Волки Кальи Кинг Стивен

Глава 3. История священника

Корень зла следовало искать в спиртном, именно к такому выводу он пришел, когда, наконец, бросил пить и сумел дать объективную оценку случившемуся. Теперь он не винил Бога, Сатану, травмирующие психику ребенка ссоры между его благословенной матушкой и его благословенным отцом. Только спиртное. И разве стоило удивляться, что виски крепко держал его за горло? Ирландец, священник, еще один страйк, и ты в ауте.[31]

По окончанию семинарии в Бостоне его направили в городской приход в Лоуэлл, штат Массачусетс. Прихожане любили его, но после семи лет в Лоуэлле Каллагэн начал испытывать внутренний дискомфорт. В разговоре с епископом Дугэном он объяснял этот дискомфорт очень правильными словами: недостаток сопереживания ближнему, ощущение увеличения разрыва с духовными потребностями прихожан. Перед тем, как войти в кабинет епископа, в туалете, он для храбрости глотнул виски (закусив парой мятных пастилок, чтобы от него не пахло спиртным), так что в тот день не мог пожаловаться на недостаток красноречия. Красноречие не всегда проистекает от веры, но очень часто — от бутылки. И он не лгал. Верил в то, что говорил тогда в кабинете Дугэна. В каждое слово. И он верил Фрейду, верил, что будущее за мессой на английском, верил, что война с бедностью Линдона Джонсона — богоугодное дело, а расширение войны во Вьетнаме — идиотизм: они уже утопли в трясине по пояс, а этот кретин полагал, что они идут правильным путем. Он верил в эти идеи (если все-таки речь шла о идеях, а не популярных темах для коктейль-пати), потому что тогда они высоко котировались на Интеллектуальной бирже. Социальное сознание в плюсе на два с половиной пункта, Здравоохранение и Жилое строительство в минусе на четверть, но они все равно оставались голубыми фишками. Потом все стало проще. Потом он начал понимать: он так много пьет не потому, что не может обрести душевный покой. Причина выдавалась за следствие. Он не мог обрести душевного покоя, потому что слишком много пил. Ему хотелось протестовать, сказать, что такого просто не может быть, такого и нет, это уж очень простое объяснение. Но было именно так. Глас Божий очень тихий, чириканье воробышка в реве урагана, как указывал пророк Исаия, и мы говорим, спасибо тебе. Трудно услышать тихий голос, если не отрываешься от бутылки. Каллагэн покинул Америку и отправился в мир Роланда до компьютерной революции, зато общество «Анонимных алкоголиков» и при нем работало в полную силу. На одном из собраний он как раз и услышал байку о том, что говнюк, который сел в самолет в Сан-Франциско и полетел на Восточное побережье, сойдет с трапа в Бостоне тем же говнюком. Разве что в его брюхе будет плескаться на четыре или пять стаканчиков виски больше. В 1964 г. его еще не оставила вера, и многие люди старались помочь ему отыскать путь истинный. Из Лоуэлла он отправился в Споффорд, штат Огайо, пригород Дейтона. Провел там пять лет, а потом вновь потерял покой. Само собой, вспомнил прежние аргументы. К которым прислушивались церковные иерархи. Которые позволяли перебраться на новое место. Недостаток сопереживания ближнему, ощущение увеличения разрыва с духовными потребностями прихожан (на этот раз жителей пригорода). Да, они любили его (и он их любил), но что-то мешало их единению. И действительно, что-то мешало, что-то вполне конкретное, которого хватало с лихвой как в баре на углу (там его тоже все любили), так и в шкафчике в гостиной дома приходского священника. Алкоголь, за исключением малых доз, яд, и Каллагэн травил себя каждый вечер. Именно яд, внесенный в организм, а не ситуация в мире или состояние собственной души, сокрушили его. Всегда ли этот факт казался ему столь очевидным? Позже (на другом собрании «АА», он услышал фразу о том, что алкоголь и алкогольная зависимость — это слон в гостиной, и как можно его не заметить? Каллагэн ему ничего не сказал, на тот момент первые девяносто дней трезвости еще не закончились, а сие означало, что он должен сидеть тихо и молчать («Вынь вату из ушей и заткни ею рот», — советовали ветераны «АА», и мы говорим, спасибо вам), но он мог бы сказать ему, да, мог. Ты можешь не заметить слона, если он — волшебный слон, если он может, как Тень, туманить разум человека. Заставлять верить, что твои проблемы — духовные и психические, но никак не лежащие на дне бутылки. Господи Иисусе, даже бессонница, вызванная алкоголем, может свести человека с ума, но ведь когда пьешь, об этом как-то не думаешь. А с какой легкостью алкоголь лишает любого человеческого облика. Когда по трезвости вспоминаешь, что ты говорил и что делал, жуть берет («Я сидел в баре и решал мировые проблемы, а потом не смог найти на стоянке свой автомобиль», — вспоминал один мужчина на собрании, и мы все говорим, спасибо тебе). А уж твои мысли были и того хуже. Разве можно блевать все утро, а во второй половине дня твердо верить, что у тебя душевный кризис? Однако, он мог. И его начальники в это верили, потому что многие из них решали те же проблемы с волшебным слоном. Каллагэн начал думать, что маленькая церковь, приход в глубинке позволит ему вернуться к Богу и к себе. И весной 1969 года вновь оказался в Новой Англии. На этот раз, в северной части Новой Англии. Приехал со всеми своими пожитками, чемоданом, распятием, библией и ризой в милый, маленький городок Джерусалемс-Лот (или Салемс-Лот, как называли его местные жители). Где встретил настоящее зло. Заглянул ему в глаза.

И отступил.

— Ко мне пришел писатель, — продолжил Каллагэн. — Бен Мейерс.

— Думаю, я читал одну из его книг, — вставил Эдди. — Она называлась «Воздушный танец». О мужчине, которого повесили за убийство, совершенное его братом.

Каллагэн кивнул.

— Он самый. Там еще был учитель, Мэттью Берк, и они верили, что в Салемс-Лот действует вампир, из тех, что превращают в вампиров других людей.

— А разве есть другие? — спросил Эдди, вспоминая о доброй сотне фильмов, которые он видел в «Маджестике» и, может, тысяче комиксов, купленных (а иногда и украденных) в магазине «Далис».

— Есть, и мы до этого еще дойдем, но сейчас речь не об этом. Там был еще мальчик, который тоже верил в существование вампира. Примерно такого же возраста, как ваш Джейк. Они меня не убедили, поначалу, но сами не сомневались в собственной правоте. Опять же, что-то странное происходило в Салемс-Лот, тут двух мнений быть не могло. Люди исчезали. Атмосфера ужаса воцарилась в городе. Сейчас, сидя на солнышке, описать это невозможно, но так было. Мне пришлось отпевать другого мальчика. Дэниела Глика. Я сомневаюсь, что он стал первой жертвой вампира в Салемс-Лот, и уж точно не последней, но он был первым, кого мы нашли мертвым. И в день похорон Дэнни Глика моя жизнь изменилась. И я говорю не только о том, что перестал каждодневно выпивать кварту виски. Что-то изменилось у меня в голове. Я это почувствовал. Будто кто-то щелкнул выключателем. И хотя я не пью уже многие годы, выключатель остается в том же положении.

Сюзанна подумала: «Именно тогда ты и ушел в Прыжок, отец Каллагэн».

Эдди подумал: «Именно тогда тебя ударило девятнадцатью, приятель. А может, девяносто девятью. А может, и тем, и другим».

Роланд просто слушал. Никаких ассоциаций у него в голове не возникало, он лишь набирал информацию.

— Писатель, Мейерс, влюбился в местную девушку, Сьюзен Нортон. Вампир взял ее. И потому, что ему представилась такая возможность, и потому, что хотел наказать Мейерса, который решился сформировать группу… ка-тет… и попытаться выследить его. Мы пошли в то место, которое купил вампир. Старый особняк, Дом Марстенов. А вампира звали Барлоу.

Каллагэн сидел, глубоко задумавшись, глядя сквозь них в далекое прошлое. Наконец, заговорил вновь.

— Барлоу удалось удрать, но он оставил эту женщину. И письмо. Адресованное нам всем, но, прежде всего, мне. Увидев ее лежащей на полу в подвале Дома Марстенов, я понял, что все написанное там — правда. Врач, который был среди нас, послушал сердце, попытался измерить кровяное давление, чтобы убедиться, жива она или нет. Сердце не билось. Давление равнялось нулю. Но, когда Бен вогнал в нее кол, она ожила. Потекла кровь. Она кричала, снова и снова… Ее руки… Я запомнил тени от ее рук, мечущиеся по стене…

Эдди сжал руку Сюзанны. Они слушали, как зачарованные, одновременно веря и не веря услышанному. Вампиры — это не говорящий поезд, управляемый свихнувшимся компьютером, не мужчины и женщины, деградировавшие в дикарей. Вампиры, они куда ближе к невидимому демону, который обитал в том месте, где они «извлекали» Джейка. Или к стражу-привратнику на Голландском Холме.

— И что он написал тебе в письме, этот Барлоу? — спросил Роланд.

— Что моя вера слаба и за душой у меня ничего нет. И единственное, во что я действительно верю, так это спиртное. Я тогда этого еще не знал. А вот он — знал. Спиртное — это тот же вампир, а свой свояка, как известно, узнает издалека.

— Мальчик, который был с нами, не сомневался, что теперь этот король вампиров убьет его родителей или превратит их в вампиров. Чтобы отомстить. Мальчика поймали, но он сумел бежать и убил сообщника вампира, Стрэйкера.

Роланд кивнул, приходя к выводу, что этот мальчик все больше напоминает ему Джейка.

— Как его звали?

— Марк Петри. Я пришел с ним в его дом, вооруженный всеми орудиями, которыми снабдила меня церковь: крестом, епитрахилью, святой водой и, разумеется, Библией. Но пришел, видя в них только символы, и это было моей ахиллесовой пятой. Барлоу меня опередил. Убил родителей Марка, схватил его самого. Я поднял крест. Он засветился изнутри. Причинял вампиру боль. Эта тварь закричала, — Каллагэн улыбнулся, вспоминая этот вопль агонии. От его улыбки у Эдди захолодело сердце. — Я сказал, что уничтожу его, если он причинит вред Марку, и в тот момент мог это сделать. Он это знал. Ответил, что успеет перегрызть ему горло, прежде чем я шевельну пальцем. И он мог это сделать.

— Мексиканская ничья, — пробормотал Эдди, вспомнив день на берегу Западного моря, когда он и Роланд оказались в весьма схожей ситуации. — Мексиканская ничья, беби.

— И что произошло? — спросила Сюзанна.

Улыбка Каллагэна поблекла. Он потирал правую, в шрамах, руку, точно так же, как стрелок потирал бедро, не отдавая себе в этом отчет.

— Вампир сделал мне предложение. Он отпустит мальчишку, если я опущу крест. И мы сразимся без оружия. Его вера против моей. Я согласился. Господи, я согласился. Мальчик…

Мальчик исчезает, как исчезают круги от брошенного камня на темной воде.

Барлоу словно прибавляет в росте. Его волосы, зачесанные назад, по европейской моде, встают дыбом. Он в темном костюме и ярком, цвета красного вина галстуке, безукоризненно завязанном, и Каллагэну кажется, что костюм сливается с окружающей вампира тьмой. Родители Марка Петри лежат у его ног, мертвые, с размозженными черепами.

— Теперь твоя часть уговора, шаман.

Но с чего ему выполнять уговор? Почему не выгнать его, чтобы они разошлись, не выявив победителя? Или убить прямо сейчас? Но чем-то не нравится ему эта идея, ужасно не нравится, и он никак не может понять, чем именно. И умные слова, к которым он обращался в критические моменты, не помогают. Недостаток сопереживания, духовные различия с паствой не имеют никакого значения. Перед ним стоит вампир. И…

А его крест, который так ярко светился, начинает темнеть.

Страх раскаленной проволокой скручивает живот. Барлоу идет к нему через кухню Петри, и Каллагэн отчетливо видит клыки вампира, потому что Барлоу улыбается. Улыбкой победителя.

Каллагэн отступает на шаг. Потом на два. Наконец, его ягодицы касаются края стола, стол сдвигается с места, но вскоре упирается в стену. Отступать больше некуда.

— Печально наблюдать крушение веры человека, — говорит Барлоу и тянется к нему.

А чего ему не тянуться. Крест, который держит Каллагэн, полностью потух. Теперь это кусок гипса, дешевка, купленная его матерью в дублинской сувенирной лавчонке. Силы его, непосильным грузом давившей на руку и способной сокрушать стены, больше нет.

Барлоу вырывает крест из его пальцев. Каллагэн жалобно вскрикивает, криком ребенка, который внезапно осознает, что призрак-то настоящий, не плод его воображения, терпеливо дожидавшийся своего шанса. А потом раздается звук, который будет преследовать его до конца жизни, который будет слышаться ему и в Нью-Йорке, и на тайных хайвеях Америки, на собраниях «АА» в Топике, где он, наконец-то, бросил пить, и в Детройте, последней его остановке в том мире, и здесь, в Калья Брин Стерджис. Этот звук стоит у него в ушах, когда ему режут лоб и он ждет неминуемой смерти. Этот звук стоит у него в ушах, когда его убивают. Звук этот — два сухих щелчка, раздающиеся, когда Барлоу обламывает половинки перекладины, и глухой удар, падение обломков на пол. И он будет помнить нелепую мысль, которая мелькнула в голове, когда руки Барлоу ухватились за его плечи: «Господи, как же хочется выпить».

Каллагэн смотрел на Роланда, Эдди, Сюзанну и по его глазам они поняли: он вспоминает самый ужасный момент своей жизни.

— На собраниях «Анонимных алкоголиков» можно услышать много всяких и разных пословиц, выражений, слоганов. Один всегда вспоминается, стоит мне подумать о той ночи. О Барлоу, схватившего меня за плечи.

— Какой? — спросил Эдди.

— Будь осторожен, когда о чем-то просишь Бога, — ответил Каллагэн. — Потому что можешь и получить.

— То есть тебе дали выпить, — уточнил Роланд.

— О, да, — вздохнул Каллагэн. — Мне дали выпить.

Руки у Барлоу сильные, противостоять им невозможно. Он тянет Каллагэна к себе, и тот вдруг осознает, что сейчас произойдет. Его не убьют. Смерть — это счастье в сравнении с тем, что ему уготовано.

Нет, пожалуйста, нет, пытается он сказать, но ни слова не срывается с его губ, только короткий жалкий стон.

— Давай, священник, — шепчет вампир.

Рот Каллагэна прижат к вонючей коже холодной шеи вампира. Тут уж не до социальных проблем, этических или расовых последствий. Только запах смерти и вскрытая, пульсирующая вена, выплевывающая отравленную кровь Барлоу. Никакой потери связи с реальностью, никакой постмодернистской скорби о гибели американской системы ценностей, нет даже свойственного западному человеку религиозно-психологического чувства вины. Только желание навечно задержать дыхание или повернуть голову, а лучше бы, и то и другое. Не получается. Он не дышит целую вечность, кровь вампира, как краска, марает щеки, лоб, подбородок. Но тщетно. В конце концов, он делает то, что приходится делать всем алкоголикам, как только спиртное крепко берет их в оборот: он пьет.

Третий страйк. Ты вне игры.

— Мальчик убежал. Спасся. И меня Барлоу тоже отпустил. В моей смерти он не находил никакого смысла, понимаете. Вот и оставил меня в живых, себе на потеху.

— Больше часа я бродил по улицам города, который все больше напоминал кладбище. Вампиров первого типа немного, и это благо, потому что даже один такой вампир может много чего натворить за очень короткий период времени. Уже половина населения стали вампирами, а я был слишком слеп, слишком шокирован, чтобы осознать это. И никто из новых вампиров не приближался ко мне. Барлоу оставил на мне метку, точно так же, как Бог пометил Каина, прежде чем отправить в изгнание в землю Нод. Я принадлежал ему по праву и крови, как сказал бы ты, Роланд.

В переулке у «Аптеки Спенсера» был фонтанчик с питьевой водой, из тех, которые министерство здравоохранения запретило несколькими годами позже, но тогда ни один маленький городок не обходился без таких фонтанчиков. Я смыл кровь Барлоу с лица и шеи. Постарался смыть и с волос. А потом пошел к церкви святого Андрея, моей церкви. Я решил вымолить у Бога второй шанс. Не у Бога теологов, которые верят, что все хорошее и плохое исходит из нас самих, но у старого Бога. Того самого, который говорил с Моисеем. Второй шанс, это все о чем я хотел попросить. Соглашался отдать за это жизнь.

Все ускорял шаг, так что к церкви не подошел — подбежал. В нее вели три двери. Я протянул руку к средней. И тут же в глушителе какого-то автомобиля громыхнула обратная вспышка, раздался чей-то смех. Я отчетливо помню эти звуки. Потому что они отсекли ту часть моей жизни, в которой я был священником римской католической церкви.

— А что случилось с тобой, сладенький? — спросила Сюзанна.

— Дверь отвергла меня, — ответил Каллагэн. — Когда я прикоснулся к металлической ручке, из нее ударила молния. Отбросила меня со ступенек на бетонный тротуар. И изувечила руку, — он поднял правую, всю в шрамах руку.

— И это? — Эдди указал на лоб Каллагэна.

— Нет, — ответил тот. — Это случилось позже. Я сумел поднялся. Еще побродил по городу, вернулся к «Аптеке Спенсера», только на этот раз вошел. Купил бинты, чтобы перевязать обожженную руку. И когда расплачивался, увидел плакат: «ПРОКАТИСЬ НА БОЛЬШОЙ СЕРОЙ СОБАКЕ».

— Он говорит про «Грейхаунд», сладенький, — пояснила Сюзанна Роланду. — Это национальная автобусная компания.

Роланд кивнул и посмотрел на Каллагэна, ожидая продолжения.

— Мисс Кугэн сказала мне, что следующий автобус направляется в Нью-Йорк, и я купил на него билет. Если б она сказала, что автобус идет в Джексонвилл или Ноум, или в Нот-Бургу в Южной Дакоте, поехал бы туда. Потому что мечтал только об одном: выбраться из этого чертова городка. Плевать я хотел на то, что люди умирали или их ждало что-то похуже смерти, пусть некоторые были моими друзьями, а другие — прихожанами. Я хотел выбраться оттуда. Можете вы это понять?

— Да, — без малейшего колебания ответил Роланд. — Очень даже можем.

Каллагэн встретился с ним взглядом, и увиденное в глазах стрелка, похоже, его обнадежило. Продолжал он уже спокойнее.

— Лоретта Кугэн была одной из городских старых дев. Я, должно быть, сильно напугал ее, потому что она попросила меня подождать автобуса на улице. Наконец, он подъехал. Я поднялся в салон и протянул водителю билет. Он оторвал свою половину и вернул мне мою. Я сел. Автобус тронулся с места. Мы проехали под мигающим желтым светофором в центре города, где закончилась первая миля. Первая миля дороги, которая привела меня сюда. Позже, где-то в половине пятого утра, за окном еще не рассвело, автобус остановился.

— Хартфорд, — говорит водитель. — Это Хартфорд, приятель. Стоянка двадцать минут. Хочешь выйти, съесть сэндвич или что-то еще?

Каллагэн перевязанной рукой достает из кармана бумажник и чуть не роняет его на пол. Во рту по-прежнему вкус смерти, неприятный, вкус гнилого яблока. Его надо чем-то смыть, этот вкус, если не удастся, хотя бы замазать, прикрыть, как прикрывают щербатый пол дешевым ковром.

Он вынимает из бумажника двадцатку, протягивает водителю.

— Не смогли бы вы купить мне бутылку?

— Мистер, инструкция…

— Сдачу, разумеется, оставьте себе. Пинты мне хватит.

— Я не хочу, чтобы мне заблевали автобус. В Нью-Йорке мы будем через два часа. Там и покупайте, что угодно, — водитель улыбается. — В этом городе есть все, знаете ли.

Каллагэн, он более не отец Каллагэн, огненный язык, вырвавшийся из дверной ручки, однозначное тому доказательство, добавляет к двадцатке десятку. Протягивает тридцать долларов. Вновь говорит, что ему хватит и пинты, а сдачи не надо. На этот раз водитель, он же не идиот, берет деньги.

— Но только не вздумай потом блевануть, — повторяет он. — Не хочу, чтобы мне заблевали автобус.

Каллагэн кивает. Никакой блевотины, он это гарантирует. И в этот предрассветный час водитель идет в маленький торговый центр (продовольственный магазин — винный магазин — кафе быстрого обслуживания) при автостанции, работающий круглосуточно, о чем сообщают красные неоновые буквы вывески. В Америке существуют тайные хайвеи, хайвеи, недоступные глазу. Автостанция стоит на съезде, позволяющем попасть на эти неведомые дороги, и Каллагэн это чувствует. Об этом говорят ему бумажные стаканчики и смятые сигаретные пачки, которые ветер гонит по асфальту. Об этом шепчет табличка за бензонасосами, со словами: «ПОСЛЕ ЗАХОДА СОЛНЦА ОПЛАТА АВАНСОМ». На это указывает юноша-подросток на другой стороне улицы, в половину пятого утра сидящий на крыльце, положив голову на руки. Тайные хайвеи рядом и они шепчут: «Заходи, дружище. Здесь ты сможешь все позабыть, даже имя, которое привязали к тебе, когда ты был еще голым, орущим младенцем, перепачканным кровью матери. Они привязали к тебе имя, как привязывают пустую жестяную банку к хвосту собаки, не так ли? Но тебе больше нет нужды таскать его за собой. Заходи, заходи». Но он никуда не идет. Дожидается водителя автобуса, и скоро тот возвращается с пинтой «Олд лог кэбин» в бумажном пакете. Этот сорт виски Каллагэн знает очень хорошо, пинтовая бутылка стоит чуть больше двух долларов, что означает, что чаевые водителя — двадцать восемь долларов, плюс-минус четвертак. Неплохо. Но так принято в Америке, не так ли? Даешь много — получаешь чуть-чуть. Но, если «Олд лог кэбин» уберет этот отвратительный привкус изо рта, который донимает его куда больше, чем боль в обожженной руке, тогда тридцать баксов будут потрачены не зря. Черт, на это и сотни не жалко.

— И чтоб никакой блевотины, — какой уж раз предупреждает водитель. — Начнешь блевать, высажу прямо на автостраде. Клянусь богом, высажу.

К тому времени, когда «грейхаунд» въезжает в огромное здание автобусного терминала[32], Дон Каллагэн уже пьян. Но он не блюет. Тихонько сидит, пока не приходит время выйти из автобуса и влиться в человеческий поток, вяло текущий в шесть утра под холодным светом флуоресцентных ламп: наркоманы, таксисты, чистильщики обуви, девицы, готовые отсосать за десятку, подростки, одетые, как девушки, готовые отсосать за пятерку, копы с дубинками, торговцы наркотиками с транзисторными радиоприемниками, рабочие, приехавшие из Нью-Джерси. Каллагэн вливается в него, пьяный, но тихий; копы с дубинками не удостаивают его и взгляда. В Автобусном терминале пахнет сигаретным дымом и выхлопными газами. Урчат двигатели припаркованных автобусов. Все выглядят неприкаянными.

Под холодным светом флуоресцентных ламп все выглядят мертвяками.

«Нет, — думает Каллагэн, проходя под табличкой с надписью „Выход на улицу“. — Не мертвяками, это не так. Ходячими трупами».

— Ты побывал на многих войнах, не так ли? — Эдди пристально смотрел на Каллагэна. — Греческой, римской и вьетнамской.

Когда Старик начал свой рассказ, Эдди думал, что он будет достаточно коротким, а потому они смогут пойти в церковь и посмотреть, что же там хранится. Он не ожидал, что рассказ Старика тронет его за живое, не говоря уж о том, что потрясет, но именно так и произошло. Каллагэн знал такое, чего, по твердому убеждению Эдди, не мог знать никто: печаль бумажных стаканчиков, которые ветер тащит по асфальту, безнадежность надписей на бензонасосах, тоску человеческого взгляда в предрассветный час.

— На войнах? Не знаю, — Каллагэн вздохнул, потом кивнул. — Да, пожалуй, побывал. Первый день я провел в кинотеатрах, первую ночь — в парке на Вашингтон-сквер. Увидел, как другие бездомные укрываются газетами, и сделал то же самое. И вот вам пример того, как изменилось для меня качество и уровень жизни. И перемены начались со дня похорон Дэнни Глика, — он повернулся к Эдди, улыбнулся. — И не волнуйся, сынок, я не собираюсь говорить целый день. Или даже утро.

— Ты просто продолжай и расскажи все, что считаешь нужным, — ответил Эдди.

Каллагэн рассмеялся.

— Я говорю, спасибо тебе. Ага, говорю тебе, большое спасибо. А собирался я рассказать, что накрыл голову верхней половиной «Дейли ньюс» и заголовком «БРАТЬЯ ГИТЛЕРЫ НАНОСЯТ УДАР В КУИНСЕ».

— Господи, Братья Гитлеры, — воскликнул Эдди. — Я их помню. Два недоумка. Они избивали… кого? Евреев? Черных?

— И тех, и других, — ответил Каллагэн. — И вырезали свастику на лбу. На моем вырезать до конца не успели. И это хорошо, потому что потом они не собирались ограничиться только избиением. Но случилось это через несколько лет, когда я вновь приехал в Нью-Йорк.

— Свастика, — повторил Роланд. — Символ на самолете, который мы нашли около Речного Перекрестка? В котором сидел Дэвид Шустрый?

— Вот-вот, — кивнул Эдди и мыском сапога нарисовал свастику на траве. Трава практически тут же распрямилась, но Роланд успел заметить, что шрам на лбу Каллагэна действительно выглядел, как недорезанная свастика. Авторам не хватило лишь нескольких движений ножом.

— В тот день, в конце октября 1975 года, — продолжил Каллагэн, — Братья Гитлеры были лишь заголовком в газете, под которой я спал. Большую часть моего второго дня в Нью-Йорке я бродил по городу и боролся с желанием приложиться к бутылке. Какая-то моя часть хотела бороться, а не пить. Бороться и искупить свою вину. И одновременно я чувствовал, как кровь Барлоу делает свое черное дело, проникает все глубже и глубже. Мир пах иначе, и отнюдь не лучше. Мир выглядел иначе, и отнюдь не лучше. И вкус крови Барлоу вернулся мне в рот, вкус дохлой рыбы или прокисшего вина.

У меня не было надежды на спасение души. Об этом я и не думал. Но искупление содеянного и спасение души далеко не одно и то же. А напившись, я не мог ничего искупить. Я не считал себя алкоголиком, даже тогда, но, конечно, гадал, превратил он меня в вампира или нет. Начнет ли солнце жечь мне кожу, стану ли я поглядывать на шеи дам, — он пожал плечами, рассмеялся. — Или, возможно, господ. Вы же знаете, за кого многие держат священников. Они, мол, все, как один, геи, и горазды лишь трясти крестом перед лицами людей.

— Но ты не вампир, — заметил Эдди.

— Даже не третьего типа. Просто меня вываляли в грязи. Только изнутри. От меня всегда будет нести вонью Барлоу и я буду видеть мир, каким видят его ему подобные, в оттенках серого и красного. Красный — единственный яркий цвет, который я мог различать долгие годы. Все остальные — в полутонах.

Наверное, я искал один из офисов «Менпауэр», вы знаете, компании, которая нанимает людей на один день. В те дни силы мне хватало, да и я был гораздо моложе.

— «Менпауэр» я не нашел, зато наткнулся на заведение, которое называлось «Дом». На углу Первой авеню и Сорок седьмой улицы, недалеко от здания ООН.

Роланд, Эдди и Сюзанна переглянулись. Чем бы ни был этот «Дом», находился он менее чем в двух кварталах от пустыря. «Только тогда никакого пустыря там не было, — подумал Эдди. — В 1975 там находился магазин деликатесов „Том и Джерри“, который специализировался на обслуживании различных торжеств». Он пожалел, что рядом нет Джейка. Парень просто подпрыгивал бы от волнения.

— А чем занимались в этом «Доме»? — спросил Роланд.

— Это не компания и не магазин. Ночлежка. Не могу сказать, что единственная на Манхэттене, но готов спорить, что одна из немногих. Я тогда практически ничего не знал о ночлежках, что-то слышал, когда служил в первом моем приходе, в Лоуэлле, но со временем значительно пополнил багаж знаний на сей предмет. Познакомился с системой с двух сторон. Бывали времена, когда я разливал суп в шесть вечера и раздавал в девять одеяла; а в другие времена я получал суп и спал под теми самыми одеялами. После проверки волос на отсутствие вшей.

Есть ночлежки, куда не пускают людей, от которых пахнет спиртным. А есть такие, куда тебя пустят, если ты скажешь, что последние два часа не брал в рот ни капли. Есть и такие, куда берут любого зассанного и засранного пьяницу, при условии, что обыщут у дверей и отберут выпивку. А после этого отправят в специальное помещение к таким же обитателям дна. Ты не сможешь уйти, если вдруг передумал, и ты ничем не удивишь своих соседей, если тебя вдруг начнет трясти или по углам будут мерещиться зеленые человечки. Женщин пускают далеко не во все ночлежки. Слишком велика опасность изнасилования. И это лишь одна из причин, по которым на улицах умирает больше бездомных женщин, чем мужчин. Так, во всяком случае, говорил Люп.

— Люп? — переспросил Эдди.

— Я до него еще доберусь, а пока ограничусь одним: он был идеологом алкогольной политики «Дома». В «Доме» под замком держали спиртное, а не пьяниц. Тебе могли налить стаканчик, если ты в нем нуждался, в обмен на обещание вести себя тихо. Плюс дать таблетку успокоительного. Медицина этого не рекомендует, вполне возможно, что такое сочетание считается вредным, ни Люп, ни Роуэн Магрудер врачами не были, но результата добивались. Я пришел трезвый, в этот вечер дел у них хватало, вот Люп сразу меня и запряг. Первую пару дней я работал бесплатно, а потом Роуэн пригласил меня в свой кабинет, размером с чулан для щеток. Спросил, не алкоголик ли я. Я ответил, что нет. Спросил, не разыскивает ли меня полиция. Я ответил, что нет. Спросил, не бегу ли я от кого-то. Я ответил, что да, бегу от себя. Спросил, не хочу ли я работать, и я заплакал. Он принял мои слезы за положительный ответ.

И следующие девять месяцев, до июня 1976 года, я работал в «Доме». Застилал кровати, готовил на кухне, собирал пожертвования вместе с Люпом, а иногда и Роуэном, в микроавтобусе «Дома» возил пьяниц на собрания «АА», наливал и давал выпить виски тем, у кого так тряслись руки, что они не могли удержать стакан. Вёл бухгалтерию, потому что разбирался в этом лучше Люпа, Магрудера и всех остальных, кто работал в «Доме». Эти дни не были самыми счастливыми в моей жизни, я не стану этого утверждать, вкус крови Барлоу оставался у меня во рту, но я заношу их скорее в актив, чем в пассив. Я ни о чем не думал. Не поднимал головы, делал то, о чем меня просили. Начал исцеляться.

А той зимой заметил, что со мной происходят перемены. У меня словно начало развиваться шестое чувство. Иногда я слышал какую-то мелодию, с колокольчиками. Ужасную, и при этом прекрасную. Иногда, когда я шел по улице, возникало ощущение, что сгущается тьма, хотя ярко светило солнце. Помнится, я даже смотрел вниз, чтобы убедиться, что моя тень на месте. Иной раз думал, что ее не будет, но она всегда оставалась со мной.

Члены ка-тета Роланда вновь переглянулись.

— Иногда одновременно с этими фугами появлялся резкий запах, злого лука и раскаленного металла. Я уже начал опасаться, не болен ли я какой-то формой эпилепсии.

— Ты обратился к врачу? — спросила Сюзанна.

— Нет. Я боялся того, что мог обнаружить врач. Поэтому по-прежнему не поднимал головы и продолжал работать. А потом, как-то вечером, пошел в кинотеатр на Таймс-сквер. Там показывали два вестерна с Клинтом Иствудом в главной роли. Из тех, что называли спагетти-вестернами.[33] Помните?

— Само собой, — кивнул Эдди.

— И в голове опять зазвучала та мелодия. Колокола. И запах, лука и металла, еще сильнее ударил в нос. И источник находился впереди и слева. Я посмотрел туда и увидел двух мужчин, пожилого и молодого. Определить, что это они, труда не составило, потому что зал был на три четверти пуст. Молодой мужчина наклонился к пожилому. Пожилой не отрывал глаз от экрана, но обнял молодого за плечи. Если б я увидел такое в любой другой вечер, то мог бы сказать наверняка, что происходит, но не в этот вечер. Поэтому продолжал наблюдать. И увидел темно-синее сияние, сначала вокруг молодого человека, потом вокруг обоих мужчин. Такого раньше мне видеть не доводилось. Сияние это напоминало темноту, которую я иногда чувствовал на улице, когда в голове начинали звучать колокольца. А в нос бить запах. Ты вроде бы знал, что ничего этого нет, однако, все было. И я это понимал. Не принимал, это пришло позже, но понимал. Молодой человек был вампиром.

Он замолчал, думая о том, как продолжить. Как все изложить.

— Я верю, что в нашем мире действуют три вида вампиров. Я называю их первого, второго и третьего типов. Первый тип — большая редкость. Барлоу принадлежал к первому типу. Они живут очень долго и могут длительное время, пятьдесят, сто, двести лет, пребывать в летаргическом сне. А в активной фазе — создавать новых вампиров, тех, кого мы зовем живыми покойниками. Эти тоже способны создавать новых вампиров, но они далеко не такие хитрые и изобретательные, — он посмотрел на Эдди и Сюзанну. — Видели «Ночь оживших трупов»?

Сюзанна покачала головой. Эдди кивнул.

— В том фильме ожившие трупы — зомби, с полностью умершим мозгом. Вампиры второго типа более разумные, но не намного. Они не могут выходить из дома в дневные часы. Если пытаются, то слепнут, обгорают под солнечными лучами, гибнут. И хотя точно я сказать не могу, мне представляется, что долгая жизнь не для них. Не потому, что превращение из живого человека в живого покойника и вампира сокращает продолжительность жизни. Просто жизнь вампиров второго типа полна опасностей.

В большинстве случаев, в это я верю, пусть и не знаю наверняка, вампиры второго типа создают себе подобных на относительно небольшой территории. На этом этапе болезни, а это болезнь, вампир первого типа, король-вампир, обычно перебирается в другое место. В Салемс-Лоте они убили этого сукиного сына, возможно, их на всю Землю не больше десятка.

В остальных случаях вампиры второго типа создают вампиров третьего типа. Эти вампиры сродни москитам. Они не способны создавать новых вампиров, но они могут пить кровь. И пьют. Пьют.

— Они заражаются СПИДом? — спросил Эдди. — Ты понимаешь, о чем я, не так ли?

— Я понимаю, хотя впервые услышал этот термин весной 1983 года, когда работал в ночлежке «Маяк» в Детройте и мои дни в Америке подходили к концу. Разумеется, к тому времени мы уже не один год знали о существовании этой болезни. Знали, что в большей степени ей подвержены геи. В 1982 г. начали появляться газетные статьи о новой болезни, которой дали название «рак геев», с предупреждениями, что она может быть заразной. Я не верю, что вампиры умирают от нее, не верю, что она доставляет им какие-либо неудобства. Но они могут быть носителями вируса. И передавать его. О, да. У меня есть основания этому верить, — губы Каллагэна задрожали, потом сжались.

— Когда вампир-демон заставил тебя напиться его крови, он также дал тебе способность их видеть, — в голосе Роланда не слышалось вопросительных интонаций.

— Да.

— Всех или только третьего типа? Самых слабых?

— Самых слабых, — Каллагэн невесело рассмеялся. — Да. Именно так. Во всяком случае, всех, кого я видел после отъезда из Салемс-Лота, были третьего типа. Но, конечно, первый тип, вроде Барлоу, крайне редки, а второй тип долго не живет. Голод их выдает. А они всегда голодны. Вампиры третьего типа могут выходит в солнечный свет. И, в основном, питаются обычной пищей, как и мы.

— А что ты делал в тот вечер? — спросила Сюзанна. — В кинотеатре?

— Ничего, — ответил Каллагэн. — Все месяцы, проведенные в Нью-Йорке, во время моего первого приезда в Нью-Йорк, я ничего не делал. До самого апреля. Видите ли, у меня не было уверенности. То есть сердце-то верило, а вот моя голова отказывалась составить ему компанию. И еще один фактор: я был непьющим алкоголиком. Алкоголик — он тоже вампир, эта моя часть все сильнее мучилась от жажды, тогда как остальная пыталась отрицать мои сверхъестественные способности. Вот я и сказал себе, что видел в зале двух обнимающихся гомосексуалистов, ничего больше. А что касается остального, колокольца, запах, темно-синее сияние вокруг молодого мужчины… я убедил себя, что это симптомы эпилепсии или последствия того, что сделал со мной Барлоу, или и первое, и второе разом. И, разумеется, насчет Барлоу я не ошибался. Его кровь жила во мне. Она видела.

— Это еще не все, — подал голос Роланд.

Каллагэн повернулся к нему.

— На тебя воздействовал магический кристалл, отец. Он уже звал тебя из этого мира. Тот самый шар, который сейчас хранится в твоей церкви, хотя, подозреваю, ты познакомился с ним, когда церкви еще не было.

— Не было, — во взгляде Каллагэна, не отрывающегося от лица Роланда, читалось уважение. — Не было. Как ты узнал? Скажи мне, прошу тебя.

Роланд не сказал.

— Продолжай, — предложил он. — Что случилось с тобой потом?

— Потом случился Люп, — ответил Каллагэн.

Фамилия у него была Дельгадо.

Лишь на мгновение на лице Роланда отразилось изумление, широко раскрылись глаза, но Эдди и Сюзанна достаточно хорошо знали стрелка, чтобы решить, что для него такое проявление чувств — событие экстраординарное. С другой стороны, они уже привыкли ко всем этим совпадениям, которые, возможно совпадениями и не были, и чувствовали, что каждое из них — поворот на один зуб какой-то огромной шестерни.

Тридцатидвухлетний Люп Дельгадо, алкоголик, уже пять лет не бравший в рот ни капли спиртного, работал в «Доме» с 1974 года. Основал «Дом» Магрудер, но именно Дельгадо вдохнул в ночлежку настоящую жизнь, поставил перед ней реальные цели. Днем он работал в отделе технического обслуживания отеля «Плаза» на Пятой авеню. По вечерам спешил в «Дом». Он придумал и помогал реализовывать алкогольную политику «Дома», он первым встретил Каллагэна, когда тот переступил порог ночлежки.

— Первый раз я провел в Нью-Йорке чуть больше года, — продолжил Каллагэн, — но к марту 1976 я… — он запнулся, стараясь облечь в слова то, что все трое уже прочитали на его лице. Кожа порозовела до такой степени, что крестообразный шрам казался на этом фоне неестественно белым. — Ну, ладно, полагаю, можно сказать, что к марту я в него влюбился. Тем самым стал гомосексуалистом? Педиком? Не знаю. Многие же говорят, что все священники — педики. Не проходит и месяца, чтобы в газетах не появилась статья о священнике, который запускает ручонки в штаны алтарных служек. Насчет себя могу сказать откровенно, у меня не было причин считать себя гомосексуалистом. Видит Бог, иной раз меня возбуждала красивая женская ножка, носил я сутану или нет, но никогда не приходила мысль о том, чтобы соблазнить алтарного служку. Да и ничего плотского между мной и Люпом не было. Но я любил его, и тут я говорю не о его уме, преданности делу, стремлению реализовать свои замыслы по части «Дома».

Каллагэн вновь замолчал, борясь с собой. Потом выпалил: «Боже, он был красавцем. Красавцем!»

— Так что с ним случилось? — спросил Роланд.

— Как-то в конце марта, одним снежным вечером, я вернулся в ночлежку. Народу набилось под завязку, так что покой нам только снился. Уже произошла драка и мы еще разбирались с ее последствиями. У одного парня начался приступ белой горячки, и Роуэн Магрудер увел его в свой кабинет, отпаивал кофе, сдобренном виски. Думаю, я говорил вам, что карцера в «Доме» не было. Наступило время ужина, чего там, оно уже полчаса как наступило, но трое добровольцев, работавших на раздаче, не пришли, испугались плохой погоды. Гремело радио, две женщины танцевали. «Время кормежки в зоопарке», — как говаривал Люп.

— Я снимал пальто, направляясь на кухню, но меня остановил один парень, Френк Спинелли… спросил о рекомендательном письме, которое я обещал ему написать… подошла женщина, Лиза… фамилии не помню… она хотела помочь с одним из мероприятий «АА», «Составьте список тех, кому вы причинили боль»… потом юноша, который хотел найти работу, он немного умел читать, писать — нет… на плите начало что-то подгорать… полный бедлам. И мне это нравилось. Напоминало вихрь, который подхватывает тебя и несет. И вдруг посреди всего этого бедлама я замер. Колокольчиков не услышал, пахло только этим пьяным сукиным сыном да подгоревшей едой… а вот шею Люпа, как воротник, окружало свечение. И я увидел отметины. Очень маленькие. Прямо-таки точки.

Я не только остановился, видать, меня качнуло, потому что Люп поспешил ко мне. Вот тут я учуял запах, очень слабый, злого лука и раскаленного металла. Наверное, отключился на пару-тройку секунд, потому что мы вдвоем вдруг оказались в углу, рядом со шкафом, где держали материалы, связанные с «АА», и он спрашивал меня, когда я ел в последний раз. Знал, что иногда я забывал про еду.

Запах исчез. Синее свечение вокруг шеи исчезло. И маленькие точки, следы укусов, тоже исчезли. Но я их видел. И не имело смысла спрашивать, с кем он был, когда и где. Вампиры, даже третьего типа, а может, именно третьего типа, располагают средствами защиты. В их слюне, как и у пиявок, содержатся вещества, которые препятствуют свертыванию крови. Поэтому она льется потоком. Вещества эти обладают также анестезирующим эффектом, и, если ты не видишь, что эта тварь впилась в тебя, то и не догадываешься о том, что происходит. Слюна вампиров третьего типа вызывает у их жертв и краткосрочную амнезию.

Я как-то выкрутился. Сказал, что закружилась голова, свалил на то, что пришел с холода и из темноты, а попал в жару, яркий свет, шум. На какие-то мгновения потерял ориентацию. Он принял мое объяснение, но попросил меня не напрягаться. «Ты для нас слишком ценен, чтобы мы могли потерять тебя, Дон», — и тут он меня поцеловал. Сюда, — Каллагэн коснулся изуродованной рукой правой щеки. — Выходит, я солгал, говоря, что ничего плотского между нами не было, не так ли? Один раз он меня поцеловал. Я до сих пор помню ощущения. Даже покалывания от его усов… здесь.

— Мне тебя очень жалко, — вырвалось у Сюзанны.

— Спасибо тебе, дорогая, — ответил он. — Если б вы знали, как дороги мне такие слова. До чего приятно встретить сочувствие человека из своего мира. То же самое, наверное, испытывает изгнанник, получив вдруг весточку из дома. То же чувство вызывает глоток родниковой воды у того, кому долгие годы приходилось пить ее из бутылок, — он наклонился вперед, взял ее руку в свои, улыбнулся. Эдди показалось, что улыбка какая-то натянутая, неискренняя, и внезапно у него возникла жуткая идея. А вдруг отец Каллагэн учуял запах едкого лука и горячего металла? Увидел синее сияние, не на шее, а вокруг живота, как пояс?

Эдди взглянул на Роланда, но помощи не получил. Лицо стрелка оставалось бесстрастным.

— У него был СПИД, не так ли? — спросил Эдди. — Какой-то гей, вампир третьего типа, укусил твоего приятеля и заразил его.

— Гей, — повторил Каллагэн. — Ты хочешь сказать мне, что это глупое слово… — он не договорил, покачал головой.

— Да, — ответил Эдди. — «Красные носки» не стали чемпионами, а гомики — это геи.

— Эдди! — воскликнула Сюзанна.

— Слушай, ты думаешь легко быть человеком, который покинул Нью-Йорк и забыл выключить свет? Будь уверена, нелегко. И, позволь мне сказать, меня не покидает ощущение, что и я отстал от жизни, — он повернулся к Каллагэну. — В любом случае, именно это с ним и случилось, не так ли?

— Думаю, да. Вы должны помнить, что я тогда многого не знал, а то, что знал, старался забыть. Очень старался. Первого вампира, первого «слабенького», я увидел в кинотеатре на неделе между Рождеством и Новым, 1976, Годом, — вновь с его губ сорвался смешок. — И теперь, вспоминая об этом, скажу, что кинотеатр назывался «Гейэти».[34] Разве это не удивительно? — он помолчал, в некотором недоумении оглядев лица стрелков. — Похоже, что нет. Вы вот совершенно не удивились.

— Совпадения отменены, сладенький, — объяснила Сюзанна. — Наша жизнь больше похожа на реальность, которую создавал в своих книгах Чарльз Диккенс.

— Я тебе не понял.

— И не надо, сладенький. Продолжай. Рассказывай свою историю.

Старику потребовалось мгновение, чтобы вспомнить, на чем он остановился.

— Я встретил моего первого вампира третьего типа в конце декабря 1975 года. За те три месяца, которые прошли до того момента, как я увидел синее свечение вокруг шеи Люпа, я сталкивался еще с пятью или шестью. Только одного увидел с добычей. В одном из проулков Ист-Виллидж. Он, вампир, стоял вот так, — Каллагэн поднялся и продемонстрировал позу вампира, уперся ладонями в невидимую стену. — Второй мужчина, жертва, был между его рук, лицом к нему. Со стороны могло показаться, что они разговаривают. Целуются. Но я-то знал, знал, что происходит.

Другие… двоих я видел в ресторанах, они ели в одиночестве. Светились их руки, лица… свечение на губах напоминало размазанный черничный сок… И их укутывал запах злого лука, — Каллагэн коротко улыбнулся. — Я вдруг заметил, как схожи мои описания. Должно быть, потому, что я не стараюсь описать их конкретные черты, а наоборот, постоянно отмечаю общее. Пытаюсь понять. До сих пор пытаюсь понять, как мог существовать еще один мир, тайный мир, все время, рядом с тем миром, который я всегда знал.

«Роланд прав, — подумал Эдди. — Без воздействия Черного Тринадцатого тут не обошлось. Каллагэн этого не знает, но это так. Следует ли из этого, что он — один из нас? Часть нашего ка-тета?»

— Я увидел одного в очереди в «Марин мидленд банк», где у «Дома» был свой счет. Днем. Я стоял к окошечку «Депозиты». Женщина — к окошечку «Снятие денег со счета». Свечение окутывало ее. Она заметила, что я смотрю на нее, и улыбнулась. Ничего не боясь. Флиртуя, — пауза. — Намекая на возможный секс.

— Ты их видел, потому что благодаря попавшей в тебя крови демона-вампира, — кивнул Роланд. — А они знали о тебе?

— Нет, — без запинки ответил Каллагэн. — Если б смогли засечь меня, вычислить, моя жизнь не стоила бы и цента. Я видел, что случилось с Люпом, знал, что он стал жертвой вампира. И они тоже это видели. Унюхивали. Возможно, слышали колокольца. Они метили свои жертвы, чтобы другие могли слететься на них, как мотыльки на свет. Или собаки, которым всегда хочется поссать на один и тот же телеграфный столб.

Я уверен, что в тот мартовский вечер Люпа укусили впервые, потому что никогда раньше свечения вокруг его шеи не видел… или следов от укусов, которые могли показаться порезами от бритвы. Но потом его кусали многократно. Наверное, влиял и характер нашей работы, может, их притягивал наш контингент. Нравилась вампирам кровь, сдобренная алкоголем. Может, они от нее балдели. Кто знает?

В любом случае, именно из-за Люпа я впервые убил. Первого из многих. Произошло это в апреле…

Апрель, и в воздухе наконец-то запахло весной. Каллагэн в «Доме» с пяти часов, сначала заполняет чеки, чтобы оплатить полученные счета, потом идет на кухню. Готовит фирменное блюдо, которое называет жаркое из жаб с клецками. На самом деле в жаркое идет говядина, но ему нравятся колоритные названия.

Попутно он моет освобождающиеся большие металлические кастрюли, не потому, что в этом есть необходимость (на недостаток кухонной утвари, в отличие от многого, в «Доме» не жалуются), но так учила его мать: на кухне нельзя оставлять ничего грязного.

Одну из кастрюль несет к двери черного хода, прижимает к бедру, другой рукой поворачивает ручку. Выходит в проулок, с тем, чтобы вылить мыльную воду в канализационную решетку, и останавливается. Это зрелище он уже видел в Виллидж, но тогда двое мужчин (один — спиной к стене, второй — перед ним, наклонившись вперед, упираясь ладонями в кирпичи по обе стороны головы первого) воспринимались скорее как тени. Этих он видит совершенно отчетливо, в свете, падающем из дверного проема, и того мужчину, который стоит спиной к стене, вроде бы спит, склонив голову на бок, открывая шею, Каллагэн знает.

Это Люп.

И хотя, распахнув дверь, Каллагэн освещает эту часть проулка, да и не пытается скрыть свое появление, более того, напевает песню Лу Рида «Прогуляйся по диким местам», — парочка его не замечает. Оба в трансе. Мужчина, что стоит перед Люпом, выглядит лет на пятьдесят, в костюме, при галстуке. Рядом с ним, на брусчатке проулка, стоит дорогой брифкейс, какие продаются в бутике «Марк Кросс». Голова мужчины наклонена вперед. Открытые губы плотно прижаты к правой стороне шеи Люпа. Что там проходит? Яремная вена? Сонная артерия? Каллагэн не помнит, да и значения это не имеет. Колокольца на этот раз не звенят, но запах бьет с такой силой, что мгновенно начинают слезиться глаза, а из носа потекло. Обоих мужчин окружает темно-синее свечение, и Каллагэн видит, как оно ритмично пульсирует. «Это их дыхание, — думает он. — Их дыхание вызывает эти пульсации. То есть свечение действительно существует».

Каллагэн слышит то ли чавканье, то ли сосание. Такие звуки обычно доносятся с экрана кинотеатра, когда мужчина и женщина страстно целуется.

После этого он уже не думает, действует на автомате. Ставит на крыльцо кастрюлю с мыльной, грязной водой. Металл гремит о бетон, но парочка у противоположной стены ничего не слышит: окружающий мир для них не существует. Каллагэн пятится на кухню. На разделочном столике лежит мясницкий тесак, которым он только что резал мясо для жаркого. Широкое лезвие поблескивает. Он видит в нем свое лицо и думает: «Что ж, по крайней мере я не вампир, мое отражение имеет место быть». А потом его пальцы сжимаются на обтянутой резиной рукоятке. Он возвращается на крыльцо. Переступает через кастрюлю с грязной, мыльной водой. Воздух теплый и влажный. Где-то капает вода. Где-то орет радио, оглашая окрестности песней «Кто-то сегодня спас мне жизнь». В воздухе столько влаги, что фонарь в дальнем конце проулка окружает нимб. В Нью-Йорке апрель, а в десяти футах от того места, где стоит Каллагэн, не так уж и давно рукоположенный священник католической церкви, вампир пьет кровь своей жертвы. Мужчины, в которого влюбился Доналд Каллагэн.

«Ты почти вонзила в меня свои коготки, не так ли, дорогая»? — поет Элтон Джон, и Каллагэн сходит с крыльца, поднимая тесак. А потом со всей силой опускает его на череп вампира. Половинки вампирова лица раскладываются как крылья. Он поднимает голову, как хищник, внезапно почуявший приближение другого зверя, более крупного и опасного, чем он сам. Мгновением позже сгибает колени, словно собираясь поднять с брусчатки брифкейс, потом решает, что сможет обойтись без него. Поворачивается и медленно идет к выходу из проулка. Навстречу голосу Элтона Джона, который поет: «Кто-то спас, кто-то спас, кто-то сегодня спас мне жиз-з-знь!» Тесак по-прежнему торчит из черепа вампира. Рукоятка при каждом шаге мотается из стороны в сторону, как маленький хвост. Каллагэн видит и кровь, но совсем немного, не океан, как ожидал. В этот момент потрясение слишком велико, чтобы он мог над этим подумать, но позже он придет к выводу, что жидкой крови в вампирах самая малость. И жизнь в них поддерживает что-то более магическое, чем полезные вещества, которые кровь доставляет в самые дальние уголки тела. Большая часть их крови свернулась и по консистенции напоминает желток сваренного вкрутую яйца.

Тварь делает еще шаг, потом останавливается. Голова исчезает из поля зрения Каллагэна, потому что вампир резко наклоняется вперед. А потом, внезапно, одежда кучей надает на влажную мостовую проулка.

Словно во сне Каллагэн идет к груде одежды. Люп Дельгадо стоит, прижавшись спиной и затылком к стене, закрыв глаза, по-прежнему пребывая в трансе, в который ввел его вампир. Кровь маленькими струйками стекает по шее.

Каллагэн смотрит на одежду. Галстук завязан. Рубашка внутри пиджака, подол засунут в брюки. Он знает, что, расстегнув молнию, найдет в них трусы. Берется за рукав пиджака, чтобы убедиться, что он пуст не только по виду, но и на ощупь, и часы вампира вываливаются из рукава, падают на мостовую рядом с уже лежащим на ней перстнем, какие выдают выпускникам многих престижных университетов.

Видит Каллагэн и волосы. А также зубы, некоторые с пломбами. Это все, что осталось от мистера Брифкейс-Марк-Кросса.

Каллагэн собирает одежду. Элтон Джон все поет «Кто-то сегодня спас мне жизнь», но, возможно, удивляться этому и не следует. Песня-то довольно длинная, на четыре минуты, не меньше. Каллагэн надевает часы на свое запястье, перстень — на палец, чтобы они не потерялись. Заносит одежду в «Дом», проходя мимо Люпа, который так и не вышел из транса. Ранки на его шее становятся все меньше, затягиваются, исчезают.

На счастье Каллагэна кухня пуста. Слева дверь с табличкой «КЛАДОВАЯ». За ней — короткий коридор с нишами по обе стороны. Каждая ниша отделена от коридора металлической решетчатой дверью, запертой на крепкий замок. В одной нише — консервы. Во второй крупы. В нескольких — одежда. Рубашки, брюки, платья и юбки, пальто, для каждого вида одежды своя ниша. Есть ниши и для обуви, мужской и женской. В конце коридора — обшарпанный гардероб с надписью «СБОРНАЯ СОЛЯНКА». Каллагэн находит бумажник вампира и перекладывает в свой карман, поверх собственного бумажника. Карман заметно оттопыривается. Потом открывает ключом гардероб и бросает в него одежду вампира. Все легче, чем рассортировать ее, хотя он понимает, что кто-то обязательно будет ворчать, обнаружив в брюках трусы. В «Доме» использованное нижнее белье не берут.

— Мы, возможно, обслуживаем представителей самого дна, — как-то сказал Каллагэну Роуэн Магрудер, — но у нас есть свои правила.

Сейчас не до правил. Сейчас надо заняться волосами и зубами вампира. Его бумажником, перстнем, часами… и, Господи, брифкейс и туфли! Они же остались в проулке!

«Не смей скулить! — говорит он себе. — Его девяносто девять процентов исчезли, совсем, как монстр в последнем кадре фильма ужасов. Пока Бог был с тобой, я думаю, это Бог, так что не смей скулить!»

Он и не скулит. Собирает волосы, зубы, берет брифкейс, несет в дальний конец проулка, плюхая по лужам, перебрасывает через ограду. После короткого размышления отправляет следом часы, бумажник и перстень. Последний поначалу не хочет сниматься, Каллагэна уже охватывает паника, но перстень соскальзывает с пальца и отправляется за ограду. Кто-нибудь подберет. В конце концов, это Нью-Йорк. Он возвращается к Люпу и видит туфли. Слишком хорошие, чтобы их выбрасывать. Кто-нибудь сможет их поносить. С туфлями возвращается на кухню. Стоит перед плитой, держа их в правой руке, подвешенными на двух пальцах, когда из проулка на кухню заходит Люп.

— Дон? — голос у него чуть осипший, как у человека, который крепко спал и только что проснулся. В нем слышится легкое удивление. Он указывает на подвешенные на пальцах Каллагэна туфли. — Ты собираешься положить их в жаркое?

— Вкус они бы улучшили, это точно, — отвечает Каллагэн. Он изумлен спокойствием собственного голоса. А его сердце! Как ровно оно бьется. От шестидесяти до семидесяти ударов в минуту, — но я хочу отнести их в кладовую. Кто-то оставил их на заднем крыльце. А ты чего там делал?

Люп улыбается. Улыбка ему к лицу, он становится еще прекраснее.