Готический роман. Том 2 Воронель Нина
– Вы дивно играете, – сказала Клара, когда она закончила.
– Играла, – поправила ее старая дама. – Когда-то, четверть столетия назад, я и впрямь играла дивно. Выступала с концертами по всему миру. Но всему приходит конец…
– Муррей – ваше концертное имя?
Это, конечно, опять выступила Клара, – она была помешана на музыке, и половину ее квартиры занимала коллекция пластинок, кассет и компакт-дисков.
– Нет, что вы! В то невозвратное время меня звали Лилан Сэвидж.
– О Боже! – выдохнула Клара. – У меня есть ваша пластинка! Три сонаты Бетховена, правда?
– Неужто вы так хорошо помните… – начала было польщенная миссис Муррей, как вдруг французское окно за ее спиной распахнулось. В гостиную шагнула босая нога, за ней другая, и из сгущающихся над кустами сирени сумерек появилось лицо Толефа Сига.
– Шампанское? – воскликнул он. – С какой стати?
– В честь битвы при Ватерлоо, – пояснил ископаемый старец.
– За это просто необходимо выпить! – обрадовался Толеф и направился к столу. – Надеюсь, не прогоните?
«Неужто они уже кончили? Что-то рано!» – промелькнуло в голове Ури, и прочитав тот же невысказанный вопрос в глазах Меира, он подошел к окну и выглянул наружу. В саду было безлюдно, и дорожка, ведущая из часовни, была пуста. Когда Ури вернулся к столу, Толеф уже сидел рядом с Кларой в освободившемся кресле миссис Муррей и щедрой рукой наливал себе шампанское. Клара склонилась к его уху и прошептала что-то, по всей видимости, ехидное, потому что норвежец метнул на нее густо-синий неприязненный взгляд и процедил сквозь зубы односложный ответ. Но Клару его неприязнь только подогрела:
– Разве ваша вегетарианская диета позволяет вам пить вино? – спросила она громко, подтверждая что она и впрямь недолюбливает златокудрого викинга.
– Вы что, подозреваете, будто шампанское приготовлено на мясном бульоне? – подъел ее Толеф, единым духом опорожняя бокал и наливая себе новый. Стало ясно, что он платит ей той же монетой.
Лилиан начала играть что-то вибрирующе-нежное, кажется, Шопена, но ее неожиданно перебил преподобный Харви:
– Простите, Лилиан, но это не то, что сегодня нужно. Лучше сыграйте нам что-нибудь воинственное, в духе событий сегодняшней битвы.
Старуха задумалась:
– Ничего не могу придумать, – пожаловалась она и обернулась к норвежцу. – Толеф, может вы мне подскажете? И сыграете со мной в четыре руки?
Толеф с сожалением оглядел строй бутылок с недопитым шампанским и пошел к роялю.
– У меня есть одна идея, но не знаю, всем ли она будет по вкусу.
Он придвинул к роялю стул и принялся что-то оживленно нашептывать миссис Муррей, которая, выслушав его, согласно кивнула и начала левой рукой брать какие-то бурные, но не слишком согласованные, как показалось Ури, аккорды.
– Прекрасно! – одобрил ее норвежец. – Я думаю, при вашем и моем мастерстве мы можем играть без репетиции. Если мы даже собьемся, нас простят.
Он чуть-чуть отодвинул вертящийся табурет миссис Мурей, так что педали оказались под его босыми ступнями, дал ей знак, и они в четыре руки грянули вагнеровский «Полет валькирий». Играли они, возможно, не слишком чисто, но зато вдохновенно, за что по окончании были вознаграждены бурной овацией. Глядя на весело аплодирующую Клару, Толеф, наконец, ответил ей ехидством на ехидство:
– А я думал, что израильтянам запрещено слушать Вагнера.
«Небось, только ради этого мелкого укола он и сыграл Валькирий!» – пожалел мать Ури. Было очевидно, что за эти дни в хранилище они с норвежцем хорошо вгрызлись друг другу в печенки. Щеки Клары вспыхнули нервным румянцем:
– Что значит, запрещено? Вагнер у нас подвергнут общественному бойкоту, но у себя дома каждый может слушать его сколько угодно!
– А вы слушаете? – не выдержал Ури, припоминая многократные семейные скандалы по этому поводу.
Мать смутилась было, но тут же оправилась:
– Конечно, слушаю. Когда хочу.
Ури не поверил ей: – И часто вы хотите?
Он хорошо знал патологическую неспособность Клары ко лжи, – эта неспособность порой вырастала у нее в серьезное жизненное препятствие. И потому он удивился, когда она легко, без натуги ответила:
– Последнее время довольно часто.
«Что же с тобой случилось за последнее время?» – спросил его взгляд. И хоть губы не промолвили ни слова, мать, как всегда, прочла его вопрос и быстро добавила, подчиняясь своему дурацкому внутреннему импульсу говорить правду даже себе во вред:
– Я случайно узнала многое из его жизни, и любопытство заставило меня пересмотреть свое абсолютное отрицание.
Интересно, что значит «случайно»? – хотел бы выяснить Ури, но обстоятельства не позволяли. Он и так перехватил предупреждающий взгляд Меира – мол, прекрати эту интимную беседу при всех! – и прикусил язык. Клара, как видно, тоже перехватила взгляд Меира и вдруг ужасно испугалась чего-то. Ее лихорадочно горящие щеки внезапно покрылись пепельной бледностью, и Ури на миг показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Как ни странно, связывающая их когда-то пуповина все еще не усохла и передала Ури ее испуг толчками электрических содроганий по всему телу. Но разум их уже не работал на одной волне, так что причина охватившего Клару панического страха ему при этом не открылась. Нести в себе чужой страх без понимания его природы было невыносимо, и Ури, невольно отключившись, начал настойчиво искать объяснения странному смятению ни с того, ни с сего подавившему мать.
Что такое она брякнула, о чем проболталась? Ури старательно прокрутил в памяти только что записанную ленту с их разговором – вроде бы, ничего криминального там не было. Однако она сама заметила, что сболтнула что-то невпопад, – значит, надо проанализировать ее последнюю фразу и найти в ней занозу. Ури повторил про себя эту фразу снова и снова, окончательно убеждаясь, что самым подозрительным было слово «случайно». Оно прозвучало фальшиво и разоблачающе, явно указывая на кого-то, кто за последнее время умудрился пробить брешь в ненависти Клары к Вагнеру. В этом, однако, тоже не было ничего криминального, чего же она так испугалась?
Снова грянула музыка, возвращая Ури к шумной реальности банкета. Погрузившись в свои расчеты, он даже не заметил, как рядом с ним оказалась Лу. Она пристроилась на стуле Дениз, которая куда-то исчезла. Он поискал ее глазами и нашел: скорчившись под роялем, она удерживала непослушную подушку под ногами миссис Муррей, которая, старательно прислушиваясь к командам Толефа, наяривала в четыре руки с ним что-то бурное, кажется, увертюру к «Летучему Голландцу».
– Благодарю вас! – сказал голос Яна за спиной Ури, и музыка смолкла.
– В этом отрывке ясно звучит тема смерти, любимая тема Вагнера, – произнес Ян, словно читая лекцию, и Ури понял, что, задумавшись, он что-то пропустил. Он обернулся – Ян, мерно взмахивая рукой в такт словам, шагал по паркетным елочкам между камином и роялем, – взад-вперед, взад-вперед, как маятник.
– Вы не замечали, что мы, северяне, рожденные от предков, тосковавших по солнцу в сумрачных европейских лесах, можем ощущать истинный вкус жизни только на острие ножа? На грани гибели, на краю пропасти? Спросите хоть у Толефа – почему ему становится хорошо только после трех бокалов шампанского?
– Четырех, – поправил Толеф, поднимаясь из-за рояля, чтобы взять со стола еще один бокал.
– Именно эта особенность арийской души приводила Вагнера в трепет, как совершенно чуждая и непостижимая.
– Почему чуждая? – усомнилась Лу.
– Ведь вы считаете Вагнера антисемитом, не правда ли? – спросил Ян у Клары, игнорируя Лу. Клара молча кивнула, глядя на него завороженно, как кролик на удава.
– А вам не приходило в голову представить антисемитизм Вагнера как обратную сторону его скрытого еврейства? Как специфическое проявление хорошо известной в психологии еврейской самоненависти?
Ури насторожился – совсем недавно он читал нечто подобное.
– Ну и цирк! Вагнер – еврей?! – засмеялась Лу, но Ян умоляюще поднял руку, призывая всех к тишине:
– Еще Ницше писал об этом, за что Вагнеры рассорились с ним навеки.
– Ницше, тоже мне авторитет! – снова усомнилась Лу. – Небось, сводил какие-нибудь счеты.
– Ладно, забудем про Ницше, – легко согласился Ян. – Я приведу вам другое доказательство, физиономическое, так сказать. Я ведь архивный червь, и, заинтересовавшись этой темой, я нашел и наклеил рядом два портрета. На одном – Рихард Вагнер собственной персоной, сфотографированный на склоне лет, на другом – его отчим, художник Людвиг Гейер, который, будучи другом семьи, женился на овдовевшей матери Рихарда, когда младенец еще не достиг и полугода. Многие биографы утверждают, что он – отец Рихарда. И впрямь, сходство этих двоих поражает воображение. Разница между ними только в возрасте, все остальное неотличимо: глаза, нос, складка губ, овал лица. И не меньше поражает имя отчима – Гейер. Известно, что многие немецкие евреи носили имена городов, а ведь под Дрезденом, где родился Вагнер, есть городок Гейер. Да и сам Рихард до тринадцати лет носил фамилию Гейер…
– Великий Вагнер – Рихард Гейер? – ахнула Лу.
– Именно так. Создателем новой немецкой оперы мог бы стать Рихард Гейер.
– Ну Ян, – восхищенно выдохнула Лу – вы даете! Вы что, тоже антисемит?
– Глупости, – рассердился Ян, – из чего это следует?
– Из того, что вы хотите смягчить вину антисемита Вагнера.
– Ну уж и вину, – вступился норвежец то ли за Вагнера, то ли за Яна, – ведь Вагнер никого не убил. А такой мелкий грех, как антисемитизм, можно простить человеку, который написал эту музыку.
– Да и антисемитизм ли это? – воздел руки Ян. – Он ведь всего-навсего хотел открутиться от собственного еврейства…
«…а это, в конце концов, желание вполне простительное», – процитировал про себя Ури, чувствуя, как холодная рука сжимает сердце. Это место из дневника Карла произвело на него сильное впечатление, и он хорошо его запомнил, – там все было именно так. Разве что вместо «откреститься от своего еврейства» Ян сказал: «открутиться». Зато все остальное повторил точно, особенно про два портрета, наклеенных рядом. Да нет, это просто случайное совпадение. Кто, кроме Ури мог прочесть дневник?
Ури прижал локтем свою неразлучную рабочую сумку, чтобы ощутить прикосновение лежащей в ней жесткой пачки листков. Все было в порядке, листки были на месте, разве что кто-нибудь их подменил. Правда, неясно, зачем. Преодолевая настойчивое желание открыть сумку и взглянуть на шифрованные страницы дневника, Ури постарался сосредоточиться на чем-нибудь другом, например, на том, что говорил Ян. А Ян увлекся своим рассказом:
– …эта революция в Дрездене только называлась революцией. Был там робкий мятеж, скорей, сотрясение воздуха, чем реальное восстание. Когда прусские войска подошли к Дрездену, революционная армия рванула оттуда, наложив со страху полные штаны. Но восставшие и прусской армии не дождались бы, они бы разбежались еще раньше, если бы на их голову их не возглавил русский богатырь Мишель Бакунин. Кто-нибудь из вас о нем слышал?
– Не тот ли это Бакунин, который боролся с Карлом Марксом за первое место в «Интернационале»? – вдруг оживился ископаемый старец, до того мирно дремавший на диване, уронив голову на плечо преподобного Харви.
– Тот самый! – обрадовался Ян. Он говорил легко и вдохновенно, никогда раньше Ури не видел его в таком приподнятом настроении:
– Именно на него кивают некоторые биографы Вагнера, пытаясь объяснить, зачем главному дирижеру дрезденской королевской оперы, изрядному трусу и прожигателю жизни, понадобилось губить свою карьеру на баррикадах.
– И зачем же? – перебила Яна Лу, но он не рассердился, он был слишком захвачен волной собственного красноречия.
«Неужто слишком много выпил?» – подумал Ури.
– А затем, что он был влюблен в Бакунина.
– Как это – влюблен? Он же был ужасный бабник! – ворвалась в беседу молчавшая до сих пор супруга профессора де Витри.
– Он пытался выглядеть бабником, но кем он был, вовсе неясно. А вот Бакунин никогда бабником не был. Он избегал женщин, зато его всегда и всюду сопровождал очередной молодой друг, страстно увлеченный его революционными идеалами. Известный пианист Адольф Райхель даже оставил ради Мишеля молодую жену и довольно долго следовал за ним по всей Европе.
– Неужели вы хотите сказать, что Бакунин был гомиком? – окончательно сбилась с толку Лу.
– Что-то, во всяком случае, было у него не в порядке. И хоть многие дамы были от него без ума, за ним не числится ни одной любовной авантюры, ни одной романтической истории. А ведь он был бретер, лихач, нарушитель приличий.
– Но всем известно, что Бакунин был женат и имел детей! – с некоторой обидой воскликнул преподобный Харви.
– Ах, лучше не упоминайте этот брак! Семейная жизнь Мишеля – это отдельный сюжет. И дети были не его, а его друга и соратника Карло Гамбуцци, с которым его жена Антония открыто жила при молчаливом согласии супруга.
– Почему же об этом никто нигде не писал?
– В те времена открыто признаться в таком было невозможно. И жить с этим было опасно. Но сам-то Мишель знал правду о себе. И становится понятным, почему этот синеглазый красавец, этот просвещенный аристократ, сын богатых и знатных родителей, как безумный, метался по Европе от мятежа к мятежу. Похоже, он искал случая умереть красиво. И, кажется, именно этим он покорил плебейское сердце крошки Вагнера.
«Я что, схожу с ума?» – содрогнулся Ури. – «Я же это только что прочел, может, выраженное чуть иначе, но по смыслу то же самое. Или такой подход просто стал теперь общим местом, и все это знают?»
Однако недоуменный интерес, с которым присутствующие слушали Яна, скорей, говорил о том, что его трактовка нетривиальна и непривычна.
– Об этом где-то можно почитать? – спросил Ури, смутно надеясь, что Ян назовет какую-нибудь неизвестную ему немецкую книгу, которую он сможет найти у себя в университетской библиотеке, чтобы развеять это наваждение. Но нет, в ответ на его вопрос Ян только рассмеялся счастливым гордым смехом:
– Не думаю, чтобы кто-нибудь из исследователей жизни Вагнера решился изложить столь самоубийственный вариант. Ведь за такое осквернение святыни верные последователи вполне могли бы побить отступника камнями.
– Вы хотите сказать, что построили эту теорию единолично и без соучастников? – ископаемый старец, окончательно пробудившись, гневно уставился на Яна.
– Именно единолично и без соучастников! – смиренно признался тот. – И готов понести наказание за то, что приписал революционный порыв Вагнера его страстной влюбленности в революционера Мишеля Бакунина, способного жить полной жизнью только на краю смерти. Ведь для него Бакунин был живым воплощением его идеального героя, жаждущего погибнуть, чтобы хоть в последний миг ощутить острую радость жизни. Недаром он хотел посвятить Мишелю первый вариант своего Зигфрида, – тем более, что тогда он еще назывался «Смерть Зигфрида».
– Если хотел, почему же не посвятил? – ворчливо вмешался преподобный Харви, явно разделяя недовольство своего ископаемого соседа.
– На это у него были весьма веские причины, – загадочно улыбнулся Ян. – Однако если я расскажу вам их вкратце, вы мне все равно не поверите.
– Об этих причинах тоже нигде нельзя прочесть? – спросил Ури, чувствуя, как его замешательство постепенно превращается в звенящее предчувствие какого-то ужасного открытия. Само предположение о том, что все полнее вырисовывалось – пока где-то в подсознании, – было таким чудовищным, что разум делал последние лихорадочные попытки если не отменить, то хотя бы отсрочить нависшую над ним догадку.
– Увы, тоже негде, пока я не решусь о них написать, – отозвался Ян как-то слишком уж вызывающе.
– Так что же, мы до тех пор так их и не узнаем? – поинтересовался Ури, удивляясь странному поведению Яна, который, обычно такой сдержанный, такой джентльмен, был сегодня на себя не похож, – взвинченный, говорливый, словно его подменили.
– Почему же? Я мог бы рассказать желающим… – предложил Ян, нерешительно оглядывая собравшихся за столом. – Но возможно, вам уже надоела эта тема?
– Нет, нет, расскажите! Это безумно интересно! – воскликнула миссис Муррей, которая сегодня тоже была слегка не в себе и пробежала пальцами по клавишам, рассыпая в воздухе серебристые брызги мажорных аккордов. Толеф подхватил брошенную ею мелодию, но в другом, скорей минорном ключе, бархатисто, уверенно, неспешно. И Ян в такт музыке начал говорить, вернее декламировать, словно читал наизусть нечто загодя отрепетированное.
– Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего задать другой. Почему Вагнер ни разу не попытался встретиться со своим бывшим другом, когда тот после семи лет тюрьмы убежал из сибирской ссылки и поселился в Швейцарии? Причем поселился в Лугано, в двух шагах от виллы Вагнера. Но ни тот, ни другой не сделали ни одной попытки встретиться. Почему? – Он сделал эффектную паузу. – А потому что оба знали, что после разгрома восстания Вагнер, спасая свою шкуру, выдал своего возлюбленного Мишеля полиции.
Ян взял со стола чей-то неполный бокал и выпил единым духом. Все молчали, словно зачарованные. «Что еще он расскажет? Или он на этой ударной ноте завершит свое выступление?», – смятенные мысли Ури, намеренно задерживаясь на сиюминутных частностях, заскользили по поверхности какого-то решительного открытия, словно страшились заглянуть в разверзающуюся под ними бездну. Но Ян и не думал прерывать свой рассказ:
– Ведь Мишель не случайно оказался в центре восстания и стал главным советником временного правительства по вопросам воинской стратегии. Сам Рихард почти насильно притащил его в городскую ратушу, где заседали руководители восстания. И Мишель забыл о своем презрении к их мелкотравчатому мятежу. Его, как всегда, увлекла сама стихия революционной динамики: треск выстрелов, запах пороха и вкус опасности. Только такая жизнь имела для него смысл, всякая другая была тусклым прозябанием, не стоящим затраченных усилий…
Тут зазвенел звонок к вечернему чаю и в гостиную шумно ворвалась истомившаяся за дверью толпа не приглашенных на банкет. Кое-кто из них, сохраняя достоинство, с чашкой в руке последовал за Брайаном, вкатившим в гостиную свой столик с чайниками, зато американцы, все, как один, прямо от двери направились к сдвинутым банкетным столам, вынуждая Меира любезно предложить им остатки шампанского и пирожных. Те, кому достались бокалы, подняли их, приветствуя миссис Муррей, она в ответ взметнула кисти рук над клавишами, и звуки рояля заглушили речь Яна.
Одним из последних вошел очкастый господин с одутловатыми щечками, будто приклеенными к его вполне молодому лицу, которого Ури вчера опознал по фотографиям в израильских газетах. Значит, на сегодня совещание кончилось. Слава Богу, сейчас не его дежурство и он может спокойно остаться в гостиной, не торопясь занять свой пост. Однако он невольно проследил, как очкастый господин взял со столика чашку чая и с минуту постоял, облокотясь на буфет, словно искал кого-то глазами. Ури уже было потерял к нему интерес, как он, подхватив еще одну чашку чая, подошел к банкетному столу и сел рядом с Кларой. Любезно улыбаясь, он поставил перед ней чашку и сказал ей что-то, отчего она вспыхнула и резко выпрямилась, будто ее ударили. Потом овладев собой, рассеянно поднесла чашку к губам, отхлебнула несколько глотков и быстро написала несколько слов на бумажной обертке от пирожного. Господин аккуратно сложил обертку, сунул в карман, молча поднялся и не спеша понес пустую чашку обратно на буфет.
Ури перевел взгляд на Яна, от которого тоже не ускользнула эта сцена, хоть он сделал вид, что ничего не заметил. Толпа его слушателей пополнилась восторженной стайкой американских дам и отцом Георгием, вернувшимся ради вечернего чая к маскарадной версии своего костюма. На столе перед ним стояла почти полная бутылка «Фанты», содержимое которой он, стараясь быть справедливым, аккуратно разливал по составленным полукругом чайным чашкам, ни на миг не прерывая бурной дискуссии с Яном. Язык его сильно заплетался, и он время от времени смачивал его, отхлебывая глоток из чашки, которую тут же наполнял снова. Ури заподозрил, что темная жидкость в бутылке – вовсе не «Фанта», а пресловутая румынская цуйка. Утверждений отца Георгия, высказанных на взрывоопасной смеси английского с румынским, Ури не понял, но ответы Яна звучали бы вполне внятно, если бы священник не перебивал его в середине каждой фразы, создавая впечатление опереточного дуэта:
Ян: Было еще не поздно, Мишель еще мог удрать – еще не весь город был оцеплен…
ОГ: Трам-пури-пури-трури-пам!
Ян:…не все границы перекрыты. Но не такой это был человек…
ОГ: Трам-пум-па-пам! Там-пури-пам?
Ян:…чтобы искать спасения в бегстве. За то и любил его Рихард…
ОГ: Трам-пури? Пури-трури-пам-пури-трури-пам-пам-пам!
Ян:…за то и любил. Но он понимал, что сам погибнет…
ОГ: Трури-пури, тури-пури-трури-пури, трам-пам-пам!
Ян:…если не отдаст Мишеля в руки зятя.
Чей зять, при чем тут к черту зять? И тут Ури вспомнил, что в дневнике тоже написано про зятя, он просто не успел прочесть, что именно. Выходит, что если его безумная догадка может иметь хоть какое-то отношение к реальности, подтверждение ей нужно искать в дневнике. Он огляделся вокруг, обдумывая, как бы незаметно выскользнуть из гостиной, чтобы запереться у себя в комнате и спокойно прочесть оставшиеся страницы.
Вечер уже подходил к концу, звуки рояля смолкли, и гости начали расходиться. На смену им появились две кухонные девушки, которых, наверно, нанял Меир, чтобы они привели гостиную в порядок после банкета. Чудно, значит, от Ури помощи не потребуется, и он свободен удрать. Ури поднялся из-за стола и, кивнув Меиру, двинулся к двери, но его перехватила Лу. Она заметила его маневр по направлению к выходу и, когда он проходил мимо, со смехом подставила ему ножку.
– Куда вы? Или вы избегаете меня?
Ури покачнулся и, вынужденный схватиться за спинку ее стула, чтобы не упасть, оказался с ней лицом к лицу.
– Конечно, нет. Что за странная идея?
– Однако прошлой ночью мне не удалось вас разбудить. Вам не стыдно?
– Еще как стыдно, – «Значит, не приснилось». – Но что поделать, если наш босс загонял меня, как соленого зайца.
Она прижалась щекой к его ладони, лежащей на спинке ее стула.
– Но сегодня, я надеюсь, вы придете? Или вы хотите, чтобы я пришла к вам?
От нее исходил такой мощный эротический призыв, что Ури на миг чуть не поддался соблазну. И наверняка в конце концов поддался бы, если бы не нарастающий страх, что его догадка верна. А раз есть хоть ничтожная вероятность, что пронзившая его нелепая мысль имеет реальные основания, он просто обязан за эту ночь тщательно проанализировать ситуацию и окончательно решить, да или нет. Выходит, что вся ответственность здесь на нем – никому нельзя довериться, ни с кем посоветоваться. Ведь, если это правда, то и мать тут замешана тоже, и надо решить, какая опасность угрожает матери. Так что нечего вмешивать в это Лу. Он потянул было ладонь из-под щеки Лу, но ее пальцы сомкнулись вокруг его запястья стальным кольцом. Изловчившись, он мизинцем почесал ее за ухом, от чего она замурлыкала, как кошка, и ослабила хватку. Тогда он осторожно высвободил руку:
– Боюсь, сегодня опять не выйдет. Он отправляет меня… – тут Ури замялся, затруднившись с ходу придумать, куда именно отправляет его Меир, но вовремя вспомнив о секретности, выдохнул с облегчением, – не могу сказать, куда, но отправляет на всю ночь, так что я вернусь только к завтраку.
– Какое проклятое невезение! – искренне огорчилась Лу. Сознание собственной неотразимости делало ее доверчивой – она не сомневалась, что если мужчина от нее отказывается, значит, у него есть на то серьезные причины. – Так вы уже сматываетесь?
– Пока нет, у меня есть еще минут двадцать, – сознался Ури, соображая, что ему теперь придется дождаться ухода Меира, чтобы не дать Лу возможности перекинуться с ним парой слов по поводу этого таинственного ночного задания.
– Целых двадцать минут? – встрепенулась Лу. – Так мы еще можем подняться ко мне…
– Увы! – сокрушенно развел руками Ури, чувствуя себя мелким лжецом и пронырой, – мне ведь нельзя отсюда отлучаться: а вдруг их высочество вздумают явиться к чаю?
Поразительно, но Лу ему и тут поверила, – она притянула его за рукав и усадила рядом с собой. Тем временем отец Георгий окончательно потерял дар речи и задремал, так и не распределив среди публики свои чашки с цуйкой. Он успел только одну вручить Яну, а вторую подсевшей к нему Кларе. Как видно, Ян довольно далеко продвинулся в своем повествовании, однако слушателям все еще не надоел.
– В дневнике Вагнера написано, что гвардейцы из Хемница убедили временное правительство расквартировать свою разгромленную армию у них в городе. Вагнер вспоминает, что сам присутствовал при встрече Бакунина с гвардейцами, которые утверждали, будто в Хемнице восставших ждут многочисленные соратники, готовые к ним присоединиться. Но как оказалось позже, гвардейцы эти, по словам Вагнера, просто заманили временное правительство в ловушку, чтобы арестовать его там без сопротивления.
– А что было на самом деле? – спросила одна из американских дам.
– Что было на самом деле, можно предположить, если почитать Мишеля, который тоже описал этот случай. Воспоминаний он, правда, не оставил, но в тюрьме написал покаянную «Исповедь», в которой подробно рассказал, как по пути из Дрездена их перехватил Вагнер и уговорил ехать в Хемниц, ссылаясь на революционные массы, жаждущие примкнуть к их армии.
– Зачем же Вагнер наплел такую разоблачительную чушь?
– Откуда бедняге было знать, что Мишель тоже опишет эпизод с гвардейцами? Ведь в те времена, когда Вагнер диктовал эти страницы Козиме, никто понятия не имел об «Исповеди» Мишеля, да и тот вряд ли ее афишировал. Он, скорей, стыдился, что, доведенный до отчаяния семилетним одиночным заключением в похожем на могилу подземелье петербургской крепости, проявил слабость и нарушил собственные правила.
Произнеся эти слова, Ян торжествующе замолчал, и обвел глазами слушателей. Американские дамы дружно ахнули и наградили его овациями и даже профессор де Витри хлопнул пару раз в ладоши, после того, как супруга подтолкнула его локтем. Преподобный Харви уточнил:
– То есть вы утверждаете, что после разгрома дрезденского восстания Вагнер способствовал аресту Мишеля Бакунина?
– Именно это я утверждаю! – голос Яна прозвучал как-то слишком уж торжественно.
Старцы многозначительно переглянулись, пожали плечами и более древний изрек:
– Увлекательно, но не доказательно.
Ян покорно склонил голову, вежливо принимая их критику, потянулся за своей недопитой цуйкой и, залпом осушив чашку, отставил ее в сторону. Клара, с отвращением поморщившись, отхлебнула из своей, вынула из сумочки пачку сигарет и начала нервно прикуривать. Ури протянул руку к пачке:
– Вы позволите?
Брови Клары резко взлетели вверх:
– Разве вы курите?
– Только когда выпью шампанского.
Клара нехотя протянула ему пачку, он вытащил сигарету и потянулся за зажигалкой. Зажигалку она из рук не выпустила, а сама щелкнула ею и поднесла ему огонь. Он притворно затянулся и все же закашлялся с непривычки, на что Клара заметила лукаво:
– Я вижу, вам нечасто приходится пить шампанское.
– Только когда дамы угощают, – в тон ей ответил он, стараясь припомнить, какая ее фраза поразила его в начале вечера. Он еще раз затянулся, прикрыв глаза веками, и в темноте явственно услышал эту фразу, так испугавшую ее саму: «Я случайно узнала многое из жизни Вагнера, и любопытство заставило меня пересмотреть свое абсолютное отрицание.»
– И давно вы так увлекаетесь Вагнером? – спросил он, нащупывая болевую точку в трехчленной комбинации Клара—Вагнер—Ян. И по тому, как мать закусила нижнюю губу, понял, что она опять испугалась. Пока она подыскивала ответ, ему как бы вовсе некстати вспомнилась забавная скороговорка из детских лет: «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Разумный внутренний голос тут же отозвался на эту детскую шалость, – настойчиво, хоть и не уверенно: «При чем тут Карл? Я же своими руками захоронил его останки в стене сокровищницы Губертусов». На что другой голос, более скептический, но не менее настойчивый, позволил себе усомниться: «А откуда ты, собственно, знаешь, чьи это были останки?»
– У нас недавно исполняли отрывки вагнеровских опер, и мне они так понравились… – нашла, наконец, подходящую формулировку Клара.
– Где у вас, в Израиле?
Глумливая ухмылка сына оскорбила Клару:
– Да, представьте себе, у нас в Израиле, в рамках Международного иерусалимского фестиваля! – отчеканила она вызывающе.
– Я вижу у вас там наступили большие перемены! – Ури пригасил сигарету в стоящей неподалеку чашке Яна и спросил негромко, пользуясь тем, что их никто не слышал:
– С кем же, интересно, вы были на этом концерте? С ним? – он указал взглядом на Яна, помогающего Меиру складывать чистые бокалы в соломенную корзинку.
Зрачки Клары сузились, и Ури вспомнил, как во время их путешествия по Средиземному морю на теплоходе она всегда проигрывала в покер, потому что по лицу ее всегда можно было определить, когда она блефует.
– Откуда у вас такие странные идеи? – она пригасила свою сигарету в той же чашке, что и он, поднялась, резко оттолкнув стул, и отвернулась к окну, за которым, наконец, стемнело.
В гостиную вошли музыкальные пасторы и подсели к Толефу, тихо наигрывающему что-то на рояле. При виде этих неразлучных преподобных отцов Меир поставил, наконец, корзинку с бокалами на угловой столик и, кивком попрощавшись с остающимися, не спеша направился к выходу. Лу рванулась было за ним, но Ури подхватил ее под локоть и начал шептать ей на ухо какие-то скабрезные глупости, о существовании которых в собственном сознании сам до сих пор не подозревал. Она слушала со снисходительным интересом, не пытаясь вырваться, и только когда за Меиром захлопнулась парадная дверь, он отпустил ее со словами:
– Не хотите ли отведать этой знаменитой цуйки? – и потянулся за чашками с темной жидкостью, краем глаза наблюдая, как Ян окликнул Клару, и они дружно двинулись к выходу. Лу перехватила его взгляд, отвергла предложенную ей цуйку и сочувственно покачала головой:
– Бедный вы бедный, брошенный ребенок, вам и впрямь надо выпить!
И быстро вышла, но не стала догонять Меира, а повернула к лестнице, ведущей наверх. Ури глянул на часы. До автобуса на Честер оставалось десять минут, а он еще не завершил операцию с чашкой Яна. Он легко нашел ее по торчащим из нее окуркам, не таясь, взял со стола вместе с парой соседних и понес к буфету. Поставив все чашки в ряд на его темной крышке, он огляделся – народу в гостиной почти не осталось, и никто на него не смотрел. Тогда он ловко выдернул из мусорной корзинки заранее облюбованный им пластиковый пакетик от пирожного и, быстрым движением смахнув в него чашку Яна, сунул ее в карман. Выходя он заметил, что отец Георгий уже проснулся и сосредоточенно сливает из чашек недопитую цуйку обратно в бутылку из-под «Фанты».
По дороге к автобусу Ури с каким-то злобным весельем повторял про себя навязшую в зубах скороговорку «Карл у Клары украл кораллы, Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет».
Он вскочил в автобус в последнюю секунду. Хоть автобус был почти пустой, почитать там дневник Карла не удалось, потому что водитель погасил все лампы в салоне. Не удалось снять и номер в отеле по прибытии в Честер. Смотреть «Битву при Ватерлоо» съехалось столько народу, что о свободных комнатах и речи быть не могло. Не зная, куда ему деваться, Ури побрел на вокзал и, проглядев расписание, обнаружил, что через десять минут уходит ночной поезд на Бирмингем. Он купил билет туда-обратно и, проклиная дороговизну английской железной дороги, наконец отгородился от мира в грязноватом, но удобном откидном кресле второго класса.
Поезд негромко свистнул и тронулся с места. Убедившись, что никто из немногочисленных ночных пассажиров им не интересуется, Ури открыл свою рабочую сумку и вытащил заветную пачку листков. Ему не терпелось быстро пролистать их, чтобы поскорее найти нужное место. Но он сам себя притормозил, – если он хочет узнать правду, он должен читать все по порядку, чтобы ничего важного не пропустить. Времени у него более, чем достаточно, поезд тащится до Бирмингема почти четыре часа и обратно не меньше. Ури зажег лампочку под потолком и погрузился в иллюзорный мир, созданный воображением Карла:
«…Сразу после обеда он сунул том воспоминаний под мышку и поднялся к себе в кабинет. Там он прилег на диван и начал бегло перелистывать красиво переплетенные в кожу страницы, пока не наткнулся на забавную запись:
«…однажды я пригласил Мишеля на ужин к себе домой. Моя жена Минна разложила на тарелках тонко нарезанные ломтики колбас и копченного мяса, но он и не подумал есть их так, как это принято у нас, аккуратно накладывая на хлеб. Он сгреб в горсть все, разложенное на тарелках, и единым духом отправил в рот. Заметив испуг Минны, он заверил ее, что ему вполне достаточно того, что он съел, просто он любит есть по-своему».
Дальше шел абзац о том, что Мишель всегда ходил в черном концертном фраке, утверждая, что у него нет денег на покупку чего-то более подходящего. И никто не мог ссудить ему что-нибудь из своего гардероба. Он был такой огромный, что любая одежда с чужого плеча была бы ему мала.
Рихард перевернул страницу и поморщился. Истории про колбасу и про фрак были более или менее правдивы, хоть нигде не было сказано, что той дрезденской весной, перед самым восстанием, Рихард был безумно влюблен в Мишеля и зачарованно следовал за ним повсюду, как собачка на сворке. Зато большая часть того, что шло дальше, была сплошным враньем. Все, все, даже продолжение рассказа про фрак. Когда Рихард излагал Козиме приходившие ему на ум события тех далеких дней, он сразу четко отбрасывал то, что могло испортить его отношения с королем Людвигом, по заказу которого эти воспоминания, собственно, и были написаны. При этом кое-что приходилось не только скрывать, но и изрядно переиначивать.
Запись от 3 мая – это был третий день восстания, – начиналась с того, что Рихард неожиданно увидел могучую фигуру Мишеля. Который дымя сигарой и не замечая неуместности своего концертного фрака, бродил по Альтмаркту, с любопытством разглядывая баррикады. А на самом деле накануне вечером Рихард долго уговаривал Мишеля прийти на Альтмаркт и все утро его ждал, а тот все не шел. Так что ко времени его прихода Рихард уже отчаялся его увидеть. Хоть Мишель считал всю их революционную затею мелкотравчатой и буржуазной, Рихард все равно жаждал, чтобы Мишель увидел его среди борцов на баррикадах – он давно понял, что тот ценит только разрушителей, людей действия и отваги. Но Мишель и не подумал восхищаться героизмом Рихарда и его соратников. Презрительно усмехаясь, он указал на детскую неэффективность всех мер, принятых восставшими для защиты от прусских войск, и объявил, что лично он не склонен принимать участие в таком любительском спектакле.
Рихард бегло просмотрел записи за решающие для восстания дни, 4-е и5-е мая, когда передовые части прусской армии бесконечным потоком втекали в пригороды Дрездена. В воспоминаниях как-то само собой выходило, что к этому времени Мишель уже оказался в центре событий и стал главным советником временного правительства по всем вопросам воинской стратегии. Ни слова только не было сказано о том, что за день до этого именно Рихард почти насильно притащил его в городскую ратушу, где заседали руководители восстания. Он хотел, чтобы Мишель как специалист высказал им свои претензии и посоветовал, как теперь быть. Мишель выслушал сбивчивые мечтания членов правительства о преимуществах мирного урегулирования и силой жесткой логики убедил их, что на это нет ни малейшей надежды.
Оставался единственный вариант – сорганизоваться так, чтобы противопоставить пруссакам собственную военную мощь высокого качества. И при этом выяснилось, что никто, кроме Мишеля, понятия не имеет, как к такой организации приступить. А Мишель уже забыл о своем презрении к их мелкотравчатому мятежу. Его, как всегда, увлекла сама стихия революционной динамики: треск выстрелов, запах пороха и вкус опасности.
Все предшествующие восстанию недели он жил в странном полусне. С кем-то встречался, о чем-то спорил, что-то доказывал, но душа его при сем не присутствовала. Отравленная глубокой печалью, она неустанно возвращалась к тем счастливым минутам на баррикадах Парижа, когда он окрылял толпу своим вдохновенным бесстрашием. Только такая жизнь имела смысл, всякая другая была тусклым прозябанием, не стоящим затраченных усилий…»
После этих слов перо Карла снова прочертило длинную линию с извилистым загибом и побежало дальше – крупнее, поспешней и словно бы вдохновенней:
«Что за чушь! Ведь в этом абзаце про Мишеля я, сам того не заметив, приписал Вагнеру свои мысли. А впрочем, наверно он думал о чем-то подобном, прозревая душевные побуждения своего свободного от страха Зигфрида, хоть тот был во всем ему чужд и именно тем восхитителен. В этом отчужденном восхищении, пожалуй, и зарыт секрет очарования всей романтической вагнеровской галиматьи, воспевающей неосмотрительных, но отважных героев, всегда готовых погибнуть и обязательно в конце концов погибающих».
Потом шел пробел, за ним несколько зачеркнутых строк, потом опять пробел и новый абзац, начинающийся посреди фразы:
«…пруссаки все тесней сжимали кольцо. Они очень хитро придумали уклоняться от уличных боев, где им пришлось бы атаковать баррикады. Они захватывали дом и пробивали стены в соседний, продвигаясь таким образом не по улице, а внутри домов. Бесполезные баррикады, похожие на мусорные свалки, немым укором высились вокруг пепелища оперного театра, где все еще дымились остывающие угли. Несмолкаемый грохот больших и малых орудий безжалостно долбил по мозгам, вызывая головную боль. В ратуше царила паника, все члены временного правительства, кроме Хюбнера, разбежались кто куда в надежде избежать расплаты.
И Рихарду стало страшно.
Он не мог контролировать этот страх, руки дрожали, глаза застилала влажная пелена, все тело обливалось потом. Он предчувствовал, что вот-вот появится красная нервная сыпь – под мышками и в паху уже начинался нестерпимый зуд. Он помчался домой, в тихий пригород Фридрихштадт, где его ожидала испуганная Минна. Но добраться до дома было не так-то просто, – все дороги были перекрыты наступающей лавиной прусских войск. С трудом переваливаясь через заросшие колючками изгороди и пробираясь задами по извилистым тропкам, знакомым ему по его бессчетным одиноким прогулкам, Рихард вдруг остро осознал, что больше никогда не вернется в эти края. Битва была проиграна, даже, не начавшись, впереди маячил разгром, тюрьма, а, возможно, даже и гибель.
Но он еще не был готов к уходу из этого мира, его жизнь не принадлежала ему. Еще не созданные, но уже оплодотворенные его гением замыслы толпились на пороге его души, стремясь вырваться наружу. Его святой обязанностью было доносить их и дать им выйти в свет. А значит, он должен был беречь себя.
План его был прост, он так и написал в своих воспоминаниях: «Внутренним взором я увидел, как пруссаки входят в наш пригород, и живо представил себе все ужасы военной оккупации. Когда я, наконец, добрался до своего дома, мне без труда удалось убедить Минну собрать кое-какие пожитки и уехать со мной в Хемниц, где жила моя замужняя сестра Клара. Захватив с собой зеленого попугая и песика Пепса, мы отправились в путь на дребезжащей деревенской повозке, которую мне чудом удалось нанять. Был дивный весенний день. Но сладкозвучное пение жаворонков в бескрайней высоте небес то и дело заглушалось непрекращающимся ревом канонады, которая потом еще много дней отдавалась у меня в ушах».
Рихард в который раз подивился собственной уклончивости. Он подробно описал попугая, песика Пепса и жаворонков, поющих в бескрайней высоте небес, но ни словом не упомянул того, за кем была замужем его сестра Клара. А ведь именно муж Клары, не упомянутый заместитель начальника полиции Хемница, и был главным героем драмы, развернувшейся в последние дни восстания.
Так живо, словно это было вчера, он представил себе аккуратную кухню сестры с веселой розовой геранью на окнах, задернутых накрахмаленными занавесками, – куда вывел его зять. Пока женщины оживленно хлопотали в гостевой комнате, устраивая постель для него и Минны.
– Послушай, – сказал зять, собирая свой бабий рот в маленький тугой узелок, который они в детстве называли «куриная гузка». – Ты что, там у себя в Дрездене, сильно замешан в этих беспорядках?
Сердце Рихарда екнуло. Выражение лица зятя не предвещало ничего хорошего.
– С чего ты взял? – слабым голосом спросил он, как бы не отпираясь, но и не подтверждая.
– А с того, что готовится приказ о твоем аресте.
– О моем? – бледнея, одними губами переспросил Рихард.
– Не только о твоем, конечно, – утешил его зять, – а всей вашей дружной компании. Всего вашего никудышного правительства – и твоего дружка из оперы, и фрайбергского бейлифа Хюбнера, и твоего русского медведя, который не знамо зачем полез в чужие дела.
У Рихарда слова застряли в горле, но зять и не ждал его ответа.
– Да и ты зачем полез, я тоже в толк не возьму, – продолжал он, и Рихард вдруг в первый раз за много лет знакомства заметил, как шевелятся его волосатые уши, когда он произносит букву «Е». – Такой город разорили, оперный театр сожгли, столетние деревья порубили на свои баррикады, а для чего? Чтобы после первого же выстрела разбежаться? Не начинали бы, раз воевать не умеете. Честно говоря, я бы не возражал сгноить тебя в тюрьме за твои проделки, да Клара мне жить не дает, все плачет, чтобы я тебя выручил.
Рихард облизал внезапно пересохшие губы:
– А если я сейчас уеду? Прямо отсюда, из Хемница? В Веймар, например, – там Лист готовит постановку моего «Лоэнгрина», а?
Зять сверкнул на него белесыми глазами. Откуда в этих блеклых глазах могла вспыхнуть такая жаркая искра?
– Раньше надо было думать. Тебя схватят на границе, на каждой пограничной станции есть твое описание.
– Что же мне делать? – прошептал Рихард непослушным, заледеневшим вдруг языком.
– Я бы мог вывезти тебя в своей коляске, – начал зять и замолчал, давая время этим словам проникнуть в душу Рихарда вместе с непроизнесенным, но явно услышанным «но».
– …но? – продолжил за него Рихард.
– …но я не могу этого сделать без твоей помощи.
– Чем же я могу тебе помочь? – спросил Рихард, предчувствуя недоброе.
– Ты можешь помочь мне арестовать твоих дружков, – отрубил зять без обиняков и быстро добавил, не желая слушать возражения шурина. – Им уже не спастись, поверь мне, их все равно схватят, не сегодня, так завтра, – почему бы не сделать это моей заслугой? Подкинь их мне – и считай, что ты уже в Веймаре.
– Но как же я?.. Ведь нельзя же! Ведь мне не простят… – ужасаясь, залепетал Рихард, заплетаясь языком о непослушные слова.
– Да кто узнает? Мы обделаем это дельце шито-крыто. Ты только не болтай, и все будет в порядке.
И тут Рихард заплакал, – он вообще был скор на слезы, от счастья ли, от страдания, все равно. Бросив взгляд на его залитое слезами лицо, зять безошибочно поставил диагноз:
– Значит, договорились? – и, заслышав шаги приближающихся женщин, поспешно заключил, – ты завтра утром отправляйся в Дрезден, а я послезавтра с утра поеду во Флеху и буду ждать тебя в трактире «Голубой барабан». Это как раз на полпути от Фрайберга, так что тебе не придется мотаться слишком далеко.
Услыхав, что Рихард намеревается вернуться в Дрезден, жена и сестра так дружно зарыдали, что Рихард нерешительно заглянул зятю в глаза, а вдруг тот передумает и позволит остаться? Но зять в ответ непреклонно повел головой вправо-влево – мол, выхода нет, надо ехать.
Рихард полистал воспоминания:
«Узнав, что я собираюсь обратно в Дрезден, все мои родные и близкие пришли в ужас».
Это по сути была чистая правда, потому что родные и близкие и впрямь пришли в ужас, а полицейского зятя с волосатыми ушами и куриной гузкой рта Рихард вряд ли мог отнести к числу родных и близких. И дальше тоже было написано почти правдиво:
«Несмотря на все их попытки отговорить меня, я был тверд в своем решении отправиться в обратный путь, хоть подозревал, что по дороге встречу нашу боевую армию, в растерянности бегущую с поля боя. Но чем ближе к Дрездену, тем яснее становилось, что там еще тверды в намерении сражаться, а не отступать… Все дороги были перекрыты, так что в город можно было пробраться только окольными путями. Когда я, наконец, добрался к вечеру до дрезденской ратуши, я был потрясен открывшимся мне ужасным зрелищем: на площади перед ратушей горели маленькие костры, то тут, то там выхватывая из сумрака бледные лица смертельно усталых людей, простертых прямо на холодных камнях. Но даже эта печальная картина померкла, когда я проник в ратушу, – там царили паника и смятение. Разве что Хюбнер сохранял еще какую-то способность к действию, но мне показалось, что лихорадочный огонь, полыхающий в его глазах, постепенно сжигает его изнутри. И только Мишель был спокоен и невозмутим, как всегда, хоть не спал уже несколько ночей…»
На этом обрывке фразы закончилась последняя страничка. Ури откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. То или не то? Похоже, но не совсем, похоже чертовски, но не настолько, чтобы подтвердить окончательно. Да и что подтвердить-то? Безумное предположение, что Ян Войтек, галантный всезнайка из Чехословакии – вовсе не Ян Войтек, а неуловимый Гюнтер фон Корф, которого давно отчаялись найти секретные службы всех цивилизованных держав! Ведь если это так, то все летит кувырком – операция Меира в опасности, жизнь принца в опасности, жизнь матери в опасности. Если это так, нужно мчаться к Меиру и поднимать тревогу.
Ури глянул за окно – поезд, ровно стрекоча, заглатывал сонные мили темного пространства, лишь кое-где освещенного редкими фонарями. Ури вышел в тамбур, где висело расписание. До Бирмингема оставалось полтора часа и две остановки. Что делать, выйти на первой же станции, найти телефон-автомат и позвонить Меиру? И что он ему скажет? Что Ян Войтек вовсе не Ян Войтек, а Гюнтер фон Корф?
«Почему ты так решил?» – спросит Меир. «По дневнику Гюнтера фон Корфа», – ответит Ури. «А откуда у тебя дневник Гюнтера фон Корфа?» – спросит Меир. И что тогда? Рассказать ему всю историю, – про Инге, про Отто, про паспорт и билет в почтовом ящике, про объеденные крысами кости, которые он спрятал в тайнике под землей? «Ну ты хорош! – скажет Меир. – Столько лет держал у себя дневник такого человека?» И ведь скрыть ничего не удастся. Уж если ребята из Моссада возьмутся за дело, они все из него вытянут. И про Инге, и про Отто, и про объеденные крысами кости в подвале замка. И Инге они тоже, конечно, не оставят в покое. Как он потом посмотрит ей в глаза? Ей только этого сейчас не хватало! Нет, это невозможно! Тем более, что его внезапно вспыхнувшие подозрения настолько невероятны, что вполне могут оказаться проказами воспаленного ревностью воображения.
Приходилось признать, что, как это ни нелепо, Ури по-прежнему продолжал ревновать свою грешную мать. В каком-то смысле его ревность на этот раз оказалась даже более острой, потому что он сразу учуял некий необычный оттенок в ее отношениях с Яном. Была в них какая-то маленькая заноза, больно цеплявшая его сердце каждый раз, когда он видел их вместе. То ли взгляд ее, направленный на Яна, был странно беспомощным и покорным, а не царственно-повелительным, как он с детства привык. То ли силовые линии ее нервного поля все эти дни пульсировали так лихорадочно, что он воспринимал их позывные как сигналы тревоги. Особенно ранило его воспоминание о том, как сегодня в конце вечера Ян положил руку на плечо матери и по-хозяйски повел ее к выходу из гостиной. Тела их соприкасались с той гармоничной интимной слаженностью, которая отличает в толпе влюбленных. Что с ней будет, когда она узнает правду о своем возлюбленном?