Миниатюрист Бёртон Джесси
Нелла случайно подслушала ее разговор с хозяйкой.
– Я превратилась в кита, – сказала Марин.
– С Ионой во чреве, – благоговейно проговорила служанка, хватаясь за вековые образы среди творящегося хаоса. Утрата Йохана и Отто кардинально изменила отношение Корнелии к домашней тайне, и эта метаморфоза произошла в ней гораздо быстрее, чем в Марин. Чудо вынашиваемого младенца явилось для нее свежим воздухом, который она вдыхает полной грудью.
Марин по-прежнему не произносит вслух имени Отто, и служанка поддерживает ее, словно боясь спугнуть свое хрупкое счастье. Что касается Неллы, то она его в отличие от Йохана даже в своем воображении не видит – он просто сгинул. Его исчезновение повисло таким вопросом, на который никто из женщин не отваживается ответить. Всякий раз, когда Корнелия уходит из дома, Нелле кажется, что та отправилась в Старую церковь помолиться Николаю Угоднику, покровителю мореплавателей, вот только сама она не верит, что Отто может вернуться.
Она обнаруживает золовку в гостиной, где та расставляет фишки для игры в триктрак, ее «секрет» торчит у всех на виду. «И что мы будем делать с ребенком?» – спрашивает себя Нелла. Марин этим вопросом, похоже, не задается, ограничившись приобретением колыбели, что сразу свело на нет предположение Неллы, что младенца отдадут в сиротский приют. Она подбрасывает полено в огонь, поглядывая на огромный деревянный барабан.
– Он лягается, – говорит Марин, не поднимая головы. – А когда я стою перед зеркалом, я даже вижу на животе отпечаток маленькой ножки.
– Я тоже хочу посмотреть, – откликается Нелла.
Марин поднимает взгляд. Между ними установилось перемирие, в комнате стало легче дышать, и Нелла испытывает облегчение. Еще не все раны затянулись, но старые обиды уходят в прошлое.
– Я тебя позову, когда он снова начнет лягаться. Иногда это рука. Похоже на кошачью лапку. Нет, ты видела что-нибудь подобное?
Нелла-то видела, когда ее будущие братик, а потом и сестричка лягались в материнском животе, но она помалкивает, чтобы не разочаровывать Марин в ее невероятном открытии.
– Вы думаете, это мальчик? – спрашивает она.
– Да, – отвечает Марин, осторожно похлопывая себя по пузу. Ей хочется его погладить, но, видимо, устыдившись нежных чувств, она останавливает этот порыв.
– Должно быть, уже скоро.
– Скоро, – соглашается Марин, глядя в огонь. – Я тут кое-что читала. – Она сглатывает слюну и закусывает губу. – Нам понадобятся горячая вода и чистые тряпки, а еще палочка, которую я буду закусывать. Я скажу Корнелии.
Она говорит об этом как о пустяшном деле, и Нелла испытывает к ней жалость. Она ничего не знает о предстоящих реках крови, о том, что будет ходить под себя, об отказе тела слушаться, о том, что ее от страха будет бросать в жар и она начнет орать благим матом… Ей кажется, что одним усилием воли, без всяких негативных последствий, она вытолкнет из себя младенца, аккуратного и чистенького, такое герметичное создание, к которому все так и будут относиться. Если Йохан стал впадать в меланхолию и нуждаться в Библии, то Марин сделалась оптимисткой.
Зато они наконец-то живут в мире.
– Давай поиграем. – Марин сортирует фишки, точно разменные монеты. – Можешь начинать.
Нелла выставляет первую фишку – красная метка на поле из инкрустированного бука. Марин мысленно оценивает ее ход.
– И как тебе «Расфуйс»? – спрашивает она, делая свой ход.
Марин бросает кости. Увидев цифру «шесть» и не зная, куда поставить очередную фишку, она накрывает ее своими белыми пальцами, словно играя в прятки. Наконец находит ей местечко и, откинувшись на спинку стула, протягивает ладони к огню. Теперь Нелла перекатывает кости в кулаке.
– Он напуган, – сообщает она, – и выглядит больным. Постоянно твердит, что скоро умрет.
Марин молчит.
– Его собираются пытать, – продолжает Нелла. – Там есть человек…
Марин вскидывает глаза.
– На дыбе?
– Кажется, так.
Марин молчит.
– Я не могу к нему пойти, ты же понимаешь.
– Понимаю.
Нелла выкатывает маловразумительную «четверку». За последнее время Марин еще больше раздалась. «Он в ловушке собственной души, из которой я его не могу вытащить». Нелла вдруг вспомнила слова Марин, сказанные прерывающимся голосом, а ее рука была при этом прижата к груди.
– Это все Джек, – говорит Нелла. – Он официально обвинил Йохана в содомии.
Марин, подержав кости в горсти, медленно их выкатывает.
– Понятно. А о ране, которую ему нанес Отто, он сообщил?
– Нет, насколько мне известно. Он хочет навредить только Йохану.
– Он еще больше навредил бы ему, если б взялся за Отто. Но Джек англичанин. Он не видит дальше своего носа.
Обе молчат.
– Но должно быть два свидетеля, Марин. Один – Джек.
Рука золовки с зажатыми в кулаке костями падает на колени, а взгляд устремлен в огонь.
– Это он, да? Меерманс?
– Ганс не пойдет на такое.
– Зато Лийк пойдет. Она же вас ненавидит, и ей хватит ума понять, что будет с вами, если Йохан… если Йохан… – она не может закончить фразу. – Давайте спасем их сахар.
Марин витает в облаках, сплетая пальцы то так, то эдак. Поглядела на свой живот, потом махнула рукой – точь-в-точь как брат.
– Тогда Лийк увидит, что я в положении. А я должна держать это в тайне.
– А если она уже знает?
Лицо Марин искажается от ужаса.
– Это невозможно. Если бы она знала…
– Тогда поговорите с Меермансом. Он не захочет смерти своего старого друга. Он к вам прислушивается, я видела. Вы носите его ребенка, Марин.
Их взгляды встречаются.
– Ты ничего про нас не знаешь. Побольше слушай Корнелию.
– Вы хотели выйти за него замуж, но Йохан сказал «нет», Меерманс был недостаточно богат, и тогда он, вам назло, женился на еще более богатой. Я все про вас знаю, Марин. О том, как с вами поступил Йохан, вам стало известно не сразу, через несколько лет, вот почему вы его так ненавидите.
Это не только удивило Марин, но, кажется, еще и позабавило.
– Меерманс жалеет о своем поступке, – продолжает Нелла. – Лийк ему безразлична. Он любит вас, а вы любите его.
– Красивая история, – наконец заговорила Марин, – склеенная Корнелией из подслушанных под дверью обрывков. – Она в рассеянности снова кладет ладонь на живот. – Красивая история, – повторяет она. – Я в ней неплохо выгляжу, правда? Не то что мой брат. Это в ее духе. Корнелия испытывает ко мне благодарность с того дня, когда я забрала ее из сиротского приюта.
– Это не история. Это реальность.
– Реальность, Петронелла, выглядит несколько иначе.
– Неправда. Корнелия говорит…
– Мой брат действительно отказал Гансу Меермансу, но он сделал это по моей просьбе.
– Что?
Марин вздохнула. Вспоминать об этом больно, и она тщательно подбирает слова.
– Я полюбила Ганса Меерманса. Когда мне было пятнадцать. Но я не хотела выходить за него замуж.
– Но почему?
Марин пристально на нее смотрит.
– Я не хотела отказываться от того, что имела. От той, какой я была. Здесь я хотя бы о чем-то могла мечтать. А там, на Принсенграхт… ты же видела Лийк.
– Я не совсем…
– Йохан, при всех его минусах, никогда не вмешивался в мою жизнь. Чего нельзя сказать про меня, увы. – Она потирает лицо. – Я попросила его взять вину на себя, что он и сделал. Чтобы смягчить удар. Лучше услышать, что женщина, которую ты любишь, тебе не предназначена, чем узнать, что она не разделяет твоих чувств. – Кажется, она сама не верит в то, что говорит. – В общем, Йохан сделал это ради меня. И вся их многолетняя дружба пошла прахом из-за того, что я не захотела стать его женой.
Марин, резко встав, опрокидывает игровую доску. И выходит из комнаты, бормоча при этом: «Йохан… Йохан…» Нелла так и застыла, униженная тем, что поверила глупым сплетням. Дрожащими пальцами она подбирает разлетевшиеся фишки.
«Неужели я только игрушка в чужих руках?» – задается она риторическим вопросом. Она перестала понимать окружающий мир. Только чувствует, как все ее дергают за ниточки.
Диких зверей надо приручать
Нелла и Корнелия в кухне лущат горох. В голове у Неллы крутится услышанная информация, и служанка, кажется, обо всем догадывается. В правде, которую открывают тебе одной, есть нечто, что сразу убеждает. Но Корнелия предпочитает не задумываться о грядущем дне, сосредоточившись на горохе. Сейчас она демонстрирует свою земную крестьянскую сущность: жизнь циклична, все в руках Божьих, а значит, Йохан не умрет, и Отто, возможно, еще вернется. Хорошо жить в мире савойских кочанов, крепких, как географический глобус, чистеньких вымытых морковок, порезанного зеленого лучка и лука-порея, пастернака, турнепса и горошин самой разной формы.
В спальне Нелла занавесила кукольный дом одним из кафтанов мужа. У нее пропало всякое желание на него смотреть, обнаруживать на куколках крошечные детали, предвестники будущего. Она предпочитает встретить его в свой черед и по возможности лепить своими руками. Миниатюры восстали против нее, вместо того чтобы слушаться. Но если они внушили ей иллюзию контроля над вещами, такую же соблазнительную, как фигурка, лежащая у нее на ладони, то их создательница как раз настаивала на том, чтобы она была творцом своей судьбы. Миниатюристка дала ей шанс – не создать более прекрасную реальность, как она себе вообразила, а лучше понять ту, в которой она живет. Ее девизы – «Все проходит», «Смотрите, вот же я!», «Всякая женщина – хозяйка своей судьбы» – что это, как не наставления здравой голландки держать голову над водой? «Сколько раз я ни приходила бы к заветному дому на Калверстраат, хозяйки я там не застану».
И все равно ее туда тянет.
«Я не хотела ее спугнуть, – думает Нелла. – Но чего мы все ожидали? Мы посчитали себя избранными».
Зал судебных заседаний в «Расфуйсе» представляет собой небольшое квадратное помещение с высокими окнами и галеркой – нечто среднее между тюремной камерой и часовней. Ни позолоты, ни бархата, никаких излишеств, четыре ослепительно-белых стены, простые предметы обстановки темных тонов. Нелла с Корнелией, усевшись на галерке, разглядывают ряд пока пустых стульев для членов суда и длинный стол на козлах, где они разложат свои бумаги.
Марин осталась дома. У нее, по ее расчетам, пошел девятый месяц, что видно по всем внешним признакам. Глазастая Лийк поняла бы это с первого взгляда.
Присяжные и мировой судья Барбис начинают занимать свои места. Малое жюри присяжных состоит из шести мужчин разного возраста и сословий. У одних грубые, мозолистые руки мастеровых, другие выглядят посолиднее и в целом почище. При этом, в отличие от судьи, перепоясанного лентами, все в повседневной одежде, а в руках шляпы, которые они держат как игрушки. Присяжные оглядывают помещение с нескрываемым интересом, ничуть не напоминая уверенного в себе Барбиса. Впрочем, известность – это городское проклятье, и Нелла опасается, что очень быстро они превратятся в безликую массу фарисеев.
Нелла не в силах смотреть на Барбиса. Ну просто вылитая жаба: широченный рот, одутловатая физиономия. Она оглядывается. Галерка постепенно заполняется городскими зеваками. Уже человек двадцать, в основном женщины, пара подростков. Она узнает двух оиковских клерков, не пускавших ее в контору к мужу. Один из них перехватывает ее взгляд, и она сразу вспыхивает. Здесь же кондитер Арно Мааквреде с женой Ханной, пытающейся обратить на себя внимание Корнелии. А вон слева Лийк ван Кампен в своих мехах. Кажется, с декабря она еще похудела. Она в сильном возбуждении: кружевная лента на голове сбилась набок, ногти искусаны, жемчужины потускнели, в одежде какая-то неряшливость. Корнелия вытаращилась на нее, словно глазам своим не верит.
А в заднем ряду обнаруживается ее супруг, Ганс Меерманс, в своей широкополой шляпе. Интересно, спрашивает себя Нелла, почему они не сидят вместе. Лицо у него потное, глаза слегка навыкате. Он нервно одергивает камзол, как будто ему в нем тесно.
При появлении Йохана Нелла невольно зажимает рот рукой. Он с трудом передвигается на вывернутых ступнях. Галерка хором говорит «ааа!» и подается вперед. Присяжные разглядывают его с напряженными лицами. Судя по всему, Йохану выкручивали конечности, как он и предполагал. Кровавый Пастух покуражился вволю, однако заключенный не выдал никаких секретов, настаивая на своей невиновности. В противном случае не было бы никакого судебного разбирательства.
Человек в форме поддерживает его под локоть с деликатностью, которую не ждешь от надсмотрщика из «Расфуйса». Если на миг забыть о неуклюжей походке и дикой худобе, то Йохан держится достойно. На него устремлены все взгляды, и он это отлично понимает.
Корнелия ахает.
– Почему ему не дали костыли?
– Он бы отказался, – отвечает Нелла, наблюдая за дрожащими пальцами Йохана. – Он хочет, чтобы все видели, что с ним сделали. – Она испытывает гордость за мужа. Она ведь долго думала, что он лишил сестру радостей любви. А на самом деле он проявил к ней братскую любовь, оградив ее от брака, которого та хотела избежать. Марин попробовала неуклюже, в своем стиле, вернуть должок, однако не получилось.
– Добропорядочные амстердамцы, мы счастливые люди, – начинает свою речь Барбис.
У мирового судьи звучный, уверенный голос и свободно льющаяся речь, что явилось для Неллы некоторой неожиданностью. А впрочем, отчего бы ему не быть уверенным в себе – мужчина в расцвете сил, на вершине судебной власти, держащий судьбы людей в своих руках. Надо думать, он хорошо ест, крепко спит и ужасы тюрьмы «Расфуйс» так же далеки от него, как Молуккские острова.
– Мы сделали наш город преуспевающим, – голос Барбиса гремит в стенах небольшого зала. По галерке прокатился гордый рокот одобрения, и присяжные согласно закивали. – Мы обернули природные катастрофы всеобщим процветанием, мы приручили эту землю и вкушаем от ее щедрот. Мы живем в праведности и избегаем излишеств, если их предлагает нам удача. Но! – Барбис делает паузу, подняв вверх указательный палец. – Но… – Его палец утыкается в Йохана. – Перед вами человек, которого обуяло тщеславие. Он решил, что он выше семьи и сограждан, выше церкви и государства. Выше Бога. – Судья дает время каждому осознать весомость сказанного. – Йохан Брандт – это человек, который считает, что все можно купить. Что все имеет свою цену. Даже совесть юноши, чьим молодым телом он наслаждался и чье молчание он попытался оплатить.
По залу прокатилась горячая волна. Тщеславие, наслаждение, тело – эти запрещенные слова действуют на людей возбуждающе.
– Вы не вправе бросать такие обвинения, – подает голос Йохан. Люди вытянули шеи, повернули к нему головы. Его голос звучит глухо, хрипло. – Вы не вправе выносить решение за присяжных. Отдайте им должное, господин судья. Они разумные люди.
Нелла переводит глаза на присяжных – те прямо-таки излучают важность, а на Йохана глядят со смешанным чувством уважения и брезгливости.
– Йохан Маттеус Брандт, – возглашает Барбис. – Вы отвергаете обвинение в содомии?
Галерка замерла от слова, которого все ждали. Со-до-ми-я. Нелла физически почувствовала, как его втянули в себя коллективные легкие. Но, произнесенное вслух, оно тут же утратило свою силу. Люди печально выдохнули и уже ждут нового опиата.
– Отвергаю. – Йохан переставляет искалеченные ноги. – Несмотря на все ваши старания.
– Пожалуйста, короткие ответы, – осаживает его Барбис, роясь в бумагах. – Господин Брандт, одиннадцатого января сего года в пакгаузе на Восточных островах вы, по утверждению англичанина Джека Филипса из Бермондси, напали на него и изнасиловали. Он получил тяжелые увечья и с трудом мог ходить.
Галерка взрывается. Нелла переводит взгляд налево. Лийк молча подалась вперед, вцепившись в перила побелевшими пальцами, следя за перипетиями с зоркостью стервятника.
– Тихо! – просит Барбис. – Я прошу тишины в зале.
– Это был не я, – из-за общего шума Йохан вынужден повысить голос.
– Свидетель поклянется на Священном Писании, что видел вас.
– Он так хорошо со мной знаком, чтобы меня опознать?
– Вы известный человек, господин Брандт, не надо разыгрывать из себя скромника. Bewindhebber[14] ОИК, влиятельны, богаты, заметная фигура. Вас часто видят в порту, в пакгаузах, на верфи.
– И что из этого следует?
– Мы не можем позволить, чтобы наши лидеры вели себя неподобающим образом. Совершенный вами акт…
– …якобы совершенный…
– …противоречит понятиям нравственности и добра. Вы забыли о семье, о городе, о стране.
Йохан обратил взор к идеальному квадрату голубого неба в оконном проеме. Пока он молчит, присяжные беспокойно ерзают на узких стульях.
– Моя совесть чиста, – тихо произносит он. – Все, в чем вы меня обвиняете, так же фальшиво, как ваши зубы.
Зрители на галерке дружно ахнули, кто-то захихикал, а один из присяжных поспешил спрятать ухмылку в лежащие перед ним официальные бумаги.
– Оскорбление суда в придачу к содомии…
– Вы сами на него напросились, господин Барбис. Это сфабрикованное обвинение в содомии, как вам известно, означает для меня смертный приговор. И что теперь? За то, что я указал на ваше тщеславие, вы утопите меня дважды?
– Когда вам задают вопрос, вы, как всякий гражданин, должны проявлять уважение к закону.
– Ну так давайте, Барбис. Задайте мне вопрос, и я решу, заслуживает ли он моего уважения.
Присяжные явно получают удовольствие от этой перепалки. Нелле же приятно видеть, что Барбис не в силах скрыть своего раздражения.
– Вы женаты? – спрашивает он.
– Да.
Нелла снова откинулась на спинку стула. Лийк встретилась с ней взглядом, и на ее губах заиграла улыбка.
– И какой же вы супруг?
– Какой есть, а что, не видно?
На галерке засмеялись, Йохан поднял голову и, увидев жену, улыбнулся ей, а вот у нее улыбнуться в ответ не получилось. Тут он заметил рядом двух оиковских клерков, и глаза у него округлились.
– Вы не ответили на мой вопрос, – Барбис немного повысил голос. – Вы хороший или плохой супруг?
Йохан пожимает плечами:
– По-моему, хороший. Жена довольна. Чувствует себя богатой, защищенной.
– Ответ купца. Чувствовать себя богатой еще не значит быть довольной.
– Ах да, я забыл про ваши терзания, Барбис. Скажите это заморскому купцу, который поддерживает республику на плаву, а сам кое-как расплачивается со своим лендлордом за проживание. Скажите ему, что чувствовать себя богатым еще не значит быть довольным.
Один из присяжных записывает. Несколько человек на галерке встречают его слова одобрительными возгласами.
– У вас есть дети? – спрашивает Барбис.
– Пока нет.
– Почему?
Йохан добродушно посмеивается.
– Не потому, что мы не стараемся.
– Как часто вы спите с женой?
Йохан задумывается. Простой отпор наглецу, сующему свой нос в его спальню, ничего не даст. Присяжные подались вперед. Голова Лийк ван Кампен перевесилась через перила. Все хотят услышать ответ.
– При каждом удобном случае.
– И при этом… детей нет?
– Да.
– Следует ли понимать это так, что ваша жена бесплодна?
– Нет, не следует, – возражает Йохан.
Лийк ван Кампен снова бросает взгляд в сторону Неллы, но та предпочитает следить за ходом процесса.
– За последние годы вы часто нанимали учеников из разных гильдий, – замечает Барбис.
– Это моя обязанность как старейшего члена ОИК, и я с радостью ее выполняю.
– Я бы уточнил: «С особой радостью». Все как на подбор молоденькие…
– Простите, разве ученики не являются по определению молодыми людьми?
– У вас их гораздо больше, чем у любого другого старейшины ОИК. Я располагаю цифрами.
Йохан пожал плечами.
– У меня больше денег, чем у многих из них. Вот почему я здесь.
– Что вы этим хотите сказать, господин Брандт?
– Только то, что охотники победнее засматриваются на богатые трофеи. Любопытно, кому достанется мой бизнес после того, как меня утопят.
– Вы оскорбляете город Амстердам, что вызывает у всех нас чувство отвращения, – возмутился Барбис. – Вы втаптываете в грязь святые вещи. Для вас наш город не более чем игрушка. Вы также взяли в дом негра, не так ли?
– Да, взял.
– Вы его к себе приблизили. Приручили дикаря, привили ему наши повадки.
– Не ходите вокруг да около, Барбис. К чему вы клоните?
– Вы питаете слабость ко всему необычному, господин Брандт. Что подтвердят ваши коллеги. Пригласите истца.
В зал тут же вводят Джека. Вся галерка подается вперед, чтобы получше разглядеть красавчика англичанина. Йохан поплотнее запахивается в свою накидку, а Лийк еще сильней вцепляется в перила побелевшими пальцами. Темная шевелюра Джека как будто потускнела, а губы он закусил, словно сдерживая рвущийся наружу крик. Лийк смотрит на него во все глаза. Присяжные выпрямили спины.
– Вы Джек Филипс из лондонского предместья Бермондси? – спрашивает Барбис.
Джек задрал голову к галерке и поймал взгляд Неллы, которая сразу вспыхнула. Плечо у него перебинтовано. Корнелия крепко сжимает руку молодой хозяйки.
– Да, – отвечает Джек.
Актер
Его акцент вызвал хохоток на галерке.
– Передайте ему Библию, – попросил Барбис. Мелкий клерк кладет перед ним красивый фолиант с золотым обрезом, самой своей увесистостью грозящий моральным возмездием. – Положите на нее руку и поклянитесь говорить правду, – возвышает голос судья.
Его власть не сводится к лежащим бумагам и кожаной обивке. Она всеохватна, она готова раздавить Джека. Как тут не скажешь всю правду?
Дрожащая пятерня ложится на Библию.
– Клянусь, – говорит он.
Йохан пристально на него смотрит, но Джек не отваживается открыто встретить его взгляд.
– Вы узнаете этого человека? – Барбис показывает пальцем на Йохана. Джек по-прежнему стоит с опущенной головой. – Я спросил, вы узнаете этого человека?
Джек не в силах поднять голову.
– Вы глухой? Или, может быть, вы не понимаете голландский язык?
– Понимаю. – Джек коротко глянул на Йохана в рваной накидке, на вывернутых ногах.
– Как его имя? – спрашивает Барбис.
– Йохан Брандт.
– И в чем вы его обвиняете?
– Я обвиняю его в содомии.
Присяжные заерзали от возбуждения, лишь Барбис остается бесстрастным. У Джека заметно дрожат колени.
– Позвольте мне зачитать суду ваши письменные показания. – Барбис откашливается. – «Я, Джек Филипс, из Бермондси, что в английском Лондоне, проживающий под знаком кролика на улице Кловенирсбургваль, был схвачен и изнасилован поздним вечером шестого января. Мой насильник – Йохан Маттеус Брандт, амстердамский купец и акционер Ост-Индской компании. Он взял меня против моей воли, а когда я попытался сопротивляться, он ранил меня в плечо ножом».
– Вы желаете к этому что-то добавить? – спрашивает Барбис, глядя на него поверх очков.
– Нет.
– Подтверждаете ли вы, что все сказанное в вашем письменном заявлении правда?
– Да, ваша честь.
– Где он вас схватил, Джек?
– Возле моего дома. Я иногда разгружаю товар на складах ОИК.
– И каким Йохан Брандт предстал перед вами?
– Не понял?
– Он заговорил с вами, прежде чем схватить?
– Да, сударь. Мы немного поговорили.
– О чем же вы поговорили? – интересуется судья. Джек, мастерски владеющий актерской паузой, молча разглядывает голубое небо в квадрате окна. Присяжные в нетерпении заерзали. – О чем же вы поговорили? – повторяет Барбис свой вопрос.
– Он назвал меня нюшкой и спросил, где я живу.
По залу прокатывается волна нескрываемого радостного шепота. Сама мысль о том, что один мужчина может назвать другого нюшкой, – это уже тяжкий грех, нарушение привычного хода вещей, существование мира, где перепутаны день и ночь, где по улицам разгуливают извращенцы. Нелла всматривается в Джека, пытаясь понять, действительно ли он так напуган или умело притворяется.
– Он назвал вас нюшкой?
– Да.
Барбис поворачивается к присяжным:
– Вот вам пример, как люди с неестественными потребностями выворачивают наизнанку наш язык, превращая его в пародию. – И снова Джеку: – Он что-нибудь еще сказал?
– Сказал, что наблюдал за мной. Потом спросил, можно ли ему взглянуть на мое жилье.
– А вы?
– Я его оттолкнул и попросил оставить меня в покое.
– Оттолкнули?
– Не грубо.
– И что было после этого?
– Он схватил меня за рукава и потащил на Бетаниенстраат, где нас не должен был никто увидеть.
– А что потом?
Джек молчит.
– А потом вы подверглись насилию, – отвечает за него Барбис.
– Да, – подтверждает Джек.
– Содомии.
– Да.
Читать бесплатно другие книги:
