Готический роман. Том 2 Воронель Нина
Ури послушно надел пиджак, застегнул все пуговицы и предстал перед требовательным взглядом Гиди. Пока Гиди прикусив губу искал выход из положения, Йорам разглядывал отражение Ури в зеркале:
– Ума не приложу, как Ганс и Гретель умудрились произвести на свет такого образцового потомка царя Давида. Сознайся, ведь тебя аист принес?
Гиди громко засмеялся, то ли словам Йорама, то ли своей находке:
– Вот что, потомок царя Давида, придется тебе эту ночь спать в пиджаке, пусть слегка обомнется!
Когда они ушли, Ури немного постоял у окна, надеясь разглядеть какие-нибудь подробности лондонской жизни, но окно выходило на тихую боковую улочку, мало освещенную и безлюдную. Напротив тускло светилась зеленая вывеска химчистки, да время от времени редкие машины, сбивая Ури с толку, бесшумно появлялись не с той стороны, с какой их следовало ожидать. Что ж, ничего больше не оставалось, как удовольствоваться на этот вечер английским названием химчистки и неслышным скольжением машин по противной здравому смыслу стороне мостовой. Ури задернул штору и потянулся за красной тетрадью.
За два с половиной года, что тетрадь эта по секрету от Инге провела в картонной коробке для обуви у него в шкафу, ему так и не удалось расшифровать хитроумную тайнопись Карла. Нельзя сказать, что у него было много времени на расшифровку, – ведь ни тягомотное расследование гибели Дитера-фашиста, ни хлопоты по добыче денег на реставрацию, ни ежедневный штурм полуразрушенных лабиринтов замка не отменяли будничных трудов по хозяйству. Они с Инге целыми днями работали, как проклятые, и лишь изредка Ури мог выкроить часок на подбор ключика к зашифрованному миру Гюнтера фон Корфа. Со временем стремление проникнуть в этот мир превратилось у него в навязчивую идею, подогреваемую упорным сопротивлением не поддающегося раскрытию текста. Куда он надеялся заглянуть, выискивая все новые методы расшифровки – в интимную исповедь бывшего возлюбленного Инге или в темные закоулки души человека, сделавшего террор своим образом жизни? Он и сам не знал, какая из ипостасей погибшего соперника увлекает его больше, но одно было ясно: похороненный им в подземном тайнике череп Карла будет издевательски скалить зубы в его снах до тех пор, пока он не решит загадку красной тетради.
Ури взял тетрадь с собой в смутном предвкушении просторов свободного времени, которые могут открыться перед ним в поездке. Кроме того он не мог оставить тетрадь дома, опасаясь, что Инге в его отсутствие затеет с тоски генеральную уборку и обнаружит ее в шкафу.
Ури не мог бы толком объяснить, почему он скрыл эту тетрадь от Инге, когда отдавал ей билет и паспорт Карла. Он было собирался рассказать ей о тетради, но какой-то смутный толчок интуиции остановил его в последний момент. Потом он истолковал этот толчок, как опасение обнаружить при расшифровке какие-нибудь откровенные признания, которые Инге будет неприятно прочесть и еще неприятней думать, что их прочел Ури.
Он зажег высокую темно-розовую лампу над креслом и стал перелистывать тетрадь. Некоторые страницы он мог бы воспроизвести наизусть, не глядя, так много раз он над ними бился. В глазах зарябило, он захлопнул тетрадь и сунул в чемодан под рубашки. Сегодня работа по расшифровке была бы пустой тратой времени – в голове его роились совсем другие мысли. Да и устал он изрядно, прошедший день выдался не из легких. Он глянул на часы; хоть по-английски было еще рано, по его часам наступала полночь. Пора было ложиться спать.
Он откинул покрывало и начал было раздеваться, но вспомнив наказ Гиди спать в пиджаке, сбросил только туфли и, как был, во всей дорожной выкладке, плюхнулся в накрахмаленные объятия двуспальной гостиничной кровати. Однако, несмотря на усталость, сон ускользал от него при первом же приближении. В голову лезли разные неуютные мысли о предстоящей неординарной встрече с матерью, которую он не видел уже года полтора. Он тогда приезжал в Израиль на две недели, чтобы пройти медицинское обследование для выяснения перспектив своей дальнейшей военной службы, после чего его оставили в резерве, но списали из боевых частей. Все эти две недели он жил у матери, отчего давно отвык, и они бесконечно ссорились из-за всяких пустяков, хоть им обоим было ясно, что причина их ссор совсем другая, бездонная и неразрешимая, как арабо-израильский конфликт.
Он уехал, так и не примирившись с ней до конца, вернее не согласившись простить ее непримиримое неприятие его любви к Инге. Она так настойчиво пыталась убедить его, будто это вообще не любовь, что умудрилась убедить его в обратном. Если бы мать так не настаивала, он, может, еще бы поразмыслил о природе своих отношений с Инге. Ведь у него в душе со временем тоже начинали копошиться кое-какие сомнения, подстегиваемые неразрешимостью ситуации и очевидной мистической нерасторжимостью их союза. Какое у них было будущее? И было ли оно вообще?
Но он не мог поделиться этими сомнениями с Кларой, которая не желала простить ему, что теперь он нуждается в ней меньше, чем она в нем. Она никак не могла забыть, что до сих пор все было наоборот: он тосковал по ее вниманию, а она слегка тяготилась его любовью, которую принимала как нечто само собой разумеющееся. Раздраженный ее враждебностью к Инге, он предпочел не заметить, что мать уже начала сдавать, и в ее былую победительную улыбку просочилась какая-то жалкая извиняющаяся гримаска, наверно из-за мелких морщинок, собирающихся в уголках губ. Он не желал видеть ничего, что смягчило бы его сердце жалостью и любовью к ней. Не то, чтобы он хотел наказать ее за прошлое легкомыслие или за сегодняшнее упрямство, просто у него это получалось помимо воли.
И вот сейчас, наконец, он был наказан за свою черствость – маясь без сна среди сбитых гостиничных простыней, он вдруг увидел новое лицо матери, тронутое горечью увядания. Конечно, он мог бы и раньше заметить эти беспощадные следы прожитых лет, он, собственно, и заметил их, но слишком занятый собой, не пожелал обратить на них внимания. Мысль о том, что его мать, как и все другие, может состариться, заболеть и даже умереть, пронзила его своей безжалостной новизной. Ведь до сих пор она была данностью, полученной им при рождении, как ему казалось, на всю жизнь, – его неуязвимой надежной опорой. А тут, затерянный в чужом городе, в чужой неуютной постели, он вдруг ощутил зыбкость этой опоры, и осознал, что в его отношениях с матерью ему пришло, наконец, время становиться взрослым.
Напуганный этим пониманием, он вскочил с постели, зажег свет и поглядел на часы – было далеко за полночь. В номере было душно. И тут его осенило – все дело в этом проклятом пиджаке! Нарушая приказ Гиди, он сорвал с себя пиджак, рубаху и остальные липнущие к потному телу тряпки, нырнул в месиво перекрученных его бессонницей покрывал и заснул мгновенным глубоким сном.
Он спал так крепко, что проспал до самой последней минуты, когда в дверь его постучали с громким криком «Завтрак!» Затем, не дожидаясь ответа, в спальню ворвался некто в белой куртке, рывком отдернул штору и, плюхнув на тумбочку у кровати поднос с клейкой булочкой и стаканом чая в подстаканнике, умчался прочь так стремительно, что Ури даже не успел разглядеть, какого он был пола – мужского или женского.
Наспех отхлебнув обжигающий глотку чай, Ури глянул на часы – о боже, без семи восемь! Он вскочил с постели и бросился в ванную – надо было срочно привести себя в порядок и напялить пиджак до прихода Гиди.
Но напрасно Ури торопился – когда он, умытый и свежевыбритый, при пиджаке и галстуке, дожевывал последний кусок булочки с мармеладом, в дверь вежливо постучали. Ури крикнул «Войдите!», но никто не вошел. Тогда он подкрался к двери, резко рванул ее на себя и прижался спиной к стене, как его учили в армии. В коридоре было тихо. В этой полной тишине Ури услышал шелест чужого дыхания. Он легким движением отделился от стены и выглянул в коридор – в дверном проеме, улыбаясь хорошо знакомой Ури белозубой улыбкой обольстителя, стоял Меир. Чуть погрузневший, изрядно поседевший, но несомненно он.
Кого-кого, но Меира Ури никак не ожидал увидеть здесь, в лондонской гостинице. С Меиром была связана совсем другая часть его жизни, которую он давным-давно постарался вытеснить из своей памяти. Сейчас он разом вспомнил то бесконечно длинное жаркое лето, когда Меир был любовником матери. Он мог бы сардонически назвать его «одним из любовников матери», но в том-то и дело, что это было бы неправдой. С Меиром у нее было что-то серьезное, не такое, как с другими. С другими она попросту играла, как он в детстве играл с оловянными солдатиками, – когда они ему надоедали, он бросал их в коробку и забывал о них, увлеченный новой игрушкой. А с Меиром все было иначе, по крайней мере, поначалу. И потому он стал в их доме слишком частым гостем. Были даже две-три невыносимых недели, когда он у них жил – по утрам перед работой брился и принимал душ, завтракал на кухне, а по вечерам вместе с ними смотрел телевизор.
Это совместное сидение у телевизора было особенно ненавистно Ури, потому что раньше оно всецело принадлежало ему. Если мать не оставляла его вечером с бэби-ситером, она перед сном обязательно смотрела с ним какой-нибудь фильм и они долго потом обсуждали его, делясь друг с другом разными важными для Ури соображениями.
С появлением в их доме Меира у матери не оставалось времени для этих доверительных бесед, а кроме того по утрам за завтраком Меир тоже старался отвлечь все ее внимание на себя. В конце концов Ури взбунтовался и решительно отказался завтракать с матерью и Меиром на кухне. Он демонстративно уносил свой завтрак к себе в комнату, громким шепотом объясняя при этом матери, что его раздражает манера Меира после еды сосредоточенно ковырять в зубах зубочисткой.
Вряд ли именно бунт Ури побудил Клару расстаться с Меиром, скорей всего у нее для этого нашлись другие, более интимные причины, но однажды, вернувшись из школы, Ури не обнаружил в ванной ни зубной щетки Меира, ни его бритвенного прибора. Задохнувшись от радостного предчувствия, но все еще не веря, он робко переступил запретную черту, проходившую через порог материнской спальни, и распахнул дверцы стенного шкафа. Во всех отделениях лежали, висели, переливались и порхали бесконечно красивые и душистые вещи матери. Только матери – и все. Неизвестно, сколько времени Ури с ликованием в сердце простоял возле шкафа, вдыхая любимый запах, по которому он, даже с закрытыми глазами, мог найти мать в любом скоплении людей. Каждую секунду рискуя быть застигнутым ею в спальне и наказанным за нарушение запрета, он словно врос в пол перед открытым шкафом, чтобы вновь и вновь пережить свое торжество – ни курток, ни пиджаков Меира там не было!
Вслед за этим счастливым днем потянулись тревожные недели непроходимой осады – Меир не хотел примириться с тем, что между ними Кларой все кончено. Он посылал ей цветы, подстерегал ее в подъезде, когда она возвращалась с работы, он угрожал ей по телефону и часами сидел в машине возле их дома. Однажды в порыве отчаяния он даже попытался подкупить Ури, своего злейшего врага. В первый день учебного года он дождался его у школьных ворот и протянул ему огромную картонную коробку с недавно появившимся тогда и потому недоступно дорогим айбиэмовским компьютером.
– Это тебе к новому учебному году, – произнес он неестественно елейным голосом, от которого у Ури по спине побежали мурашки. Он отшатнулся от протянутой руки Меира и припустил к автобусной остановке на улице Жаботинского, куда как раз подъезжал автобус, идущий в противоположном от дома направлении. Ури вскочил в него и с трудом перевел дыхание – кровь стучала в висках так напряженно, будто он только что избежал смертельной опасности.
С тех пор Меир исчез из их жизни. Ури смутно догадывался, что из-за него матери пришлось сменить работу и заняться городским водоснабжением, хоть она была и осталась крупнейшим специалистом по водным запасам всего их региона.
– Человек должен платить за свои ошибки, – сказала она как-то в ответ на осторожный вопрос Ури, и он принял ее слова как просьбу о прощении, обращенную к нему.
Но сейчас, через много лет, окинув одним взглядом уже тронутую временем, но все еще молодцеватую фигуру замешкавшегося на пороге Меира, Ури почему-то испытал необъяснимое чувство вины неясно перед кем – то ли перед Меиром, то ли перед матерью.
– Можно войти? – улыбаясь спросил Меир. – Или так и будем стоять в дверях?
Ури нехотя посторонился, пропуская Меира в номер, но едва оправившись от первого смущения, не смог удержаться, чтобы невольно не сравнить эту встречу с той, давней, у школьных ворот, – оставалось только угадать, где у Меира припрятана коробка с компьютером.
– Вот мы и встретились, – констатировал Меир, опускаясь в кресло. Он вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку. – Курить можно? И щелкнул зажигалкой, не дожидаясь ответа.
– А если я скажу, что нельзя? – схамил Ури по старой памяти, припоминая, как он всегда возражал против того, чтобы Меир курил в салоне или на кухне, и заставлял его выходить с сигаретой на лестничную площадку.
Не отвечая, Меир закурил и прищурился на Ури длинным восточным глазом с золотистой хитринкой между косо сходящимися ко внешним углам ресницами. Он, конечно, тоже ничего не забыл. Держал ли он зло на Ури за его, такое далекое теперь, отчаянное противостояние? Темные глаза Меира были непроницаемы, и Ури вдруг ни с того, ни с сего вспомнил, что родом он из Туниса, что родной его язык – французский, и что первую степень он получил в Париже.
– Не ожидал меня здесь увидеть? – вглядываясь в его лицо посочувствовал Меир. – Ладно, садись, – вздохнул он, поскольку Ури в ответ промолчал. – Пора заняться делом. А дело у нас непростое.
Тут Ури вдруг осенило, что мать не подозревает не только о предстоящей встрече с ним, но и о предстоящей встрече с Меиром тоже.
– А она знает, что будет проходить у тебя инструктаж? – спросил он, не уточняя, кого он имеет в виду. Но Меир понял.
– Нет, пока не знает.
– И нельзя ее как-то предупредить?
– А ты выслушай, о чем речь. Тогда ты сам сможешь судить, что можно и что нельзя.
Гибким, все еще молодым движением Меир поднялся с кресла и принялся шагать из угла в угол, сосредоточенно затягиваясь наполовину выкуренной сигаретой.
– Начнем с главного, – сказал он наконец, и Ури заметил, как напряглись все его мускулы, будто он готовился к решительному прыжку. – Правитель одной из арабских стран, я не могу сказать тебе, какой именно, но назовем его условно Хасан, – уже больше года подает нам сигналы, что он хотел бы вступить с нами в переговоры. Его побуждает к этому, конечно, не страстная любовь к миру, а суровая действительность его рушащейся экономики. Ситуация в его стране сложная – если о его намерениях станет известно до того, как он достигнет хоть каких-то результатов, ему конец. Его или убьют или свергнут, что все едино, потому что, когда его свергнут, его тоже постараются убить. Он, естественно, этого не хочет и мы тоже. Все это время мы пытались организовать встречу с его посланцем – он никому не доверяет и потому личность посланца пока нам не раскрывает, темнит. Но ясно, что это какой-то очень близкий его родственник, то ли брат, то ли сын, у него их без числа. Однако ни одно из предложенных нами до сих пор мест его не устраивало, в каждом он находил прорехи, через которые могла бы просочиться опасная для его жизни информация. И вдруг несколько месяцев назад он сам предложил довольно оригинальное место здесь, в Англии. Место весьма нетривиальное, что предполагает характер встречи принципиально непохожий на все другие тайные совещания, которых мне приходилось организовывать немало. Сам ли Хасан на эту идею набрел или кто-то его надоумил, но она несомненно удовлетворяет его склонность к театрализации будничных событий, и нас устраивает тоже. Сама непредсказуемость и даже, я бы сказал, невероятность замысла обеспечивает большую степень надежности.
Меир остановился, ища глазами пепельницу, нашел ее на журнальном столике возле Ури и долго разминал в ней погасшую сигарету, заполняя воздух острым смрадом недокуренного табака. Ури молча ждал, когда он закончит. Эта затянувшаяся пауза показалась ему нарочитой, будто Меир еще раз взвешивал в уме все «за» и против» прежде, чем поделиться с Ури своим драгоценным государственным секретом. Покончив с сигаретой, Меир сел в кресло и уставился на Ури невидящими глазами, словно там, куда он смотрел, прокручивали захватывающий фильм.
– Представь себе деревушку, затерянную где-то в холмах Уэллса, – голос его звучал глухо, словно он готовился рассказывать ребенку сказку перед сном.
«Что для него этот проект, – мимолетно подумалось Ури, – еще одна ступенька в блестящей карьере или увлекательная задача, решить которую непросто и почетно? Впрочем, почет сомнительный, ведь все это останется тайной, хранящейся за семью замками в сейфах секретной службы».
Меир начал рыться в карманах в поисках новой сигареты, но передумали продолжал:
– Полтора века назад один валлийский вельможа по имени Артур, рассорившись со своими сыновьями, решил в наказание лишить их наследства. Он оставил все свое состояние местной церкви с целью создания научной библиотеки при условии, что доступ к книгам будет обеспечен всем исследователям, без различия религии и национальности. Неудачливые наследники, конечно, пытались опротестовать завещание, но церковь была сильней их и выиграла дело во всех судебных инстанциях. Денег оказалось много, так что к концу девятнадцатого века специально созданному для этого совету удалось построить роскошное здание и закупить некоторое количество книг по разным вопросам теологии, истории, философии и культуры средних веков. Слава библиотеки начала быстро расти и перед первой мировой войной в английском высшем обществе стало модно жертвовать ей деньги и старинные книги, веками пылившиеся на книжных полках родовых замков.
В результате библиотека становилась все обширней и богаче. Ей не хватало только читателей – ведь книг на вынос там не выдавали, а построили ее черт-те в каком захолустье, в маленькой деревушке, куда даже железную дорогу не стоило проводить. И кто-то из членов совета придумал превратить библиотеку в пансион, чтобы жаждущие дорваться до ее ценностей могли спокойно жить там на всем готовом. Неделю, две, месяц, год, сколько кому понадобится. За деньги, конечно, но за деньги разумные, которые ученым были бы по карману. Для этого барский дом Артура, без пользы ветшающий рядом с библиотекой, недорого перестроили в некое подобие монастырского жилья. Знаешь, такой лабиринт из узких коридоров, по обеим сторонам которых расположены скромные кельи, пригодные для ночного сна и дневных раздумий. А для работы каждому предоставляется комфортабельный стол в одном из лучших в мире читальных залов. Вокруг – тишина, покой, – с одной стороны старинная церковь с часовней, с другой заросшее кустами кладбище, вдали поля, рощи, перелески, за несколько миль океан. Ни прохожих, ни проезжих, ни туристов, ни журналистов.
Меир перевел дух и победоносно глянул на Ури.
– Сечешь?
– Пока не очень, – честно признался Ури.
– Это потому, что ты там не был. А я был. Прожил неделю, притворяясь архивариусом монастырской библиотеки из Бургундии. Ты представить себе не можешь, какая там жизнь. Трапезы там общие – не в столовой, а в трапезной. Трапезная темноватая, строгая, стены до потолка обшиты дубовыми панелями, длинные ореховые столы составлены, как ход коня в шахматах, скатерти на столах белые, накрахмаленные. Салфетки тоже – никаких бумажных утирок ты там не найдешь. За пять минут до завтрака звенит звонок, и гости, едва умывшись, спешат вниз по соединяющим этажи винтовым лестницам и выстраиваются перед высокой дверью в трапезную, куда их впускают ровно в восемь. Завтрак скромный – на отдельном маленьком столике приготовлена овсяная каша, горячее молоко, яблочный мармелад и тосты с маргарином. На соседнем столике кувшины с кофе и чаем – и все, никакой роскоши. В одиннадцать утра, в пять вечера и за два часа до полуночи во всех коридорах звенит серебряный колокольчик, сзывающий гостей к чаепитию и светскому общению. В большой гостиной, выходящей окнами в сад, на специальных старинных плитках, подогреваемых свечами, сервированы чай и кофе, которые дежурный библиотекарь разливает в невесомые чашечки из тонкого фарфора с фирменным знаком на дне. И хоть скромность разложенных на серебряном блюде сухих бисквитов резко контрастирует с богатством посуды, практически все обитатели библиотеки прерывают свои труды и приходят к чаю. Ведь эти короткие встречи за чашечкой чая дают безбрежный простор для интеллектуальных бесед, ни к чему не обязывающих, никому не подотчетных и потому не сковывающих полет фантазии никакими условностями. Подбор участников случаен, но предварительный отбор их очень строг – я не скажу, что легче верблюду пройти через игольное ушко, однако не каждому любителю древних книг это удается.
– А мне, похоже, удалось? – непочтительно перебил Меира Ури, не по рангу, а по праву старого недруга. Но Меир, похоже, на эту мальчишескую дерзость не рассердился, наоборот, вроде бы ей обрадовался:
– Кое-что ты уже просек, я вижу? – полувопросительно констатировал он.
– Кое-что, но далеко не все. Что меня допустят в круг избранных, мне ясно. Иначе, к чему было тратить деньги на новый пиджак и галстуки? Но вот зачем?
– Неужто еще не понял? Встреча нашего представителя с представителем венценосного Хасана состоится не в тайной подземной пещере и не на необитаемом острове, а на людях. Чтобы они могли затеряться в толпе, так сказать. Мы, конечно, предлагали и пещеру, и необитаемый остров, но он отказался. Боится, что его человека выследят и всю его затею разоблачат.
– А на совместное интеллектуальное чаепитие он согласен?
– Не просто согласен, а сам предложил. Именно на чаепитие, плюс две ночи переночевать, плюс завтрак, обед, партия в гольф и еще одно чаепитие, прощальное. Дело в том, что Хасан питает слабость к этой библиотеке – он, когда учился в Кембридже, несколько раз ее посещал. Он был тогда принцем и воображал, что сумеет стать либеральным правителем европейского толка. Он тогда даже хобби себе завел – пытался писать исследование о влиянии суфиев на европейскую культуру. О либерализме ему пришлось забыть, и книгу о суфиях он таки не дописал – ему уже давно не до книг. Но память о том невозвратном времени все еще греет его сердце.
– А наши, значит, приезжают как ученые гости библиотеки?
– Официально наших там практически не будет. Мы уже полгода работаем над тем, чтоб замаскировать их под разными личинами. Кое-кто там уже пару месяцев сохнет над книгами о средневековых схоластах, кое-кто на неделю приезжает из Америки. Ну и разные другие есть – слава Богу, интеллигентных евреев пока еще можно найти в любой стране. Вот ты, например, – немецкий гражданин, специалист по реставрации руин.
– Но я-то вряд ли гожусь для переговоров.
– Да кто тебя приглашает к переговорам? Ты будешь следить, чтобы какой-нибудь хитрец не прокрался туда и не разоблачил замыслы Хасана с целью провалить все дело в зародыше. Мы хотели было всю библиотеку только своими заполнить, но не выходит. Одни ученые мужи – впрочем, среди них попадаются и дамы, – проводят в библиотеке свой субботний год: они живут там уже несколько месяцев и выселить их нет никакой возможности. Другие зарезервировали комнаты несколько месяцев назад, им тоже нельзя отказать, тем более, что мы не смеем об этом даже заикнуться – меньше всего мы заинтересованы в том, чтобы здешняя дирекция заподозрила, будто есть какие-то «мы». Так что у нас оставался только один выход – заселить библиотеку своими людьми, насколько возможно. И это тоже оказалось задачей непростой, ведь люди нужны надежные, подходящие по научным интересам и внешне не имеющие никакого отношения к Израилю. Таких замечательных ребят, как гражданин ФРГ Ульрих Рунге, нам удалось наскрести с полдюжины, не больше, а остальных пришлось сфабриковать из подручного материала, что, конечно, чревато разоблачением, если кому-то вздумается хорошенько проверить. Вся надежда на то, что никому в голову не придет проверять, – если никто ни о чем не проболтался.
– А на это можно надеяться?
– Как тебе сказать? Ты же знаешь, как у нас обстоит дело с утечкой информации! К счастью, почти никто ничего не знает. Большинство приглашенных не имеют ни малейшего представления о реальной причине маскарада. Каждому выдана наиболее приемлемая для него версия. Для тебя я сделал исключение, потому что лично тебя знаю…
«Ого! – пронеслось в голове Ури, пока Меир переводил дух перед следующей фразой. – Вот он, компьютер!» А дух Меиру перевести было необходимо, потому что следующая фраза была козырная:
– …и потому что ключевой фигурой на этих переговорах будет твоя мать.
Меир произнес эти слова таким напряженным голосом, словно бросился с пятиметровой вышки в ледяную воду, и замолк, дожидаясь, пока в легкие опять наберется воздух. Наверно в лице Ури что-то изменилось, потому что, когда воздуха в легких Меира набралось достаточно, он спросил с упреком:
– Что ты вскинулся? Ты ведь знаешь, что она там будет.
– Что будет – знаю. А насчет ключевой роли ее фигуры слышу в первый раз.
И сам засмеялся своей непредвиденно дерзкой игре слов. Но Меир на его фрейдистскую проговорку не клюнул, он даже глазом не моргнул, словно и не слышал.
– Главный повод для этой встречи – вода. Хасан крайне обеспокоен бедственным состоянием водных запасов в его стране. Поэтому он так жаждет, невзирая на опасность, перебросить через свои высыхающие реки этот хрупкий мостик к нам.
Он опять замолчал и начал рыться в кармане в поисках сигарет. Молчание затянулось – похоже было, что Меир ждет от Ури какого-нибудь наводящего вопроса. Но Ури, не в силах совладать с нахлынувшей откуда-то из детства острой потребностью уязвить Меира, тоже упрямо молчал. В конце концов Меир бросил на стол незакуренную сигарету и заставил себя признаться:
– Тебе я не должен рассказывать, что вряд ли кто-нибудь разбирается в наших водных системах лучше, чем твоя мать.
За этими словами стояла такая мучительная для них обоих полоса жизни, что не отозваться на них было невозможно.
– Поэтому надо было выставить ее в городское управление и поручить ей заниматься проблемами канализации?
Глаза Меира на миг потемнели от гнева, но всего лишь на миг. Он тут же овладел собой и сказал преувеличенно ровным голосом:
– Не надо, Ури. Ты прекрасно знаешь свою мать, чтобы понять, что никто ее не выставлял. Она всегда делала все, что хотела.
О да, свою мать Ури знал хорошо! Если, конечно, иметь в виду ту лихую охотницу, которую помнил Меир, а не эту новую, погасшую, застенчиво прикрывающую ладонью мелкие морщинки в уголках рта. Но сейчас это не имело отношения к делу.
– Столько лет прошло – неужто для этого случая у вас не нашлось никого другого?
– Специалистов полно, но нет никого с таким острым взглядом и с таким трезвым подходом. А кроме того другие не удовлетворяют остальным, не менее важным, требованиям. Все они – сабры, и никого из достаточно доверенных нельзя выдать за дотошного исследователя из какой-нибудь нейтральной страны. Тебе ведь знаком этот неисправимый ивритский акцент – у тебя, слава Богу, его нет!
– Но ее тоже трудно выдать за немку, – усомнился Ури. – У нее немецкий слишком книжный, сегодня так никто не говорит.
– При чем тут ее немецкий? Она принципиально отказывается выдавать себя за немку. Но в том-то и фокус, что ее не надо ни за кого выдавать. Она ведь всего-навсего ведает канализацией в городском управлении Тель-Авива. И приезжает в Англию изучать архивные документы для книги о древних системах орошения, которую она сейчас пишет.
– Клара пишет книгу? – искренне удивился Ури. Работа над книгой не вписывалась в знакомый ему образ матери. Впрочем, что он о ней теперь знал?
– Ты что, совсем потерял с ней связь? – вырвалось у Меира невольно, и он тут же прикусил нижнюю губу. Но Ури расслышал скрытый в его словах упрек, и перед ним внезапно приоткрылась невнятное ему до того хитросплетение чужих переживаний – неужто Меир до сих пор сожалеет, что ветреная Клара ускользнула от него, как и от всех других? Неужто он все еще хранит в душе память о тех невыносимых для Ури и, наверно, сладостных для него, коротких неделях его совместной жизни с Кларой, разрушенной в значительной степени ревнивым сопротивлением капризного мальчишки? Но Меир не позволил Ури задержаться на этих бесплодных раздумьях, он властной рукой вернул его к сегодняшним проблемам. Голос его был официально жесток.
– Ну, тогда тебе не повредит узнать, что твоя мать и вправду пишет книгу – раз. И что ее время от времени неофициально приглашают в самые высокие инстанции для консультации по вопросам хранения и распределения водных ресурсов страны – два. И что ее незначительная должность позволяет ей без всяких подозрений получить доступ к уникальным старинным книгам по орошению в книгохранилище библиотеки Артура – три. Надеюсь, такой подробный ответ тебя удовлетворяет?
– С начальством не спорят, – развел руками Ури, сознавая, что он уже давно перешел все границы в эксплуатации своей былой власти над Меиром.
– И правильно делают, – подтвердил его опасения Меир и закурил, наконец, свою сигарету, не интересуясь больше реакцией Ури на табачный дым.
– Итак, сегодня пятичасовым поездом ты отправляешься в Честер с вокзала Кингс Кросс. Вот тебе билет, вот расписание пересадок – их будет две. В Честере на вокзальной площади сядешь на автобус номер19 на Махантлес – не удивляйся, название непроизносимое, потому что все там по-валлийски, – и выйдешь на остановке «Библиотека». Ты ее сразу узнаешь, она бросается в глаза, ее ни с чем нельзя спутать. Вот копии твоих бумаг – твоя просьба о предоставлении комнаты на две недели, рекомендательные письма от двух постоянных посетителей библиотеки, одно от профессора Сержа Лемурье из Лиона, другое от профессора Бранденбурга из Йельского Университета. Вот приглашение от директора библиотеки, вот деньги на оплату счета. Вот карманные деньги – триста фунтов. Вот подробный план библиотеки и спален. А теперь молчи, слушай и запоминай, что ты будешь там делать.
Брайан
Брайан проснулся задолго до звонка на завтрак, но остался лежать в постели – надсадно болел язык и не было сил встать. Он смутно припомнил, что ночью у него, кажется, опять был приступ – то ли ему казалось, то ли и в самом деле, он бился об пол затылком, изрыгая сквозь зубы какие-то жуткие петушиные вопли. И кажется кто-то, наверно его сосед, американский профессор Джерри, ворвался к нему в комнату и, навалившись всем телом, раздвинул ему зубы ножом и освободил прикушенный язык.
За окном, как всегда по утрам, клубился клочковатый белесый туман, который часам к десяти обычно исчезал бесследно, освобождая в бледной синеве неба место для раскаленного добела июньского солнца. Пока Брайан раздумывал об оптимистическом характере валлийской летней погоды, он непроизвольно вчитывался в причудливый узор клочьев тумана на глядящих в его окно ветвях старого вяза. Узор быстро менялся в завихрениях утреннего ветерка, но Брайану все же удалось рассмотреть возникшую на мгновение среди листьев цифру семнадцать – свою любимую магическую цифру, предвещавшую что-то приятное, тем более, что сегодня было одиннадцатое июня, а июнь – шестой месяц, так что в сумме опять получалось семнадцать.
В жизни Брайана приятное случалось нечасто, и он заторопился одеваться к завтраку, чтобы не пропустить свой шанс. К сожалению, магические цифры не указывали ни на время, ни на характер обещанного события. Из попытки принять душ ничего не вышло – обе душевые на этаже были заняты, из-за двери каждой доносилось жизнерадостное пение, сопровождающееся веселым щебетом льющейся воды. Брайан подождал пять минут и опять отправился на разведку – ничего не изменилось, за дверями душевых все так же пели и щебетали струи. Брайан не сомневался, что обе душевые захвачены сердобольным профессором Джерри и его кокетливой женой Лу, потому что только американцы способны петь в душе так долго и с таким энтузиазмом.
Потеряв надежду принять душ, Брайан поспешно ополоснул что мог в раковине, весьма непрочно укрепленной в углу его комнаты, – сперва под обжигающей струей из горячего крана, потом под ледяной из холодного. Когда он вытирался видавшим виды полотенцем, давно переставшим быть махровым, в коридоре призывно зазвонил колокольчик. В ответ ему захлопали двери душевых, прошелестели быстрые шаги по ковровой дорожке и весело залопотали американские голоса. Слов было не разобрать, но создавалось ясное впечатление, что каждый из собеседников по очереди громко полощет горло.
Брайан должен был открывать читальню сразу после завтрака, так что он не мог спуститься вниз одетым кое-как, особенно после приступа, когда он ощущал себя измятым и перекошенным изнутри. Пока он неверными пальцами застегнул все пуговицы и, преодолевая головокружение, сполз по трехэтажной спирали винтовой лестницы, дверь трапезной уже отворили. Сплоченная толпа гостей медленно втекала внутрь, заполняя места за столами по произвольному выбору. Гостей было больше, чем обычно в это время года, и в сердце Брайана затеплилась надежда, что дела библиотеки пойдут теперь немного лучше и его перестанет грызть страх потерять эту работу, которую можно было считать главной удачей его неудачливой судьбы. Если финансовые трудности заставят их закрыть библиотеку, ему будет абсолютно некуда податься, разве что в приют для инвалидов. Вряд ли ему еще раз повезет и он, несмотря на свою болезнь, сумеет найти такую тихую заводь, где будет получать сносную зарплату за то единственное, что он умеет делать, и при этом иметь под рукой все, что необходимо для утоления главной страсти его жизни.
Он вошел в трапезную замыкающим и направился было к своему излюбленному месту за самым удаленным от директора столом, но вовремя заметил, что там собрались все американцы, которых в этот сезон набралось в библиотеке изрядное количество. Они, как всегда, весело хохотали и развлекались коллективным полосканием глоток. Во главе стола сидели Джерри и Лу – непостижимо, когда они успели одеться? Ведь они выскочили из душевых в последнюю минуту – или они напяливают свои джинсы прямо на голое тело?
Брайан, собственно, не имел ничего против американских профессоров – в основном они были славные расхристанные ребята, свои в доску, независимо от пола и возраста. Но сегодня его ужаснула совместная трапеза с Джерри, который был свидетелем неприглядных подробностей его ночного приступа и уж, конечно, поделился впечатлениями с женой. Кто знает, над чем они так весело там смеются, может, над ним? Он резко свернул и ринулся в сторону директорского стола, торопливо отыскивая глазами свободное место. Сперва ему показалось, что свободного места там нет и он секунду потоптался между столами, пока не заметил, что угловой стул у окна не занят – кто-то из гостей просто повесил на спинку свою куртку. За это время все уже успели усесться и в трапезной воцарилась неловкая выжидательная тишина, обычно сопутствующая лихорадочным метаниям опоздавшего. Эта тишина обволокла Брайана, скрутила по рукам и ногам и проволокла к пустому стулу у окна.
Едва его сведенные сознанием собственной вины ягодицы успели коснуться потертой кожаной обивки, как директор поднял всех на благословение трапезы. Брайан автоматически простер направо и налево повернутые кверху ладони обеих рук. Слева никого не было, поскольку угол возле окна был глухой и соседа слева не предполагал, зато правая рука Брайана оказалась в теплом убежище чьей-то большой, но не грубой ладони. Бережное, даже нежное прикосновение этой чужой ладони на миг наполнило измочаленное вчерашним приступом существо Брайана каким-то неземным желанием довериться и отдаться ее владельцу. Испуганный остротой этого желания Брайан деликатно повернул голову вправо и бросил на своего ни о чем не подозревающего соседа быстрый взгляд из-под приспущенных ресниц. Ему понадобилась ничтожная доля секунды, чтобы охватить все – высокую твердую шею, широкие плечи, изгиб полных губ и мягкий свет темных глаз под нездешним разлетом бровей. Брайан с трудом вдохнул воздух и поспешно отвел глаза: сомнений не было – его магическая цифра семнадцать сработала!
Последние слова благословения были полностью заглушены праздничным перезвоном в голове Брайана, но он понял, что молитва окончена, по захлестнувшей трапезную веселой суматохе. Все вскочили со своих мест и столпились вокруг столика с овсянкой и корнфлексом. Первыми там как всегда оказались американцы, которые завладели обеими коробками с корнфлексом – слава Богу, овсянку они не ели принципиально. Брайан стоял поодаль, делая вид, что наблюдает, как они заливают молоком из кувшинов хрупкие горки золотистых хлопьев на дне фаянсовых мисок, а на самом деле краем глаза следил за своим соседом. Тот вежливо дождался, пока толпа вокруг столика поредеет, потом взял половник и потянулся к кастрюле с овсянкой. Когда он зачерпывал щедрую порцию теплой пузырчатой массы, его заприметила Лу и тут же сделала стойку, проливая на пол молоко из кувшина.
– Боже мой! – воскликнула она с возмутительной американской непосредственностью. – Такой молодой, такой красивый, и ест овсянку!
Натянутые, как струна, нервы Брайана зарегистрировали мгновенный толчок крови под смуглой кожей на скулах молодого человека. Но голос его, меченый легким, не поддающимся немедленной локализации акцентом, прозвучал ровно и приветливо:
– Мама с детства приучила меня к овсянке и, как видите, мне это во вред не пошло.
Лу засмеялась, подтверждая одобрительным взглядом воспитательный успех мамы своего собеседника, и, не ожидая приглашения, представилась, продолжая проливать молоко:
– Лу Хиггинс из Корнельского университета, штат Нью-Йорк.
– Очень приятно. Ульрих Рунге из Саарбрюккена.
Ах, вот откуда этот акцент! А Брайан было принял его за итальянца. Впрочем, в наше время все так перепуталось! Взять хоть женщин – они вовсе перестали стесняться, когда им хочется заполучить незнакомого мужчину прямо на глазах у мужа. Эта наглая Лу прямо так и вцепилась в неотразимого Ульриха из Саарбрюккена, призывая его сесть к ним за стол, под тем предлогом, что у них весело. Но тот не клюнул на ее заигрывания: до краев наполнив свою миску кашей, он извинился и направился к своему месту рядом с Брайаном, бросив ей на ходу:
– Осторожно, милая Лу! Вы льете молоко на пол…
После этих слов в трапезной начался настоящий кавардак: пока Лу громко требовала дать ей тряпку, пожилой декан Лестерского аббатства поскользнулся на молочной луже и уронил туда свою миску с корнфлексом, увеличив этим и лужу, и опасность поскользнуться.
Наконец, официантка Нэнси прибежала из кухни с тряпкой и стала вытирать пол, но Лу не соглашалась, и, ссылаясь на хартию прав человека, требовала, чтобы тряпку отдали ей, поскольку она виновата и должна быть наказана.
Под шумок академических пререканий по поводу права на тряпку и меры ответственности нечаянного нарушителя общественного спокойствия, Брайан решился вступить в разговор с соседом:
– Вы надолго к нам, профессор Рунге? – спросил он, чувствуя как на каждом слове голос его может пресечься от волнения.
Вопрос его почему-то страшно насмешил профессора Рунге, который, похоже, даже не заметил волнения Брайана:
– Только ради Бога не вешайте на меня профессорский ярлык – взмолился он – я всего-навсего пишу работу на степень магистра! И зовите меня просто Ули – у нас на факультете по фамилии обращаются только к тем, к кому плохо относятся. А вы тут давно, мистер..? – поинтересовался он.
– Брайан. Здесь все зовут меня Брайан, я сотрудник, – вынужден был сознаться Брайан, остро сознавая, что этим признанием он возводит между собой и прекрасным магистром непроходимую стену социального неравенства. И добавил, понурив голову: – Я – ответственный за каталоги.
Однако это признание не отпугнуло Ули. Более того, оно, по всей видимости, повысило его интерес к Брайану.
– Вот удача! – воскликнул он. – Надеюсь, вы поможете мне найти все, что мне нужно?
– А чем вы интересуетесь? – спросил Брайан, не поднимая глаз от тарелки, чтобы будущий магистр не прочел в его взгляде безоглядной готовности добыть для него все сокровища библиотеки, включая даже те, на получение которых требуется специальное разрешение директора.
– Вообще-то я интересуюсь шотландскими сторожевыми башнями…
– Всего-навсего шотландскими сторожевыми башнями!
Однако прежде, чем душу Брайана захлестнуло разочарование чрезмерной простотой задачи, не требующей от него героических подвигов, фраза Ули интонационно оборвалась на последнем слове и нерешительно повисла в воздухе, ожидая завершения. Похоже было, что Ули не спешит ее закончить – он замолчал, зачерпнул ложку овсянки и поднес ее ко рту. Брайан зачарованно наблюдал, как глотательное движение всколыхнуло нежную ямочку у основания смуглого горла, и неимоверным усилием подавил внезапный порыв коснуться этой ямочки кончиком пальца, а еще лучше – прильнуть к ней губами. Чтобы скрыть свое запылавшее лицо, он поспешно склонился над тарелкой с кашей, делая вид, что ест. Ули зачерпнул было новую порцию овсянки, но есть не стал, а, склонив голову, уставился на Брайана, словно решал, продолжить фразу или нет. Брайан испугался, что сосед заметит его полыхающие щеки и догадается о его непотребных мыслях, но тот был занят чем-то своим. Опустив на край тарелки нетронутую ложку с кашей он спросил:
– Кроме того… – он помедлил. – Скажите, здесь можно найти пособия по расшифровке кодированных текстов?
– А что? – замирая от сладостного предчувствия выдохнул Брайан.
– Я тут бьюсь над одним текстом, который никак не удается расколоть…
Это было уже слишком! Сердце Брайана гулко колыхнулось и покатилось куда-то вбок, под ребра. Ему пришлось больно закусить нижнюю губу, чтобы обуздать свой готовый зазвенеть от возбуждения голос.
– Текст древний? – спросил он почти обыденно.
– Понятия не имею, – задумчиво произнес прекрасный магистр, облизывая ложку и не подозревая, какую бурю чувств это несложное действие вызывает в душе его соседа. – По-настоящему узнать его возраст можно только после расшифровки.
– И давно вы пытаетесь его расшифровать?
– Порядочно, – вздохнул Ули. – Я ведь не специалист.
– Вам повезло! – воскликнул Брайан, мысленно поднимаясь во весь рост и гордо выпячивая грудь, хотя внешне он продолжал сидеть за столом, размазывая по тарелке нетронутую овсянку. – Мое истинное призвание – расшифровка неподатливых текстов!
Ури
Сразу после завтрака Ури решил поглядеть на здание библиотеки снаружи.
Накануне он приехал слишком поздно, чтобы с улицы увидеть подробности его очертаний, скрытых в темноте глухим каменным забором и пышными кронами окаймляющих деревьев. Он опоздал даже к вечернему чаю, хотя свет еще горел в больших окнах первого этажа, когда он, найдя на ощупь секретную защелку, открыл калитку, хорошо замаскированную в правой створке сводчатых ворот, ведущих во внутренний дворик. Прежде, чем войти в дом, он заглянул в одно из освещенных окон, откуда доносилась приглушенная музыка. Как он и предполагал, это была гостиная, где еще недавно был сервирован вечерний чай. На резном буфете в углу стояли два больших фарфоровых чайника благородных очертаний, а по всем многочисленным столам и столикам были рассеяны белые чашечки с остатками чая. Два пожилых джентльмена в пасторских воротничках, один совершенно лысый, другой увенчанный роскошной седой гривой, стояли, опершись на рояль, и следили, как порхают по клавиатуре умелые пальцы высокой тонкой блондинки. Блондинка сидела к Ури спиной, так что лица ее он разглядеть не мог. Он видел только шелковистые локоны, золотым каскадом спадающие на белый воротник ее блузки. Зато лицо лысого пастора он мог разглядеть хорошо, и на миг оно показалось ему знакомым.
Тут блондинка кончила играть, поднялась из-за рояля и направилась к двери, и оба пожилых джентльмена поспешили за ней, говоря, судя по их жестам, что-то восторженное. Блондинка неожиданно оказалась очень высокой, гораздо выше своих собеседников, она шла чуть покачивая бедрами, ее белая спортивного покроя блузка была заправлена в стильные джинсы, перехваченные в талии плетеным кожаным поясом. На пороге она обернулась к своим поклонникам, чтобы попрощаться, и Ури наконец увидел ее лицо – угловатое и надменное, оно завершалось аккуратно подстриженной светлой бородкой. Дожидаясь, пока любители музыки разойдутся, Ури гадал, какие еще чудеса предстоит ему увидеть в этом заповеднике учености. Когда голоса в коридоре стихли, он легко отворил боковую дверь, нажав четыре цифры условного кода на маленькой белой панельке рядом со звонком.
Эти четыре цифры плюс секрет защелки и номер его комнаты были почти единственной реальной бытовой информацией, которую сообщил ему в Лондоне Меир. Вся их долгая беседа пошла на уточнение деталей предстоящей Ури работы, на подробное изучение плана библиотеки и, главное, на формулировку всего, что было ему запрещено. Назвать остальных участников операции Меир решительно отказался. «Тот, кому надо с тобой связаться, сам на тебя выйдет, а остальные пусть останутся неопознанными. Чем меньше вы будете друг о друге знать, тем меньше шанс, что вы как-нибудь друг друга засветите». Услышав этот тезис, Ури с легким раздражением подумал, что Меир слишком по-детски увлекается своей игрой в сверхсекретность, в которой все до конца знает только он один. «А мы для него – просто оловянные солдатики. Он, если хочет, выпускает нас на поле боя, если нет – сгребает в горсть и бросает обратно в коробку». И ни с того ни с сего пожалел мать, которая теперь тоже окажется игрушкой в руках Меира. Вот уж когда тот сможет насладиться своей властью над ней!
Мысль о матери не оставляла Ури с того момента, как его предупредили об их предстоящей встрече. Вернее, даже не мысль, а почти физическое ощущение ее присутствия где-то рядом, настойчиво одолевавшее его в детстве, но со временем, казалось бы, прочно заслоненное взрослыми страстями и заботами. Неожиданное явление Меира в ипостаси главного распорядителя только усилило это полузабытое детское ощущение, и потому за завтраком он был рассеян, невольно стараясь представить себе, как они с матерью будут встречаться взглядом над кастрюлей с овсянкой и торопливо отводить глаза.
Усилием воли стряхнув с себя это наваждение, он принялся разглядывать своих сотрапезников. В центре большого стола вчерашний музыкальный блондин, прихлебывая молоко из стакана, оживленно болтал со вчерашним лысым любителем фортепианной игры. Сегодня золотистые локоны пианиста были стянуты на затылке ботиночным шнурком, что больше соответствовало его росту и бороде. Лысина его собеседника отражала свет так же, как и вчера. И так же, как вчера, Ури показалось, что это лицо он уже где-то видел.
Ури попытался перехватить обрывки их разговора, но его внимание отвлек странный маленький библиотекарь, невесть откуда возникший у его локтя. С первого взгляда трудно было понять – это рано состарившийся мальчик или навек оставшийся мальчиком старичок. Детские пальчики его взволнованно крошили на скатерть нетронутый тост, когда он, отбрасывая со лба полуседую прядь, провозгласил себя крупнейшим специалистом по расшифровке не поддающихся прочтению текстов. Но едва лишь Ури начал выяснять, какие именно тексты тот расшифровал, библиотекарь, чуть не опрокинув свой нетронутый чай в тарелку с нетронутой овсянкой, вдруг выскочил из-за стола с криком, что ему пора открывать читальный зал. Вслед за ним и остальные потянулись к выходу из трапезной. Ури отставил чашку с недопитым кофе и поспешил за погруженной в беседу музыкальной парой.
На пороге его перехватила разбитная американка Лу, та, которая подняла в начале завтрака невообразимый шум из-за пролитого молока и прав человека. Она уже успела переодеться в пестрый костюмчик, состоящий из открытой блузки и шортов, выгодно подчеркивающих лошадиную стройность ее англо-саксонских ног.
– Ульрих из Саарбрюккена, – весело пропела она, подталкивая к Ури седобородого господина в полотняной панамке, который нерешительно топтался за ее спиной. – Знакомьтесь: мой муж, профессор Джерри Хиггинс. А мистера Рунге ты видел за завтраком, правда, милый? – обернулась она к мужу, одновременно просовывая свободную руку под локоть Ури. – Не пойдете ли с нами на прогулку? Мы покажем вам здешние красоты, мы уже знаем их наизусть.
«Ну и хватка! Слава Богу, что она тут с мужем!» – молнией пронеслось в голове Ури, когда он, невольно подчиняясь властному нажиму руки Лу, двинулся за ней по длинному коридору, одна стена которого состояла из застекленных дверей, выходящих в хорошо ухоженный цветник. – Очень приятно, мистер Рунге, – жизнерадостно отозвался профессор Джерри Хиггинс, не проявляя никаких признаков ревности, – нам тут не хватает молодой крови.
И добавил, едва поспевая за своей стремительной длинноногой супругой:
– Пожалуйста, называйте меня просто Джерри.
– При условии, что вы будете называть меня просто Ули, – согласился Ури, удивляясь тому, как противно звучит его собственное, добровольно искаженное имя. Произнесенное им самим, оно резануло слух, как нож по тарелке.
Не размыкая рук, они дружным трио выплеснулись на лужайку, окаймляющую цветник. Тут Лу отпустила их так резко, что оба они, сделав по инерции еще пару шагов вперед, оказались в объятиях душистого куста розовой фуксии, напоминающего одинокий остров в зеленом море подстриженной травы.
– Чтобы рассмотреть это здание как следует, нужно отойти от него подальше, – командирским тоном сказал Джерри, вырываясь из объятий куста, и упругим спортивным шагом затопал по розовому гравию дорожки. Он тоже был в шортах, и его волосатые ноги выглядели молодо и крепко, так же, как распирающие полотняную тенниску хорошо тренированные плечи. Лу молча шла за ними, неожиданно смирившись с тем, что дальнейшее руководство операцией Джерри взял на себя.
Гуськом они подошли к увитой плющом стене, в тенистом алькове которой уютно притаилась деревянная скамейка с гнутыми ножками. Отсюда, действительно, было хорошо видно, как гармонично два невысоких, но протяженных крыла здания охватывают пестрое каре цветника, создавая необъяснимое ощущение внутреннего простора в его замкнутом пространстве. Над правым крылом вздымался к небу шпиль старой англиканской церкви. Еще правей в тени деревьев приютилась приземистая часовня, сложенная из крупных, поросших мхом камней неправильной формы.
– Сколько лет, по-вашему, этой часовне? – спросил Джерри, почему-то впиваясь глазами в лицо Ури.
– Лет пятьсот? – разглядывая грубо обработанные камни полувопросительно заключил Ури. – Этой весной он как раз сдал экзамен по архитектуре протестантских церквей.
Чем-то раздосадованный Джерри сделал шаг назад и сел на скамейку. Лу осталась стоять за спиной Ури.
– Не правда ли, церковь великолепна? – так типично по-американски пропела она, что Ури с трудом удержался, чтобы не расхохотаться.
– Вполне. Для своего времени, конечно.
– Вы что, можете оценить это профессионально? – полюбопытствовал Джерри из глубины алькова. Ури опустился на скамейку рядом с ним:
– Вы хотите спросить, чем я занимаюсь?
Лу немедленно втиснулась между ними, прижав бедро Ури теплым загорелым коленом:
– Да, мы умираем от любопытства. Мы все гадаем – неужели вы приехали сюда рыться в древних религиозных манускриптах? Мы даже заключили пари, и теперь от вас зависит, кто из нас выиграет.
– А кто из вас за вариант с древними манускриптами?
Джерри открыл было рот, но Лу страстно запротестовала:
– Нет, нет, Джерри, молчи! Его ответ должен быть нелицеприятным! – и она всем телом повернулась к Ури. – Чем же вы намерены тут заниматься?
«Да они меня просто допрашивают!» – ужаснулся Ури, но не стал сопротивляться, а сказал то, что ему было предписано выдавать за правду:
– Шотландскими сторожевыми башнями.
– Я говорил! Я говорил! – возликовал Джерри. – А ты заладила свое: «манускрипты, манускрипты!» – Взгляд его, адресованный Лу, был полон большего смысла, чем его победительная речь.
– Ну хорошо, предположим, что ты прав, – огрызнулась Лу. – Но ведь и шотландские сторожевые башни тоже не Бог весть какое занятие для такого бравого парня. – Ее горячее колено еще напористей вдавилось в бедро Ури: – Ну как вы можете увлекаться этой мертвечиной?
– Я учусь реставрировать и оживлять старые замки.
– А зачем восстанавливать это старье?
– Лу! – попытался остановить жену Джерри, но она уже закусила удила:
– Неужто вы не нашли лучшего дела в жизни, чем копание в чужом могильном прахе?
Пытаясь освободиться от давления ее колена, Ури резко встал со скамьи и почувствовал, как нежный упругий палец пощекотал мочку его уха. Он отшатнулся, и тут же что-то коварное и ласковое заползло ему за воротник. Он непроизвольно сунул руку под рубашку и рванул гибкую змейку, пытающуюся охватить его шею, в ладони его остался длинный зеленый ус, пружиной свернувшийся на конце. – Берегитесь, тут очень агрессивный плющ! – расхохоталась Лу.
Ури поднял глаза на стену и увидел, как сотни маленьких жадных усиков тянутся наружу из зеленой гущи в поисках жертвы, вокруг которой можно обвиться, чтобы задушить ее в своих объятиях. Что ж, это давало ему отличный повод сбежать от любознательных Хиггинсов. Он невежливо швырнул усик плюща под ноги Джерри:
– Можете продолжать гулять среди этих вампиров, если они вам так нравятся, а я пойду рыться в своих пыльных чертежах.
И он решительно зашагал по дорожке обратно к дому, пытаясь по пути навести порядок в своих чувствах. Эти Хиггинсы – вполне симпатичные ребята, черт бы их побрал! – чего они от него хотели? Или, может, ему показалось? Нет, он готов побиться об заклад, что они пытались его на чем-то поймать. Не разоблачить и не уличить, а именно поймать, чтобы убедиться. Убедиться – в чем? Что он не тот, за кого себя выдает? А маленький библиотекарь с клочковатыми пухом на макушке – чего добивался тот, предлагая свои услуги с такой страстью?
При мысли о странностях маленького библиотекаря Ури охватили сомнения, не напрасно ли он проболтался тому о своей работе над зашифрованным текстом. Теперь этот чудак от него не отстанет, пока не получит в зубы кусок текста, чтобы показать, на что он способен. Может быть, дать ему небольшой кусок, сочинив в придачу правдоподобную историю его происхождения? Тогда надо поскорей снять копию с красной тетради – как он не подумал об этом раньше?
Ури глянул на часы – до утреннего чаепития оставалось чуть больше часа. Выходит, нужно снять копию с тетради за этот час, потому что на чаепитие он должен явиться во что бы то ни стало – это самый верный способ познакомиться с большинством гостей. Первой обязанностью Ури был подробный отчет о тех, кто приедет в библиотеку за предстоящую неделю. А для этого ему необходимо знать наперечет всех, кто уже здесь.
Ури быстро взбежал по спиральной лестнице на второй этаж и, повернув налево, пошел по длинному извилистому коридору, расчерченному с обеих сторон геометрическим повтором одинаковых некрашеных дверей. По пути он мог заглянуть в любую комнату – двери здесь принципиально были без замков. Все комнаты были совершенно одинаковые – тоже принципиально, похожие на кельи, в каждой была узкая кровать, грубо сколоченный шкаф, письменный стол с книжной полкой, а в углу, за ширмой, умывальник с мутным зеркалом. Кранов в умывальнике было два, из одного текла ледяная вода, из другого кипяток, – англичане, по-видимому, принципиально не признавали смесителей.
Когда Ури вошел в комнату, ему показалось, что кто-то рылся в его вещах, причем рылся поспешно и неаккуратно, опасаясь быть застигнутым – из его не полностью распакованного чемодана свисал уголок небрежно прижатого крышкой галстука. А Ури был уверен, что, убегая на завтрак, он оставил аккуратно сложенные галстуки под кипой аккуратно сложенных рубашек. При виде этого второпях скомканного галстука он впервые оценил казавшуюся ему смешной дотошность ребят из Шин-Бета, многократно перерывших его чемодан в поисках забытых израильских ярлыков на нижнем белье.
Ури пошарил под рубашками и сердце его екнуло – красной тетради там не было. Нелепо, конечно, – кому она могла быть нужна? Просто ее в спешке сунули не туда, где нашли. Он схватил чемодан, вытряхнул его содержимое на кровать и засмеялся с облегчением – так и есть, тетрадь выскочила вслед за носками и, соскользнув с покрывала, шлепнулась на пол.
Проклиная коммунистические, или раннехристианские принципы устроителей библиотеки, Ури оглядел свою келью в надежде найти какое-нибудь укромное местечко, куда можно было бы спрятать тетрадь. Но келья была вся, как на ладони – укромных местечек в ней не предполагалось принципиально. Единственным вместилищем для тетради мог служить коричневый конверт с фирменной печаткой библиотеки в левом верхнем углу, лежащий на столе под стопкой чистой бумаги. Ури сунул тетрадь в конверт и выбежал из комнаты.
Времени оставалось немного, а надо было еще выяснить, где в этом крохотном городишке снимают копии. В библиотеке, конечно, была копировальная машина, но утренние события отбили у Ури всякую охоту возиться с тетрадью Гюнтера фон Корфа на глазах у посторонних. Вообще, от тетради необходимо было избавиться – ее история была слишком чревата ненужными разоблачениями, чтобы держать ее в комнате, где каждый, кому не лень, мог рыться в его вещах. Наверно, не следовало ее с собой брать, но жалеть об этом было уже поздно.
Ури был так поглощен поисками копировальной машины, что почти не смотрел по сторонам, мечась по живописным улочкам игрушечного городка. Он только успел отметить, что дома здесь бедней и скромней, чем в Германии, и что все крыши увенчаны длинным рядом двойных печных труб, сужающихся к концу. Трубы были черные от копоти, а крыши в основном темно-красные, что придавало им сходство с животами недавно ощенившихся сучек. Все дома, большие и маленькие, тонули в зарослях густых, совершенно не похожих на немецкие, садов, наполняющих воздух горьковатым ароматом цветущих деревьев.
Так и не найдя копировальной машины, Ури добрался до скромного домика почтового отделения, где вперемешку продавались марки, газеты, искусственные цветы, какие-то отвратительного вида окаменевшие мясные пирожки, испеченные в прошлом веке, и фаянсовые фигурки валлийских пастухов и пастушек, испеченные вчера с претензией на старину. Пока он обдумывал, не послать ли тетрадь письмом до востребования себе самому, он вдруг заметил приютившуюся в дальнем углу старомодную копировальную машину, заслоненную от глаз посетителей деревянными стеллажами со всем этим хламом.
Почтовая девушка в круглых очках дала ему тюбик с клеем и, разменяв три фунта на монеты по десять шиллингов, предупредила, что машина барахлит, когда перегреется, и поэтому копии рекомендуется делать с перерывами, маленькими порциями. «Как раз то, что мне сейчас нужно!» – раздраженно подумал Ури, выкладывая на крыло машины тяжелые диски десятишиллинговых монет. Получалось, что он, если успеет, сможет на разменянные деньги скопировать тридцать разворотов, а в тетради их было около ста. И ладно, – того, что будет, ему пока хватит с лихвой. Впрочем, тридцати разворотов не получится, потому что Ури решил подготовить для Брайана специальную страничку, заполненную выдержками из разных мест, нарезанными лапшой и склеенными наугад. На это пойдет пять разворотов, не меньше, но иначе нельзя – кто его знает, что может обнаружиться при расшифровке дневника Карла! Ури почему-то вдруг уверовал в способность маленького библиотекаря разгадать секрет тайнописи Гюнтера фон Корфа, – а что, кроме дневника, человек стал бы хранить в почтовом ящике за сто километров от того места, где жил?
Работа над страничкой для Брайана сожрала больше времени и денег, чем Ури предполагал, но вышло зато шикарно, хоть строчки в спешке он наклеил кривовато. Кроме того, в процессе изготовления этого шедевра Ури придумал вполне правдоподобный рассказ, который должен был отвести все подозрения Брайана, если они у него возникнут. За оставшиеся четверть часа Ури лихорадочно скопировал двадцать три разворота, – больше не вышло, потому что машина дважды начинала с протяжным воем мигать красной лампочкой и комкать застрявший у нее в брюхе лист бумаги. Поскольку нельзя было угадать, что может оказаться на скопированных страницах, Ури снял копии в трех разных местах – в начале, в середине и в конце. Потом он запечатал тетрадь в конверт и, адресовав себе самому до востребования на здешнее почтовое отделение, опустил конверт в почтовый ящик у входа. Успокоенный заверением почтовой девушки, что письма до востребования хранятся на почте неделю, он почти бегом припустил к библиотеке, слушая, как церковные колокола переливисто отбивают одиннадцать часов. У него даже не было времени рассмотреть небольшую стенку личных почтовых ящичков, чтобы найти среди них д 29, в который он должен был каждый вечер опускать подробное описание своих дневных наблюдений.
Брайан
Прекрасный магистр так и не пришел в читальный зал после завтрака. Напрасно Брайан старательно подобрал всю имеющуюся библиографию по шотландским сторожевым башням, напрасно он не спускал глаз с двери – хоть народу в читальне было полно и почти все столы были заняты, тот, кого он с таким трепетом ждал, все не появлялся.
Когда зазвенел колокольчик, сзывая гостей к утреннему чаепитию, Брайан, опережая всех, сломя голову помчался в гостиную – сегодня была его очередь разливать чай. Болтливые кухонные девушки уже вкатили в гостиную специальный столик на колесиках с большим медным чайником кипятка, с фарфоровым чайничком душистого свежезаваренного чая и с белоснежной стайкой узкогорлых молочников и пузатеньких сахарниц. Рядом на верхней доске буфета возвышался никелированный термос-кофейник в окружении стопок белых блюдечек и хоровода белых полупрозрачных чашечек. В плетеной соломенной корзинке поблескивали обтекаемые тела серебряных ложечек, в соседней корзинке солнечный свет из распахнутых окон матово рассеивался на бледных дисках сухих бисквитов.
Не успел смолкнуть колокольчик, как небольшой поток гостей начал втекать в открытую дверь. Каждый гость подходил к столику на колесиках, брал с буфета чашку, блюдце и ложечку, Брайан спрашивал «кофе-чай?» и быстрым заученным движением направлял в чашечку струю из чайника или кофейника. Получив желаемое, гость наливал молоко, насыпал сахар и отходил в сторону, выбирая себе место и собеседников по вкусу.
Гостиная представляла собой большой двухцветный зал, занимающий все левое крыло здания. Высокие многостворчатые окна с одной стороны глядели на парадный цветник, с другой – на церковный сад и часовню, глухая торцовая стена была украшена внушительным камином, сложенным из грубо отесанных камней. По всему пространству гостиной между окнами и камином были произвольно, под разными углами, но всегда со вкусом, расставлены удобные глубокие кресла и длинные диваны с гнутыми спинками, обтянутые мягкой кожей пастельных цветов. Среди кресел и диванов были разбросаны в хорошо продуманном беспорядке маленькие полированные столики, создающие атмосферу одновременно легкомысленную и деловую.
Разливая кофе и чай, Брайан автоматически регистрировал присутствующих. Первыми, конечно, пришли древние старцы, проживающие в библиотеке круглый год и денно и нощно корпящие над созданием толстых справочников по разным религиозным вопросам. Их уставшие за долгую жизнь спины так затекали во время работы, что они выскакивали из-за столов при первом же звуке колокольчика. За ними явилась неразлучная троица, взаимные симпатии которой не поддавались никакому логическому объяснению – преподобный Тоддс, пожилой священник с острова Мальта, седокудрый директор провинциального лицея для мальчиков доктор Поттер и юный нарушитель общепринятых норм Толеф Сигге, присланный норвежской рекламной фирмой с целью изучения психологического профиля религиозного населения Англии. Они, как обычно, были улыбчивы и безразличны к другим, не допущенным в их узкий мирок. Сегодня, как всегда в дообеденное время, Толеф пришел босиком, он был сторонник тесного контакта с природой, не пил ни кофе, ни чай и не ел вареную пищу. Подойдя в свой черед к Брайану, он удовольствовался большой кружкой горячей воды, щедрой рукой добавив туда молока и сахара. Кружку эту он привез из Норвегии и приносил на чаепитие из своей комнаты.
Американцы ввалились шумной толпой, сверкая голыми коленками и белыми зубами. Интересно, почему у всех американцев такие хорошие зубы и такие плохие манеры? Это они завели моду приходить в гостиную в шортах – а ведь еще пару лет назад было принято и к предобеденному чаю являться в пристойной одежде. Но американцы были в библиотеке желанными гостями – хоть они слишком громко хохотали в трапезной, зато щедро платили и приезжали большими группами. Кроме того там, у себя в Америке, они рассказывали друг другу, какое очаровательное, истинно английское местечко они откопали в валлийской глуши. Благодаря чему поток американской валюты в кассу библиотеки никогда не иссякал.
Брайан надеялся, что Ули придет вместе с американцами – он еще за завтраком заподозрил, что неотразимая Лу Хиггинс приложит все усилия, чтобы заполучить прекрасного магистра. Но его с ними не было. Брайан усилием воли подавил искушение спросить Лу, где Ули, когда она протянула ему свою чашку и попросила налить ей кофе покрепче. Оба они знали, что не во власти Брайана сделать кофе в кофейнике крепче, однако Лу каждый день повторяла свою просьбу, после чего отхлебывала глоток из чашки, делала гримаску отвращения, которая очень шла к ее большеротому лицу, и громко говорила: «Отрава!» После чего все американцы дружно гоготали и вежливый Брайан вместе с ними.
Сейчас, нагоготавшись всласть, они прихватили с собой всю корзинку с бисквитами и отправились к камину, где, ни на минуту не замолкая, расселись вокруг круглого стола с зеленой мраморной доской, давно уже признанного американской территорией. Только Лу, позванивая набором тонких браслетов на левой лодыжке, прошла к оконной нише и села в свободное кресло у столика, над которым заговорщицки склонились головы трех любителей музыки. Брайан не слышал, что она сказала, но видел, как сидевший к ней боком Толеф обернулся в ее сторону и начал говорить что-то вдумчиво и серьезно, рассекая воздух ритмичными взмахами длинной руки.
Чайник уже был почти пуст, а Ули все не было. Брайан даже начал беспокоиться, – куда он мог запропаститься? Он наливал чай миссис Муррей, парализованной вдове недавно скончавшегося щедрого жертвователя Эдвина Муррея, которую из благодарности пригласили провести в библиотеке лето, когда знакомый голос с легким акцентом спросил за его спиной:
– Еще не поздно и мне получить чашечку чая?
Брайан вздрогнул и пролил несколько капель кипятка – слава Богу, не на руку бедной вдовы, а только на подлокотник ее кресла, что заставило сопровождавшую ее монахиню поскорее увезти свою подопечную прочь от опасности. Брайан бережно поставил чайник на место и обернулся. Магистр стоял перед ним еще более прекрасный, чем ему помнилось, – в расстегнутой у ворота рубашке, с пиджаком, переброшенным через руку, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Язык Брайана прилип к гортани, так захотелось ему слизнуть мелкие капельки пота с верхней губы Ули. Не очень владея собой, он пролепетал: «Вы что, прошли сквозь стену?», не в силах постигнуть, как он прозевал момент, когда Ули вошел в гостиную – ведь он неотрывно смотрел на дверь в надежде его увидеть. Но решение оказалось до смешного простым. «Я влез в окно», – ответил магистр, легкомысленно взмахнув рукой в сторону цветника. «В окно?» – тупо повторил за ним Брайан, пытаясь представить себе, как он, Брайан, взбирается с клумбы на подоконник и прыгает с подоконника в гостиную, разбивая локти, коленки и стоящие на столах чашки. Картина получалась довольно жалкая, но, глянув на длинные ноги магистра, он поверил, что тому это далось без всякого труда. «Чай-кофе?» – спросил он.
– Говорят, у вас в Англии лучше не пить кофе, так что давайте чай.
И, подхватив свою чашечку, казавшуюся наперстком в его смуглой ладони, Ули, даже не оглянувшись больше на Брайана, поспешил на зов Лу, которая, как всегда громко, приглашала его подсесть к ним за столик: у них тут очень интересная дискуссия. Брайан вздохнул, нацедил остатки чая в свою чашку и отправился развлекать парализованную вдову – это тоже входило в его обязанности.
Предобеденное чаепитие обычно не длится долго, потому что все торопятся вернуться к своим прерванным трудам. Пока Брайан помогал монахине отвезти миссис Муррей в читальный зал, где та каждый день делала вид, что изучает проповеди основателя библиотеки, гостиная опустела. Все разбрелись к своим столам, так удобно расположенным в окаймленных книжными полками нишах, что создавалось впечатление полной обособленности каждого стола. Когда Брайан вернулся на свое место, он обнаружил, что прекрасный магистр уже ждет его там, сидя на его стуле и с любопытством разглядывая читальный зал, вполне достойный того, чтобы его разглядывали.
Этот уникальный храм знания и спроектирован был как храм – четыре его этажа завершались куполообразной, высоко возносящейся вверх крышей. Разделение на этажи практически было условным – они отмечались только узкими галереями, окаймлявшими зал на уровне каждого этажа, центральная же часть зала непрерывно простиралась от пола до вершинной точки крыши, создавая ощущение незримого присутствия таинственных высших сил. Галереи были обнесены узорчатыми деревянными балюстрадами, не заслонявшими сплошные стены книжных полок, заполненных многоцветными корешками. Сходство с храмом усиливалось от того, что слабый рассеянный свет струился откуда-то сверху, с потолка, и корешки книг поблескивали в полутьме позолотой надписей и рисунков. Полутьма, происходящая от отсутствия окон, то тут, то там прерывалась мягким свечением настольных ламп над рабочими столами, и каждый освещенный стол выглядел как остров, подвешенный в невесомости сумеречного пространства зала.
– Красиво? – по-хозяйски горделиво спросил Брайан, перехватив взгляд магистра, и, чтобы не смущать того необходимостью ответа, поспешно добавил: – Я тут приготовил для вас библиографию по шотландским сторожевым башням.
Ули с благодарностью взял наполненный карточками конверт и начал было просматривать их, как, вдруг спохватившись, поспешно вскочил:
– Простите, я, наверно, занял ваше место?
Брайан не стал возражать – он с наслаждением сел на нагретый магистром стул и в который раз вспомнил возникшее утром в листве число семнадцать. Потом облизнул внезапно пересохшие губы и сказал:
– Если вы хотите, чтобы я объяснил вам нашу систему индексов, вы можете придвинуть поближе вон то кресло.
Ули придвинул кресло и сел рядом с Брайаном, положив конверт с карточками в центр круга, освещенного настольной лампой. Брайан склонился над карточками, всем существом отдаваясь обманчивому ощущению, что они с прекрасным магистром совсем одни в обозначенном светом лампы зачарованном пространстве. К сожалению, магистр оказался весьма сообразителен и постиг тонкости индексации книг по разделам очень быстро. Сердце Брайана уже наполнялось тоской в предвидении предстоящей разлуки, но Ули, как видно, тоже не спешил разорвать восхитительное кольцо отделившей их от остального мира полутьмы. Покончив с карточками, он, на миг замешкавшись, вынул из кармана сложенный листок.
– Вы не забыли, что обещали мне помощь в расшифровке текста?
Читать бесплатно другие книги:
