Советская Россия (СССР) и Польша. Русские антисоветские формирования в Польше (1919–1925 гг.) Симонова Татьяна

§ 3. Итоги репатриации в СССР

О судьбах вернувшихся в рамках репатриации в Россию пока почти нет информации ввиду закрытости для исследователей профильного архива. Мы вынуждены ограничиться рассмотрением той нормативной базы, которая сложилась в процессе приема значительного контингента репатриантов. Косвенным образом в ней отразились те сложности, с которыми репатриантам пришлось столкнуться по прибытии на место. В феврале 1923 г. ГПУ приняло решение усилить работу по их политической фильтрации, для чего было предписано «провести точный учет и регистрацию возвратившихся репатриантов через органы ГПУ или местные органы управления». Наряду с этим ГПУ потребовало «усилить и углубить спецосведомительную работу» для «выявления группировок в среде вернувшихся на родину», а также «их связи с местным населением, бандитизмом и военнослужащими Красной армии, сельской интеллигенцией, кулачеством, бывшим белым офицерством и т. д.». В этом постановлении особо был выделен пункт о проведении мероприятий «к ликвидации беспочвенных преследований репатриантов со стороны местных властей»[984].

21 марта 1923 г. последовал приказ ГПУ № 113 о проведении комплекса мероприятий в связи с осложнением советско-польских и советско-румынских отношений. Для предотвращения активизации «врагов соввласти» в советском тылу и в связи с возможными осложнениями на западной и юго-западной границе было решено усилить работу по «очистке и изъятию всего вредного элемента». Отдельным пунктом предписали подготовку «операции по подозрительным полякам» и лицам «политически неблагонадежным, имеющим связи с Польшей».

Для этого местным губотделам ГПУ было рекомендовано «более тесно связаться с польскими бюро при губкомах, используя их для освещения жизни польского населения». Всех перебежчиков (прибывших самостоятельно, без участия структур по репатриации) из Польши, Румынии, Латвии и других государств было предписано направлять на жительство во внутренние губернии под гласный надзор милиции[985]. Приказом по ГПУ от 24 марта было предписано обращать «серьезное внимание на прибывающих врангелевских эмигрантов» и необходимость их фильтрации в регионе «всего побережья Черного моря, в Кубанской и Донской областях, в Крыму и на Украине»[986].

К апрелю 1923 г. НКВД выделяло следующие категории лиц, прибывающих из-за границы: а) возвращающиеся из Франции солдаты Русского экспедиционного корпуса; б) бывшие чины белых армий; в) иммигранты (иностранцы); г) реэмигранты (политические эмигранты, возвращающиеся на основе амнистии); д) реэмигранты (иностранцы); е) репатрианты (беженцы империалистической войны и пленные «гражданской войны Польши и России»); ж) военнопленные империалистической войны; з) заложники[987].

Независимо от категории, граждане, прибывшие в СССР из-за рубежа, направлялись «во все местности РСФСР по усмотрению ГПУ», за исключением гг. Москвы, Иваново-Вознесенска, Самары, Саратова, Казани[988]. Это обстоятельство было связано с тем, что в этих регионах имела место перенасыщенность рабочими руками и возвратившиеся на родину могли остаться без работы. Для лиц командного состава белых армий в июне 1923 г. запретная зона была расширена[989].

Прибывшие на основании амнистии лица, отнесенные к «неблагонадежному элементу» (офицеры из числа командного состава бывших белогвардейских армий), не подпадали под действие амнистии от 3 ноября 1921 г. Вопрос об их реабилитации мог быть решен только судом. «Окончательно реабилитированные» из этой группы репатриантов поступали на особый учет органов ГПУ[990].

Многообразие документов, выдаваемых всем категориям прибывающих, в апреле 1923 г. НКИД заменил двумя: для лиц, подлежащих эвакуации эшелонным порядком (эвакуационное свидетельство), и следующих одиночным порядком (проходные свидетельства). Прибытие на родину каждой группы сотрудники ГПУ и НКВД были обязаны встречать «радушно», при ведении с ними бесед «не затягивать их», чтобы «не утомлять слушателей». Одновременно в рамках обязательной политработы им следовало «выявлять моменты различия жизни за рубежом и у нас», отмечать достижения Советской России за 5 лет «в области экономической, промышленной, профессиональной и проч.»[991].

Каждому репатрианту, прибывающему на контрольно-пропускной пункт, предоставлялось помещение, кровать или койка с матрасом (топчан без белья), обед, ужин и кипяток два раза в день. В случае необходимости (на основании постановления комиссии «о нуждаемости прибывшего») предоставлялось обмундирование[992].

Репатриация в Польшу и из Польши по-прежнему оставалась наиболее проблемным участком работы профильных структур. 3 мая 1923 г. член Коллегии НКИД Я. С. Ганецкий направил поверенному в делах Польши Р. Кноллю очередную ноту с требованием ускорить выполнение Соглашения о репатриации. «В деле успешного и скорого проведения репатриации сплошь и рядом приходится наталкиваться на препятствия со стороны польских органов», – констатировал он, поскольку несколько тысяч репатриантов из СССР в Польшу дожидались польской визы с ноября 1922 г.[993]

До окончания репатриации оформление желающих вернуться проходило параллельно: в РУД и полномочном представительстве в Варшаве. В первой декаде мая РУД принимала к отправке только «старых пленных, пленных красноармейцев и тех из бывших чинов белых армий, кои не возбуждают подозрений и не могли в свое время записаться на выезд». Таковых становилось все меньше. Лица этих категорий, а также несостоятельные граждане, которые получили разрешение на въезд в РСФСР через консульскую часть полномочного представительства[994], по-прежнему отправлялись транспортным путем за счет государства[995]. В неделю уезжало от 50 до 75 человек, из которых 40–50 оформлялись на выезд в консульстве.

Отправка репатриантов проходила двумя способами: упрощенным и более длительным. В первом случае репатриантов (преимущественно – рядовой состав амнистированных беженцев) отправляли по спискам, составленным в Варшаве. Этот контингент отправляли за счет государства. Во втором случае пожелавший вернуться на родину должен был заполнить анкету в РУД (или полномочном представительстве), которую отправляли во ВЦИК, где вопрос о восстановлении в российском гражданстве рассматривался в каждом случае или персонально, или для определенной группы репатриантов. Проезд на родину они оплачивали сами.

28 июня 1923 г. в Польше произошла смена кабинета. Было образовано правительство во главе с В. Витосом[996]. Нарком Чичерин подчеркнут, что новое правительство «проявляет желание отказаться от системы авантюр», а его лидеры нацелены на установление добрососедских отношений с Россией[997]. В. Витос был политическим оппонентом Пилсудского, противником бесконтрольного роста его влияния в армии. Кроме того, врагом номер один для крестьянского премьера была Германия, а не СССР; поэтому Польша нацелилась на исполнение Рижского договора по всем пунктам. МИД Польши во главе с министром эндеком М. Сейдой сделал заявление о мирных намерениях в отношении восточных соседей. М. Сейда в коммюнике в адрес поверенного в делах Польши в Москве, сторонника Пилсудского, Р. Кнолля сообщал, что основной линией внешней политики в отношении России является стремление «установить нормальные отношения между Польшей, СССР и Украиной»[998]. Уже 4 июня поверенный в делах Польши в Москве получил полномочия на подписание договора об урегулировании пограничных инцидентов[999].

Новым военным министром без согласования с Пилсудским был назначен генерал С. Шептицкий. Пилсудский подал в отставку с поста начальника Генерального штаба, а 2 июля ушел со всех должностей, став частным лицом вплоть до майского переворота 1926 г., несмотря на это роль и влияние его сторонников в военном и дипломатическом ведомствах сохранились. Генштаб, несмотря на уход Пилсудского, подчеркивал польский исследователь, продолжал проводить в жизнь его программу и политическую линию на поддержку различных центробежных тенденций в самосознании народов СССР и отрыва различных национальных республик от РСФСР, что особенно явно проявилось в отношении Украины[1000].

В июне 1923 г. вопрос о насильственном выселении русских беженцев из Польши вновь стал предметом рассмотрения Лиги Наций. К этому моменту Попечительный комитет и лично Бутенко, а также провинциальные отделения комитета провели большую работу, как в Варшаве, так и в провинции Польши, по урегулированию положения беженцев. Полномочия их делегатов на местах были признаны министром внутренних дел Польши, а все ходатайства об отсрочке высылок беженцев в обязательном порядке рассматривались в Попечительном комитете. В итоге комитету удалось договориться с министром внутренних дел Польши об отсрочке в принятии ходатайств о признании лица политическим эмигрантом, – только в этом случае беженец высылке не подлежал[1001].

В июне 1923 г. началась подготовка к закрытию лагеря в Стржалково, в августе он прекратил свое существование, но в нем оставалось около 1000 человек[1002]. Большая часть оставшихся в Польше амнистированных беженцев находилась на работах в лесах (главным образом Беловежских и Августовских). Несмотря на смену кабинета, политика на выдавливание русского элемента из Польской республики продолжилась.

По поводу принудительных высылок Бутенко направил в Лигу Наций специальное обращение. Аргументы председателя Попечительного комитета нашли понимание у русского представителя при Лиге Наций Н. И. Астрова. «Приходится настаивать, – подчеркивал он в докладе на одном из заседаний в профильном комитете Лиги Наций, – чтобы к вопросу об изгнании[1003] русских беженцев было привлечено особенно исключительное внимание»[1004]. Справедливости ради следует отметить, что в подобном положении находились и русские беженцы в Румынии.

Попечительный комитет под руководством Бутенко установил тесную связь с целым рядом русских провинциальных организаций и оказывал им материальную поддержку. Ему удалось организовать четырнадцать представительств комитета в провинции с целью оказания правовой помощи не только русским беженцам, но и представителям русского национального меньшинства в Польше, правовое положение которых зачастую мало чем отличалось от положения беженцев.

Представитель Лиги Наций в Польше Бердез выделил средства Попечительному комитету на организационную работу в провинции, однако через год большую часть этих представительств пришлось закрыть «за ограниченностью средств». Представительства комитета остались только в местах наибольшего сосредоточения русских беженцев: в Луцке, Львове, Августове и Беловеже (последние два были местами наибольшего скопления рабочих из числа интернированных[1005]).

В польском отделении Земгора – Попечительном комитете созрело предложение часть беженцев «устроить на работы в другие страны, прежде всего – во Францию, в «Regions dvastes[1006] и на фермы». Работу по выяснению деталей этого проекта взял на себя Ю. Я. Азаревич, который в Париже должен был выяснить, «возьмут ли на себя работодатели расходы по переезду рабочих из Германии во Францию»[1007].

4 июня НКВД РСФСР обозначил окончательный срок подачи заявлений о репатриации (1 июня 1923 г.) и срок выезда репатриантов в Польшу (1 августа 1923 г.). По просьбе польского правительства срок отъезда из России зарегистрированных лиц продлили до 1 октября 1923 г. Дата 1 октября стала окончательным сроком «производства репатриации в Польшу и обратно». Но индивидуальная репатриация продолжалась и после этого срока[1008].

Вслед за этим решением, в июне того же года, НКВД и ГПУ расширили «Временные правила по вопросам бывших белых офицеров и военных чиновников»[1009]. Существенным нововведением в этом документе стало признание права за бывшими белыми офицерами и чиновниками белых армий пользоваться одинаковыми со всеми гражданами СССР удостоверениями (видами на жительство). Однако все состоявшие на особом учете органов ГПУ лица и не находившиеся в рядах Красной армии граждане были обязаны иметь при себе особую карточку с отметками ГПУ о перемещении[1010].

Следующим шагом по продлению репатриации стал Декрет СНК РСФСР от 4 июля 1923 г. о регистрации находившихся за границей русских военнопленных и интернированных и о возвращении их в СССР. Репатрианты были обязаны зарегистрироваться в соответствующих представительствах РСФСР за границей и вернуться не позднее предельного срока – 9 апреля 1924 г. Декрет касался только военнопленных и интернированных периода 1914–1920 гг., не служивших в белых армиях[1011].

14 июля советский полномочный представитель в Варшаве Л. Л. Оболенский вновь телеграфировал в НКИД о препятствиях польской стороны в отношении репатриации советских граждан:

«Польвласти чинят большие трудности при нашей репатриации. Семполовской уже в течение более трех месяцев не возобновляют мандата, (в) результате чего она не может посещать тюрьмы, и наши заключенные оказываются (в) очень тяжелых условиях, без всякой помощи. Польпра (на) наши интервенции отвечает обещаниями, которые не выполняются.

Еще (в) апреле месяце мы возбудили вопрос (о) репатриации 27 калмыков, выразивших желание вернуться (в) Россию, так как польвласти не хотели их отпустить (с) работ; их арестовали, избили и до сих пор, несмотря на неоднократные интервенции, не освободили. И (в) этом вопросе поляки отделываются обещаниями, которые не исполняют. Прошу Вас при случае указать на недопустимость этой практики и опубликовать (этот) случай (в) печати»[1012].

В июле секретарь полномочного представительства в Варшаве М. А. Логановский высказал предложение о сокращении количества польских репатриационных комиссий в СССР, а также их штатной численности. Соглашение о репатриации предусматривало наличие штата в 35 человек, к лету польская репатриационная комиссия в Москве увеличилась более чем в 3 раза. Тот же процесс имел место в Киеве, Харькове, а также в Одессе, где польская «плацувка»[1013] стала «именовать себя Оптационной Комиссией». Фактически все эти структуры, по сведениям резидента ГПУ Логановского, вели «опасную шпионскую работу», кроме того, польские отделения репатриационной комиссии по существу выполняли «регулярную консульскую службу». СССР на тот момент не имел консульств в Польше; полномочное представительство лишь вело подготовительную работу для открытия консульства в Данциге, однако сталкивалось в этом процессе с «трудностями» по вине польской стороны[1014].

Основной контингент репатриантов из числа амнистированных беженцев к июлю 1923 г. выехал из Польши, однако в одиночном порядке желающие вернуться в СССР периодически обращались в полномочные представительства за рубежом за разрешением на въезд на родину, что не позволяло говорить об окончании репатриации. Советские профильные структуры, учитывая это, дополнили ранее принятые законодательные акты новыми постановлениями.

11 июля 1923 г., по случаю 3-й годовщины освобождения Минска, была дарована амнистия участникам антисоветских национальных белорусских формирований периода 1918, 1919 и 1920 гг., «происходящим из трудовой среды». Амнистированы были также все белорусские политические деятели и деятели культуры, бывшие участники антисоветских белорусских национальных организаций и члены национальных правительств, не принимавшие активного участия в савинковских, балаховских и прочих белогвардейских организациях и публично заявившие о лояльности к советской власти. Амнистии подлежали также все блорусские крестьяне, «по несознательности вовлеченные… в бандитские шайки или содействовавшие последним». Амнистия не распространялась только на организаторов банд и их командный состав[1015].

Чрезвычайно важным решением для русских беженцев в Польше стало постановление ВЦИК от 11 августа 1923 г., на основании которого в категорию амнистированных вошли лица, насильственно выселяемые польским правительством из страны[1016]. Одновременно (в августе 1923 г.) была разработана инструкция НКВД о порядке приема репатриантов и реэмигрантов, прибывающих без документов или проникающих на территорию СССР «самотеком»[1017], таковые подлежали возвращению обратно.

В том случае, когда возвращение перебежчиков обратно было «технически неосуществимо», их направляли в органы ГПУ для предания суду по 98-й статье УК СССР. С целью выявления «шпионов, контрреволюционеров и скрывающихся под чужой фамилией» предписывалось проводить «тщательную политфильтрацию» всех реэмигрантов и репатриантов[1018]. По окончании политической фильтрации прибывших рассеивали по местам прежнего жительства или жительства родственников.

На основании всей имеющейся о репатрианте информации губернский отдел ГПУ относил всех прибывших к трем категориям: а) политически неблагонадежных, б) заподозренных в шпионаже, бандитизме и прочих преступлениях; в) благонадежных (те, кто в свое время «были обмануты и насильно втянуты в борьбу против советской власти»). Последних губернский отдел ГПУ отпускал «без учета и регистрации», политически неблагонадежных брал на учет; лиц, подозреваемых в преступлениях, на учет ставили «при надобности»[1019].

2 августа 1923 г. были определены списки последних групп репатриантов (в Россию – 67 человек, в Польшу – 208 человек). Через год, с 10 августа 1924 г., ходатайства бывших чинов белых армий о восстановлении их в советском гражданстве должна была принимать только консульская часть полномочного представительства в Варшаве, РУД в Варшаве прекращала регистрацию российских и украинских репатриантов[1020]. 17 августа 1923 г. РУД направила в НКИД просьбу ускорить ответы на ранее посланные анкеты репатриантов из числа «белых», «дабы иметь возможность отправить эшелонным путем бесплатно тех, коих ходатайства будут удовлетворены ЦИКом»[1021]. Дела по персональному обмену также были переданы в МИД Польши и НКИД РСФСР[1022].

На четвертой ассамблее Лиги Наций (сентябрь 1923 г.) в докладе Верховного комиссара по делам беженцев Ф. Нансена содержались положительные оценки совместной с советским правительством работы по репатриации русских беженцев в Россию. Нансен отметил большую работу, проделанную представителем Верховного комиссара в России Джоном Горвином, а также другими сотрудниками аппарата Лиги Наций, которых аккредитовало советское правительство. Было отмечено также, что советское правительство создало все условия для плодотворной работы: представители могли свободно «сноситься со всеми беженцами» и выявлять реальное положение дел. Было подтверждено также, что советское правительство не будет нести каких-либо расходов по перевозке русских беженцев до момента их прибытия на родину[1023].

Результаты репатриации амнистированных «бывших чинов белых армий» из Польши РУД оценивала невысоко. По ее данным, к моменту окончания деятельности делегации (15 сентября 1923 г.) в Россию вернулось всего около 8 тысяч человек (преимущественно рядовые, крестьяне с Украины и из Псковской губернии; казаки Дона, Кубани, Урала, а также офицеры «производства военного времени»). Из этого числа репатриантов 3 тысячи человек были отправлены в УССР, остальные – в РСФСР. Глава РУД в своем итоговом отчете подчеркнул, что «число возвратившихся было бы, безусловно, больше, если бы не противодействие со стороны польского правительства»[1024].

15 сентября 1923 г. был подписан циркуляр НКИД о запрете на въезд в СССР лицам, потерявшим советское гражданство. К ним отнесли офицеров белых армий и лиц, нелегально выехавших из СССР после 7 ноября 1917 г.[1025] С этого момента заявления на въезд в СССР рассматривались в индивидуальном порядке через консульские структуры советских представительств (посольств). Ликвидационный срок работы РУД заканчивался 1 ноября, по этому поводу в адрес польской делегации была направлена нота. Однако польская делегация не приняла этого срока, несмотря на то что сама просила принять сроком ликвидации работ смешанной комиссии именно эту дату. К 7 ноября личный состав РУД подлежал увольнению, дела сдавались в полномочное представительство[1026].

Нельзя оставить без внимания тех беженцев из числа интернированных антисоветских формирований, которые не решились по каким-либо причинам возвращаться на родину. Оставшиеся в Польше беженцы из числа интернированных (по данным Земгора, не более 8–9 тысяч человек) в августе 1923 г. получили «карты побыта»[1027] на основании признанного за ними права убежища («право азиля»)[1028]. Они могли выбрать место жительства в любом центральном воеводстве страны, кроме Варшавы, Лодзи и района угольных копей. Как и собственно беженцы, бывшие интернированные не имели права перемещаться и проживать на территории так называемых «восточных кресов». За малейшее нарушение ими паспортного режима, а также условий пребывания и проживания предусматривались административные аресты[1029].

В этот период времени (август – сентябрь) в Варшаве проходили консультации представителей польского МИД с полномочным представителем СССР в Польше Л. Л. Оболенским по вопросу о сохранении сети польских полномочных представительств на территории страны и по другим вопросам. Такие же переговоры проводил в Москве польский посол Р. Кнолль. Одним из предложений польского МИД было требование расширения сети полномочных представительств с целью сохранения темпов репатриации из России и создания нового консульства – в Тифлисе[1030].

В середине сентября 1923 г. рассматривался вопрос о принятии СССР в Лигу Наций. Однако против этого жестко выступили Франция и Польша, предложение было отклонено. В отчете Верховного комиссара по делам русских беженцев в сентябре 1923 г. было специально отмечено, что «в государствах, правительства которых признали советское правительство, положение русских беженцев слишком осложнено и требуется посредничество Лиги Наций»[1031]. Нансен имел в виду Польшу, отметив также, что польское правительство облегчает положение только «политических беженцев»; прочие русские беженцы, число которых «огромно», таковыми не признаются, что существенно осложняет их положение[1032].

Казак А. Матвеев, бывший член НСЗРиС и давний знакомый Б. Савинкова, писал ему в августе 1923 г.: «Живу пока в лагере Щалково[1033], который ликвидируется с 1 сентября с. г. Народу в лагере очень мало – много устраивается на стороне, а также порядочно уехало в Совдепию»[1034]. Судьба казака была чрезвычайно типичной для судеб многих, вовлеченных Б. Савинковым в «Крестовый поход». С октября до середины декабря 1922 г. он работал в лагерной мастерской столяром, затем мастерскую постигла печальная участь: «Она попросту была пропита заведующим этой мастерской, и работу пришлось прекратить». Казак устроился на строительство железной дороги, затем – плотником, затем разгружал лес. Ему удалось выехать во Францию, где он мечтал подзаработать денег на переезд в Америку. Казак планировал «там заняться земледелием – из крестьян я вышел и в крестьянина хочу снова обратиться». «О своих переживаниях и настроениях скажу то, что я окончательно разочаровался во всех белых организациях и теперь меня ни в какие союзы калачом не заманишь», – писал он Б. Савинкову в Париж[1035].

Полное закрытие последних лагерей в Калише и Щепёрно было намечено польским руководством на конец 1924 – начало 1925 г.[1036] Как отмечалось выше, еще в июне 1922 г. польское военное ведомство и МИД постановили закрыть лагерь в Тухоле, вследствие невыносимых условий содержания в нем людей. В январе 1923 г. в Тухоле начали разбор лагерных бараков, беженцы из числа интернированных и прочий контингент были переведены в лагерь Стржалково.

Поскольку этот лагерь стал местом концентрации оставшихся в Польше бывших интернированных, польские власти приняли решение ассигновать суммы на организацию там ремесленных мастерских, «в которых интернированные могли бы получить знания и навыки, облегчающие нахождение на работе». С 1 сентября 1923 г. в лагере Стржалково был создан «рабочий городок» (ремесленные артели). Но с 25 октября польские власти перестали поставлять продовольствие в лагерь; за плату можно было приобрести фасоль и хлеб, но и они доставлялись нерегулярно. Бараки стали непригодными для жилья, крыши протекали; угля для отопления лагеря не запасали[1037]. «Рабочий городок» просуществовал недолго и вскоре был закрыт[1038].

Единственной организацией, которая по-прежнему опекала оставшихся в лагерях русских беженцев, был Попечительный комитет под руководством Бутенко. Оставшимся в лагерях Стржалково, Щепёрно и Калиш «больным и слабым» людям комитет «оказывал питательную помощь». С середины 1923 г. комитет стал выдавать субсидию в 300 франков в месяц на содержание «детского приюта-ясли». В нем содержалось 55 детей тех родителей, которые были заняты работами в «рабочем городке». Комитет оплачивал медицинскую помощь в лагерях и в 3 крупнейших артелях (содержание персонала, снабжение медикаментами, помещение больных в лечебницы). В лагере Стржалково врач-окулист осмотрел «больных и слабых глазами», и для 60 из них были изготовлены очки за счет бывшего РОКК (эмигрантского)[1039].

К концу 1923 г. в лагере Стржалково оставалось всего около 90 человек (включая женщин и детей), в лагере Калиш – около 40 человек[1040]. В подавляющем большинстве это были нетрудоспособные люди и инвалиды. Комитет возбудил ходатайство о принятии инвалидов из Калиша в «Украинскую станицу», созданную там из состава бывшего украинского лагеря. Жители «станицы» получали пособие от польского правительства.

По данным чрезвычайной комиссии польского сейма, к концу 1923 г. в 3 польских лагерях (Стржалково, Щепёрно и Калиш) находилось всего 5476 человек[1041]. Польский исследователь З. Карпус объясняет причины закрытия лагерей желанием «польских властей пойти по пути постепенного уменьшения числа интернированных». Основным поводом к такому решению, по его мнению, стало то, что содержание одного интернированного в середине 1923 г. обходилось польской казне в 526 500 польских марок в год[1042].

Остальной контингент интернированных добровольцев находился на работах вне лагерей. К началу 1924 г. в Попечительном комитете было зарегистрировано свыше 30 крупных артелей из числа интернированных (общей численностью около 3000 человек)[1043]. В районах наибольшего скопления артелей (в Беловеже и Августове) Попечительный комитет имел своих представителей. В крупных артелях с его помощью и при его финансовой поддержке были организованы читальни, в небольшие артели комитет отправлял книги и газеты.

Попечительный комитет «непосредственно и через представителей» прилагал все усилия к тому, чтобы обеспечить членов артелей документами на жительство (картами азиля). Комитет также выдавал ссуду на переезд к месту работы; в «случаях безработицы и болезни» и пособия нуждающимся лицам. При содействии сотрудников бывшего РОКК (эмигрантского) комитет организовал фельдшерские пункты и обеспечивал медицинскую помощь рабочим в артелях[1044].

Положение интернированных беженцев в польских лагерях и в артелях привлекало внимание представителей американской и английской миссий (обществ) Красного Креста, других благотворительных и общественных организаций. «Сотни их совершенно отрезаны от света, – сообщалось в брошюре американской миссии методистов, – живут в пустых деревянных бараках, лишенные всяких удобств, как дикие звери». Об обитателях лагеря в Щепёрно в этом издании сообщалось: «Жители этих бараков по большей части образованные, знающие несколько языков, т. к. в свое время у себя в родном доме они получили хорошее образование». Единственным занятием подавляющего большинства сидевших в лагерях были в этот период времени «вышивочные работы», которые заказывали сотрудники американских и английских организаций. Одним из лучших вышивальщиков был некий «царский генерал», получивший психическое расстройство от всего пережитого в Польше. «Каждая его работа носит специальное название; последнюю свою работу, – сообщалось в брошюре, – он назвал “Руина большевизма”»[1045].

Единственной мерой по рассредоточению беженцев (из числа интернированных) из Польши стала их отправка на работы во Францию. Предложение о таком решении вопроса исходило также от Попечительного комитета. Как выше было отмечено, уже в июле 1922 г. комитет возбудил ходатайство перед польским правительством о «перевозке интернированных в Тухоле русских на работы в Северную Францию»[1046], где требовались рабочие руки для восстановления разрушенного войной хозяйства. Организационная работа в этом направлении членами комитета и лично Бутенко была проделана большая, поскольку на выезд людей (часто – с семьями) требовалось согласие французского и польского правительств.

В апреле 1924 г. П.Э. Бутенко получил от представителя Лиги Наций Л. Н. Шарпантье предложение на работы от 2 французских фирм: сталелитейных заводов в Кнютанже и Лотарингии, а также в Нормандии[1047]. В апреле и мае несколько групп казаков из Польши переехало во Францию – на сталелитейный завод в г. Кан на срок в полгода. Однако, спустя несколько дней, некоторые казаки обратились к председателю Донского правительства с просьбой перевезти группу на другую работу, поскольку на заводе в Кане «труд тяжелый и заработок малый»[1048].

Другие впечатления получили русские, выехавшие в Кнютанж, где в качестве чернорабочих влились в интернациональный отряд рабочих сталелитейных заводов (французы, немцы, итальянцы, поляки, чехи). Анонимный автор статьи в русской газете сообщал: после голодной Польши жизнь наладилась необыкновенно хорошо, что обед и ужин в заводской столовой состоит из 2 блюд, стоимостью 6 франков. Рабочие получали мясо и белый хлеб «в неограниченном количестве». Нашли занятие и жены бывших интернированных, занявшись стиркой и починкой белья. Кроме того, женатые русские рабочие получали на содержание жены по полтора франка, на ребенка – по 1 франку в день[1049].

Особое содействие в организации процесса переезда во Францию оказали представитель Верховного комиссара по делам беженцев Лиги Наций в Польше Шарпантье и некоторые русские организации во Франции, которым удалось получить согласие профильных французских властей на прием 1500 человек из Польши. Лига Наций выделила на эти цели средства («фонд на перевозку»): кредит в 232 фунта стерлингов (по 2 фунта на человека) с условием возврата по приезде рабочих во Францию.

В июне 1924 г. на пятой сессии Лиги Наций был поставлен вопрос о передаче беженского дела в Международное бюро труда, связанное с Лигой Наций. Лига Наций пришла к выводу, что на первый план должна быть поставлена работа по расселению русских беженцев в соответствии с потребностями европейских государств в рабочей силе. Русский беженский вопрос признали необходимым деполитизировать. На устройство русских (а также армянских) беженцев в течение следующего, 1925 г., выделили кредит в 203 тысячи франков. В октябре 1924 г. Международное бюро труда приняло беженское дело в свое ведение[1050].

Отправка интернированных из Польши во Францию была одним из первых актов по выполнению намеченной международной программы по расселению русских беженцев из стран их сосредоточения. Осуществление этой задачи потребовало значительной подготовки в течение почти года, когда были получены разрешения польских и французских властей, согласованы их действия, получены заказы на рабочие руки от французских заводов и изысканы средства на переезд рабочих. Первый заказ на русских рабочих из Польши сделал завод Кнютанж во Франции.

Первая партия рабочих (119 человек) выехала из Варшавы 9 февраля, следующие партии рабочих летом 1924 г. перевозили морем через порт Данцига. На проезд рабочих некоторые заводы выслали авансы. Иногда переезд до Франции оплачивали сами беженцы, в этом случае контракт с французским предприятием они заключали только на 3 месяца, вместо 6 или 12 месяцев.

В 1924 г. во Францию при содействии Попечительного комитета выехало 705 рабочих (а также 155 жен интернированных с детьми). Это были бывшие интернированные из лагеря Стржалково и рабочих артелей, которых руководство французских заводов пригласило в качестве «специалистов» (мастеров) и рабочих. Около 100 человек уехали рудокопами на завод Омекур. Лишь в конце 1924 г., в связи с возвращением французских рабочих из Рурского бассейна, запросы на рабочих из Польши временно прекратились.

Вместе с рабочими выехал во Францию и настоятель Тухольской церкви отец Симеон Великанов. Администрация завода в Кнютанже соорудила православную церковь и предложила священнику квартиру и «стол от завода»[1051]. Митрополит Евлогий вспоминал о первой встрече со священником: «Я узнал, что он приехал со своей паствой из Польши работать по контракту на огромный металлургический завод в Кнютанже (около Меца), во главе которого стоит директор monsieur Charbon[1052], французский инженер, в свое время работавший на одном из заводов Донецкого бассейна и свободно владеющий русским языком»[1053].

Митрополит Евлогий особо отметил, что по приезде в Кнютанж группа русских беженцев «расположилась в бараках, выпросив барак и под церковь». «Хор (прекрасно спевшийся еще в Польше), – вспоминал митрополит, – русские рабочие привезли с собой. Церковь быстро устроилась, богослужение наладилось, а хор чудным своим пением стал привлекать в храм французов». От директора завода митрополит Евлогий слышал «самые хорошие отзывы о русских рабочих»: «скромные, честные интеллигентные люди и без претензий»[1054].

В Польше с 1 марта 1924 г. работа Земгора была фактически прекращена: средства из Парижа на благотворительную помощь больше не выделялись. В марте правление Попечительного комитета возбудило ходатайство перед митрополитом Русской православной церкви в Польше и польскими властями о разрешении устроить сбор в церквях всей Польши в «фонд бывших интернированных». Сбор был разрешен, в фонд поступило 2560 злотых. Попечительный комитет рассылал в лагерь Калиш и в артели, в провинциальные благотворительные организации одежду и обувь, которые собирали по всей Европе и в США и через Земгор доставляли в места расселения беженцев. Детские вещи комитет рассылал в русские гимназии, школы и приюты[1055].

В 1924 г. принудительное («насильственное»[1056]) депортирование беженцев из Польши в Советскую Россию было прекращено. Внутренная политика правительства С. Грабского, которое пришло к власти в декабре 1923 г., была нацелена на нормализацию советско-польских отношений, в целях восстановления и развития экономики и стабилизацию валюты. Международная позиция Польши, прежде всего в Лиге Наций, стала ослабевать: польская делегация стала источником постоянных международных споров: с Данцигом, Германией, Чехословакией, Литвой. Французская концепция создания сильного блока государств в Центральной Европе во главе с Польшей дала трещину.

Премьер С. Грабский приступил к смене внеполитической ориентации с французской на британскую. Вскоре после кончины В. И. Ленина британский посланник в СССР Рамзай Макдональд изложил ноту британского правительства о признании советского правительства де-юре, которая на II Всероссийском съезде Советов в феврале 1924 г. была оценена как ключевое событие в истории СССР. Спустя несколько дней Б. Муссолини также признал правительство Советов. 8 марта в Москву прибыл новый польский посланник – Л. Даровский. Из Варшавы он привез проекты железнодорожной и консульской конвенций.

Начало процесса нормализации двустронних отношений напрямую сказалось на положении русских в Польше. В феврале неожиданно для обитателей «промышленного городка» лагеря Стржалково был прекращен отпуск топлива, света и воды. За ранее использованные «коммунальные услуги» польское руководство потребовало оплату. Генерал П. С. Махров, представитель РОВС в Польше, докладывал генералу Е. К. Миллеру, что в этом лагере находились ячейки бывших войсковых частей, сохранялась воинская организация и внутренний порядок, располагалось «правление Союза офицеров в Польше», оттуда «шли все сведения ознакомительного характера» и необходимые распоряжения во все концы Польши к войсковым сослуживцам и членам союза офицеров», «находили приют потерявшие работу»[1057].

Русские офицеры, проживавшие в лагере, составили обращение и представили его польскому руководству. Вследствие этого на основании специального постановления МВД Польши от 13 марта 1924 г. каждый интернированный беженец был признан политическим эмигрантом и получал карты азиля по месту своего нахождения. Эта категория беженцев получила льготу в свободе проживания и передвижения, о чем свидетельствовала специальная отметка на карте азиля.

Однако 7 воеводств на приобретенных землях (Львовское, Станиславовское, Тарнопольское, Волынское, Полесское, Новогродское, Виленская делегатура) по-прежнему были закрыты для проживания и передвижения беженцев, кроме «особых случаев» при наличии согласия на проживание местной администрации[1058]. Эти области были закрыты для всех русских беженцев: обладателей «карт побыта» и «карт азиля»[1059]. Формально азилянты имели возможность переезда на «восточные крессы» с разрешения местных властей, но на практике не могли ее использовать.

В Польше по-прежнему отсутствовало однообразие административной практики в отношении русских беженцев и эмигрантов. Два вида регистрационных документов в Варшаве («карты побыта», «карты азиля») требовали постоянного их продления и регулярной перерегистрации беженца. На местах имело место большое разнообразие дополнительных документов. Иностранные паспорта выдавались только в один конец – обратные визы в них не ставили.

В апреле 1924 г. МВД Польши урегулировало статус иностранцев. Это было связано с результатами переговоров о консульской конвенции и по другим вопросам советско-польских отношений, которые проходили в Варшаве с 4 по 24 апреля[1060]. В начале апреле 1924 г. в Варшаве состоялась конференция глав военных штабов Польши и Франции. На конференцию был приглашен глава оперативного и разведотдела Генерального штаба Румынии Михай Фореску. Польский исследователь рассматривал этот факт как реакцию польского и французского военного руководства на международные успехи СССР[1061].

Консульская конвенция между Польшей и СССР была подписана в Москве 18 июля. В августе 1924 г. МВД Польши объявило регистрацию всех иностранцев, не имеющих определенной государственной принадлежности.

Во второй половине 1924 г. нараставшие проблемы в экономике Польши вылились в глубокий экономический кризис. Безработица в первую очередь ударила по русским беженцам, которых увольняли с работ первыми в случае сокращений. Цены на продукты выросли в 4–5 раз. Многие рабочие на лесоразработках или остались без дела, или работали по два-три дня в неделю. За отсутствием сбыта закрылись русские предприятия кустарей (прежде всего в «рабочем городке» в лагере Стржалково)[1062]. К 1 июня этот лагерь ликвидировать не удалось, так как польским чиновникам, сообщалось в отчете Врангелю о положении беженцев, «оставалось только силой выбросить обитателей лагеря».

Попытки найти бесплатное помещение для оставшихся нескольких десятков человек в г. Бромберге (под г. Быдгощь), несмотря на усилия русских организаций и поляков, доброжелательно «относящихся к русским, разбились о невидимую враждебную русским силу в Министерстве внутренних дел»[1063]. На отправку из Польши во Францию «40 семейств и 10 холостых» генерал Врангель выделил генералу Махрову заимообразно ссуду в 5 тысяч французских франков. К концу 1924 г. лагеря беженцев в Польше должны были быть ликвидированы.

Положение оставшихся в Польше бывших интернированных лиц – русских беженцев оставалось тяжелым. В лагере Стржалково была закрыта столовая для детей, учрежденная Британским благотворительным обществом. Единственной формой заработка стали все еще востребованные «дамские рукоделия» – чрезвычайно напряженная работа, следствием которой становилась потеря зрения и крайнее перенапряжение организма; чтобы прокормиться, «рукоделием» стали заниматься и офицеры. В артелях ситуация не менялась: люди в подавляющем большинстве жили в бараках в лесу, одежды и обуви по-прежнему не хватало: «почти все оборванцы». Вместо обуви, свидетельствовал Махров, покупаются остатки автомобильных шин, которые приспосабливали разными способами. «И так работали и зимой: без теплой одежды, в рванье, без сапог», – продолжал свой доклад генерал.

Предприниматели, владеющие лесными разработками, не брали на себя ответственность в случае увечий и заболеваний рабочих: «если их не возьмет на свое содержание артель, погибают». Лучшие районы отводились для польских рабочих, поэтому русские рабочие отряды направляли в «нездоровые, болотистые местности» и многие умерли от болезней и «отощания». Если бы был разрешен выезд русских военных, сообщал генерал Махров в Париж и Сремски Карловцы в мае 1924 г, то уехали бы все, «настолько отвратителыны условия жизни и плохие отношения поляков к русским вообще». Единственным путем рассредоточения русских из Польши после отъезда в рамках репатриации «более сильных духом» на родину генерал считал их выезд из Польши, прежде всего – во Францию. Уральских казаков партиями (50–80 человек) начинал вывозить в Чехословакию генерал Хорошихин[1064].

Не менее 2–3 тысяч человек из числа интернированных в лагерях, по информации разведуправления штаба РККА, польское военное командование было намерено организовать в форме бандитских отрядов для антисоветской деятельности. В сентябре 1924 г. начальник разведуправления штаба РККА Я. К. Берзин сообщал помощнику начальника штаба РККА Б. М. Шапошникову о том, что особую роль польское военное командование отводит в этой работе украинским отрядам, что петлюровский офицер Оскилко назначен при втором отделе польского Генерального штаба главным уполномоченным по организации украинских отрядов[1065]. Ранее с начала сентября штаб РККА располагал информацией, что «формирование банд поручено ротмистру польской армии Домбровскому, который лично производит набор из состава бывших бандитских отрядов, балаховцев, из рядов польских кавалерийских частей в районе Несвиж»[1066].

Следует отметить, что в тот период в качестве военного и политического противовеса отрядам, формируемым в Польше, Политбюро ЦК РКП (б) постановило создать отряды солдат-галичан[1067]. Уже в ноябре 1923 г. было решено принять их из Чехословакии (2–3 тысячи человек) и направить их на Украину. Предварительно весь контингент было решено «профильтровать через ГПУ». Проведение операции тогда было поручено ГПУ и НКИД[1068].

В августе 1924 г. Политбюро приняло решение продолжить операцию и принять еще 150 «особо надежных» галичан и 50 человек «украинского происхождения». Кроме того, во вторую партию репатриантов из Чехословакии было решено включить квалифицированных рабочих и 200 семей сельскохозяйственных рабочих. При этом было подчеркнуто, что такое решение не может исключать возможность возвращения других желающих вернуться на родину с тем, чтобы настроение «массы» не испытывало «неблагоприятного поворота»[1069].

Советское руководство развивало деятельность по концентрации потенциальных «революционных сил» и деструктивную работу внутри Польши по линиям Коминтерна и Коммунистической партии Польши. В августе 1924 г. было организован конфликт на станции Столпцы. В ответ польское военное руководство к концу сентября 1924 г. в районе Бреста сформировало ударную группу в 80 человек. Была установлена связь этого отряда с «сочувствующими организациями» на Украине.

Советская разведка располагала информацией о том, что французская военная миссия обещала поддержку общему выступлению антисоветских групп и польских частей на Украине в том случае, если оно будет начато в сентябре – октябре – ноябре и если окажется «сколь-нибудь значительным»[1070]. В штабе РККА было известно также, что подготовка к восстанию силами русских интернированных ведется и в лагерях Румынии[1071] в тесном контакте со вторым отделом польского Генерального штаба[1072].

В октябре 1924 г. польское военное министерство нашло еще один способ рассредоточения или выселения русских беженцев из страны, в первую очередь – из Варшавы. Правительственный комиссариат столицы Польши издал постановление об обязательном отбывании воинской повинности мужчин, «имеющих карты побыта и не имеющих паспортов иностранных государств». В случае отказа отбывать воинскую повинность, призывник получал заграничный паспорт и высылался из Польши без права возвращения. Призывники 1883–1901 гг. рождения должны были иметь военные книжки или удостоверения об освобождении или об отсрочке.

Лица, не имевшие ни одного из этих документов, подлежали привлечению к уголовной ответственности за уклонение от отбывания воинской повинности[1073]. Вопрос о призыве апатридов в польскую армию, изложенный П. Э. Бутенко в «мемориале», направленном в польское МВД, обсуждался на совместном заседании. В ходе обсуждения стороны пришли к пониманию, что политические эмигранты (азилянты) полностью освобождаются от службы в польской армии[1074].

28 октября 1924 г. Франция признала СССР[1075]. Премьер-министр и министр иностранных дел Франции Э. Эррио уже во время своего посещения в 1922 г. России выступил против «санитарного кордона» вокруг России. Интересы восстановления экономики страны и дальнейшего экономического развития Франции, в первую очередь необходимость восстановления пострадавших в период Первой мировой войны районов, требовали активного сотрудничества с СССР. Франция охотно приняла значительную часть русских беженцев из Польши. После этого рабочие артели, оставшиеся в Польше, «почти распались, а отдельные лица устроились на местах»[1076].

Тем не менее генерал Махров доносил Врангелю, что «в Польше нет никого из русских, кто бы не мечтал переехать в другую страну»[1077]. Это желание во многом определяла миграционная политика официальной польской власти. Директор консульского департамента МИД Польши И. Бабиньский открыто заявлял, что русские подразделяются на 2 категории – советские граждане и русские эмигранты; «Приезд в Польшу как тех, так и других, нежелателен». Первых не следует пускать во избежание «коммунистической агитации», вторых – во избежание «русификации восточных кресов». Кроме того, русские эмигранты, по заявлению Бабиньского, в восточных воеводствах Польши «мешают польским властям регулировать различные вопросы, касающихся польских граждан русской национальности»[1078].

В 1925 г. французские власти возобновили запрос на рабочие руки. С января 1925 г. Попечительный комитет приступил к работе с бывшим представителем комитета Ф. Нансена Шарпантье, который стал представителем Международного бюро труда Лиги Наций в Польше по расселению русских беженцев из Польши в форме трудовой эмиграции в США, Францию, США, Латинскую Америку и другие страны. В январе 1925 г. представитель новой международной структуры, в ведение которой были переданы вопросы беженцев, в первую очередь из России и Армении, Шарпантье посетил французское Министерство труда и ряд заводов, принявших рабочих из ряда европейских стран, включая Польшу. Он дал высокую оценку результатам деятельности заинтересованных структур, отметив некоторые недостатки в организации переезда и формировании групп рабочих. По его мнению, в партии из лагеря Стржалково оказалось слишком большое количество женщин и детей. Вместе с тем Шарпантье отметил «быстроту работы и простоту административного аппарата», что существенно сократило расходы на переезд во Францию[1079].

Международное бюро труда приняло решение продолжить отправку рабочих во Францию из Польши, а также Германии и Балканских стран. Женщин было решено отправлять только по специальным сертификатам заводов, специалистов – по предварительному соглашению с заводами; сумма на переезд рабочих в форме возвратных ссуд была увеличена в 10 раз. Было решено в первую очередь вывезти во Францию рабочих из наиболее неблагополучных артелей на территории Польши[1080].

В течение 1925 г. в Кнютанж, Мондевиль, Тер-Руж и на другие заводы Франции выехали 9 партий рабочих (мужчин – 301 человек, женщин – 45 человек и 21 ребенок)[1081]. Для выехавших из Польши беженцев из числа интернированных по линии Лиги наций жизнь во Франции сложилась более удачно, чем для русских беженцев, которые приезжали туда «своим ходом». Их труд на заводах оплачивался более высоко, они имели заводское жилье. Другие русские беженцы работали, как правило, на тяжелых работах, в сельском хозяйстве, на сборе остатков снарядов, вооружения, кабеля, колючей проволоки и прочего, что «французы не хотели собирать из-за боязни»[1082].

Попечительный комитет направил ряд обращений в военное министерство Польши, после чего 21 июля 1925 г. военный министр издал приказ, согласно которому русские инвалиды (интернированные НДА, 3РА и казачьей дивизии Яковлева), инвалидность которых была получена в результате их участия «совместно с польскими войсками в боевых действиях против большевиков», могли пользоваться лечением в польских госпиталях и получать протезы бесплатно[1083].

Тогда же по ходатайству Попечительного комитета польское Министерство труда и общественного призрения передало в распоряжение комитета часть бараков бывшего лагеря интернированных в Стржалково для устройства там Русского инвалидного городка (для участников армий Булак-Балаховича, Пермикина и дивизии Яковлева)[1084]. Получив эти бараки, комитет 3 октября 1925 г. возбудил перед Министерством труда ходатайство об отпуске комитету из средств польской казны необходимых денежных сумм для содержания этих бараков и оказания помощи проживающим в них русским инвалидам, представив в министерство труда и занятости смету.

В результате этого ходатайства министерство включило в свою смету на 1926 г. представленную на рассмотрение и утверждение в законодательные учреждения определенную сумму для Попечительного комитета на оказание помощи инвалидам. 20 июля военное министерство издало приказ о врачебном освидетельствовании, лечении, снабжении протезами инвалидов бывших армий[1085].

В марте 1925 г. МВД Польши издало распоряжение о разрешении выдавать русским беженцам нансеновские паспорта. Теоретически их могли получить «безгосударственные эмигранты», имевшие право на получение российского гражданства, но не желавшие подчиняться советской власти; а также лица, родившиеся на территории государств-лимитрофов, не имевшие прав гражданства ни этих государств, ни любого другого государства[1086]. Однако практическое применение паспортов в Польше отсутствовало. Нансеновские паспорта, как и иностранные польские, выдавались только на выезд и действовали полгода. Обратные визы в нансеновском паспорте польские чиновники ставили крайне редко. Лицам, прибывшим из Советской России, нансеновские паспорта вообще не выдавали»[1087].

Въездную визу в Польшу русскому эмигранту получить было «очень затруднительно» и «только в самом исключительном случае». В декабре 1925 г. в газете «За свободу» появилось разъяснение для обладателей карт азиля и побыта порядка получения нансеновского паспорта. Для его получения необходимо было представить специальные «удостоверения» от полиции и налоговой полиции («податного инспектора») об отсутствии «препятствий к выезду».

Пошлина за получение нансеновского паспорта составляла весьма существенную сумму – 500 злотых. Она могла быть уменьшена «в зависимости от целей поездки» или «при материальной недостаточности» при наличии «удостоверения» от государственного посреднического бюро труда о выезде на работы[1088]. Начавшийся в период репатриации отток беженцев из Польши привел к тому, что число официально зарегистрированных русских беженцев сократилось к середине 20-х гг. до 40 тысяч человек[1089]. Интернированные антисоветских отрядов в Польше получили не гражданство Польской республики, а статус «политических беженцев» и сопутствующее ему право убежища[1090].

К этому моменту завершился ликвидационный период в работе российско-украинской и польской делегаций смешанной комиссии по репатриации. К началу 1925 г. все аспекты репатриации и реэмиграции в СССР получили законодательное обеспечение. Из Польши в СССР в рамках репатриации (до 1924 г.) официально вернулось 9 тысяч человек из числа амнистированных беженцев[1091]. Около 9 тысяч человек их числа бывших интернированных остались на постоянное жительство в Польше или выехали в Германию и другие страны русского рассеяния. Около 2 тысяч амнистированных беженцев переехали на работы во Францию в разоренные войной районы по линии Комитета по делам русских беженцев Ф. Нансена, затем – Бюро труда Лиги Наций.

Ключевая фигура в организации «Крестового похода» из Польши в Советскую Россию Б. Савинков, запутавшийся в паутине операции ОГПУ «Синдикат-2», по официальной версии, покончил жизнь самоубийством поздним вечером 7 мая 1925 г.[1092] «Будущее мне показало, что я был неправ во всем», – подводил он итоги собственной жизни в письменном показании на Лубянке 21 августа 1924 г.

На предъявленное ему обвинение в измене родине и в сотрудничестве со штабом военного министерства Польши Б. Савинков ответил: «Без опоры на иностранцев мы воевать не могли»[1093]. «Кто борется – тот в зависимости от иностранцев: от англичан, французов, японцев, поляков… Иными словами, на границе измены. Ведь никто не верит в бескорыстие иностранцев», – аргументировал Б. Савинков свою позицию[1094].

О своих финансовых манипуляциях он не вспоминал, однако современный анализ архивных документов позволяет нам сделать однозначный вывод: значительные размеры финансовых вливаний из польской казны в «политическую и военную деятельность» Б. Савинков скрыл и от инспекторов и от добровольцев в польских лагерях. Подавляющая часть польских и французских субсидий, а также взносов частных лиц оказалась в его личном распоряжении.

1924 г. стал годом признания Советского Союза; 28 октября того же года правительство СССР установило дипломатические отношения с французским правительством левого блока Э. Эррио. В связи с изменением внешнеполитической обстановки главнокомандующий Русской армией за рубежом П. Н. Врангель решил сузить военную работу (не в форме Русской армии, а в форме военных союзов); 1 сентября 1924 г. он издал приказ об образовании Русского общевоинского союза (РОВС). Третий отдел союза под руководством генерал-лейтенанта Е. К. Миллера приступил к работе на территории Польши, Финляндии, Данцига и государств Прибалтики.

Произошли существенные перемены в концепции тайной советской заграничной политики. Зимой 1924/25 г. в Политбюро ЦК партии большевиков сформировалось понимание необходимости ликвидировать «активную разведку», т. е. «организацию связи, снабжения и руководства диверсионными отрядами на территории Польской республики». Члены Политбюро отказались от развития системы «активных боевых групп» в различных странах, решив передать их «в полное подчинение компартий данной страны». Вместо «активных групп» в соседних с СССР странах было решено создать «особые пункты для обследования и изучения военных объектов», установления связи с нужными людьми, заготовки материалов и прочего[1095].

В 1925 г. Военный совет польского военного министерства провел анализ ситуации и пришел к выводу, что Польша уступает в военном отношении как Германии, так и СССР. Было определено, что в случае войны оба государства будут совместно действовать против Польши. В случае военного конфликта на Восточном фронте естественным союзником была признанна Румыния, на Западном – Франция[1096].

Так закончился период в советско-польских отношениях, когда цели польской восточной политики в понимании Ю. Пилсудского и неумеренные амбиции Б. Савинкова, вошедшего в тесный контакт с военным руководством Польской республики в первые годы ее существования, сформировали не имевшую прецедентов в новейшей истории категорию интернированных антисоветских формирований. По существу, польское военное командование проигнорировало нормы международного гуманитарного права, сформировавшиеся к рассматриваемому периоду. Безусловным нарушением его норм и принципов, в частности IV Гаагской конвенции 1907 г., было рекрутирование в антисоветские формирования военнопленных красноармейцев, российских граждан, которые выступили против своей страны.

Двустороннее Соглашение о репатриации, подписанное польским и советским представителями, постоянно нарушалось польской стороной. Польская администрация лагерей практиковала сокрытие информации, давление на репатриантов, угрозы и насилие с целью затормозить исполнение Соглашения и сорвать двусторонние договоренности. После амнистии рядовому контингенту бывших русских отрядов в Польше со стороны польских военных властей на местах имели место случаи активного противодействия возвращению амнистированных беженцев на родину с использованием крайних мер (пытки, избиения, насилие).

В лагерях интернированных сохранялись военные формации во главе с русскими командирами («начальниками лагерей»), стремившиеся оставить в Польше максимальное число интернированных. Поляки – коменданты лагерей, со своей стороны, исполняли негласные указания военного командования, которое преследовало те же цели. Иная, но пассивная позиция польского дипломатического руководства по этому вопросу не стимулировала изменение ситуации в положительном направлении.

РУД проделала поистине колоссальную работу по выполнению Соглашения по репатриации, несмотря на скрытое нежелание польской «военной партии» открывать дорогу на родину тем, кого можно было использовать в качестве потенциального человеческого материала в антисоветской работе. В условиях недофинансирования РУД смогла обеспечить репатриацию более 9 тысяч человек: 30 % от общего числа (включая интернированных армии УНР) амнистированных беженцев. Однако, объективно оценив результаты своей работы, руководство РУД заявило о фактическом срыве репатриации из Польши.

Итоги массового возвращения на родину к концу 1925 г. были юридически оформлены в комплексе законодательных и подзаконных актов профильных структур СССР (ОГПУ и НКВД) в отношении репатриантов всех категорий. Точка в процессе законодательного обеспечения прав и возможностей русских беженцев (включая амнистированных беженцев) на репатриацию в Россию была поставлена 13 ноября 1925 г. подписанием Постановления ЦИК и СНК СССР, которое действовало до принятия Закона о гражданстве СССР 19 августа 1938 г.

Этот документ предусматривал утрату гражданства лицами, пропустившими регистрационные сроки для его получения. К ним были отнесены следующие категории: военнопленные и интернированные военнослужащие царской и Красной армии, амнистированные беженцы, служившие в белых армиях и принимавшие участие в контрреволюционных восстаниях; с этого момента все они приравнивались в своих правах на получение советского гражданства к иностранцам[1097].

Отследить судьбы амнистированных беженцев из Польши (а также других категорий репатриантов) после их возвращения в СССР, за единичным исключением[1098], пока не представляется возможным. Организаторы репатриации в Польше (Е. Я. Аболтин и Е. Б. Пашуканис и др.) были репрессированы в 1937 г. и расстреляны в 1938 г., как «иностранные шпионы».

В рассматриваемый период Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) рассматривало Польшу как главную «угрозу миру» на западной границе СССР[1099]. До февраля 1925 г. включительно ОГПУ проводило операции по «активной разведке», т. е. ликвидации бандитских формирований и групп («балаховцев» – «партизан», «зеленых» и прочих) на восточном пограничье СССР, которые проводились при обязательной поддержке национально-освободительного движения белорусского и украинского населения на территории Польши[1100].

В начале 1925 г. прежняя внешнеполитическая концепция в Политбюро ЦК РКП(б) получила иное оформление: западный сосед СССР стал главным организатором антисоветских интриг[1101].

В «неуспехе» в целом политики Франции в регионе Польши и Прибалтики в рассматриваемый период почти 10 лет спустя У. Черчилль обвинил самих французов: «Они осмеивали усилия Деникина; они не сделали никакой попытки привести к подлинному соглашению между русскими белыми, с одной стороны, и Польшей и лимитрофами, с другой». По мнению Черчилля, причина этих неудач заключалась в том, что «французы не захотели взять на себя инициативы, как того требовали их собственные интересы, в вопросе о скорейшем достижении определенной и согласованной деятельности между всеми антибольшевистскими военными силами и державами»[1102]. О своей роли в организации авантюры в форме «отряда русских беженцев» в Польше и особой – руководящей – роли в ней своего протеже Б. Савинкова Черчилль в своих воспоминаниях умолчал.