Миниатюрист Бёртон Джесси
– Все хорошо, – успокаивает ее Нелла. – Он почти вышел.
Наступила тишина. Нелла стоит на коленях, Корнелия замерла у изголовья, Марин с раскинутыми ногами распласталась на кровати. Огонь в камине почти прогорел, пора подбрасывать поленья. Скребется в дверь Дхана, требуя, чтобы ее впустили.
Все в ожидании. Снова заглянув под нижние юбки, Нелла видит, что из кровавой трясины вылезло второе плечико. У Марин снова начались схватки, и когда Нелла потянулась к узким плечикам и крошечной головке, неожиданно вместе с потоком крови ей в руки вываливается все тельце… плотное, увесистое, глаза закрыты – как у философа, погрузившегося в раздумья, мокрые синюшные ручки в пятнах белой слизи плотно прижаты к телу. У Неллы дрожат ладони. Она проверяет пол ребенка. Тот, кто принес Марин столько боли, оказался девочкой.
На мгновение она лишилась дара речи.
– Марин, – наконец выдавливает она из себя. – Вот! – Она поднимает младенца. Корнелия ахает. Длинная пуповина, крепкая, похожая на проволоку, тянется из утробы.
– И что нам теперь делать? – теряется Корнелия.
– Живой? – спрашивает Марин.
– Нож, – приказывает Нелла. – Надо перерезать пуповину.
Корнелия убегает. Марин, отдуваясь, пробует приподняться на локтях, чтобы лучше разглядеть новорожденного. И тут же падает, обессиленная.
– Марин, – обращается к ней Нелла. – Это девочка.
Молчание.
– Девочка? – Голос Марин бесцветен, лишен всякого выражения. Нелла держит девочку на вытянутых руках так, чтобы мать могла видеть. Послед быстро подсыхает, оставляя на тельце корочку вместе с кровавыми отпечатками Неллиных пальцев. Волосы у девочки темные, тусклого оттенка, глаза по-прежнему закрыты – как будто еще не пришло время взглянуть на мир, как будто так спокойнее.
– Она не издает ни звука, – говорит Марин.
Нелла достает из подостывшего ведра теплую влажную салфетку и начинает протирать гибкие ручки и ножки, грудную клетку.
– Ты знаешь, что надо делать? – недоверчиво спрашивает Марин.
– Да, – поглядев на нее, отвечает Нелла, хотя это далеко не так.
Возвращается Корнелия с разделочным ножом.
– Это же тебе не поросенок, – с упреком говорит ей Нелла.
Тишина исходит как от ребенка, так и от взрослых, напряженно ждущих хоть каких-то признаков жизни. Нелла пустила в ход нож, однако пуповина, несмотря на человеческое происхождение, оказалась тверже дуба. Она все пилит, а кровь так и брызжет – на новорожденную, на простыни, на пол. Дхана, сумевшая-таки пролезть в комнату, обнюхивает кровать, нельзя ли чем поживиться. В гончей ли дело, или в неуклюже отсеченной пуповине, или просто пришло время заявить о своем присутствии, но новорожденная вдруг закричала. Марин делает долгий выдох, заканчивающийся всхлипом.
– Слава тебе, Господи, – это уже Корнелия. – Жива.
– Сколько крови, – качает головой Нелла.
– Надо перевязать, – с этими словами Корнелия завязывает синюю ленточку вокруг короткого конца пуповины. Стоит ей его отпустить, как он шлепает новорожденную по животу, но ожившее тело в коросте из слизи и крови уже торжествует победу над этим червячковым последышем славной битвы.
Нелла усиленно оттирает коросту влажной салфеткой, и на глазах у изумленной Корнелии кровь побежала по жилкам, и девочка из синюшной становится розовенькой. Служанка наклоняется, разглядывая ребеночка.
– Что такое? – спрашивает ее Нелла.
– Черт? – шепчет Корнелия.
– Ты чего?
– Вот, – тычет пальцем служанка. – Вот!
– Тея, – в голосе Марин чувствуется тяжесть камня. – Ее зовут Тея.
Она пошевелилась и протянула руки. Длинный конец пуповины, сочащийся кровью, все еще торчит из нее.
– Тея, – эхом отзывается Корнелия, озадаченно разглядывая ребенка.
Нелла кладет девочку роженице на грудь, и теперь она двигается вверх-вниз вместе с дыханием матери.
– Тея. – Голос Марин, сухой и слабый, падает до шепота. Она проводит тонкими пальцами по хрупкому, как у котенка, позвоночнику, по нежной попке. Она начинает всхлипывать, а Корнелия ее утешает, гладя по спине. Тея прижалась к матери, ткнувшись в шею. Нелла глядит в серые умученные глаза своей золовки, в которых перемешались изумление, боль и торжество. – Нелла?
– Что?
Они молча смотрят друг на дружку. Марин вроде улыбается.
– Ничего.
Корнелия собирает в кучу вконец изгвазданные простыни и полотенца. Марин слегка захрипела, и Нелла насторожилась.
За окном темнеет канал. Над узкими крышами, флюгерами и щипцами луна кажется желтым оттиском на растянутой и усыпанной звездами небесной ткани. Идеальный круг, светящийся где-то далеко-далеко. Потянувшись вправо, Нелла кладет руку на кукольный дом. Инкрустация из черепахового панциря прохладна на ощупь, а сплав олова со свинцом, и вовсе холодный, словно потренькивает под ее пальцами.
Где-то за окном затаилась миниатюристка, продумывая следующий шаг, очередное откровение. Нелла осматривает все девять комнат, пытаясь угадать, где скрыта печать будущего. До нее вдруг доходит, что мастерица кое-что упустила. Где спальня Марин со всеми стручками, и ракушками, и черепами, и географическими картами? Похоже, Марин от нее ускользнула, избежала точных оценок.
Может, их будущее зашифровано в картине… или в сочетании этих вилочек? «Я слишком устала для таких игр, – думает Нелла. – Вот Отто не нравился мой кукольный дом, и где теперь Отто?» Этого она не в силах представить, зато она мысленно видит Йохана, безуспешно пытающегося уснуть из-за возни семейства розовых мышей в углу. А еще Лийк с ее непослушными волосами и ревнивым взглядом – интересно, какое она получила послание от миниатюристки, что ее супруг так разволновался?
Нелла не хочет думать о Лийк, о безумии и вообще о мрачных вещах. Она задергивает шторы. От горящих свечей исходит тепло. Нелла поворачивается и присоединяется к женщинам на кровати.
Рассказчик
Нелла и Корнелия пытаются поспать на стульях палисандрового дерева, принесенных из гостиной. Всякий раз, когда Марин вздыхает или стонет, они вздрагивают и выпрямляются. Нелла просыпается под бой часов: восемь утра. Она садится прямо. Все тело затекло – словно сомнения парализовали ее физические способности. По комнате гуляют малоприятные запахи промежности, экскрементов, уязвимой плоти и крови. Огонь в камине прогорел дотла, а вокруг валяются никому не нужные цветы лаванды, а также серебряный кувшин, сброшенный роженицей со столика во время схваток.
Нелла раздвигает шторы, большие окна кажутся бесстыдными, демонстрируя всю внутреннюю жизнь пролетающим чайкам. Корнелия, услышав ее движения, просыпается и сразу направляется к постели.
– Я должна идти к Йохану, – тихо говорит ей Нелла. – Я должна.
– А как же Марин? – шепотом спрашивает Корнелия. – Вы же не оставите меня одну. Я совсем не знаю, что делать.
Подушка спящей промокла, приближающиеся шаги заставляют ее открыть глаза. Сквозь солоноватый запах пота слабо пробивается аромат сандалового дерева. Нелла вдыхает его словно в последний раз.
– Я всё слышала, – говорит Марин. – Нелла, ты иди. Потом расскажешь, что они с ним делают. Корнелия?
– Да, мадам?
– Пожалуйста, останься со мной.
Корнелия целует ей руки – самозабвенно, как ребенок.
– Да, мадам. Конечно.
«Хоть я была еще ребенком, когда рожала мать, – думает про себя Нелла, – но могла бы и получше присматриваться». Торчащая из Марин пуповина змеится по простыне. Нелла потянула было за конец, но от этого мало толку, зато роженица сразу застонала.
– Пусть поспит, – говорит Корнелия. – Не будем ее трогать.
– Нам нужна повитуха.
– Нет, – вскидывается Марин. – Никто не должен знать.
Хотя после родов ее живот опал, он все еще размером с небольшой кочан капусты. Нелла слегка на него нажимает, и лицо золовки искажает гримаса.
– Это неправильно, – шепчет Нелла на ухо служанке. – Все неправильно.
Живот твердый, неподатливый, и на миг у Неллы закрадывается подозрение, что там сидит более застенчивый и тихий близнец, оробевший перед внешним хаосом. Что она знает? Вот если бы здесь была ее мать… Еще ни разу за пять месяцев своего пребывания в доме Нелла не чувствовала себя такой беспомощной.
Марин, закашлявшись, едва успевает отдать младенца Нелле, и вот уже кашель сострясает грудную клетку.
– Мадам? – обращается к ней Корнелия. Марин молотит руками воздух, издавая непонятные звуки, и Тея решает поддержать эту какафонию. Таких коротких душераздирающих криков, издаваемых крошечными легкими, сравнимыми разве что с легкими попугая Пибо, этот дом еще не слыхивал. Тея кричит громко и уверенно в отличие от матери, не верящей в то, что она вообще выжила.
Корнелия смотрит на Неллу.
– Им нужен отдых, – говорит она. – Как и нам с вами.
Придя в «Расфуйс», Нелла застает галерку заполненной, а судебное заседание уже в разгаре. Сев сзади, она растирает лицо. Как же она устала! Голова разламывается, глаза совершенно сухие. Взгляд падает на ногти, на которых запеклась кровь роженицы. Ей хочется рассказать Йохану о Тее, об удивительном создании, которое, несмотря на свою малость, выражает вневременную сущность человечества. Тея, ни разу не уличенная во лжи, олицетворяет собой совершенного человека.
Через сидящих впереди она оглядывает зал. Вон ее супруг-баловник с высоко поднятой головой на цыплячьей шее. Барбис восседает за своим столом, чуть поодаль жюри присяжных. Джек, находящийся в дальнем правом углу, посматривает на стул в самом центре, где, подавшись всем телом вперед и нервно поглядывая на беленые стены, пристроился Ганс Меерманс.
Нелла чувствует, как тяжело заухало сердце. Странное ощущение, как будто оно сейчас пробьет тонкие ребра, и из нее вытекут остатки сил. Вот бы сообщить ему об успехе Марин и о маленьком чуде, появившемся у них в доме, – нет, нельзя.
Взгляд Неллы скользит по рядам в поисках Лийк, но той нигде не видно. Зато вон затылок пастора Пелликорна, а также одинаковые затылки братьев Лукаса и Элберта, вытянувшихся в радостном ожидании.
– Вы сказали, что когда-то были друзьями. – Речь Барбиса льется легко и непринужденно – похоже, что заседание он начал в семь, как и обещал.
– Да, ваша честь, – отвечает Меерманс. – В молодости мы работали вместе.
– Вы работали вместе?
– Так точно.
– И каким человеком был Йохан Брандт?
Меерманс подыскивает слова. Он не может взглянуть Йохану в глаза и предпочитает разглядывать черную коническую шляпу или стену за спиной бывшего приятеля.
– Очень умным и дальновидным, – следует ответ. – Об этом свидетельствует его репутация.
– Да уж, – шепнул пастор Пелликорн сидящим рядом с ним сообщницам. Одна из них захихикала, другая успела прикрыть рот рукой. Нелла с большим удовольствием швырнула бы в них свой башмак.
– Вы назвали бы его хорошим купцом?
– Да, назвал бы. Он мог выйти из себя, но в деловых ситуациях он проявлял себя как хороший купец.
– А что привело вас, господин Меерманс, в пакгауз на Восточных островах в ночь на шестое?
Меерманс крутит в руках свою черную шляпу, оборот за оборотом, и словно язык проглотил.
– Господин Меерманс?
– Там мой товар… как и у всех… я хотел проверить… – выдавливает он из себя каждое слово.
– Понимаю. Тогда сообщите суду, что вы там увидели.
Меерманс молчит. На галерке начинаются перешептывания. Кто-то шуршит оберточной бумагой, доставая пирожное, и это на миг отвлекает Неллу от страдальческого лица ответчика.
– Ганс Меерманс, вы поклялись на Священном Писании, что будете говорить правду.
– Да, ваша честь.
– Итак?
– Я… там было темно.
Присяжные ерзают на стульях.
– Там горели факелы, – вступает в разговор Джек, – и я узнал господина Меерманса в конце коридора.
У Меерманса вздымаются плечи, шляпа падает из рук, он ее поднимает с пола, прокашливается, взъерошивает и без того не чесанную шевелюру и наконец начинает говорить. Йохан остается безучастным, не спуская глаз со своего друга, произносящего десятиминутную речь, которая своей яркостью и точностью в деталях превосходит все, что Меерманс наговорил за свою долгую жизнь.
За десять минут Ганс Меерманс смешал с дерьмом своего старого друга и врага, однако он выглядит удивленным, словно сам не верит, что может быть так красноречив, так убедителен. Можно подумать, будто кто-то вынудил его все это сказать, но тогда откуда такая страсть и такой темперамент…
Страдальческими выплесками, перемежаемыми паузами, он рассказывает присутствующим о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Он приводит их с собой шестого января на портовый склад, освещенный горящими факелами. Делится с ними подробностями: упавшие до щиколоток брюки, валяющаяся в пыли шляпа. Он отлично запомнил вьющиеся волосы Джека Филипса, его худое, как щепка, белое тело, прижатое к грубой дощатой стене, то, как тот со своим английским акцентом умолял его отпустить, как звал на помощь. Описание Меерманса в точности совпадает с описанием самого Джека: тихие увещевания, переросшие в громкие мольбы, стенания, крики боли. Он запомнил кинжал, и брызнувшую из плеча кровь, и вопль, когда Брандт выпустил свою жертву. Запомнил серебристый отлив бороды насильника, блеск похоти в глазах, ощеренный рот. И то, как после всего он деловито подтянул сначала одну штанину, а затем другую, как попытался напоследок поцеловать Джека, а тот начал отбиваться, и струя крови ярко выделялась в отблесках факелов.
Закончив рассказ, свою ложь, так похожую на правду, что Нелла почти поверила, будто все произошло именно так, Меерманс вдруг начинает плакать. Закрывает руками лицо и рыдает навзрыд, вызывая участие толпы, – вот ведь какую глубокую рану оставило в его душе увиденное. Один раз он поднимает голову, словно в надежде на какое-то облегчение, но его нет, а есть только Йохан, неотрывно смотрящий на него в полной оторопи, да еще Джек у него за спиной.
И он снова закрывает лицо ладонями, уронив шляпу, и никто не подходит к нему, чтобы успокоить или поблагодарить за честное свидетельство. Он подтвердил слова молодого англичанина и к тому же неплохого актера, а заодно поймал в сети содомита, алчно хватающего всех без разбора, – а значит, помог очистить городские улицы, если не каналы. Он стал глашатаем важного послания: подобные деяния никому не сойдут с рук. Но тогда почему он так рыдает, спрашивает себя Нелла.
Перекрикивая шум в зале, Барбис призывает всех к порядку, чтобы судья и присяжные могли вынести решение.
– Нет, – обращается к судье Йохан. – Это не по закону.
По залу ползет шепоток, галерка подалась вперед, чтобы получше разглядеть человека, который так беспардонно обошелся с их добропорядочным, хорошо организованным, сплоченным обществом, чья противоестественная природа вместе с его богатством и лоском должны быть от этого общества изолированы.
Йохан кое-как встает, словно не доверяя собственным ногам.
– Обвиняемому должно быть предоставлено слово.
– Но что тут опровергать? – протестует Барбис. – И потерпевший, и свидетель поклялись на Библии.
– Я тоже поклянусь на Библии и скажу прямо противоположное, – заявляет Йохан.
Толпа шушукается. Он в своем праве, как ни неприятно это признавать. Барбис откашливается, глядя на обвиняемого с нескрываемой неприязнью.
– Вы хотите что-то сказать?
Йохан разводит руки в стороны, и его темная накидка падает на пол. Галерка ахает при виде его болезненной худобы.
– Утром вы облачились в это одеяние, Петер Барбис, спрятав собственные грехи и слабости под кроватью, – говорит Йохан. – И вы думаете, что мы о них забудем, ослепленные вашей судейской мантией.
– Говорите про себя, Йохан Брандт.
Обвиняемый глядит ему прямо в глаза.
– Разве я единственный грешник в этом зале? – Он поворачивается и переводит взгляд на галерку. – Я единственный?
Толпа безмолвствует. Все оцепенели. Йохан подходит к Меермансу, так и застывшему с опущенной головой. Кажется, никто не дышит. Что он сейчас сделает? Вонзит ли в шею нож, чтобы за все поквитаться? Но он просто кладет руку сидящему на плечо. И Меерманс проседает под тяжестью ладони, а Нелла сразу вспоминает собственные ощущения, когда Йохан проделывал это с ней, – такая в его прикосновении была сила. Ладонь лежит на плече, сидящий не может пошевелиться.
– Ганс, – произносит Йохан. – Я тебя прощаю.
Меерманс сползает на пол и ударяется коленями о плитняк.
– Выведите его, – приказывает Барбис.
Присяжные смотрят на Йохана как завороженные. Крепкий мужчина рухнул от одного его прикосновения – чего еще от него можно ждать? Кажется, в этих огромных руках скрыта магия.
Толпа разваливается, и зал превращается в какофонию бормотаний, шепотков и удивленных восклицаний. Пастор Пелликорн побледнел от возбуждения. Йохан проиграл и кажется смятым, раздавленным, но и Меерманс с судьей мало чем от него отличаются, в голосе последнего отчетливо прозвучали панические нотки. В воздухе пахнет смертью, которая не минует никого – жестокая ли, блаженная ли. Не чувствуя себя желанными в этом зале, люди беспокойно ерзают на своих местах. Вот только бы Йохана не увели, им хочется смотреть на него и смотреть – на этого содомита, этого мага, этого богатея, над которым они потешаются.
Но Йохана уводят, и присяжные собираются вокруг судьи, руки в карманах или на бедрах, а кто-то ерошит шевелюру. Уводят и Меерманса – он нахлобучил свою шляпу и тем самым как бы снова загнал под нее все мысли. Сейчас именем высшей власти будет вынесено решение, и столь торжественный момент повергает в молчание даже самого пастора. Люди затыкают рот себе и соседям кусочками шербета. Все напряглись, и Нелла тоже. Она испытывает давление внизу живота, того и гляди обмочится от страха, а при этом ее тело существует словно само по себе, она над ним не властна, остается только сидеть неподвижно, пока ее руки и ноги не превратятся в ничто.
Бегут минуты: десять… двадцать… тридцать. Присяжные покачивают головами, трогают друг друга за руки, чтобы донести свою мысль, или успокоить коллегу, или, наоборот, надавить. Как страшно – они решают судьбу Йохана Брандта! В какой-то момент – все мы склонны питать иллюзии – Нелле показалось, что все кончится хорошо. Разве могут нормальные амстердамцы с легкостью отправить человека на смерть? Сердце отпускает, запахло оправдательным приговором. Но потом она разглядела Барбиса, этакого жирного филина в окружении присяжных… с какой важностью он охорашивается, как он их улещивает, с какой уверенностью внушает, что действовать надо решительно.
Пожав ему руку, они снова рассаживаются и словно не дышат. Барбис выходит на середину зала и приглашает обвиняемого.
Йохан, словно зная, чем закончится дело, сказал караулу, что он выйдет к судье один. Приковыляв на место, он вскидывает голову, ища глазами знакомое лицо. Нелла встает и даже поднимает руку, но он не видит ее, и на его лице видна растерянность. Она опоздала, и пришлось сесть сзади, а не в первом ряду, где он ожидал ее увидеть. Она хочет крикнуть «Я здесь!» – но где взять голос, чтобы справиться с нервами и этим парализующим страхом?
– Вы были пойманы на месте преступления, Йохан Брандт, – говорит судья. Его голос сотрясает стены. Трое из жюри присяжных опускают головы. – Вы виновны в содомии, которая покушается на святость и чистоту нашего общества. Чванясь собой и своим богатством, вы забыли о Боге. Свидетель застиг вас за совершением страшного греха.
Барбис описывает круги в центре зала. Йохан кладет дрожащие руки на подлокотники. Нелла сглатывает слюну, чувствуя, как что-то подступает к горлу. Она прикрывает рот ладонью. Боль поднимается вверх, и удерживать ее тоже больно.
– Всех нас ждет смерть, – здраво рассуждает Барбис. – Это единственное, в чем мы можем быть уверены. Но пусть второе крещение Йохана Брандта послужит всем примером.
– Нет, – шепчет Йохан. – Ради всего…
– Заслушав дело о богомерзком преступлении сего дня, пятого марта одна тысяча шестьсот восемьдесят седьмого года, я, Петер Барбис, мировой судья Амстердама, и шесть членов малого жюри присяжных сочли, что Йохан Маттеус Брандт виновен в совершении акта содомии в отношении Джека Филипса.
На короткий миг зал судебных заседаний для Неллы куда-то исчезает – вне обозрения и осязания, неуправляемый, недоступный. И сама она лишилась плоти и разума. А затем потекли слезы – не у нее, у других женщин на галерке, – а ей остается только наблюдать за тем, как Йохан сползает на пол, а к ней постепенно возвращается чувствительность кожи, сердца, легких, скелета.
Зал разрастается до размеров кафедрального собора, сотрясаемого рыданиями и выкриками, но эти звуки до нее не доходят. Она словно плывет под водой с одной мыслью – доплыть до него, обнять его. Но его уже подняли с пола и поволокли к выходу.
А вокруг нее заплаканные женские лица, дергающиеся щеки и шевелящиеся рты, пораженные общей истерикой по поводу близкой казни и словно желающие хоть немного усмирить боль, которая разрывает ее изнутри. На нее накатывает волна такой силы, что она вынуждена ухватиться за перила.
– Нет, – вдруг долетает до нее женский голос.
Нелла поворачивает голову. Мелькнули подол платья и русая голова, незнакомка уже спускается вниз по лестнице.
– Постойте! – Нелла пытается пробраться к выходу, но ей мешают многочисленные юбки.
– В чем дело? – возмущается кто-то.
– Вы видели ее?
– Кого? Пока я вижу только тебя. – Скорбящая дама расправляет потревоженную юбку.
– Итак, – судья пытается перекричать расшумевшуюся толпу, – я объявляю справедливый приговор: в ближайшее воскресенье на рассвете вы будете сброшены в море с камнем на шее.
Зал взрывается криками и стонами, скомканные бумажки из-под сластей градом обрушиваются на пол.
– И да будет Господь милостив к твоей грешной душе, Йохан Брандт.
Тени
Нелла бежит, бежит так, как в жизни своей не бегала, даже подростком, когда гналась за Карелом или Арабеллой в лесу среди деревьев, быстрее, чем сама от себя ожидала. Люди оборачиваются на обезумевшую девушку с открытым ртом, с расширенными зрачками – от них веет ветром, наперегонки с которым она бежит. Она промчалась по Хейлигевег и теперь мчится по Калверстраат мимо лавок и торговцев с тележками, мимо прохожих. Она всегда отличалась проворством, но сейчас она просто летит, подталкиваемая неведомой силой.
Нелла добегает до дома миниатюристки и останавливается как вкопанная.
Знак солнца исчез. Выдран с мясом из стены, а на пороге остался толстый слой каменной пыли. Удивительно, но дверь приоткрыта. Нелла озирается. Сейчас или никогда. И пускай ее арестуют за вторжение в чужое жилище.
Она толкает дверь и входит в дом. Не таким она представляла его себе в тот вечер, когда пришла сюда вместе с Отто, когда весь дом казался охваченным пожаром и на них струились потоки света. Тогда она думала, что и внутри все утопает в золоте и серебре, рабочие инструменты дышат теплом, и тайны раскроются сами собой. Но гостиная оголена, полки, закрывающие стены, пусты, грязный пол исцарапан.
Вдруг она слышит шаги наверху и замирает. Сердце рвется из груди, воспоминание о страшном приговоре вызывает такой разлив желчи, что кажется, ее сейчас вывернет наизнанку. Она держится дрожащими руками за обнаженную кирпичную кладку и ждет продолжения.
Шаги тяжелые, неженские. Она подходит на цыпочках к подножию лестницы и прислушивается.
– Что это? – спрашивает мужчина с тяжелым местным акцентом.
– Детские игрушки, – отвечает второй. – Новый владелец приказал от них избавиться.
– На игрушки вроде не похожи, – возражает первый. Судя по звукам, они складывают вещицы в коробки. – Слишком маленькие. Ты только глянь. Да тут целый город! А вот список адресов. Чего тут только нет… столики, стульчики… гляди-ка, да это же наш мировой судья!
Они смеются.
– Странная она была.
– А?
– Ни с кем не разговаривала. На минутку выйдет, а потом целыми днями сидит дома.
– Норвежка, чего ты хочешь? Может, у нее была особая причина сидеть дома? – Этот сексуальный намек вызывает новый взрыв смеха. В паузе Нелла слышит, как человек роется в вещах. – Пожалуй, это я оставлю себе.
– Роджер, ты чего? Это ведь такое дело…
– Не боись.
– Я-то не боюсь. А вот торговец шерстью через дорогу говорит, что к ней приходил один, чья женушка после ее подарочков свихнулась.
Нелла на цыпочках поднимается на пару пролетов, чтобы увидеть все своими глазами.
– Так она ушла с концами? Зря они, скажу я тебе, высылают женщин.
Слышно, как они бросают в коробки очередные предметы.
– После того как ее посадят на корабль, она уж не вернется, – говорит тот, кого назвали Роджером. «Может, это Роджер Аалберс из гражданского патруля, – подумала Нелла. – Совершает очередной рейд». – С гильдией не забалуешь.
Теперь они снисходительно смеются над глупостями городских воротил. Оба с удовольствием перемывают чужие косточки. Спустившись вниз, Нелла еще раз внимательно осматривается. Здесь от миниатюристки ровным счетом ничего не осталось, только ее безделицы наверху в потных руках гражданского патруля. А нет ли среди них вещиц, предназначенных для нее? Но при виде вползающего в дом солнечного луча она вдруг осознает, что с нее довольно миниатюр и пропало всякое желание вникать в их тайны.
Корнелия поджидает ее на пороге. Нелла не сразу сообразила, что дверь была открыта, но когда это до нее дошло, она сразу поняла: что-то случилось. И приготовленная страшная новость о Йохане застряла в горле. Корнелия, которую всегда отличал здоровый румянец, сейчас бледна как полотно и совершенно подавлена. Двадцати ей при всем желании не дашь – перед Неллой старуха.
– Что-то мы сделали не так. – Больше у нее слов нет.
Миниатюристка
В такие минуты время не поддается точному измерению. Нелла вглядывается в мертвое тело в поисках разгадки, перебирает в памяти цепочку событий: как оставила золовку в добром здравии и отправилась в тюрьму, как потом бежала на Калверстраат в надежде на спасение – и не может понять, в какой же момент душа Марин рассталась с телом.
– Нет, – приговаривает она, – нет, нет! Марин, вы меня слышите? Вернитесь, ну пожалуйста.
Но душа улетела, и в зияющей дыре поселяется скорбь, вязкая, удушающая, не дающая пошевелиться. Ее, Неллы, невнимание и изощренная хитрость Марин позволили ей улизнуть от всех незамеченной. Сделала последний вздох – и тихо ушла, испарилась, унеся с собой тайну смерти. Девять месяцев назад, проявив своеволие, она сохранила свою независимость и теперь не пожелала выполнить просьбу Корнелии, умолявшей ее не умирать.
Нелла совсем пала духом, дыхание застыло в легких. Они с Корнелией стоят у изголовья, понимая, что Марин с ними уже нет, осталась только застывшая маска, поблескивающая от пота. Корнелия с нежностью прижимает к груди предсмертное творение Марин, закрывая всей ладонью детскую головку. Все трое застыли, отдавая ушедшей дань в виде крайнего потрясения.
Окончательно осознав, что чуда не произойдет и хозяйка не откроет глаза, Корнелия уходит на кухню и наливает себе большую чашку настойки из валерианы. У нее одно желание – уснуть, и вскоре она действительно крепко засыпает в своей кулинарной норе, в привычном окружении черпаков и мисок, сиропов, трав и специй. «Чувство скорби еще придет», – думает Нелла. В сущности, она потеряла мать.
Нелла укладывает Тею в колыбель, отличающуюся от миниатюрной только размерами, из дерева и олова, с красивыми кружевными оборками. Дождавшись, когда девочка уснет, она направляется к шкафчику, где лежат рабочие инструменты Отто – тяпки, пилы и молотки, в идеальном состоянии, наточенные и смазанные маслом.
И пока тело Марин остывает и постепенно каменеет в лучах заходящего солнца, Нелла, взяв топор, подходит к кукольному дому.
Первый удар приходится в панель, инкрустированную черепаховым панцирем, кусочки сплава из олова и свинца разлетаются по комнате. Следуют новые удары, и вот уже дом начинает рушиться. Она уничтожает комнату за комнатой, наблюдая за тем, как обваливается потолок и разверзается пол, как настоящее искусство, в которое было вложено столько времени и мощи, с грохотом рассыпается, превращаясь в прах у ее ног.
Она извлекает из-под обломков и раздирает итальянские обои из шевро и гобелены, крошит мраморные плитки. Давит подошвой брачную чашу. Уничтожает до неузнаваемых фрагментов креслица красного дерева, птичью клетку и кроватки с балдахином.
Она рвет куколок, выдергивая им ручки и ножки, не щадя ни своего двойника, ни двойника Корнелии. Раздербанивает туловище Меерманса, а его шляпу превращает в конфетти. Джеку выдергивает голову, как засохший цветок из горшка. Мужнин кошелек швыряет в камин. Пощадила только Марин и Йохана. Больше никаких двойников, никакой другой реальности не должно сохраниться.
Напоследок она рвет в клочки миниатюрные книжечки. В комнату вбегает Дхана и устраивает танцы в этом бардаке, крутится, ныряет, расшвыривает мордой мусор в радостном предвкушении еды. Устроив погром и окончательно выбившись из сил, Нелла валится на пол и, порыдав, засыпает среди разора.
Пустые комнаты
В кухне трое: Нелла, Корнелия и Тея. В доме горят топливные форсунки, отгоняя запах смерти. Надо бы поскорее убрать труп, чтобы он не портил атмосферу для Теи, да и для остальных. Корнелия повернула все зеркала лицом к стене, чтобы душа ее госпожи нашла прямой путь в рай, а не металась по дому и не присоединилась к рою неприкаянных душ над крышами Амстердама.
Нелла вслушивается. Стоит полная тишина, ничто не напоминает о страшном ударе, который не пережила Марин, и они не сумели ей помочь. В саду прогорают заскорузлые простыни, в небо поднимаются черные снежинки. Корнелия спешит вернуть дому хоть какое-то подобие нормальности, а там придет черед и его обитателей. В костре Нелла разглядела узор на подушке: птичье гнездо среди листвы.
Она никак не соберется с духом сказать Корнелии о приговоре, а та и не спрашивает. Если об этом не говорить, то, может, ничего и не было? Служанка наверняка видела учиненный наверху разгром, но и словом не обмолвилась.
Корнелия положила на стол книжку «Детские болезни», найденную у Марин в спальне.
– Тут сказано, что надо протереть ей животик спиртом, – она ходит взад-вперед, поглядывая на страницы с подробными описаниями.
– Ясно.
– Тут много всего написано… как кормить грудью, как приучить их не ходить под себя, что делать с ранками и ушибами. Есть даже уроки.
– Полезнее, чем Библия.
Корнелия даже не улыбнулась. Выражение ее лица говорит о том, что не им ставить под сомнение деяния Господа. Она явно не расположена отдавать Тею в приют. Хочет оставить ее в доме, учить, наблюдать за тем, как она растет.
– Я дала ей затирушку: хлеб с молоком. – Корнелия говорит скороговоркой, ей как будто не хватает воздуха. – Тея попробовала, а потом ее вырвало. Нам нужна кормилица.
– Корнелия…
– Надо рассказать пастору. Нельзя же похоронить Марин незнамо где. Она должна лежать в черте города.
– Корнелия, сядь. Сьешь что-нибудь. Сыр с хлебом?
Ноль внимания.
– Я не голодная. А вот хозяину надо что-то отнести.
Нелла, вздохнув, садится сама. Сегодня четверг. В этом городе лишить человека жизни так же просто, как снять фишку с игровой доски.
– Была б жива Марин, она бы составила список важных дел, – говорит Нелла.
Корнелия берет кочан капусты и начинает ее шинковать – перед тем как бросить в горячую воду. Нелла наблюдает за мельканием лезвия с ослабевающим вниманием. Служанка устало проводит рукой по лбу, и хорошо видно, что у нее тоже под ногти забилась высохшая кровь.
Нелла размышляет о том, что не кому-нибудь, а ей надо идти в Старую церковь и договариваться об организации похорон. И искать кормилицу. А также священника, который исповедовал бы ее мужа. Сколько дел после многих месяцев безделья, вот и она нашла свое место в мире. Но на самом деле ей хочется только одного – спать.
– Где, по-твоему, сейчас Отто? – спрашивает она.
Корнелия вспыхивает.
– Да хоть бы в Порто-Ново, мне-то какое дело.
– Неправда. Ты так не думаешь.
Служанка шмякает нож на разделочную доску так, что зеленоватые ломтики летят на кафельный пол. Тея засучила ножками.
– Не думаю? – переспрашивает она. – Разве он не сбежал?
– Он боялся подвергнуть нас опасности…
– А что будет с ней? – Бросив капусту, Корнелия подходит к большой кастрюле, в которой лежит Тея на мягкой подушке. Берет девочку на руки. Глаза у Корнелии опухшие, а под ними темные круги. Она снова утирает лицо.
– Мы ее оставим, – говорит Нелла, – не беспокойся. Скажем, что это мой ребенок.
Читать бесплатно другие книги:
