Миниатюрист Бёртон Джесси

Исчезновение

Пока она спустилась по лестнице, почти все, кто был на галерке, успели выйти на узкую улочку.

– Нет, ну можно в это поверить? – восклицает какой-то мужчина. – Чтобы человек его положения пошел на такое!

– Вот к чему ведет роскошь, – изрекает другой.

Нелла узнает старомодный гофрированный воротник и черную сутану. Это пастор Пелликорн. Все тут же прилипают к нему, точно колючки к шерсти.

– Это грех, – продолжает вещать тот. – От него за версту разит грехом. Йохан Брандт распутник.

– Он был для нас источником дохода, – возражает другой мужчина. – Благодаря ему мы стали богаче.

– Но что он сотворил со своей душой? – вопрошает пастор.

Нелла задыхается от запаха тухлого мяса – потянуло дымом из соседней таверны. Женщины нигде не видно. Нелла привалилась к стене. Почему эта блондинка постоянно оказывается где-то рядом?

У нее за ее спиной из здания выходят Лукас и Элберт, щурясь на солнце. По их лицам видно, что они ее узнали, хотя оба молчат. Лукас выпятил губу, а Элберт забегает за угол, и там его выворачивает наизнанку.

– Мадам, – обращается к ней Лукас. Пелликорн и остальные оборачиваются на голос. Лукас оправляет пиджак и нахлобучивает черную шляпу. – Он был не таким уж плохим. По крайней мере научил нас определять, когда корабль тонет.

– Идите к черту, – прошипела она.

Лукас удаляется в сторону Хейлегвег, а через минуту за ним отправляется его брат Элберт. Пелликорн окидывает Неллу оценивающим взглядом и чуть было не открывает рот, чтобы с ней заговорить. А она снова приникает к стене и закрывает глаза.

– С вами все в порядке? – спрашивает стоящая рядом женщина, но не получает ответа.

Нелла пытается представить себе жизнь без Йохана. Она по-прежнему не верит, что он может быть казнен, но, вымыв и убрав его кабинет, Корнелия как будто изгнала его дух. Этот невинный акт очищения стал мрачным предзнаменованием. «Нет, – шепчет она одними губами, чувствуя, как жизнь мужа утекает сквозь пальцы. – Это невозможно». Но как это предотвратить, она не знает. И вот она стоит, слыша, как Пелликорн и его паства уходят в сторону канала за глотком свежего воздуха.

– Мадам Брандт, – раздается рядом новый голос. Она открывает глаза и, к своему изумлению, видит приближающегося Ганса Меерманса. Он снимает шляпу и отвешивает низкий поклон. Она поднимает взгляд выше, надеясь увидеть спускающуюся по лестнице Лийк ван Кампен, но та, судя по всему, основательно застряла в зале суда.

– Я думала, вы у Марин, – говорит Нелла.

– Почему вы так решили? – он озирается, стараясь понять, что она там высматривает.

– Я все знаю. – Она выдерживает его беспокойный взгляд. – Я знаю, что между вами произошло.

Пауза. Он побледнел.

– Я ее предупреждал, – забормотал он. – Я…

– Вы видели светловолосую женщину? Она прошла мимо вас?

Он выглядит озадаченным.

– Нет, не видел. – Он мнет в руках поля шляпы, а Нелла воспринимает это как нервную попытку подыскать нужные слова. Она переводит взгляд с его бледного, осунувшегося лица вдаль, где скрылись пастор Пелликорн и другие, а потом на прохожих, не подозревающих о том, как быстро распадается человеческая жизнь за тюремными стенами. Но женщины-блондинки среди них нет, иначе по телу пробежал бы знакомый холодок, а Нелла, наоборот, ощущает тепло приближающейся весны.

– Как поживает ваша золовка? – спрашивает ее Меерманс.

Теперь пришел ее черед выглядеть озадаченной.

– Но… я так поняла, что вы… что вы знаете, в каком… в каком она положении.

Он молчит, а она спрашивает себя, что он должен испытывать. Надежду, что у Марин все обойдется? Чувство вины по отношению к Лийк?

– Я представляю, как она переживает из-за Йохана. – Его речь неспешна, взвешенна, каждый слог звучит отчетливо. – Она его очень любила. Когда мы были молоды.

Она дает ему время повспоминать невинные годы молодости, его и Марин.

– Вы могли бы положить этому конец, – говорит она. – Спасти его.

В ответ раздается безрадостный смех.

– Вы так считаете? Лийк моя жена. У нас с Йоханом был уговор… мне казалось, мы снова наладим наши деловые отношения. Все трое. А вместо этого он погубил значительную часть ее состояния… нашего состояния… пренебрегая своими прямыми обязанностями.

– Уверена, все еще можно…

– Весь сахар пришел в негодность, мадам. Я недавно проверял. Сам виноват. Я ведь знал, что с ним нельзя иметь дело… и как теперь она…

– Марин в порядке, – спешит успокоить его Нелла. – Все будет хорошо.

Он смотрит ей в глаза.

– Но ее состояние. Она же… – он закусывает губу и озабоченно морщит лоб. – Йохан в очередной раз нанес ей такой…

– Не беспокойтесь. Пока у вас с Марин…

Он останавливает ее жестом.

– Я должен думать о жене.

– Но вы ведь ее не любите.

Вместе с паникой ее охватывает раздражение. Нос забивают запахи мочи, впитавшейся в солому, и гниющих морковных очистков. Меерманс, при всей своей умученности, настроен решительно.

– Мадам, мы с Лийк привязаны друг к другу…

– Вы привязаны к ее деньгам, что не мешает вам получать желаемое на стороне.

Он выглядит все более озадаченным. «Ну актер, – думает Нелла. – Он еще Джеку даст фору».

– Вы купили жене кукольный дом, какой она хотела?

Ему становится не по себе.

– Что?

– Лийк захотела кукольный дом, такой же, как у меня. Вы ей купили?

Он сглатывает слюну, на лице – испуг.

– А почему вы спрашиваете? Если Лийк…

Но она уже все прочла по его лицу и убегает от него, ощущая страх где-то в животе.

Она бы отправилась на Калверстраат, но понимает, что сейчас должна быть рядом с Йоханом, успокоить его после всех обвинений Джека. Нелла подходит к главному входу в тюрьму, и охранник, узнав ее, пропускает внутрь. Она быстрым шагом минует двор, стараясь не смотреть на разложенные инструменты пыток, с помощью которых Кровавый Пастух будет дробить лодыжки, рвать сухожилия и вытягивать конечности, чтобы получить нужные признания.

Второй охранник открывает дверь камеры. Ее муж, лежащий на соломенном тюфяке, даже не поднимает головы.

– Йохан… – Она садится рядом и кладет руку ему на бок. – Когда Джек работал на Калверстраат, там жила женщина, чьи товары он доставлял заказчикам. – Кто она? – Нелла тормошит мужа, видя, что тот закрыл глаза. – Йохан… Я спросила вас еще в тот раз, но вы не ответили. Почему?

– Потому что я не знаю никакой женщины, Петронелла, – говорит он. – А с какой стати она тебя так интересует?

– Я думаю, она может нам помочь.

Несмотря на всю свою слабость, он выдавливает из себя смех.

– Нам уже никто не может помочь, Нелла. Неужели ты не понимаешь?

– Йохан, она делает миниатюры, которые предсказывают людям будущее.

Он поднимает глаза.

– Что?

– Сначала я думала, что это мужчина, потом решила, что их двое, но на самом деле она одна.

Он переворачивается на спину и вперяет взор в потолок. А Нелла продолжает:

– Я не знаю, что будет дальше, но она правда предвидит будущее. Она также посылает свои поделки этой сумасшедшей Лийк…

– Лийк всегда была сумасшедшей.

– И она ходит за мной. Как будто хочет мне что-то сказать.

Он садится, превозмогая боль, и берет ее руки в свои.

– Нелла, послушай. Ты устала. Мы очень осложнили твою жизнь.

– Но…

– Эта женщина… обыкновенная женщина. Джек иногда работал на нее. Она не связана с гильдией и не входит в городскую юрисдикцию. Можно сказать, она там жила вне закона. Она вроде Джека, оба иностранцы. Все, чем она занимается, – это левые дела.

Нелла протягивает ему открытую ладонь.

– Дайте мне маленькую Резеки. Она ведь у вас?

Он смотрит на нее затуманенным взглядом.

– Девочка, тебе надо успокоиться. Все это так глупо.

– Йохан, вы многого не знаете. Она у вас? Я вам сейчас докажу.

Он лезет в карман и дрожащей рукой достает миниатюру, которая перекочевывает к жене, а та подносит собачку к его глазам.

– Смотрите, – она показывает на загривок. – Здесь есть отметина. И она была там еще до того, как ваша собака умерла.

– Какая отметина? Ничего там нет.

– А это что? – И тут она видит, что он прав. Кровавый след, который она никак не могла оттереть, исчез. – Вы ее стерли. Вам было больно на нее смотреть.

– Нелла, я к ней не притрагивался.

Маленькая Резеки сидит у нее на ладони.

– Красивая штука, – признает он. – И Резеки была красавицей. Я был тронут, когда ты мне ее отдала.

– Но…

– Иди домой, детка. Ты устала. Ты мне уже ничем не можешь помочь.

Роды

Марин поджидает их, нервно расхаживая в холле. Воздух пропитан страхом. В сумеречном свете ее лицо кажется зеленым и осунувшимся. Руки она сложила перед собой – не то молится, не то держит в них воображаемые цветы.

– Что с ним собираются сделать? – спрашивает она без предисловий.

– Пока не знаем. Но разве вы не говорили с Меермансом? Разве вы не сказали ему, что в этом нет вины Йохана?

– Нелла, в том, что погубили партию сахара, есть прямая вина Йохана. Он этим не занимался… думал о чем-то своем. И теперь Лийк ему мстит – не только за сахар… за свою жизнь без любви, без уважения людей своего круга, без дела, которое перешло к мужу…

– Но как можно из-за какого-то сахара отнять человеческую жизнь? – Нелла повышает голос. – Если бы вы видели, что стало с его ногами, с его телом…

Марин берет ее за плечи.

– Ты же понимаешь, Нелла, что дело не только в сахаре. Надо знать Лийк. Она точно рассчитала, какую боль причинит мне, если заберут моего брата.

– Так поговорите с ней.

– Чтобы она меня вот такую увидела? – Марин вдруг хватается за живот и делает судорожный вдох. – Так колотится сердце, – жалуется она. Нелла прикладывает пальцы к ее сонной артерии. Пульс в самом деле бешеный.

– Что происходит? – спрашивает Марин. – Меня как будто молния бьет.

В сумраке холла проглядывает лицо-маска, на котором лежит печать страха. Это Корнелия.

– Поднимемся наверх? – предлагает Нелла. Она старается говорить спокойно, хотя у нее самой от ужаса сердце грозит выскочить из груди. Повитуха им сейчас точно бы не помешала. – В мою комнату?

Марин поняла, зачем ее приглашают.

– Я умру. – Она изо всех сил стискивает руку Неллы, словно цепляясь за жизнь, словно это ее последняя надежда на то, что все обойдется. – Этот ребенок меня убьет.

– Не убьет, – успокаивает ее Нелла. – Все женщины рожают.

– И при этом умирают.

– Если Лийк смогла, то и вы сможете.

Марин кивает, стиснув зубы.

– Я принесу горячую воду, – с этими словами Корнелия убегает на кухню.

– Ты знаешь, что полагается делать, Петронелла? Мое время пришло?

– Я все знаю.

На самом деле ей было девять, когда родился Карел, и всего три годика, когда из материнского живота вытащили Арабеллу. Она помнит вопли, одышку и мычание – она тогда думала, что по дому гуляет корова. Простыни в бесстыжих пятнах крови позже свалили в кучу во дворе, чтобы сжечь. Она помнит отблески света на влажном лице матери и ошарашенное лицо отца. И еще были мертворожденные, но к тому времени она уже подросла. Нелла закрывает глаза и пытается вспомнить, что же делали бабки-пупорезницы.

– Это хорошо, – говорит Марин. – Да будет Господь к нам милостив.

Два часа Марин, сварливая, раздражительная, расхаживает взад-вперед по комнате. Всякий раз, когда у нее в животе прокатывается гром, она судорожно втягивает в себя воздух. Нелла то и дело подходит к окну с мыслями о Йохане на соломенном тюфяке и об Отто в открытом море, куда он совсем не рвался. Интересно, где сейчас миниатюристка и что она знает про их будущее. Краем глаза она видит свой кукольный дом, уже обставленный и обжитой. А за окном все идет своим чередом: баржевики, корзинки с сельдью, играющие дети. Дерутся собаки. Рыжевато-коричневая кошачья шерсть смотрится размытым пятном. Все, что происходит в «Расфуйсе», кажется ей ненастоящим, как и то, что происходит в этой комнате.

Внезапная вонь заставляет Неллу обернуться. Марин застыла посреди комнаты с неописуемым ужасом на лице, глядя себе под ноги, а на полу лежат окровавленные дымящиеся экскременты.

– О боже. Нет! – Марин закрыла лицо руками. Это уже выше ее сил. Нелла направляет ее к кровати. – Это не мое тело… я даже не могу… оно само…

– Забудьте. Это хороший знак.

– Что происходит? Я распадаюсь на кусочки. К тому времени, когда он родится, от меня ничего не останется.

Нелла собирает нечистоты в полотенце, которое бросает в огонь. Развернувшись, она видит, что Марин легла бочком и подтянула ноги.

– Я не так себе это представляла, – бормочет она в подушки.

– Это всегда застает женщину врасплох, – говорит Нелла, подавая ей чистое влажное полотенце. Марин крошит в кулаке высушенную лаванду, вдыхая ее вместе со странным запахом горящего полотенца и ароматом восковых свечей.

– Как же я устала, – бормочет Марин. – До самых костей.

– Все будет хорошо, – подбадривает ее Нелла, прекрасно понимая, что это пустые слова.

– Как она? – шепотом спрашивает у нее Корнелия в холле, куда Нелла ненадолго сбежала от гнетущей атмосферы, проникнутой страхом, а заодно подышать свежим воздухом. – Надо вызвать повитуху.

– Она ее выставит, – отмахивается Нелла. – Ничего, все обойдется.

Корнелия улыбается и неожиданно пожимает ей руку.

– Какое счастье, что вы здесь.

С наступлением вечера волны боли накатывают на Марин с завидной регулярностью. Мучительная агония пронзает ее спиралью. Она кажется себе кровавой тучей, одной большой незаживающей раной. Одновременно сосудом боли и самой болью. Полное перерождение. Смачивая ей лоб и втирая в виски душистое масло, Нелла видит перед собой гору, огромную, неподвижную. А внутри нее ребенок-странник, ползущий то вверх, то вниз по склонам, и каждое его притоптывание, каждый удар дорожного посоха еще больше укрепляют его власть над ней.

Марин стенает, вся красная, истерзанная, словно без кожи. Волосы прилипли ко лбу, обычно гладкое лицо в каких-то припухлостях. Вдруг свесилась с кровати, и ее стошнило на ковер.

– Нам нужна профессиональная помощь. – В глазах Корнелии, уставшей и издерганной, поблескивает лихорадочный страх.

– Нет. Об этом не должен знать никто из посторонних. – Нелла бросает полотенце в жидкую лужицу.

– Что мы в этом понимаем? – шипит Корнелия. – Разве это нормально, что ее так рвет?

– Где он? – бормочет Марин, утирая рот подушкой.

Нелла дает ей пососать уголок влажной салфетки для лица.

– Надо заглянуть ей под нижние юбки, – говорит Нелла.

Корнелия побледнела.

– Она меня убьет. Она запрещала мне смотреть даже на ее голую спину.

– Надо понять, что происходит. Нормальные ли это боли.

– Нет, я не могу. Давайте уж вы сами.

У Марин вдруг начинают трепетать веки, откуда-то из желудка вырывается утробный звук, все повышаясь и повышаясь, пока не превращается в голос охотничьего рожка. Корнелия выпучила глаза. После еще одной такой рулады Нелла опускается на колени и задирает подол нижней юбки. Заглянуть Марин между ног… какое святотатство.

Она ныряет в спертое пространство и вглядывается… То, что она увидела, на многие годы останется сильнейшим впечатлением. Это не похоже ни на рыбу, ни на птицу и вроде бы не связано ни с божественной природой, ни с человеческой, – но странным образом соединило в себе все перечисленное. Нечто неведомое. Маленькие губки, растянувшиеся до размеров огромного багряного волосатого рта, из которого торчит детская макушка.

Ее подташнивает в этой разогретой атмосфере.

– Я вижу его, – пытается прокричать Нелла, оживившись при виде этой маленькой макушки.

– Правда? – спрашивает Марин.

Нелла выныривает.

– Тужьтесь. Когда показалась головка, надо тужиться.

– Нелла, у меня нет больше сил. Он теперь сам вылезет.

Нелла снова ныряет, чтобы потрогать младенца.

– Нос еще не показался, Марин. Он может задохнуться.

– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – упрашивает Корнелия.

– А если я его раздавлю?

– Тужьтесь, мадам, тужьтесь.

– Тужьтесь! – велит Нелла.

– Заткнись! – кричит Марин. – За каким чертом меня к нему понесло?

Корнелия с Неллой переглядываются, горя желанием услышать наконец, как и почему Марин оказалась в этой передряге. Та вдруг взвывает.

– Держите. – Нелла вставляет ей палочку промеж зубов. – Еще раз тужьтесь.

Марин тужится, вгрызаясь в палочку, потом вытаскивает ее изо рта.

– Он меня разрывает. Я чувствую.

Нелла ныряет под нижние юбки.

– Ничего подобного, – докладывает она, хотя прекрасно видит разрыв в багрянисто-волосатом месиве и еще больше крови. Если так рождается ребенок, к чему поднимать лишний шум? – Он постепенно выходит. Тужьтесь, Марин, тужьтесь.

Корнелия начинает истово молиться: «Отче наш, иже еси…» – но тут Марин издает протяжный пронзительный визг, такой вот предвестник богоявления, от которого, кажется, вот-вот сойдет кожа. И внезапно, без всякого предупреждения, наружу выскакивает голова младенца с темными мокрыми волосами, лицом вниз.

– Голова вылезла! Тужьтесь, Марин, тужьтесь!

От повторного визга у женщин разрываются барабанные перепонки. Потоки горячей крови заливают простыни. У Неллы сжимается горло – столько крови – это нормально? Взвыв, что убьет его, если еще когда-нибудь увидит, Марин, отчаянно тужась, при этом чуть не отрывает руку служанке. Нелла глядит как зачарованная: ребеночек провернулся на четверть круга в попытке высвободиться из плена.

Вот показались плечи, а нос чуть не утыкается в окровавленную простыню.

– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – просит Корнелия.

Марин тужится вовсю, отдаваясь этой агонии, а уже не сопротивляясь ей, принимая ее как органичную часть своего «я», ибо исчезла граница между адскими болями и тем, что она из себя представляет. И вдруг всё, выдохлась, вконец обессилела и только ловит ртом воздух.

– Больше не могу… сердце…

Корнелия осторожно кладет руку ей на грудь.

– Снова забилось, – говорит она Нелле. – Бьется.