Готический роман. Том 1 Воронель Нина

Клаус

Потому что мамка говорит неправду, вот! Я так ей и сказал – и нечего сразу драться. Я бы тоже мог ей вмазать, если бы захотел, – я сильней ее. Я бы мог схватить ее за руки, – нет, это не выйдет, она будет пинать меня ногами, – я лучше скручу ей руки сзади за спиной одной рукой, как Ури меня учил, когда показывал приемы, но она может начать лягаться, так что надо стоять от нее сбоку, и тогда ей будет трудно меня лягнуть. Она, конечно, станет вырываться, но я сильней и могу сделать ей больно, чтоб она знала, как врать. Чтоб она знала! Чтоб знала! Чтоб знала!

Ну вот, из-за нее я сломал руль на своем велосипеде! Теперь придется катить его в гору до самого замка, там мы с Ури его починим. Ури может что угодно починить, фрау Инге говорит, что у него золотые руки. Но я много раз об него ударялся, когда он учил меня приемам, и точно знаю, что они совсем не золотые – обыкновенные руки, как у всех. И мамка все врет, когда говорит, что он не такой, как все люди, а исчадье зла: мы когда ходили с ним в карьер за камнями, он подошел к дереву пописать, а я пошел за ним посмотреть, и ничего там, куда он писал, не случилось. А мамка говорила, что там все должно было почернеть и превратиться в пепел.

С тех пор, как мамка стала часто ночевать у тети Луизы, она начала здорово завираться. А вчера после праздника она совсем обалдела. Привела зачем-то в дом пьяного булочника Петера, и они среди ночи стали пить пиво и рассказывать друг другу, как они здорово проучили фрау Инге – чтоб не задавалась. Они так громко хохотали, что я никак не мог заснуть. Я терпел, терпел, но в конце концов не выдержал и заорал, чтобы они перестали шуметь, потому что мне надо рано вставать на работу. И тут мамка совсем взбесилась и пошла врать, и пошла – будто мне фрау Инге дороже родной матери, потому что она меня околдовала приворотными травами, которые у нее в шкафу за стеклом. И что она, мамка, еще до этих трав доберется и расскажет о них кому надо, а потом понесла такое про Карла и про Ури и даже про Отто, что я не выдержал, схватил велосипед и поехал в замок. Лучше я открою калитку своим ключом и лягу спать на полу в кормовой, – у меня там есть старое одеяло и матрац, – чем слушать ее вранье. Я думал, что мамка пожалеет, побежит за мной и станет просить, чтобы я не уезжал среди ночи, но она только погрозила мне вслед кулаком и крикнула:

– Ну и катись к своей ведьме, раз тебе у родной матери плохо!

Я так не нее разозлился, что сперва даже не заметил, как начался дождь. Я почувствовал, что за шиворот течет, только когда руль вдруг отломался – не помню, как я его своротил, я все время думал про мамкину шею, какая она белая и жирная. И вот теперь из-за нее я должен катить велосипед в гору одной рукой, а в другой нести руль, так что даже нечем заслониться от этого противного дождя. Ужасно не люблю, когда начинается осень – скоро темнеть начнет совсем рано и на дороге всегда будет стоять туман, а у меня от этого тумана мозги будто склеиваются в голове, и я начинаю на всех сердиться. Иногда даже на фрау Инге.

В замке никто не заметил, что я пришел, хотя в спальне фрау Инге все еще горел свет. Я подумал, что она там делает до самого рассвета, и прокрался к окну заглянуть – а вдруг мамка не врет и она и вправду там ворожит, чтобы все в нее влюблялись? Мне сначала показалось, что в комнате никого нет, а потом я увидел чьи-то ноги в ботинках, и тогда я прижался носом к стеклу, чтобы получше разглядеть, кто там сидит, но это оказался просто Ури, – он почему-то спал в кресле одетый, а фрау Инге нигде не было видно.

Тут мне тоже страшно захотелось спать, так что я с трудом дотащился до свинарника и повалился в кормовой на матрац, даже одеяло не стал доставать.

Но только я заснул, как следом за мной явился пьяный булочник Петер и стал поливать меня пивом из большой кружки, – такая кружка во время праздника висит над входом в палатку певческого ферайна, в котором Петер председатель. Пиво лилось мне в уши и за воротник, так что мне в конце концов пришлось открыть глаза и тут оказалось, что это вовсе не Петер, а Ури – поливает меня водой из шланга и смеется.

– Просыпайся, а то все на свете проспишь. Даже фрау Штрайх уже пришла, а ты еще дрыхнешь, – сказал он мне совсем не сердито. Он очень редко на меня сердится – не то, что другие. – А почему ты спишь здесь, а не у себя дома?

Я не знал, как ему объяснить, почему я сплю здесь, а не дома, – не мог же я ему рассказать, что говорила мамка о нем и о фрау Инге, но он сам догадался и похлопал меня по плечу:

– Из-за мамаши, да? А ты плюнь и разотри, вот так, как я, – он плюнул себе под ноги и растер плевок каблуком. – У меня ведь с моей мамашей тоже есть проблемы, не только у тебя.

Я очень удивился, мне и в голову не приходило, что у Ури тоже есть мамка, как у других. Пока я удивлялся, Ури взял свой шланг и пошел к дверям. На пороге он остановился и направил струю из шланга на какую-то грязную точку на стенке:

– Но это не самые страшные проблемы, они смываются потоком времени, как грязь со стены.

С Ури иногда бывает, что он заговаривается – возьмет и скажет что-нибудь невнятное, вроде стихов, которые мы проходили в школе, когда я еще туда ходил. Ури обернулся, посмотрел на меня и, конечно, сразу увидел, что я ничего не понял.

– Ты можешь повторить то, что я сказал? – спросил он.

Повторить-то я точно мог, хоть и не понял.

– Но это не самые страшные проблемы, они смываются потоком времени, как грязь со стены, – сказал я быстро.

– Цены тебе нет, Клаус, – засмеялся Ури и начал мыть подстилки под свиньями, а я взял морковку из ящика на полу и стал грызть.

– Ты, небось, голодный, – сказал Ури. – Я сейчас тут домою и пойду готовить завтрак. Так что приходи через час пить кофе.

Ждать целый час было трудно, очень бурчало в животе, но я погрыз еще немножко морковки и стал придумывать, что Ури может приготовить на завтрак. Пока я смешивал в миксере корм для свиней, у меня перед глазами проходили разные замечательные картины, вроде сосисок с капустой или шмальценброда с картофельным салатом. Потом среди этих картин появилось лицо фрау Инге – я так размечтался о завтраке, что даже не заметил, как она вошла. Она почему-то была в том самом нарядном платье, в котором она вчера ходила на праздник, глаза у нее были усталые а волосы – не причесаны. Я вспомнил, как Ури ночью тоже спал в кресле одетый, и мне стало казаться, что у них что-то случилось. Тем более, что фрау Инге не улыбалась, как обычно, а смотрела на меня как-то недобро, – наверно, из-за мамки. Я только не мог понять, как она узнала, какие ужасные вещи мамка плела про нее ночью Петеру. Но это было неважно, – важно было, что она про это знает и сердится за это на меня.

Она что-то сказала, – я не расслышал, что, – и быстро ушла, и я совсем расстроился, потому что не знал, идти мне к ним завтракать или нет. Я стоял и все крутил и крутил в миксере похлебку для свиней, хотя она давно уже была готова, и с трудом удерживался, чтобы не заплакать. Как-то вдруг получилось, что никто-никто на свете меня не любит: мамка отпустила меня среди ночи и не попросила остаться, а фрау Инге все равно сердится на меня из-за мамки. И даже к Отто я не могу пойти, как раньше, чтобы все ему рассказать: Отто теперь стал дружить с фрау Штрайх больше, чем со мной, и совсем не радуется, когда я к нему прихожу. Мне даже иногда кажется, что он хочет, чтобы я поскорей ушел.

Тут кто-то налетел на меня сзади и больно ударил под коленки, так что я чуть не упал. Это был мой друг Ганс, и мне стало стыдно, что я про него совсем забыл, а ведь он один-единственный меня любит. От этого я огорчился еще больше, потому что мой Ганс за последнее время здорово вырос, и я теперь ужасно боюсь, как бы фрау Инге его не зарезала, когда у нее будет большой заказ из колбасной фабрики. Я все время собираюсь попросить ее, чтобы она его вообще не резала, а оставила на развод – у нее есть такие кабаны на развод они живут в отдельном загоне, их не режут, а кормят специальной едой и запускают к свиньям, когда у маток течка. Карл любил говорить, что у него руки чешутся их всех перерезать, потому что они – типичные представители класса паразитов. Но мне все равно, пусть Ганс будет паразит – только бы фрау Инге оставила его жить в свинарнике, чтобы мне было с кем дружить.

Я повез тележку с кормом в свинарник, а Ганс с радостным хрюканьем побежал за мной. Когда я разливал пойло по кормушкам, я подумал, что просить фрау Инге про Ганса не поможет, потому что вспомнил, как она велела, чтобы я прекратил нежничать с Гансом – она так и сказала

«Прекрати с ним нежничать, а то ты создаешь моральную проблему». Я не знаю, что такое «моральная проблема», а когда я спросил про это у мамки, она шлепнула меня по губам и сказала, чтобы я не умничал. Наверно, она тоже не знает, но это точно что-то плохое.

Я решил не рассказывать Гансу про эту моральную проблему – зачем его пугать, что его каждый день могут зарезать, если я все равно не могу его спасти? Я просто присел возле него на корточки и начал чесать его за ухом, и тут вдруг громко зазвонил колокольчик у ворот. Я очень удивился, потому что фрау Инге не говорила, что она кого-то ждет, и пошел посмотреть, кто бы это мог быть. На улице моросил противный холодный дождик, из-за которого было трудно разглядеть, кто стоит у ворот в длинном прозрачном плаще, но это точно был кто-то незнакомый. Рядом с незнакомой фигурой в длинном плаще был припаркован незнакомый темно-красный Оппель. Я нарочно шел к воротам медленно, чтобы сперва рассмотреть, кто это приехал, – фрау Инге не любит, когда я открываю чужим. Сейчас еще не так, а когда у нас жил Карл, так она просто запрещала мне открывать ворота.

Но когда я подошел ближе, то увидел, что это вовсе не незнакомые люди, а две профессорши из Верхнего Нойбаха – как раз те самые, которые поссорились с фрау Инге из-за начинки лукового пирога. Они очень друг на друга похожи, только одна красивая, а вторая страхолюдная. Страхолюдная звонила в колокольчик, а красивая выглядывала из Оппеля и кричала страхолюдной:

– Звони, звони еще, Доротея, она точно дома!

Потом она заметила меня, – я как раз остановился, чтобы решить, открывать им или нет, – и начала махать мне изо всех сил:

– Отвори ворота, Клаус, мы знаем, что фрау Инге дома!

Я очень испугался – откуда она могла знать, что меня зовут Клаус, разве я был с ней знаком? И я не стал им открывать, а побежал к фрау Инге сказать, что к ней приехали те самые профессорши из Верхнего Нойбаха. По дороге я вспомнил, как один раз мамка и Эльза мыли посуду на кухне и думали, что я не слышу, так они говорили про этих двух такое, такое, такое! – нет, я ни за что не мог бы это повторить.

В кухне было тепло и пахло чем-то вкусным, но фрау Инге не позвала меня есть, а спросила, зачем я пришел. Когда она услышала, какие гости явились к ней в красном Оппеле, она нисколько не обрадовалась. Сперва она сомневалась, впускать их или нет, но они все не унимались и трезвонили в колокольчик, как ненормальные. Так что она велела мне пойти и открыть им калитку.

– Ничего не поделаешь, – сказала она, – они дамы настырные, они будут стоять у ворот, пока мы их не впустим.

Но я все не уходил и топтался на пороге, потому что не знал, возвращаться мне на кухню или нет, и слышал, как Ури спросил:

– А почему их называют так коллективно – «профессорши»? Они что, профессорские жены или сами профессора?

– Кто как, – ответила фрау Инге. – Твоя прекрасная Доротея – и жена, и профессорша, а Вильма – только профессорша.

Я подумал, что мамка опять наврала, потому что раз у одной из них есть муж, значит, того, что они тогда с Эльзой плели, быть не может. Тут фрау Инге заметила, что я все еще не ушел и сказала:

– Иди уже, наконец, впусти их, Клаус, и веди их прямо сюда, не давай им болтаться по двору и все разглядывать. Небось они за тем и явились без приглашения.

И мне сразу стало очень весело и хорошо – я ведь знаю фрау Инге: уж если я приведу этих профессорш на кухню, так она и мне даст поесть. Поэтому я улыбался, когда отворил им калитку, и страхолюдная сказала красивой:

– Ну вот, Вильма, а ты говорила, что она нас не впустит. Причем, ты заметила, что этот идиот к ней ушел хмурый, а от нее вернулся с улыбкой?

Она хоть и профессорша, а тоже, как все, думает, что при мне можно что угодно сказать про меня. Но я не стал рассказывать страхолюдной Доротее, что я о ней думаю, а просто посторонился и молча пропустил ее во двор. Красивая Вильма за нею не пошла, а крикнула мне, нельзя ли открыть ворота, чтобы она въехала во двор на машине. Но я притворился, будто не понимаю, чего она хочет, – раз они считают меня идиотом, пусть им будет хуже, – и сделал вид, что собираюсь запереть калитку. Так что Вильме пришлось быстренько припарковать свой Оппель за воротами и поспешить за мной.

Пока я вел Вильму и Доротею к замку, они ширяли глазами во все стороны, а у входа в старую башню отстали от меня и начали о чем-то шептаться. Тогда я сказал им, чтобы они не останавливались и шли за мной.

– Куда ты так спешишь, Клаус? – спросила красивая Вильма. – То ты полчаса не открывал, а теперь бежишь, будто с цепи сорвался.

– Теперь он бежит к своей хозяйке, – сказала страхолюдная Доротея, и обе они противно засмеялись – непонятно над чем.

Мы вошли в кухню, Ури там уже не было, а фрау Инге стояла у стола и составляла тарелки и чашки на поднос. Я остановился в дверях и сказал:

– Вот они. Обе.

– Добрый день, Инге, – сказала Доротея с порога.

– Добрый день, Инге, – сказала Вильма и протиснулась между Доротеей и мной.

– Добрый день, – сказала фрау Инге, положила на поднос вилки и ножи, поставила поднос на стол и стала молча ждать, что будет дальше. Бедные Вильма и Доротея никогда раньше не бывали в нашем замке и еще не знали, как трудно вынести молчание фрау Инге. Но они быстро узнали и затрепыхались, как форели на сковородке, когда мамка приносит их по воскресеньям от пьяницы Эрвина из Крумбаха и жарит на обед.

– Вы, наверно, удивляетесь, Инге, что мы пришли к вам.... – заторопилась Вильма.

– ... и даже не позвонили перед тем, как прийти! – подхватила Доротея. – Но мы боялись, что вы не захотите нас видеть...

– ... после всего....

– ... после нашей нелепой ссоры из-за этой начинки...

– ... это наша вина, мы признаем...

– ... не правда ли, смешно – интеллигентным людям ссориться из-за какого-то пирога...

– ... стыдно перед простыми людьми...

– ... и мы решили исправить...

Они, видать, уже совсем замучились перебивать друг друга, но фрау Инге продолжала молчать. Они немножко помолчали все вместе, а потом Вильма и Доротея начали все сначала, – куда им тягаться с фрау Инге, она любого может перемолчать!

– ... Так мы решили прийти...

– ... простите, что без звонка...

– ... но мы боялись, что вы не захотите ...

– ... после всего....

– ... это наша вина, мы признаем...

– ... не правда ли, смешно – интеллигентным людям ссориться из-за какого-то пирога...

Тут фрау Инге, наконец, надоела их болтовня, и она сказала хмуро, без улыбки:

– Может, вы выпьете по чашечке кофе?

Обе задрыги – и красивая, и страхолюдная – так обрадовались, будто две недели уже кофе не пили. Они прямо побежали к столу, с которого фрау Инге стала убирать поднос с грязными чашками, чтобы поставить туда чистые. А я продолжал стоять на пороге, потому что не знал, что мне делать – уходить или оставаться. Тут фрау Инге, наконец, меня заметила. Раньше эти две настырные дамы – надо будет спросить Ури, что такое «дамы» (он, конечно, знает) – так ее уболтали, что она про меня вообще забыла.

– Боже, Клаус, – мне она улыбнулась, не то, что этим задрыгам, – ты ведь сегодня не завтракал! Иди сними сапоги и садись к столу.

Страхолюдная Доротея наклонила голову к плечу и стала похожа на кривой торшер, который стоит в спальне у фрау Инге:

– Видите ли, дорогая Инге, мы бы хотели поговорить с вами наедине.

Фрау Инге высоко подняла брови:

– Что-то серьезное?

Доротея открыла рот и хотела, наверно, сказать, что да, серьезное, потому что Вильма наступила ей на ногу под столом, – мне с порога хорошо было видно, как одна грязная кроссовка прижала носком другую грязную кроссовку – тогда Доротея закрыла рот и ничего и не сказала. А я пошел на крыльцо снимать сапоги. С крыльца я увидел Ури в рабочем комбинезоне: он возился с красными камнями, которые приготовил когда-то Карл, чтобы пристроить добавочную комнату к боковой стене свинарника, где второй выход. Ури помахал мне издали, чтобы я подошел поближе. Мне уже очень хотелось идти завтракать, но Ури снова позвал меня, так что пришлось спуститься с крыльца и подойти к нему.

– Ну, как там наши гостьи? Зачем пожаловали? – спросил он.

Я немножко подумал и ответил:

– Наверно, чтобы пить кофе.

Ури засмеялся и опять объявил, что мне цены нет. Не знаю, может, он хотел этим сказать, что за меня никто ничего бы не заплатил, – ну и не надо, пусть не платят!

– Ладно, иди есть. Только обязательно запомни все, о чем они там будут говорить и расскажи мне, ладно?

Я сказал «Ладно, запомню» и вернулся на кухню – фрау Инге уже налила кофе своим гостьям и поставила чашку и бутерброды для меня. Я был такой голодный, что сразу набросился на бутерброды и сперва прослушал, о чем говорили за столом. Когда я прожевал первый бутерброд и взялся за второй, я вдруг услыхал мамкино имя:

– ...должны отреагировать на злобные инсинуации Марты, – говорила Доротея про мамку на незнакомом языке.

– Т-с-с! – зашипела Вильма и показала глазами на меня. Доротея посмотрела на меня, но, по-моему, не увидела, потому что глаза ее были затянуты какой-то блестящей пленкой, в которой отражался маленький-маленький я и маленькая-маленькая фрау Инге с кофейником в руке.

– На что тут реагировать? – спросила фрау Инге уже по-немецки.

– Но ведь нельзя допустить, чтобы эта... – начала Доротея, но Вильма опять зашипела и показала глазами на меня.

– Нет, так невозможно разговаривать, – сказала Доротея и взяла с блюдца свою чашку с кофе, к которой она до сих пор не прикоснулась. – Мне кажется, в этом замке есть достаточно комнат, где можно было бы обсудить этот вопрос без помех.

Фрау Инге налила мне кофе и поставила кофейник на стол:

– О чем тут еще говорить? Все и так ясно. – сказала она устало, и я вспомнил, что она всю ночь бродила где-то в своем парадном платье, пока Ури спал одетый в кресле в ее спальне.

– Как это, не о чем говорить? – расплескав мой кофе, красивая Вильма вскочила из-за стола и начала нервно шагать по кухне. – Мы сюда специально приехали, чтобы предложить вам свою помощь!

Мне показалось, что и на ней, и на Доротее надеты те же самые мятые майки, в которых они были вчера на празднике, – может, они тоже спали в одежде? Наверно, вчера была такая ночь, что всем пришлось спать в одежде. Интересно, а мамка и булочник Петер тоже так и заснули, не раздеваясь? Да нет, я свою мамку знаю, она хоть кого заставит раздеться!

– Хотела бы я знать, над чем ты смеешься, Клаус? – сердито спросила Доротея. – Что ты нашел смешного в моих словах?

По-моему, она страшно разозлилась, а я удивился, чего она ко мне привязалась, – я в это время представлял себе мамку и булочника Петера без одежды и даже не заметил, что Доротея что-то сказала.

– Оставьте его, – вступилась за меня фрау Инге, он вас даже не слышал, он думал о своем – правда, Клаус?

Я всегда удивляюсь, как она до всего догадывается?

И тут я вспомнил, что обещал пересказать Ури весь их разговор, а сам почти все прослушал. Я решил: пусть будет не сначала, но все, что они скажут теперь, я постараюсь запомнить. Я взял с тарелки третий бутерброд – он был с сыром, а я сыр не очень люблю – и стал медленно его жевать, делая вид, что я вовсе не слушаю. Я и на самом деле не слушал, а только запоминал, – это гораздо легче. Когда я запомнил столько, что голова у меня начала лопаться, я быстро проглотил последний кусок сыра, сказал «Спасибо», встал из-за стола и направился к выходу.

– Слава Богу, наконец можно будет поговорить спокойно, – сказала Доротея, когда я выходил.

Я надел сапоги, подошел к Ури и стал смотреть, как он укладывает камни. Руки его так и летали: сперва он наливал толстый слой цемента, потом клал на него ровный ряд камней, тесно прижимая один к другому, потом заливал в щели еще цемента и разравнивал его мастерком. Он почувствовал, что я стою за его спиной, и обернулся:

– А, Клаус! Ну как, поел? Можешь рассказать, что ты там услышал?

Я глубоко вдохнул воздух и сказал, что могу, только быстрей, пока я не забыл. Мне очень хотелось, чтобы Ури был мной доволен: до сих пор все, кому не лень, меня ругали, и только он заметил, что я могу запомнить и повторить какой угодно разговор. Он даже говорит, что такой памяти, как у меня, он не встречал у самых умных людей. Иногда он читает мне страницу из какой-нибудь ученой книги, и я ему эту страницу повторяю, хоть часто ни слова не понимаю, а он следит по книге, правильно я повторяю или нет. Почти всегда я повторяю все слово в слово, и тогда Ури восхищается, хлопает меня по плечу и говорит, что я – настоящий органический магнитофон! Мне очень нравится, когда он так говорит – ведь до сих пор никто никогда мной не восхищался.

Ури положил мастерок, скомандовал «Начинай!», и я начал:

– Нельзя допустить, чтобы такой клеветнический выпад остался безнаказанным!

– Я совершенно не понимаю, о чем идет речь.

– Зачем вы так говорите, Инге? Вы прекрасно знаете, о чем я говорю!

– Понятия не имею!

– Мы понимаем, что вам неприятно, и уважаем ваши чувства, но ...

– Бред какой-то! Какие чувства?

– Этот гнусный спектакль!

– Мы, к сожалению, опоздали и не видели начала...

– ...но нам рассказали, как эти люди издевались над вами и над вашим больным отцом.

– Мы опоздали, а то бы мы ни за что не допустили такого издевательства...

– Да с чего вы взяли, что речь шла о нас с отцом? Ведь имен никто не называл!

– Ну и что? Аналогия была такая прозрачная, что и без имен все поняли намек.

– Да не было никакого намека! Вы что, хотите, чтобы я самолично узнала себя в героине деревенского балагана?

– Вы просто выворачиваете все наизнанку!

– Это вы выворачиваете, а не я! И вообще, что вам за дело до наших деревенских дрязг?

– Мы такие же жители этой деревни, как и вы!

– Доротея даже член местного совета!

– Такие же, да не совсем! Моя семья владеет этим замком с шестнадцатого века.

После этих слов я замолчал. На лбу у меня выступил пот и стал заливать глаза.

– Ты все это прямо так сходу запомнил? Ты гений, Клаус! – восхитился мной Ури. – Давай дальше.

Но я не мог дальше, я сел на камень и сказал «Все!».

– Все? – огорчился Ури. – Жалко, прервалось на самом интересном месте.

Я тоже огорчился, что я больше не смог запомнить, а Ури попросил:

– А ну-ка повтори мне эту фразу про прозрачную аналогию.

Но я уже ничего не мог повторить: как только я из себя все это выпустил, оно тут же куда-то исчезло, и я ни слова не мог вспомнить. Я испугался, что Ури больше не будет считать меня гением, а станет, как все, думать, что у меня голова, как дырявая корзина, но он похлопал меня по плечу и сказал, что все в порядке. Тут дверь из кухни открылась, и все трое вышли на крыльцо – фрау Инге и обе дамы. Я не успел спросить Ури, что такое «дамы», но, наверно, это что-то плохое – такие они были противные. Фрау Инге помахала Ури с крыльца:

– Пошли с нами, Ури! Мы идем осматривать замок.

Я сказал тихо-тихо:

– А можно я тоже пойду?

А Ури крикнул громко:

– Фрау Инге, можно Клауса взять с нами? Он сегодня всю работу уже сделал!

Он сказал неправду, – мне еще надо было прокрутить в миксере овощи свиньям на вечер и вымыть окна и двери у Отто, но я, конечно, мог бы сделать это позже, если бы фрау Инге позволила мне пойти с ними осматривать замок. Когда-то раньше я осматривал замок с Карлом, но Карл очень любил тайны и не всегда брал меня с собой. Были такие места, которые он не хотел, чтобы я видел. Вот было бы здорово посмотреть их сейчас!

Ури

– С чего мы начнем? – спросила Инге своих гостий. – Сегодня я долго не могу, у меня работы непочатый край.

– С того, что порекомендует Вильма, – поспешно сказала Доротея. – Она преподает архитектуру средних веков и знает про старые замки абсолютно все.

Но Вильма, казалось, ни слова не слышала – она так вертела головой, разглядывая башни и стену, что ей грозила опасность превратиться во флюгер. Наконец она не столько произнесла, сколько пропела:

– Боже, неужели я действительно здесь? Я ведь давно потеряла надежду проникнуть за эти заколдованные стены. – Тут она повернулась к Инге. – Пошли, дорогая Инге, я расскажу вам, какое сокровище оказалось у вас в руках! Только хорошо бы взять с собой план замка. У вас должен быть план.

– План замка? – Инге наморщила лоб, силясь вспомнить.

– У вас обязательно должен быть план, – настойчиво повторила Вильма.

Инге прикусила нижнюю губу и задумалась.

– По правде говоря, я видела его последний раз много лет назад, когда все здесь перестраивала. Понятия не имею, куда он девался с тех пор! Может быть, он в шкатулке, которая стоит в рыцарской трапезной?

Вильма и Доротея так и повисли на ней.

– Рыцарская трапезная! У вас сохранилась рыцарская трапезная? – зачирикали они, перебивая одна другую. – Подлинная трапезная? Какого века?

Инге бросила быстрый взгляд на Ури, но он развел руками, – мол, делать нечего, ты же сама предложила показать им замок.

– Хотите посмотреть? – спросила Инге и взялась за ручку двери.

Обе дамы завизжали от восторга и, обгоняя друг друга, ринулись за ней. Клаус тоже хотел было пойти с ними, но Ури его не пустил:

– Рыцарскую трапезную тебе смотреть необязательно, ты там каждую неделю пыль вытираешь. Так что иди пока помой посуду и наведи порядок на кухне, – сказал он и пошел обратно обмазывать цементом свои камни.

Клаус вымыл посуду, протер пол на кухне и даже помыл газовую плиту, а они все еще топали и чирикали в рыцарской трапезной. Наконец он не выдержал и вышел на крыльцо:

– Ури, можно, я пойду посмотрю, что у них там творится?

– Я сам пойду, – ответил Ури, положил мастерок, вытер руки и пошел в трапезную. Там горели два канделябра, которые образовали светлые круги по обе стороны рыцарского стола, – в одном круге Доротея и Вильма, напялив шлемы и доспехи, любовались своим отражением в большом зеркале, в другом Инге стояла на коленях перед нижним ящиком старинного комода. Остальные ящики комода были выдвинуты, и весь хлам из них был разбросан по полу, а на верхней доске стояла открытая чеканная шкатулка, из которой Инге вытряхнула все бумаги.

– Не могу понять, куда этот план мог запропаститься, – сказала она, обращаясь то ли к Ури, то ли к отражению Доротеи и Вильмы, совсем неотличимых за опущенными забралами. Она закрыла нижний ящик, поднялась с колен и стала аккуратно собирать разбросанные бумаги, внимательно просматривая каждый листок прежде, чем вложить его в шкатулку. Доротея и Вильма сняли со стены шпаги и с громкими криками скрестили их, не отрывая глаз от зеркала. Инге вздрогнула, не разглядывая бросила в шкатулку последнюю пачку бумаг и со звоном захлопнула крышку. Потом быстро сгребла в охапку раскиданные по полу старинные одежки, кое-как рассовала их по ящикам комода и обратилась к отражению в зеркале:

– Прошу прощения, дорогие гостьи, но нам придется отложить осмотр замка до другого раза.

Вильма подняла забрало:

– Как это – отложить? – воскликнула она. – Ведь мы же договорились!

Инге устало откинула волосы со лба:

– Мне очень жаль, но я боюсь, мы договорились неправильно. Во-первых, я так и не нашла план.

Доротея сняла шлем:

– Бог с ним, на первый раз можно и без плана.

– А во-вторых, – сказала фрау Инге твердо, – уже двенадцать часов, и у меня полно работы.

– Но мы так мечтали увидеть замок! – захныкала Вильма, выбираясь из доспехов.

– Не огорчайтесь, вы еще его увидите, когда я найду план, – пообещала Инге, делая шаг в сторону лестницы. – Теперь, когда мы благополучно разрешили наши непримиримые противоречия по поводу лукового пирога, что может помешать нам... – она засмеялась, и обе гостьи засмеялись вместе с ней.

– На случай, если план не найдется, вы можете обратиться в Управление по охране памятников. – сказала Вильма. – Там в архиве хранятся планы и родословные всех замков этого периода.

– А где оно, это Управление? Никогда о нем не слышала, – удивилась Инге.

– В Байерхофе. В земле Гессен. Вы там когда-нибудь бывали?

– Боюсь, что никогда.

– Тогда вы просто обязаны поехать посмотреть! – вскинулась Вильма.

Это прелестный старинный город – настоящая жемчужина! Он сохранился с семнадцатого века в таком виде, как его построили.

– Даже американские бомбардировщики обошли его в сорок пятом, – вставила словечко Доротея.

– Далеко он?

– Отсюда километров двести – не больше. Если вы поедете туда, обратитесь к моему учителю – профессору Курту Рунге; он ведает этим архивом. Можете сослаться на меня. Моя девичья фамилия Шенке Вильма Шенке.

За спиной Ури раздался странный звук, словно кто-то поперхнулся хлебной крошкой, но сдерживается, стесняясь кашлять вслух. Ури обернулся и увидел Клауса – он пялился на Вильму, разинув рот, в уголках губ у него запеклась слюна.

Клаус

Когда я услышал про девичью фамилию, я понял, что мамке ни в чем нельзя верить. Раз у Вильмы была девичья фамилия, значит, у нее был муж. Выходит, и у Вильмы был муж, и у Доротеи был муж! А значит, напрасно мамка с Эльзой про них насочиняли, будто они лижут друг друга языком в таких местах! Замужние женщины так делать не могут! Или все-таки могут? Тут я стал представлять себе, как они это делают, мне стало страшно жарко, и я не заметил, что все погасили свет и ушли, а я остался один в темноте.

Ури

Ури взял из пачки белый лист, написал: «Дорогая моя старушка»; прочел написанное, поморщился и зачеркнул. Под зачеркнутым написал: «Клара, цветок души моей»; прочел написанное, опять поморщился, скомкал лист и бросил в корзинку. Идея написать матери письмо осенила его внезапно и поразила своей простотой. Просто письмо, подробное, спокойное, обстоятельное, – вместо бессмысленных дорогостоящих телефонных разговоров, после которых у него на губах оставалась вязкая горечь от собственного хамства. Тут была какая-то загадка: стоило ему услышать голос матери, как из глубин его подсознания вырывались неведомые гнусные химеры, – поразительно, когда в тайниках его души (души ли?) успело накопиться столько желчи? И самое ужасное, что мать не пыталась уклониться, не прикрывала лицо руками, а кротко позволяла ему расправляться с нею со всей жестокостью, на какую он был способен. А с нею он был способен на многое. И чем больше хамства она ему прощала, чем покорнее звучали ее ответы, тем сильнее он распалялся.

Возможно, все дело было в том, что он инстинктивно угадывал за ее кротостью тот темный ужас, который охватил ее после всего, что с ним случилось. Она считала его тяжело, неизлечимо больным, так же, как и все его бывшие друзья, с которыми он в результате успешно расплевался. С друзьями, как и с подружками, проделать это было куда легче, чем с матерью, их терпения не хватило надолго. А вот мать в своей всепрощающей покорности была непобедима. Ури чувствовал, что для него было бы смертельно раствориться в ее жалости, и потому сопротивлялся как мог.

«Итак, будем писать мамке письмо». – вздохнул он вслух и вдруг понял, как он должен к ней обратиться. Он придвинул к себе новый лист и написал с легкостью: «Привет, мамка!». Он написал эту фразу по-немецки и засмеялся, представив себе, как поразит ее такое обращение. После этого непочтительного вступления он перешел на иврит – все-таки писать справа налево было куда сподручней, – и слова свободным потоком потекли из-под его пера:

«Не удивляйся: так называет свою свирепую мать мой подручный дурачок Клаус, – я тебе о нем как-нибудь напишу подробно – это отдельная тема. А пока я отвечу на твой главный вопрос: я еще не знаю, когда я вернусь. Мне тут хорошо и спокойно, хотя я часто (но к счастью, не всегда) укоряю себя, что мне не должно быть хорошо и спокойно в Германии. Как ни странно, – а впрочем, может быть, это естественно, – но здесь я начал гораздо больше понимать твое настойчивое отталкивание от этой страны. Отталкивание от нее и притяжение к ней. Я даже съездил на еврейское кладбище в Цвайбрюккен и нашел там могилу твоей бабушки. Мне не повезло – или повезло, если тебе угодно, – потому что накануне, то ли в насмешку, то ли в наказание, именно на этом кладбище порезвились хулиганы. Они перевернули и разбили несколько могильных плит (к счастью, не бабушкину) и разрисовали все стены и памятники свастиками. Этой милостью они нас не обошли, так что твоя либеральная душа может быть спокойна – тут мы слились со своим народом.

Вообще здесь, в нашей лесной глухомани скрыта какая-то тайна. Тут почти нет и давно не было евреев, – говорят, и до Гитлера их, то есть нас, было здесь немного. Еврейское кладбище в Цвайбрюккене подтверждает это: оно такое маленькое, и основная масса могил относится к прошлым векам. Я боюсь, семье твоей бабушки было здесь одиноко. Однако многие городишки в наших окрестностях носят фамилии моих школьных друзей – я уже побывал в Канделе, Манделе, Гинзбурге, Ландау и Майзеле – значит, все они отсюда родом. Можешь им это при случае сообщить.