Готический роман. Том 1 Воронель Нина
– Какая мерзость!
Никто не обратил внимания, когда на скамейку за креслом Отто поднялась фрау Штрайх – уже без чепца и фартука. Картинно расположившись в луче единственного непогашенного прожектора с зеленым фильтром, отчего лицо ее выглядело зловещим, как лицо утопленника, она несколько раз внятно выкрикнула в толпу:
– Какая мерзость! Какая мерзость!
Для вящего драматического эффекта не хватало только, чтобы она простерла карающую руку над головами провинившихся. Правда, было неясно, кого и за что она осуждала, – сыгранный ли только что спектакль или идущую мимо в обнимку женскую пару влюбленных в джинсах и застиранных тренировочных майках. Хоть эти страстно ласкающие друг друга прилюдно, университетские дамы издали были похожи, как близнецы, в одной из них Ури узнал свою стеклянную разоблачительницу Доротею.
– А вторая – та самая Вильма, которую муж Доротеи напрасно пытался отбить у своей любвеобильной супруги, – пояснил ему на ухо голос Инге, привычно угадавшей его невысказанный вопрос. О спектакле им не удалось перемолвиться ни словом, потому что фрау Штрайх, с демонстративной преданностью и заботой подоткнув плед вокруг ног Отто, довезла его кресло до фургона и простояла рядом с ними все время, пока Ури втаскивал его внутрь.
В замок они возвращались в полном молчании и разобщенности, – Ури за рулем, а Инге в фургоне, рядом с Отто, который вдруг раскапризничался и ни за что не хотел оставаться один. По возвращении Инге тут же пошла укладывать Отто в постель, а Ури поднялся в кухню и остановился на пороге, пытаясь поймать за хвост какой-то ускользающий от него образ. Он не мог вспомнить, что именно он старается вспомнить, но твердо знал, что это нечто жизненно важное. Медленно, как слепой, нащупывая путь, он прошел весь длинный коридор от кухни до наглухо перекрытой мраморной лестницы в башню. Потом повернул обратно, но не успел сделать и пару шагов, как взгляд его упал на лестницу, сбегающую вниз в рыцарский зал.
И тут он вдруг вспомнил все – ржавый скрип старого замка потайной двери, сопротивляющегося поворотам ключа, и свою нелепую фигуру в кольчуге и рыцарском шлеме, пытающуюся скрыться за низкой створкой стенного шкафа, набитого мужскими пиджаками, брюками и ботинками. Ури перемахнул через перила и, оказавшись прямо под лестницей перед шкафом, рванул на себя его скошенную дверцу, опасаясь, что она заперта. Но дверца с легкостью распахнулась, обнаружив пустое, пахнущее затхлостью темное пространство, – никаких брюк и ботинок там не было. Пока Ури пытался осознать этот очевидный, но пугающий факт, в глубине зала взрывчато щелкнул замок, и зеркало повернулось вокруг невидимой оси, пропуская Инге. Она вошла, как и тогда, в сопровождении Ральфа, освещая себе дорогу маленьким ручным фонариком. Но на этот раз Ури не стал от нее прятаться: спокойно дождавшись, пока острый луч выхватит его из темноты перед распахнутой дверцей пустого шкафа, он тихо спросил:
– А куда делся этот твой таинственный Карл? Он что, действительно превратился в дракона?
Не отвечая и не останавливаясь, Инге подошла к сторожевому рыцарю, нашарила выключатель за его спиной и включила свет. Потом обернулась к Ури и молча, словно предостерегая, опустила руку на тяжелую голову Ральфа. Хоть Ури уже успел узнать, что ее молчание бывает весомее всяких слов, по спине его на миг пробежали мурашки. А чего, собственно, он ожидал от нее? – спросил он себя. Что она засмеется и, тряхнув волосами, утешит его, уверяя, что никакого Карла никогда и не было? Дело ведь было не в дурацком деревенском спектакле – Ури и до того знал про Карла довольно много из сбивчивых рассказов Клауса, который раньше обожал Карла так же, как он теперь обожал Ури. Зачем же он задал этот вопрос, – чтобы разоблачить ее и обидеть или чтобы просто получить ответ? Так она его, в конце концов, и спросила:
– Что ты хочешь – разоблачить меня или просто получить ответ?
Ури покосился на пустой шкаф, подумал мельком: «Она ведь даже не знает, что я видел тогда эти Карловы шмотки» и упростил себе жизнь:
– Я бы предпочел просто получить ответ.
Инге еще секунду помедлила, словно пробовала каждое слово на вкус, и сказала устало:
– Я и сама долго пыталась угадать, куда он делся, пока это не стало мне безразлично.
– И потому ты убрала из шкафа его вещи?
Только тут она заметила распахнутые дверцы пустого шкафа и отмахнулась легко, не придавая значения:
– Ах, это! Да, Господи, они были тут временно. Потом я перевесила их в более удобное место, – какая тебе разница?
– Что значит – временно?
Инге прикусила губу и нахмурилась. Почуяв напряжение между людьми, Ральф прижал уши и зарокотал на низких нотах, – он никогда не упускал случая подчеркнуть важность своей роли в жизни замка. После короткого колебания Инге объяснила:
– В ту ночь, что я тебя привезла, я наспех вынесла эти вещи из твоей комнаты и сунула их в шкаф, потому что ничего лучшего не могла тогда придумать.
Ури стало не по себе:
– Ты хочешь сказать, что Карл жил в той же комнате, в которой живу я?
Вглядевшись в его лицо, Инге неожиданно засмеялась:
– Чего ты испугался, Ури? Что ты можешь превратиться в дракона?
Ури вдруг почувствовал себя совершенным болваном и, как ни странно, на душе у него от этого полегчало.
– Ничего я не испугался, – пробормотал он, уставясь в пол, и сам удивился тому, как по-детски прозвучали его слова. Тогда он поднял голову, поглядел Инге прямо в глаза и добавил, хоть ему это было нелегко:
– Знаешь, у меня кошки на душе скребутся после этого представления.
– Знаю, – отозвалась Инге. – У меня тоже.
Ну вот, главное было сказано – конечно, и у нее тоже! Он ведь видел, как во время спектакля побелели косточки ее пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла. Значит, ему необязательно сейчас решать, доверяет он ей или нет. Острая радость обожгла его при мысли, что он не обязан ничего решать, не выслушав ее. Не обязан ничего решать, не обязан никуда уезжать и вообще ничего никому не обязан. А вслед за радостью пришло досадное осознание того, что он увязает в сладкой патоке этой жизни все глубже и глубже. Инге несомненно прочла по его лицу всю эту гамму чувств, как раскрытую книгу, и на миг коснулась его щеки ладонью, словно птица крылом на лету, – призывно, просительно, утешительно, маняще – все сразу.
– Пошли спать, уже поздно, я еле стою на ногах от усталости, – взмолилась она и пошла вверх по лестнице. Ури шагнул было за ней, но Ральф, ревниво оттеснив его, ринулся вслед за хозяйкой. Оставшись в одиночестве у подножия лестницы, Ури спросил у уходящей во тьму коридора спины.
– Но кто же он все-таки такой, твой Карл?
Странно, но собственный вопрос вдруг перехватил дыхание Ури и пригвоздил его к месту. Он стоял под лестницей и слушал, как каблучки Инге, не меняя ритма, процокали по дубовым доскам коридора до самой кухни. Потом открылась кухонная дверь, и темнота озарилась апельсиновым отсветом кухонного абажура, наполняя сердце Ури ностальгической тоской по утерянной беззаботности их уютных вечерних бесед и маленьких пиров в предвкушении приближающейся ночи любви. Он мысленно обругал себя, – зачем ему понадобилось ворошить прошлое Инге? Что ему до злопыхательства деревенских шутников? Какое ему дело до этого неведомо куда сгинувшего Карла? Но едва только он окончательно решил воздержаться от дальнейших расспросов, Инге окликнула его сверху:
– Ты всю ночь собираешься простоять там, Ури?
Она оказалась совсем близко, на верхней ступеньке. Погруженный в свои мысли, Ури даже не заметил, как она подошла, тем более что парадных туфелек на высоких каблуках на ней уже не было. Она стояла босая, держа в руках лакированный поднос с высокой бутылкой и двумя хрустальными бокалами, наполненными прозрачной зеленоватой жидкостью. Прямые пальцы ее ног были тесно прижаты один к другому с чувственной нежностью влюбленных, так что Ури вдруг нестерпимо захотелось коснуться их губами, что он и сделал.
– Я умираю от жажды, – сказала Инге как ни в чем не бывало. – А ты?
– Я тоже, – ответил он двусмысленно и взял у нее из рук поднос. – А что ты сегодня туда подмешала?
– Траву забвения, – засмеялась Инге и направилась к дверям своей спальни. На пороге она остановилась, пропустила Ури внутрь, а затем носком босой ноги уперлась в грудь неотступного Ральфа:
– А ты останешься тут, ясно?
Ральф обиженно хрюкнул и хотел протиснуться в спальню, но Инге оттолкнула его всей ступней, и он, притворно смирившись, растянулся на полу под самой дверью.
– Наверняка будет подслушивать, – предположил Ури, ставя поднос на кофейный столик. – Может, ты бы и ему чего-нибудь подсыпала, а то он у тебя чрезмерно сексуально озабоченный?
Не принимая шутки, Инге подошла к нему вплотную, положила руки на его плечи и заглянула ему в глаза:
– Нам надо поговорить, правда?
Господи, зачем? Ведь он только что принял мудрое решение ни о чем не говорить, ничего не выяснять! И поэтому он отстранился, взял с подноса бокал, отхлебнул большой глоток и обратил к Инге абсолютно невинный взгляд армейского придурка:
– О чем?
– Ты же сам только что спросил меня про Карла!
– Про какого Карла?
Он заметил, что она начинает сердиться.
– Что еще ты придумал, Ури?
– А зачем ты подмешала мне в вино траву забвения? Разве не для того, чтобы я все забыл?
– Но ты ведь не забыл?
Может, и не траву забвения, но что-то она в это вино, наверное, подмешала, потому что в неведомых доселе уголках его подсознания заискрились огненные сполохи, и жизнь опять показалась не такой уж мрачной... И перспективы предстоящих откровений не такими уж пугающими. В конце концов, он ничем не рискует, если даже выслушает признания Инге насчет ее таинственного Карла, тем более, что увильнуть от этого разговора все равно не удастся, раз он сам его спровоцировал. Так что к чертям его мудрые решения, пусть она говорит, о чем хочет. Он даже расщедрился настолько, что подкинул ей первый мяч:
– Он ведь был твой любовник, правда? – спросил он, неожиданно для себя обнаружив, что предпочел бы, чтобы она возмутилась таким предположением против всякой очевидности, – «Глупости! Конечно, нет!».
Но Инге и не подумала отрицать, а только постаралась удостовериться в его, Ури, благоразумии:
– Я надеюсь, ты не станешь ревновать к прошлому?
А благоразумие, как назло, подвело. «И еще как стану!» – пронеслось у него в голове, но он попытался скрыть это от нее и промолчал, хоть прекрасно знал, что она видит его насквозь.
– И напрасно! – сказала она. – Эта история уже давно поросла травой забвения.
Тут она не то, чтобы просто врала, но уж точно искажала правду, и Ури не выдержал:
– Быстро же эта трава растет! Еще и года не прошло, как твой Карл сбежал...
Однако Инге не дала ему закончить его разоблачительную тираду:
– «Еще и башмаков не износила», да? Будем считать заседание суда открытым?
– Будем, – согласился Ури. – И начнем сначала. Кто же он такой, твой Карл?
– Что за странный вопрос! Ну, работал парень у меня в свинарнике, забивал свиней...
– Просто работал – и все? Не надо, Инге. Я ведь знаю, что он человек непростой.
– Откуда ты можешь знать, что за человек Карл?
– От Клауса.
Инге захохотала:
– Это же надо – от Клауса! Более надежного свидетеля ты не мог представить?
– Напрасно ты смеешься. Клауса, конечно, трудно назвать гигантом мысли, но в его дырявой голове есть забавная способность магнитофонно записывать особо полюбившиеся ему фразы. Ты не поверишь, но в основном это фразы Карла.
– Например?
– Например: «Все запреты придуманы нарочно для меня, чтобы мне было что нарушать». Хочешь еще?
– Ну?
– «Я живу в социальном вакууме – без дома, без семьи, без будущего, но зато и вне этой бездушной камнедробилки». Узнаешь?
– И все это произнес Клаус? Он, бедняга, и слов-то таких не знает.
– Я же сказал тебе: он – магнитофон. А магнитофон никаких слов не знает, он только воспроизводит при нажатии кнопки то, что было записано раньше.
– Странно, почему он ничего подобного никогда не воспроизвел мне?
– Может, потому, что тебе не хотелось нажать на нужную кнопку. Будто ты не догадываешься, какую кнопку у Клауса надо нажать тебе. Бедняга влюблен в тебя по уши.
– Ну, а какую кнопку надо было нажать тебе?
– Примерно ту же самую. Я ведь теперь соучаствую в его эротических снах о тебе.
– Что значит – теперь? С каких пор?
– Раньше он видел сны о тебе и о Карле. Он обожал Карла как объект твоей любви. Теперь он обожает меня за то же самое.
– Ну и фантазии у тебя! Кто из вас начитался Фрейда – Клаус или ты?
– Боюсь, что Фрейда начитался Карл. Иначе почему бы он нанялся к тебе забивать свиней?
Инге, не отвечая, взяла свой бокал, покрутила его в пальцах, полюбовалась прохладным отблеском жидкости в хрустале и начала отхлебывать вино мелкими глотками.
– А как ты думаешь, почему? – после долгой паузы спросила она.
– Может, потому, что ты ему, как и мне, регулярно подсыпала в вино приворотное зелье?
Ури предполагал сказать это в шутку, но почему-то слова его прозвучали вызывающе и даже враждебно. Инге отшатнулась, как будто он ее ударил, и уронила бокал на поднос. Бокал не разбился, но угрожающе зазвенел, отчего за закрытой дверью жалобно заскулил Ральф. Он недвусмысленно намекал хозяйке, что в интересах ее же собственной безопасности ей не следует пренебрегать своим верным стражем. Инге твердой рукой водворила бокал на поднос и, не сделав никакой попытки утихомирить пса, обернулась к Ури.
– Выходит, Марта сыграла свою игру правильно, – сказала она печально – Она вбила клин между нами так ловко, что даже приворотное зелье не помогло.
– При чем тут Марта? – огрызнулся Ури, хотя отлично знал, при чем.
Но Инге не успела ему ответить, потому что в этот момент к пронзительным завываниям Ральфа присоединился знакомый колокольный звон.
– Ну вот, только проблем с Отто мне сейчас недостает! – поморщилась Инге и поспешно нашарила ногой стоящие под креслом комнатные туфли.
– Что ему вдруг понадобилось среди ночи? – риторически спросил Ури.
– Наверно, у него тоже саднит сердце после сегодняшнего представления.
– С чего бы это? По-моему, он очень весело аплодировал артистам.
– Я думаю, ты ошибаешься, – Инге подхватила поднос и пошла к дверям.
– Ты не всегда так сразу бежишь на его зов, – упрекнул ее Ури, чувствуя себя одновременно виноватым и обиженным.
Как только Инге отворила дверь в коридор, Ральф тут же сменил скорбный вой на радостный визг и, чуть не сбив ее с ног, восторженно бросился передними лапами ей на грудь. Инге стряхнула с себя его тяжелые лапы и позвала ласково:
– Пошли со мной, псина.
– А я? – спросил Ури – Мне тоже идти?
– Не нужно, ты его раздражаешь.
– Кого – этого? – Ури кивнул на Ральфа.
– И этого, и того. Так что лучше оставайся тут. Я тебе позвоню, если будет нужно. Только не засыпай подожди, пока я вернусь – мы ведь не договорили.
– Что же мне пока делать, телевизор смотреть, что ли?
Инге остановилась на пороге:
– А ты подумай.
– О чем мне думать в три часа ночи?
– Я дам тебе тему для размышлений: представь себе, что Карл – тот самый профессор, радикальные взгляды которого когда-то казались мне откровением.
И вышла в темноту на колокольный зов, оставив Ури наедине с Карлом, который оказался бывшим профессором, бывшим любовником, бывшим гуру и Бог знает кем еще.
Инге
Инге еще с порога поняла, что на этот раз Отто и впрямь не в порядке, безо всякого притворства. Вообще-то за эти годы он сам приучил ее не слишком доверять его театральным спектаклям с предсмертными хрипами и закатившимися глазами, но сегодня он даже выглядел не так уж драматично – наверно, потому, что страдал истинно, а не напоказ. Сердце Инге сжалось от смешанного чувства жалости и вины: страсть к Ури – или любовь, или просто наваждение, кто знает? – захватила ее настолько, что она последнее время совсем забросила отца.
Пытаясь удержать его жалкую искусственную руку, слабо, но настойчиво колотящую в рельс, она несколько раз повторила утешительно:
– Все в порядке, Отто, успокойся, я здесь.
Но он, не замечая Инге, продолжал упорно отстукивать что-то короткое и незнакомое – вроде бы одно слово, которое она не смогла сразу расшифровать, хоть и привыкла схватывать на лету не слишком сложные требования и просьбы отца. Поспешно закатывая рукав его ночной сорочки, чтобы измерить ему давление, она пыталась понять, чего он добивается. Выходило что-то несусветное, вроде «не нагрела» или «обгорела». Решив, что это бред, Инге мысленно отмахнулась от его настояний, тем более что давление оказалось угрожающе высоким. Она нашла в настенной аптечке нужную ампулу и, быстро наполнив шприц, отстегнула протез, – поразительно, но именно сегодня, словно предчувствуя приступ, отец ни в какую не согласился снять протез перед сном, – перетянула культю повыше локтя резиновым жгутом и стала искать подходящую вену для укола. Она надеялась, что ей удастся приостановить развитие гипертонического криза – очень уж не хотелось тащить старика среди ночи в больницу, да и сил, честно говоря, на это не было. Пока она медленно вводила в вену лекарство, обрубок отцовской руки продолжал ритмично дергаться в ее ладони, наверняка отстукивая то же самое непонятное слово. Но после всех сегодняшних передряг у нее просто не было сил напрячься, чтобы распознать нечеткие знаки его воли.
Лекарство, слава Богу, подействовало почти сразу – уже через несколько минут веки Отто дрогнули, и он открыл глаза. Взгляд, правда, был еще затуманенный, но он быстро прояснялся, да и цвет его лица начал постепенно возвращаться к норме, так что с больницей можно было, пожалуй, повременить. Заново измеряя отцу давление, которое, к счастью, тоже плавно спускалось к нормальному, Инге мучилась вопросом, связан ли этот ночной приступ с давешним спектаклем? Или просто старику уже не под силу такие торжественные выезды и многолюдные праздники?
Странно, но вид усохшего немощного тельца Отто, скрюченного под периной в нелепом изгибе, некстати вытряхнул из глубин памяти Инге полустертую временем картину из прошлого: отец, еще молодой и кудрявый, бежит по дороге вверх к замку, неся ее на плечах, а она хохочет, двумя руками держась за его протез. Неужто и впрямь было так: она была маленькой девочкой и любила его? Столько событий отдалили ее от тех дней! Почему именно сейчас память о детстве настигла ее так ощутимо, что она почувствовала на языке вкус воскресного пирога с ревенем и сливами, который пекла ее давно потерянная где-то в пути мать? Пирог нарезали тонкими ломтиками и перед тем, как отправить в рот, каждый ломтик поливали сбитыми сливками с сахаром и корицей, получалась волшебного вкуса смесь, которая ласкала небо, как песня о первой любви. Инге сглотнула обильную слюну, вызванную совершенно реалистическим вкусом пирога во рту, – с чего бы это, уж не дурной ли это знак, обращенный к ее нечистой совести, нечто вроде предупреждения о скорой смерти отца? Ей вдруг стало страшно: кто мог проникнуть в темные подвалы ее подсознания, где порой мелькала, – да, каюсь, мелькала! – коварная надежда на освобождение?
Испуганная и пристыженная, Инге прислушалась к дыханию отца. Оно было хриплым, но ровным. Кажется, можно идти спать. «Нет, нет, сегодня ни в коем случае нельзя оставлять его одного!» – сказала она вслух, наказывая себя за дурные мысли, и, как была, в нарядном платье, рухнула на неудобный узкий диванчик в углу. На секунду на задворках сознания возник образ Ури, ожидающего ее где-то там, на кухне, но и кухня, и Ури были в эту минуту так страшно далеки от нее, что видение мелькнуло и исчезло, как всплеск на волны на водной глади.
Уже засыпая, Инге с неожиданной легкостью расшифровала то ускользавшее от понимания слово, которое упорно отстукивал раньше Отто: «Габриэла!» – призывал он. – «Габриэла!». Кого он имел в виду? Никого с таким именем Инге не знала. Может, это какая-нибудь таинственная возлюбленная из его прошлого?
На рассвете Отто опять застонал, заметался и снова отстучал обрубком руки по стене свой призыв к неведомой Габриэле. Однажды расшифровав это имя, Инге теперь узнала его с легкостью. Пытаясь опять вернуться в непрочный сон, она с ужасом подумала о том, что, пожалуй, становится страшно оставлять отца ночью одного. Выбор был небольшой – или брать его на ночь на свою половину, что практически исключало пребывание там Ури, или приглашать ночную сиделку, на что не было денег. В результате этих неутешительных размышлений разные противоборствующие образы замелькали на внутреннем экране ее мозга, стремительно прогоняя сон. Их было много, и каждый требовал внимания: мыльная пена на губах Карла, сбривающего усы, разъяренная Марта в мокром вишневом пальто, отец, с ненавистью глядящий на Ури, фрау Штрайх с ночным горшком в руке. И тут Инге вдруг осенило: фрау Штрайх – конечно же, фрау Штрайх! Как она могла забыть? Ведь и у фрау Штрайх, как у всех людей, есть имя, хоть это не вяжется с ее постным обликом, с ее недовольно поджатыми ртом и осуждающим взглядом, – и зовут ее Габриэла!
Такое имя гораздо больше подошло бы гибкой темнокудрой танцовщице с заметной примесью испанской крови, и, может быть, потому, подсознательно чувствуя это несоответствие, фрау Штрайх избегала сообщать его окружающим. И все-таки Отто должен знать, что ее зовут Габриэла, чтобы именно Габриэлу, а не Инге отчаянно призывать в критическую минуту! Чудо, да и только! На экране памяти тут же услужливо возник окруженный зеленым сиянием силуэт Габриэлы Штрайх, гневно вознесшийся после спектакля над креслом Отто, и к этому вспомнилось, что отец давненько не жаловался на свою сиделку. «Что-то за этим скрывается.» – вяло подумала Инге, проваливаясь, наконец, в желанное душноватое забытье.
Разбудил ее осторожный шорох шагов, невнятный шёпот и позвякиванье ложечки о фарфор. Она с трудом открыла глаза и сразу увидела темное, затянутое ровной сеткой дождя окно. Этого следовало ожидать – осень каждый год неотвратимо наступала на другой день после праздника дракона, на какое бы число ни выпадал этот праздник. Опять звякнула ложечка, и, преодолевая напряжение в затылке от неудобного сна, Инге повернула голову в направлении звука. Одетый, умытый и явно довольный жизнью Отто уже сидел в своем кресле, придерживая вилкой протеза тарелку с манной кашей, из которой фрау Штрайх зачерпывала порцию за порцией и ловко отправляла ему в рот. При этом она приговаривала ласковым шёпотом, каким заботливая няня разговаривает с шаловливым ребенком:
– А вот мы еще ложечку! А вот мы еще ложечку!
Инге секунду помедлила, наблюдая эти нежности. Значит, она вчера не ошиблась: между отцом и сиделкой больше не было прежнего мучительно враждебного напряжения – наоборот, фрау Штрайх прямо-таки окутывала своего подопечного теплом и симпатией. Почувствовала ли Инге укол ревности? «Глупости!» – оборвала она себя, привычно анализируя собственные побуждения. – «Я только рада!». И, вскочив с диванчика, спросила, поспешно приглаживая волосы:
– Который час?
– Скоро восемь, – ответила новоявленная хранительница Габриэла, ни на миг не прерывая заботливого снования ложечки с кашей между тарелкой и ртом Отто.
– И давно вы здесь? – удивилась Инге, поскольку, согласно договоренности, фрау Штрайх должна была приходить к восьми.
– Я сегодня поторопилась прийти, – пояснила сиделка, – потому что очень тревожилась за Отто. Сердце подсказало мне, что от вчерашнего безобразия нельзя ждать добра.
Кто бы мог подумать, что у фрау Штрайх есть не только имя, но и сердце? Охватив взглядом хлопотливые руки сиделки и ублаготворенное лицо отца. Инге заторопилась уходить:
– Ну и чудно! Раз вы уже здесь, я могу идти.
Снаружи моросил противный мелкий дождик из тех, что тянутся порой от понедельника до субботы, не столько увлажняя землю, сколько заполняя воздух мелкими колючими брызгами. Чувствуя всю неуместность своего праздничного наряда среди унылого дождевого беспредела, Инге первым делом забежала в свинарник – ведь это надо же – так проспать! Но там прекрасно обошлись без нее – свиньи уже были чисто вымыты, и хмурый Клаус смешивал в миксере их утреннее пойло. Инге хотела было шутливо почесать его за ухом, как она часто делала раньше, чтобы заставить беднягу расплыться в улыбке, но вспомнила выдумки Ури о его эротических снах, – а вдруг Ури прав и не стоит играть с огнем? И воздержалась, ограничившись лишь дружеским кивком и вопросом:
– А Ури что, еще спит?
Клаус медленно поднял не нее глаза – они были очень светлые и такие прозрачные, что Инге порой казалось, что сквозь них можно увидеть слабые извилины его ущербного мозга.
– Ури помыл свиней и пошел готовить завтрак, – вяло пробубнил он. – Велел мне прийти через час пить кофе.
У Инге отлегло от сердца, – где-то в глубине ее души таилось опасение, что после ее ночных откровений Ури мог собрать свои нехитрые манатки и слинять. После двух месяцев работы в свинарнике денег у него уже было предостаточно, и ее часто радовала мысль, что он задерживается здесь не из-за заработка. А вот Клаус был явно не в порядке.
– В чем дело, Клаус? – спросила она, благоразумно стараясь пригасить ласковые нотки в собственном голосе. – Ты чем-то огорчен?
Клаус уставился на нее в смятении, но не смог выдавить из себя ни слова – он, как обычно, жаждал открыть ей душу, но какая-то внешняя сила останавливала его. За многие годы знакомства с Клаусом Инге хорошо изучила его порывы и запреты. Поэтому представив себе, сколько грубых шуток по поводу Хозяйки, Гнома и Дракона он услышал вчера после спектакля, она не стала настаивать, не желая напрасно тревожить его уязвимую душу, да и свою тоже.
– Ладно, поговорим потом, – с притворной бодростью воскликнула она и пошла к выходу. – Приходи пить кофе!
Пока Инге галопом пробежала под моросящим дождиком от свинарника к кухне, она лихорадочно перебрала в уме разные варианты того, что она расскажет Ури о Карле – все, ничего или часть? И если часть – то какую именно? Взбежав на крыльцо, она распахнула дверь, и в нос ей ударил вкусный запах корицы и горячих яблок. Ури, очень миленький в ее кружевном фартуке, колдовал над сковородкой у плиты.
– Явилась, наконец? – сказал он не оборачиваясь. – Хорош бы я был, если бы так и ждал тебя до утра.
– А ты не ждал?
– Вот именно, что ждал. Но не дождался, а так и заснул в кресле у тебя в комнате.
– Бедный ты мой, бедный, – пожалела она его. – А что ты жаришь?
– Садись к столу – узнаешь.
Но Инге к столу не села, а отпросилась сперва принять душ. После трудной ночи на коротком жестком диванчике она чувствовала себя старой лошадью с грязной нечесаной гривой. Когда четверть часа спустя она вышла на кухню, смыв с себя тоску и усталость прошедших суток, Ури сидел за столом, на котором рядом с кофейным сервизом стояла большая тарелка с зеленовато-коричневыми лепешками.
– Ну, что ты тут изготовил? – спросила Инге, втягивая ноздрями пряный аромат разогретой в оливковом масле корицы.
– Настоящие яблочные оладьи! – с гордостью сообщил Ури.
– Это что за зверь? Никогда не пробовала!
– Как так – не пробовала? Это – народное немецкое блюдо.
– Кто тебе это сказал?
– Моя мама. К каждому уроку немецкого языка, который она в меня впихивала силой, она подавала яблочные оладьи. Рецепт этих оладьев передается у нас в семье из поколения в поколение.
– Первый раз слышу. Вот картофельные оладьи с яблочным муссом – это действительно народное немецкое блюдо, но я боюсь, что концепция яблочных оладьев была разработана и реализована исключительно твоими еврейскими предками.
Инге налила себе кофе и подцепила вилкой одну оладью:
– Однако надо признать, – сказала она, распробовав кисло-сладкую упругую мякоть, – что результат получился восхитительный.
– Я рад, что мои еврейские предки не подвели. А теперь, – поднял на нее взгляд Ури, – раз мы благополучно решили вопрос об оладьях, можно вернуться к проблеме Карла.
– Что тут выяснять, Ури? – внезапно потеряв аппетит, Инге опустила вилку с надкушенной оладьей. Хоть она все время знала, ожидала, предвидела, что Ури снова заговорит о Карле, слова его странным образом застигли ее врасплох. – Ведь я вчера ночью все тебе рассказала.
– Все ли?
– Хорошо, что еще ты хочешь узнать? Пожалуйста, спрашивай.
– Задавайте вопросы, господин следователь, – хмыкнул Ури. – Чтобы я не сболтнула чего лишнего невзначай. Итак, начнем?
– Начнем, раз так надо. – Инге отставила подальше чашку с недопитым кофе. – Это же надо так испортить завтрак!
– Приступим к следствию по делу об исчезновении Карла... Кстати, как его фамилия?
– Фамилия? – Инге беспомощно заморгала и прикусила губу. На язык лезло вовсе не то, что надо.
– Ты что, фамилию его забыла?
– А почему бы нет? – огрызнулась она. – Уже скоро год, как я выбросила его из головы.
– Окей, забыла, так забыла. Итак, основные данные: имя – Карл, фамилии не имеет, ученое звание – профессор... Профессор по какой части?
Этот допрос уже не выглядел шутливым. Инге встревоженно заглянула в глубь любимых, миндалевидных, зеленовато-карих глаз – их быстро заполняло зловеще разгорающееся пламя неконтролируемой ярости. Ей несколько раз приходилось наблюдать, как на него «накатывает», и она уже знала, что, если не удастся пресечь приступ в первые минуты, потом никакими средствами нельзя будет погасить эту ярость, пока она не сожжет дотла все его душевные ресурсы.
– Специалист по сравнительной антропологии, – очень ровным голосом сказала Инге, стараясь приглушить пульсирующие вспышки его раздражения.
– Итак, продолжим: ученное звание – профессор сравнительной антропологии, трудовой статус – наемный рабочий, узкая специализация – забой свиней. Убедительно ли это звучит с точки зрения сравнительной антропологии?
– Послушай, – начала Инге неторопливо, чтобы выиграть время, пока она потихоньку, стараясь не спугнуть Ури, отодвигала свой стул от стола. Ей уже было ясно, что о полной откровенности не может быть и речи. – У людей ведь бывают разные обстоятельства.
– Именно эти обстоятельства мы и стремимся выяснить в ходе настоящего расследования, не так ли?
Инге вышла из-за стола, осторожно прошла за спину Ури и, остановившись за его стулом, начала массировать ему затылок и плечи, чтобы хоть слегка уменьшить напряжение его готовых к атаке мышц. Он нетерпеливо стряхнул ее руки:
– Я хочу понять, почему профессор сравнительной антропологии покинул светлый храм науки для того, чтобы забивать здесь свиней и выгребать свиное дерьмо?
«Главное, не переборщить» – приказала себе Инге, понимая, что Ури достаточно чуток, чтобы уловить даже мелкий оттенок фальши. Она опять легко, едва касаясь, пробежала пальцами по его затылку, и на этот раз он ее не оттолкнул – он, небось, сам боялся надвигающегося приступа и жаждал его избежать.
– Ну, свиней забивать он просто любил, возможно из врожденного садизма, – бросила она Ури огрызок правды, чтобы ослабить его подозрительность. – А насчет остального... Тебе ведь Клаус цитировал его речи, чего же тебе неясно? Он – типичный психопат-мятежник, который ни с кем и нигде не может долго ужиться.
– Что значит, ни с кем? – мышцы на спине Ури слегка расслабились, и голосовые связки, наверно, тоже, потому что из голоса его стали потихоньку исчезать металлические нотки. – С женой и детьми, что ли?
– С женой и детьми тоже. Но главное – с университетским начальством, – с облегчением подтвердила Инге, чувствуя, что на этот раз ей, кажется, удастся мирно уладить это скользкое дело.
– Ты хочешь сказать, что его выставили из университета? Из какого?
«Ну, быстрей, быстрей соображай!» – скомандовала она себе, вкладывая все свое искусство в кончики пальцев. И ответила небрежно, как об обыденном:
– Из многих. Из одних выставили, из других сам ушел.
– А жена тоже его выставила или он сам ушел?
– На этот счет у него были разные версии. Иногда он говорил, что сам ушел, а иногда – что ему настойчиво предложили убираться.
– И какой из них ты верила?
Это был уже совсем человеческий разговор, и в таком разговоре у нее на руках были все карты.
– А мне было все равно. Главное, что он убежал ко мне!
– Ты так его любила?
«Как пишут на коробках с бокалами?» – пронеслось у нее в голове – «Что-то вроде: осторожно – стекло!». И она протанцевала слово за словом, словно на пуантах по столу среди хрупких бокалов:
– Сначала – очень любила. Зато тем сильней его разлюбила. Потом.
– Когда это – потом?
– Ну, когда он поселился здесь, и я стала жить с ним рядом. До того мы ведь встречались только урывками. Так что каждая встреча была праздником. А тут у нас пошла обыденная жизнь, а в обыденной жизни ему не было места.
– Ты у него училась, что ли?
– Да нет, я ведь училась в Гейдельберге. А он никогда там не преподавал.
– Откуда мне знать, где ты училась и где он преподавал? – рассердился Ури. – Ты ведь только вчера об этом проговорилась.
– Если тебе интересно, я все расскажу тебе подробно, – тихо ответила на этот справедливый упрек Инге, вся – воплощенная кротость.
– Прямо так-таки все расскажешь? Например, какую роль сыграл Карл в твоей знаменитой ссоре с профессоршами из Верхнего Нойбаха?
От этого вопроса Инге просто опешила.
– При чем тут моя ссора с профессоршами?
– Но такой человек, как твой Карл, уж наверняка не должен был пропустить этих милашек!
– Ты что, думаешь, я не поделила Карла с этими лесбиянками? – засмеялась Инге с облегчением. – Ты ошибся, они даже не были знакомы. А жаль, они бы слушали его речи с восторгом.
– Чего ж ты их не познакомила?
Инге принялась машинально разминать вилкой душистую яблочную массу:
– Карл последнее время стал страшный нелюдим, – сказала она после долгой паузы. – Он ведь со всем миром рассорился и всех, кого мог, отверг: жену, детей, студентов, университетскую братию – всех, кроме меня. А уж наших сытых радикалов он и вовсе знать не хотел.
– Почему, ведь он с ними даже не был знаком?
– Он презирал их за их сытое благополучие. Ты же вчера видел их виллы?
Читать бесплатно другие книги:
