»[655]. Тогда же было принято решение сменить тактику НСЗРиС и «выйти из узких рамок заговора». «Мы не строим из союза тайну, – было записано в одной из резолюций, – мы не скрываем конструкции союза». При этом допускалась «широкая частная инициатива»; террору советской власти решили противопоставить террор союза, одновременно в целях конспирации запретили переписку членов союза[656]. Союз был тесно связан с Всероссийским союзом офицеров во главе со штабс-ротмистром Г. Е. Эльвенгреном, введенным в члены РПК в январе 1921 г.

Апогеем деятельности НСЗРиС стал съезд союза, который состоялся 13–16 июня 1921 г. в Варшаве. В первый день заседания на съезде присутствовали представители казаков, петлюровцев, белорусского Военно-политического центра, представители польского Генштаба и разведки, а также английской и французской военных миссий в Польше, французской, английской, американской, итальянской разведок, полковник Довойно-Соллогуб[657]. Б. Савинков доложил «международную политическую обстановку», историю НСЗРиС, основы его программы. Уляницкий огласил проект программы союза, Философов обозначил принципы отношения к русской эмиграции и генералу Врангелю, Дикгоф-Деренталь – огласил основы «отношения к союзникам»[658].

Главная политическая цель союза была сформулирована достаточно размыто: привести «на смену «комиссародержавию» «народоправство». Принятая на съезде программа включала три пункта: 1) «мир – народу», то есть демобилизация и отказ от всякой иностранной и белогвардейской интервенции, 2) «земля – народу», 3) «свобода», то есть безоговорочное признание права народов России на самоопределение. «Третью» Россию предполагали строить на «свободном союзе всех народов и государств, входивших в состав бывшей Российской империи»[659].

На заседание съезда 14 июня прибыли 8 представителей союза от лагерей интернированных[660]. 15 июня на заседании съезда членов[661] НСЗРиС были намечены вооруженные «революционные» выступления на 15–17 августа и на 25–28 августа. «Все организации, руководимые союзом, должны поднять флаг общего восстания против коммуны и зажечь революционное пламя по всему фронту и в глубину», – было записано в протоколе заседания. Был утвержден план действий, выделены «полосы действий» (северная, средняя и южная), назначены их начальники, определены общие задачи и границы полос[662].

Члены НСЗРиС приняли резолюцию «Об отношении к союзникам», в которой было записано решение союза всю деятельность проводить «в тесном контакте» с правящими кругами Франции и Польши. В другой резолюции отвергалась какая-либо возможность соглашения «с Врангелями прошедшего, настоящего и будущего», провозглашалась борьба за «третью, новую Россию», содержался призыв к «остальной части эмиграции» сплотиться под знаменем союза[663].

Заметную роль в деятельности НСЗРиС в этот период (с января по май 1921 г.) играл П. И. Селянинов (он же – Э. О. Стауниц, Опперпут)[664]. Он получил пост главы Западного областного комитета НСЗРиС. Исследователи полагают, что именно Опперпут разработал основу тактических положений организации, сформулированных в документе «Тактика Народного союза защиты родины и свободы»[665], разработал структуру союза и выдвинул идею съезда, которую одобрил Б. Савинков. В съезде, который был намечен на 5 июня, как делегат от Гомеля должен был принять участие и сам Опперпут, однако 26 мая он был задержан, а Западная областная организация разгромлена[666]. Съезд в Варшаве прошел без него.

В этот период находился в Варшаве и В. Г. Орлов – «двойной агент», который тесно сотрудничал с Борисом, а после его отъезда в Париж 8 июля[667], с Виктором Савинковыми. Давнему знакомому по Варшаве братья Савинковы доверяли. Именно благодаря его позиции, как полагает А. А. Зданович, Савинков пошел на соглашение с Врангелем[668].

С апреля 1921 г. в Варшаве действовала резидентура ВЧК, созданная М. А. Логановским. Одной из ее задач являлось содействие в решении вопроса о возвращении военнопленных красноармейцев на родину[669]. Информация о съезде и подготовительной работе стала известна ВЧК.

4 июля НКИД Советской республики в ноте за подписью Г. В. Чичерина потребовал выслать всех членов НСЗРиС из страны, а также наиболее заметных лидеров военной и политической эмиграции (братьев Булак-Балахович, Пермикина, Эльвенгрена, Васильева, атаманов Петлюру и Ю. Тютюника, а также других атаманов и белых офицеров). В ноте было обращено внимание на недопустимость нарушения Польшей принятых на себя Рижским договором обязательств. НКИД потребовал создания в Варшаве смешанной советско-польской комиссии с участием представителей Украинской и Белорусской советских республик для установления списка лиц, подлежащих высылке из Польши[670].

Развернуть намеченную на съезде работу НСЗРиС не успел. Уже в конце июля офицеры второго отдела штаба военного министерства Польши познакомились со статьями газете «Правда» о раскрытии отделений этой организации на территории Советской России и мерах, предпринятых в отношении ее членов. В августе польские офицеры прочитали сообщения в минской «Звезде» о выявлении тайного союза под руководством Б. Савинкова с отделениями в Киеве, Одессе, Бресте, Гомеле, Петрограде[671]. Тогда же были арестованы члены отделений союза в ряде городов Советской России.

Всего в 1921 г. было арестовано около 50 активных членов НСЗРиС[672]. Только в Москве к концу 1921 – началу 1922 г. ВЧК выявила 23 «активных савинковца», 15 агентов союза находилось «под колпаком» или в розыске[673]. В октябре 1921 г. в Смоленске было арестовано 600 человек по обвинению в принадлежности к союзу. Активные члены союза: князь Н. А. Друцкой-Соколинский, княжны Щербатовы (сестры Елизавета Сергеевна, Мария Сергеевна, Ирина Сергеевна) и еще 10 человек были расстреляны. По информации руководства НСЗРиС, всех выдал «бывший член союза – Опперпут-Упелинец (Селянинов)»[674].

Особая роль в «сплочении русских антибольшевистских сил в Польше» вокруг НСЗРиС на его июньском съезде была возложена на Информбюро под руководством В. Савинкова. Информбюро должно было также продолжать уже начатую работу по «упрочению и развитию сети своих пограничных пунктов», вести «революционную работу за границей»[675]. Под руководством В. Савинкова в лагерях интернированных Тухола и Стржалково были сформированы «лагерные президиумы» НСЗРиС, подчиненные «войсковому отделению» НСЗРС.

Перед «лагерными президиумами» НСЗРиС была поставлена задача «укрепления влияния союза в лагерях», как в среде интернированных, так и в среде военнопленных красноармейцев, а также среди осевших в окрестностях лагерей русских эмигрантов. Члены «лагерных президиумов» отбирали из контингента интернированных подходящих «работников для Варшавы, пограничных организаций и закордонной работы» (партизан). Все «президиумы», по свидетельству начальника Информбюро, были «вполне законспирированы» и имели «отлично поставленную агентуру»[676].

С 15 июля начал работу Польский отдел Информбюро, в задачи которого входила консолидация членов НСЗРиС на территории Польши, она условно была поделена на 4 района. Согласно отчету о деятельности польского отдела, он связался с представителями русской эмиграции в Лондоне, Константинополе и Аккермане. Резиденты отдела находились в лагерях в Торуни и Стржалково, а также в Вильно, Гродно, Белостоке, Ковеле, Дубно, Ровно, Львове, Варшаве[677]. В августе во главе польского отдела Информбюро встал Л. В. Насонов, развернувший бурную деятельность по агитации в союз в лагерях интернированных и в компактных группах русских беженцев на территории Польши.