Волки Кальи Кинг Стивен

Глава 9. Завершение истории священника

(Ненайденная дверь)

— Кровати готовы, — сообщила им Розалита Мунос, когда они вернулись в дом отца Каллагэна.

Эдди так устал, что ему показалось, будто сказала она что-то совершенно другое: «Сейчас самое время прополоть огород» или «Пятьдесят или шестьдесят человек собрались в церкви, чтобы встретиться с вами». В конце концов, кто говорит о кроватях в три часа пополудни?

— Что? — переспросила Сюзанна. — Что ты сказала, милая? Я не разобрала.

— Кровати готовы, — повторила домоправительница. — Вы двое будете спать в той же кровати, что и прежде, а молодой сэй — на кровати отца Каллагэна. И ушастик может пойти с тобой, Джейк, если ты этого хочешь. Отец просил тебе это передать. Он бы сказал сам, но сегодня обходит больных. Несет им причастие, — последнее она произнесла с нескрываемой гордостью.

— Кровати, — кивнул Эдди. Он все не понимал, о чем, собственно речь. Огляделся, дабы убедиться, что на дворе ясный день, все те же три часа пополудни. — Кровати?

— Отец видел вас в магазине, — пояснила Розалита, — и подумал, что вы захотите отдохнуть, пообщавшись со всеми этими людьми.

Эдди наконец-то все понял. Он предполагал, что когда-то в своей жизни наверняка сталкивался с добротой, да только, честно говоря, никак не мог вспомнить, кто и когда относился к нему по-доброму.

После того, как они уселись в кресла-качалки, горожане приближались к ним очень осторожно, по одному, по двое, далеко не все. Но, поскольку никого не превратили в камень и никто не получил пулю в лоб, осмелели, завязался разговор, послышался смех, так что они все подходили и подходили. Когда ручеек превратился в поток, Эдди на своей шкуре испытал, каково это, быть публичной фигурой. Как это трудно, как изматывает. Они хотели получить простые ответы на тысячу трудных вопросов. Откуда стрелки пришли и куда идут — стали лишь первыми. На некоторые вопросы Эдди отвечал честно, но в основном использовал опыт политиков, которые стараются, ничего не говоря по существу, добиться максимального доверия избирателей. Отметил для себя, что и его друзья придерживаются того же принципа. Нет, разумеется, они не лгали, но говорили далеко не всю правду и при этом подчеркивали собственную значимость. И каждый из их собеседников хотел, чтобы ему смотрели прямо в глаза, а по завершению разговора искренне желали всего наилучшего. Даже Ыш принимал участие в той важной миссии, что выпала на их долю: расположить к себе горожан. Его то и дело гладили, заставляли говорить, пока Джейк не поднялся, вновь вошел в магазин и попросил у Эбена Тука миску с водой. Этот господин дал ему жестяную кружку и сказал, что он может наполнить ее из корыта у магазина. Горожане задавали ему вопросы и когда он спускался с лестницы и наполнял кружку водой. Ыш вылакал ее досуха и Джейк вновь прогулялся к корыту и обратно.

В общем, эти пять часов стали самыми долгими в жизни Эдди, и он подумал, что быть знаменитостью, конечно, приятно, но очень уж нелегко. К тому времени, когда стрелки наконец-то покинули крыльцо и направились к дому отца Каллагэна, они поговорили практически со всеми горожанами и со многими фермерами, ранчерами, ковбоями и наемными работниками. Новости расходились быстро: пришельцы из другого мира сидят на крыльце магазина Тука, и если ты хочешь поговорить с ними, они с тобой поговорят.

А теперь, клянусь Богом, эта женщина… этот ангел… упомянула о кроватях.

— Сколько у нас времени? — спросил он Розалиту

— Отец вернется через час, — ответила она, — но есть он будет не раньше шести, и при условии, что ваш старший вернется к этому времени. Я могу разбудить вас в половине шестого. У вас будет время помыться. Пойдет?

— Да, — улыбнулся ей Джейк. — Я не знал, что разговоры с людьми могут быть такими утомительными. Да и в горле от них пересыхает.

Розалита кивнула.

— В кладовой есть кувшин холодной воды.

— Я должна помочь приготовить еду, — сказала Сюзанна и тут же сладко зевнула.

— Мне поможет Сари Адамс, — ответила Розалита, — да и потом, горячего не будет. Так что идите. Отдохните. Вы все вымотались, это видно.

В кладовой Джейк вволю напился, потом налил воду в миску и отнес Ышу в спальню отца Каллагэна. Он чувствовал себя виноватым в том, что собрался улечься в чужую постель (да еще привел с собой ушастика-путаника), но увидел, что одеяло на узкой кровати Каллагэна откинуло, подушка взбита, а простыни так и манят его. Поставил миску на пол, и Ыш тут же принялся лакать воду. Джейк же разделся, оставшись лишь в только что купленном нижнем белье, лег и закрыл глаза.

«Наверное, уснуть-то я и не смогу, — подумал он. — Я же никогда не спал днем, даже раньше, когда миссис Шоу называла меня Бамой».

Но минутой позже уже тихонько похрапывал, прикрыв глаза рукой. Ыш спал на полу рядом с ним, положив нос на левую лапу.

Эдди и Сюзанна сидели бок о бок на кровати в спальне для гостей. Эдди никак не мог поверить что такое возможно: не просто поспать днем, но поспать в настоящей постели. Роскошь, однако. Более всего ему хотелось, лечь, обнять Сюзи, да так и заснуть, но сначала предстояло закончить одно дельце. Которое не давало ему покоя весь день, даже в самом разгаре беседы с горожанами.

— Сюзи, я насчет деда Тиана…

— Не хочу об этом слышать, — отрезала она.

В удивлении его брови взлетели вверх. Хотя такого ответа ему следовало ожидать.

— Мы к этому вернемся, но не сейчас, — добавила она. — Я устала. Хочу спать. Расскажи Роланду о том, что узнал у старика, расскажи Джейку, если хочешь, а мне — не надо. Пока не надо, — она сидела рядом с ним, ее коричневое бедро касалось его белого, ее карие глаза всматривались в его светло-коричневые. — Ты меня слышишь?

— Слышу тебя очень хорошо.

— Тогда я говорю, спасибо тебе, большое спасибо.

Он рассмеялся, обнял ее, поцеловал.

И вскоре они заснули, обнявшись, соприкасаясь лбами. Прямоугольник света двигался по их телам по мере того, как садилось солнце. Теперь оно садилось на западе, во всяком случае, в этот день. Роланд это видел, когда ехал к дому Старика, не спеша, высвободив ноги, которые донимала боль, из стремян.

Розалита вышла ему навстречу.

— Хайл, Роланд… долгих дней и приятных ночей.

Он кивнул.

— И тебе в два раза больше.

— Как я поняла, ты хочешь попросить некоторых из нас побросать тарелки в Волков, когда они придут в Калью.

— Кто тебе это сказал?

— Ну… нашептала одна маленькая птичка.

— Понятно. И что ты скажешь? Если я попрошу?

В усмешке она оскалила зубы.

— Ничего в жизни не доставит мне большего удовольствия, — зубы исчезли, усмешка сменилась улыбкой. — Хотя мы вдвоем тоже могли бы получить удовольствие, не дожидаясь прихода Волков. Видишь мой маленький домик, Роланд?

— Ага. И ты снова разотрешь меня этим волшебным маслом?

— А тебя надо растереть?

— Ага.

— Растереть сильно или мягко?

— Я слышал, что именно сочетание первого и второго дает наилучший эффект.

Она обдумала его слова, рассмеялась и взяла за руку.

— Пошли, пока солнце светит, а этот маленький уголок мира спит.

Он с готовностью пошел и отдал должное секретному роднику, обрамленному сладким мхом, который она ему показала.

Каллагэн вернулся в половине шестого, примерно в то время, когда Розалита разбудила Эдди, Сюзанну и Джейка. В шесть Розалита и Сари Адамс подали ужин на застекленном, выходящим до двор крыльце-веранде, зелень, овощи и холодную курятину. Роланд и его друзья ели с аппетитом, стрелок еще дважды наполнял тарелку. Каллагэн, с другой стороны, едва прикоснулся к еде. Загар на его лице, признак здоровья, не мог скрыть темных мешков под глазами. А когда Сари, веселая, полная, но очень подвижная женщина, поставила на стол пирог, отрицательно покачал головой.

Наконец, на столе остались только чашки и кофейник. Роланд достал кисет, вопросительно посмотрел на Каллагэна.

— Конечно, кури, — кивнул тот, возвысил голос. — Рози, принеси какую-нибудь посудину для пепла.

— После такой еды я готов слушать тебя до утра, — заметил Эдди.

— Я тоже, — согласился Джейк.

Каллагэн улыбнулся.

— В отношении вас, парни, у меня те же чувства, — он налил себе кофе. Розалита принесла Роланду глиняную плошку. После ее ухода Старик продолжил. — Лучше бы я позавчера рассказал мою историю до конца. А то проворочался всю ночь, думая о том, как рассказывать остальное.

— Тебе станет легче, если я скажу, что часть твоей истории мне уже известна? — спросил Роланд.

— Скорее нет, чем да. Ты ходил с Хенчеком в Пещеру двери, не так ли?

— Да. Он сказал, что говорящая машина, которая помогла им найти тебя, исполняла песню, и ты плакал, когда слушал ее. О какой песне идет речь?

— «Кто-то сегодня спас мне жизнь», да. И у меня нет слов, чтобы описать, до чего же это странно, сидеть в хижине Мэнни в Калья Брин Стерджис, смотреть на темноту Тандерклепа и слушать Элтона Джона.

— Подожди, подожди, — подала голос Сюзанна. — Ты очень уж далеко убежал от нас, отец. Мы остановились на Сакраменто. 1981 год, ты только что узнал, что твоего друга порезали так называемые Братья Гитлеры, — с Каллагэна она перевела строгий взгляд сначала на Джейка, потом на Эдди. — Я должна отметить, господа, что с того времени, как я покинула Америку, вы, похоже, не добились особого прогресса в вопросе мирного сосуществования людей с разным цветом кожи.

— Меня за это винить нельзя, — ответил Джейк. — Я еще учился в школе.

— А я наркоманил, — добавил Эдди.

— Хорошо, беру всю вину на себя, — вставил Каллагэн, и все рассмеялись.

— Заканчивай историю, — предложил Роланд. — Может, тогда тебе удастся выспаться.

— Может и удастся, — кивнул Каллагэн, с минуту собирался с мыслями. — Что я помню о больнице, наверное, это помнят все, так это запах дезинфицирующих средств и звуки, издаваемые машинами. Большинством машин. Их пиканье. Такие же звуки издают только приборы в кабине самолета. Однажды я спросил летчика, что у них там пикает, и он ответил, что навигационное оборудование. В ту ночь я, помнится, думал о том, что в реанимационной палате очень уж много внимания уделяется навигации.

Когда я работал в «Доме», Роуэн Магрудер не был женат, но я подумал, что за годы моего отсутствия ситуация изменилась, потому что на стуле у его кровати сидела женщина и читала книгу в обложке. Хорошо одетая, в элегантном зеленом костюме, колготках, туфлях на низком каблуке. Я считал, что готов к встрече с ней. Помылся, причесался, и после Сакраменто не брал в рот ни капли. Но когда мы встретились лицом к лицу, выяснилось, насчет готовности я погорячился. Видите ли, она сидела спиной к двери. Я постучал в дверной косяк, она повернулась и мою уверенность в себе как ветром сдуло. Я отступил на шаг и перекрестился. Впервые с той ночи, когда Роуэн и я навещали Люпа в такой же палате. Можете догадаться, почему?

— Разумеется, — ответила Сюзанна. — Потому что все части картинки-головоломки сложились. Они всегда складываются. Мы это видим снова и снова. Просто мы не знаем, какая из себя картинка.

— Или не можем ее постичь, — добавил Эдди.

Каллагэн кивнул.

— Передо мной сидел Роуэн, только с грудями и длинными светлыми волосами. Его сестра-близнец. И она рассмеялась. Спросила, не увидел ли я призрака. Я чувствовал… что опять соскользнул в один из других миров, такой же, так реальный мир, если есть такое понятие, но не совсем. У меня возникло непреодолимое желание достать бумажник и посмотреть, кто изображен на банкнотах. И речь шла не только о внешнем сходстве. Сюрреаличности добавлял и ее смех. Женщина сидела у кровати мужчины с ее лицом, если допустить, что под повязками осталось что-то от лица, и смеялась его смехом.

— Добро пожаловать в палату 19, — хмыкнул Эдди.

— Не понял?

— Я только хотел сказать, что это чувство мне знакомо, Дон. Нам всем знакомо. Продолжай.

— Я представился, спросил, могу ли войти в палату. И когда спрашивал, думал о Барлоу, вампире. Думал: «В первый раз ты должен их пригласить. Это потом они приходят и уходят, когда им вздумается». Она ответила, что да, разумеется, я могу войти. Сказала, что прилетела из Чикаго, чтобы побыть с ним в «его последние часы». Потом, приятным голосом добавила: «Я сразу поняла, кто вы. По шраму на вашей руке. В своих письмах Роуэн писал, что вы, по его глубокому убеждению, в другой жизни были священнослужителем. Он все время говорил о другой жизни людей, имея в виду то время, когда они еще не пили, не принимали наркотики, оставались в здравом уме. Этот в другой жизни был плотником. Та — моделью. Насчет вас он не ошибся?» Все тем же приятным голосом. Словно женщина, беседующая со случайным знакомым на коктейль-пати. А рядом на кровати лежал Роуэн, с лицом, скрытом под бинтами. Будь он в солнцезащитных очках, то выглядел бы точь-в-точь, как Клод Рейнс в «Человеке-невидимке».

Я вошел, сказал, что когда-то был священнослужителем, да, но все это осталось в далеком прошлом. Она протянула руку. Я протянул руку. Потому что, видите ли, подумал…

Он протягивает руку, потому что предполагает, что она хочет ее пожать. Его вводит в заблуждение приятный голос. Он и представить себе не может, что на самом деле Ровена Магрудер Роулингс поднимает руку, не протягивает. Поначалу он даже не осознает, что ему влепили пощечину, да такую крепкую, что в левом ухе звенит, а левый глаз слезится; ему кажется, что ощущение тепла в левой щеке — аллергическая реакция, а может и результат стрессового состояния. А потом Ровена надвигается на него, и по лицу катятся слезы.

— Подойди и посмотри на него, — говорит она. — И знаешь, что ты увидишь? Другую жизнь моего брата! Единственную, которая у него осталась! Подойди поближе и посмотри внимательно. Они вырезали ему глаза, они вырезали ему щеку, так что сквозь нее видны зубы! В полиции мне показывали фотографии. Не хотели показывать, но я настояла. Они продырявили ему сердце, но, как я понимаю, эту дыру врачи зашили. Подвела печень. Они продырявили и ее, и он умирает.

— Мисс Магрудер, я…

— Я — миссис Роулингс, — сообщает она ему, — хотя это не имеет ровным счетом никакого значения. Подойди. Приглядись. Посмотри, что вы с ним сделали.

— Я был в Калифорнии… Прочитал в газете…

— Я в этом не сомневаюсь. Не сомневаюсь. Но ты — единственный, до кого я могу добраться, ты понимаешь? Единственный из тех, кто был близок к нему. Другой его приятель умер от болезни гомосексуалистов, а остальных здесь нет. Они жрут халявную еду в его ночлежке или обсуждают то, что произошло, на своих собраниях. Какие чувства вызывает у них случившееся. Что ж, преподобный Каллагэн… или отец Каллагэн? Я видела, как ты перекрестился… Так вот, позволь сказать тебе, что чувствую я. От всего этого я… в ЯРОСТИ, — она по-прежнему говорит приятным голосом, но, когда он открывает рот, чтобы ответить, прижимает палец к его губам с такой силой, что он сдается. Пусть выговорится, почему нет? Прошли годы с тех пор, как он в последний раз слушал исповедь, но некоторые навыки сохраняются на всю жизнь. Умеешь ты, к примеру, кататься на велосипеде, так в любой момент сядешь и поедешь.

— Он с отличием окончил Нью-Йоркский университет. Ты это знал? В 1949 г. занял второе место на поэтическом конкурсе, который ежегодно проводит Белойтский колледж[45], ты это знал? Студентом предпоследнего курса! Он написал роман… прекрасный роман… до сих пор лежит у меня на чердаке, собирая пыль.

Каллагэн чувствует, как теплая роса оседает на его лице.

— Я просила его… нет, умоляла… продолжать писать, а он смеялся надо мной, говоря, что ничего у него не получится. «Пусть пишут мейлеры, о’хары, ирвины шоу, те, кто умеет это делать, — заявил он мне. — Я же намерен стать мистером Чипсом[46]. Буду сидеть в кабинете в башне из слоновой кости и попыхивать трубочкой». Я бы против этого не возражала, но он принял активное участие в работе общества «Анонимные алкоголики», а уж оттуда оставался один шаг до управления ночлежкой. И общения со своими друзьями. Такими, как ты.

Каллагэн изумлен. Он никогда не слышал чтобы слово «друзья» произносилось с таким презрением.

— Но где они сейчас, когда он здесь и быстро идет ко дну? — спрашивает его Ровена Магрудер Роулингс. — Г-м-м? Где все эти люди, о которых он заботился, все эти репортеры, которые называли его гением? Где Джейн Поули? Она брала у него интервью в телешоу «Сегодня», знаешь ли. Дважды! Где эта гребаная мать Тереза? Он написал в одном из своих писем, что они называли ее «маленькая святая» когда она приходила в «Дом». Что ж, сейчас ему бы не помешала помощь святой, моему брату святая крайне необходима, пусть бы исцелила его возложением рук, но где же она, черт бы ее побрал?

Слезы катятся по ее щекам. Грудь поднимается и опускается. Она прекрасна и отвратительна. У Каллагэна она вызывает ассоциации с Шивой, индийским богом-истребителем демонов, изображение которого он однажды видел. «Рук, правда, маловато», — думает он, и с трудом подавляет желание расхохотаться.

— Их здесь нет. Здесь только ты и я, так? И он? Он мог бы получить Нобелевскую премию по литературе. Или тридцать лет ежегодно обучать по четыреста студентов. Мог бы прикоснуться к двенадцати тысячам умов. А вместо этого он лежит на больничной койке с изрезанным лицом, и им пришлось собирать пожертвования в его гребаной ночлежки, чтобы оплатить его пребывание в больнице, его гроб, его похороны.

Ровена смотрит на него, лицо искреннее и улыбающееся, щеки блестят от слез, из носа висят сопли.

— В его предыдущей другой жизни, отец Каллагэн, он был Уличным Ангелом. Но это его последняя другая жизнь. Роскошная жизнь, не так ли? Я иду вниз, в кафетерий, выпить чашечку кофе и съесть пончик. Там я пробуду минут десять. Этого времени вам вполне хватит для завершения вашего визита. Окажите мне услугу, уйдите отсюда до моего возвращения. Меня тошнит от вас и всех остальных его доброжелателей.

Она уходит. Ее низкие каблуки стучат в коридоре. И лишь когда этот стук полностью перекрывает пиканье машин он понимает, что дрожит всем телом. Он не думает, что это начало приступа белой горячки, но, видит Бог, ощущения схожие.

И когда из-под бинтов раздается голос Роуэна, Каллагэн с огромным трудом подавляет крик. Слова звучат приглушенно, но он разбирает их без труда.

— Эту маленькую проповедь она прочитала сегодня раз восемь, но никому не сказала, что в Белойте я занял второе место только потому, что участвовали в конкурсе всего пять человек. Наверное, война у многих отбила охоту писать стихи. Как поживаешь, Дон?

Слова смазанные, голос хриплый, но это Роуэн, все точно. Каллагэн подходит берет его руки, которые бессильно лежат на одеяле, в свои. И они сжимают их с неожиданной силой.

— Что же касается романа… из меня получился бы третьесортный Джеймс Джонс[47], и это плохо.

— Как ты, Роуэн? — спрашивает Каллагэн. Теперь плачет он. Комната плывет перед глазами.

— Сам видишь, паршиво, — доносится из-под бинтов. — Спасибо, что пришел.

— Пустяки, — отвечает Каллагэн. — Чем я могу помочь, Роуэн? Что надо сделать?

— Ты можешь держаться подальше от «Дома», — говорит Роуэн. Голос его слабеет, но руки по-прежнему крепко сжимают руки Каллагэна. — Я их не интересовал. Они искали тебя. Ты меня понимаешь, Дон? Они искали тебя. Раз за разом спрашивали, где ты, и в конце я бы им сказал, если б знал, поверь мне. Но я не знал.

Пиканье одной из машин учащается, и Каллагэн понимает, что это тревожный знак. Знать он этого не может, но как-то чувствует.

— Роуэн… у них были красные глаза? Они носили… как же сказать… длинные плащи? Вроде шинелей? Они приехали в большом автомобиле?

— Нет, — шепчет Роуэн. — Им за тридцать, но одеваются они, как подростки. И выглядят, как подростки. Эти парни будут выглядеть подростками еще лет двадцать, если так долго проживут, а потом в один день превратятся в стариков.

Каллагэн думает: «Двое уличных отморозков. Так он их характеризует?» Получается, что да, но ведь это ничего не значит. Слуги закона могли нанять Братьев Гитлеров для этой работы. Это логично. Даже в газетной заметке указывалось, что Роуэн Магрудер не похож на их типичные жертвы.

— Держись подальше от «Дома», — шепчет Роуэн и, прежде чем Каллагэн успевает ему это пообещать, машины поднимают тревогу. На мгновение руки Роуэна напрягаются, и Каллагэн ощущает в них ту силу, ту яростную энергию, которая позволяла держать двери «Дома» открытыми, даже когда полностью пустели банковские счета, энергию, которая привлекала людей, которые могли сделать то, что не удавалось самому Роуэну Магрудеру.

И тут же палата начинает заполняться медсестрами, появляется доктор с суровым лицом, требует карту пациента, и вскоре должна вернуться сестра-близнец Роуэна, на этот раз изрыгая огонь. Каллагэн решает, что пора покидать этот маленький сумасшедший дом, да и сумасшедший дом побольше, который зовется Нью-Йорк. Похоже, слуги закона по-прежнему интересуются им, очень даже интересуются, и, если у них и есть оперативная база, то расположена она, скорее всего здесь, в Городе развлечений[48], США. Следовательно, возвращение на Западное побережье — блестящая идея. Он не может купить еще один билет на самолет, но у него достаточно денег, чтобы оплатить проезд на «Большой серой собаке». И для него эта поездка не будет первой. Еще одно путешествие на запад, почему нет? С удивительной ясностью видит себя в автобусе, на сидении 29-С. Полная, нераскрытая пачка сигарет в нагрудном кармане. Полная, непочатая бутылка «Эрли таймс»[49] в бумажном пакете. Новый, только что снятый с книжной полки роман Джона Д. Макдональда на коленях. Может, он уже будет на другой стороне Гудзона и проедет Форт-Ли, заканчивая первую главу и смакуя второй стаканчик виски, когда они отключат все машины в палате 577 и его давний друг уйдет в темноту, навстречу тому, что ждет там всех нас.

— Пятьсот семьдесят семь, — повторил Эдди.

— Девятнадцать, — подсчитал Джейк.

— Простите? — переспросил Каллагэн.

— Пять, семь и семь, — объяснила Сюзанна. — Сложи их и получишь девятнадцать.

— Это что-то значит?

— Если сложить их вместе, получится мать, слово, которое вбирает в себя целый мир. Во всяком случае, для меня, — улыбнулся Эдди.

Сюзанна его проигнорировала.

— Мы не знаем. Но ты не уехал из Нью-Йорка, не так ли? Если б уехал, остался бы без этого, — она указала на шрам на лбу.

— Да нет, уехал, — ответил Каллагэн. — Только не так скоро, как собирался. Из больницы я вышел с намерением прямиком пойти на автовокзал и взять билет на сороковой автобус.

— Это еще что? — спросил Джейк.

— На сленге бродяг, это автобус который уходит раньше других. Если ты купил билет до Фэрбанкса, штата Аляска, значит, ты едешь на сороковом автобусе.

— Здесь это будет девятнадцатый автобус, — усмехнулся Эдди.

— Шагая по улице, я вспоминал время, проведенное в ночлежке. Забавные случаи, когда несколько наших клиентов устроили для остальных цирковое представление. Страшные случаи, вроде того, что произошел как-то перед обедом, когда один парень сказал другому: «Джерри, перестань ковырять в носу, меня от этого тошнит», — а Джерри выхватил нож и, прежде чем кто-то из нас успел сообразить, что к чему, полоснул первому по горлу. Люп закричал, все перепугались, кровь хлестала во все стороны, бедняге задело то ли сонную артерию, то ли яремную вену, и тут из сортира выбежал Роуэн, поддерживая штаны одной рукой, с рулоном туалетной бумаги во второй. И знаете, что он сделал?

— Воспользовался бумагой.

Каллагэн улыбнулся. И сразу помолодел.

— Точно, воспользовался. Прижал целый рулон к тому месту, откуда хлестала кровь, и велел Люпу позвонить по 211, тогда «скорую помощь» вызывали по этому номеру. Я стоял, наблюдая, как белая туалетная бумага становится красной и как краснота по торцу захватывает все новые и новые слои, подбираясь к внутреннему картонному кольцу. И тут Роуэн сказал: «Считайте, что это самый большой в мире порез при бритье», — и мы начали смеяться. Смеялись, пока из глаз не брызнули слезы.

Я много чего вспомнил, будьте уверены. Хорошего, плохого, ужасного. Я помню, пусть и смутно, что зашел в какой-то магазинчик, вышел оттуда с бумажным пакетом в котором лежали две банки «Бада».[50] Выпил одну банку и пошел дальше. О том, куда иду, не думал, во всяком случае, на сознательном уровне, но мои ноги, должно быть, выбирали дорогу, потому что, остановившись и оглядевшись, я увидел, что стою перед ресторанчиком, в который мы иногда заходили поужинать, если были, как говорится, при деньгах. На углу Второй авеню и Пятьдесят второй улицы.

— «Чав-Чав», — уточнил Джейк.

Каллагэн в изумлении уставился на него, потом повернулся к Роланду.

— Стрелок, твои парни начинают меня пугать.

Роланд нетерпеливо крутанул пальцами, мол, продолжай.

— Я решил зайти и съесть гамбургер, в память о прежних временах. И пока ел гамбургер, решил, что не хочу покидать Нью-Йорк, не заглянув в окно «Дома», не увидев ночлежки. В конце концов, я мог постоять на другой стороне улицы, как стоял после смерти Люпа. Почему нет? Тогда меня никто не трогал. Ни вампиры, ни слуги закона, — Каллагэн посмотрел на своих слушателей. — Я не могу сказать вам, поверил ли я в это, но теперь мне кажется, что я решил поиграть со смертью в кошки-мышки. Могу многое вспомнить о той ночи, что чувствовал, говорил, думал, но не это.

В любом случае, до «Дома» я не добрался. Расплатившись, пошел по Второй авеню. «Дом» находился на углу Первой авеню и Сорок седьмой улицы, но я не хотел проходить мимо здания. Поэтому решил выйти на Первую авеню по Сорок шестой улице и перейти на другую сторону.

— Почему не по Сорок восьмой? — спросил Эдди. — Ты мог бы выйти на Первую авеню по Сорок восьмой, это было бы быстрее. Тебе не пришлось бы обходить целый квартал.

Каллагэн обдумал вопрос, покачал головой.

— Если на то и была причина, я ее не помню.

— Причина была, — кивнула Сюзанна. — Ты хотел пройти мимо пустыря.

— Почему мне вдруг…

— По той же причине, которая вызывает у людей желание пройти мимо пекарни, когда из духовки достают хлеб, — пояснил Эдди. — Это просто приятно, ничего больше.

На лице Каллагэна читалось сомнение, но спорить он не стал, просто пожал плечами.

— Если ты в этом уверен…

— Уверен, сэй.

— В общем, я шел, потягивал пиво и уже добрался до перекрестка Второй авеню и Сорок шестой улицы…

— Что там было? — прервал его Джейк. — Что ты увидел на углу Второй авеню и Сорок шестой?

— Я не… — начал Каллагэн и замолчал. — Забор, — ответил он на вопрос Джейка. — Высокий забор. Десять, может, двенадцать футов.

— Не тот, через который перелезали мы, — Эдди повернулся к Роланду. — Если только он не подрос футов на пять.

— На нем еще висел какой-то щит, — продолжил Каллагэн. — Я это помню. Большой щит с городским видом. Разглядеть мне не удалось, потому что фонари на углу не горели. И вот тут я почувствовал: что-то не так. В голове зазвенели сигналы тревоги. Если хотите знать, очень похожие на те, что заставили медсестер и врачей сбежаться в палату Магрудера. Какое-то время я не мог сообразить, где нахожусь. В голове у меня помутилось. И одновременно я думал…

И одновременно он думает: «Все в порядке, просто не горят несколько фонарей, если бы здесь были вампиры или слуги закона, ты бы услышал колокольца и почувствовал запахи подгоревшего лука и горячего металла». Но при этом решает, что из этого района надо уйти, и немедленно. Слышны колокольца или нет, все его нервы напряжены, их окончания буквально искрятся от тревоги.

Он поворачивается и видит за спиной двоих мужчин. В первые несколько секунд они столь поражены его резким маневром, что он, наверное, успел бы проскочить между них и умчаться по Второй авеню, в том направлении, откуда пришел. Но он тоже удивлен, поэтому эти секунды они стоят, таращась друг на друга.

Перед ним Братья Гитлеры, большой и маленький. Последний не выше пяти футов и двух дюймов. На нем рубашка из «шамбре» и черные слаксы. На голове бейсболка, повернутая козырьком назад. Глаза у него черные, как капли битума, лицо в прыщах. Каллагэн мгновенно присваивает ему имя Ленни. Большой ростом шесть футов и шесть дюймов, в фуфайке «Янки», синих джинсах и кроссовках. У него пшеничные усы. И рюкзак, который почему-то он носит на животе. Каллагэн нарекает его Джорджем.

Каллагэн поворачивается, чтобы броситься вниз по Второй авеню, в случае, если загорится зеленый свет. Если нет, то есть возможность побежать по Сорок шестой улице, к зданию ООН, отелю «Плаза», нырнуть в вестибюль…

Здоровяк, Джордж, хватает его за воротник рубашки, дергает на себя. Ткань рвется, но, к сожалению, воротник отрывается не полностью, так что убежать Каллагэну не удается.

— Нет, тебе не уйти, док, — говорит коротышка. — Не уйти, — подскакивает к нему, быстрый, как таракан, и, прежде чем Каллагэн соображает, что задумал Ленни, тот сует руку ему между ног, хватает яйца и сжимает изо всей силы. Боль мгновенна, нестерпима, огромна. Бьет наотмашь, как удар свинцовой трубы.

— Нравится, радетель ниггеров? — спрашивает Ленни, и в его голосе слышится искренняя забота, он словно говорит: «Нам это очень важно знать». Потом дергает яйца на себя и интенсивность боли утраивается. В нижнюю часть живота словно вгрызаются ржавые зубья большущей пилы, и Каллагэн думает: «Он их сейчас оторвет. Он уже превратил их в желе, а теперь собирается оторвать. Удерживает их лишь тонкий мешочек из кожи, и он собирается…»

Он начинает кричать, и Джордж накрывает его рот рукой. «Прекрати! — рявкает он своему напарнику. — Мы на гребаной улице, или ты забыл?»

И пусть боль ест его живьем, Каллагэн продолжает анализировать ситуацию: Джордж — главный Брат Гитлер, не Ленни. Джордж — умный Брат Гитлер. Стейнбек, конечно же, поменял бы их местами.

И тут, справа, доносится гудение. Которое начинает нарастать. Поначалу он думает, что это колокольца, но нет, гудение очень уж приятное. И сильное. Джордж и Ленни чувствуют его. Им оно не нравится.

— Что это? — спрашивает Ленни. — Ты что-то слышишь?

— Не знаю. Давай отведем его в наше место. И держи руки подальше от его яиц. Потом сможешь дергать за них, сколько захочешь, а пока только помогай мне.

Они встают у него по бокам и ведут по Второй авеню. Высокий дощатый забор проплывает справа. Приятное, мощное гудение доносится из-за него. «Если я смогу перелезть через забор, со мной все будет в порядке», — думает Каллагэн. Там находится что-то могучее и доброе. Они не решатся приблизиться к нему.

Может, и так, но он сомневается, что сумел бы вскарабкаться на забор высотой в десять футов, даже если бы его яйца не рассылали по всему телу импульсы боли, даже если бы он не чувствовал, что они раздуваются в огромные шары. И тут его голова наклоняется вперед, и он выблевывает горячую смесь наполовину переваренного обеда на свои рубашку и брюки. Чувствует как блевотина, проникая сквозь материю, добирается до кожи, теплая, как только что выссанная моча.

Две молодые пары, одна компания, идут навстречу. Парни здоровые, они могут размазать Ленни по тротуару, и, возможно, вдвоем справятся и с Джорджем, но сейчас на их лицах читается отвращение и им хочется как можно быстрее увести своих девушек от облевавшегося Каллагэна.

— Он немного перебрал, — говорит Джордж, сочувственно улыбаясь, — вот его и вывернуло. Иной раз такое случается даже с лучшими из нас.

«Они — Братья Гитлеры! — пытается крикнуть Каллагэн. — Эти двое — Братья Гитлеры! Они убили моего друга и теперь собираются убить меня! Вызовите полицию!» Но с губ не срывается ни слова, разве что какие-то нечленораздельные звуки, и обе пары проходят мимо. А Джордж и Ленни тащат его по Второй авеню, в квартале между Сорок Шестой и Сорок Седьмой улицами. Его ноги едва касаются тротуара. Его «швейцарский гамбургер» из ресторана «Чав-Чав» дымится на рубашке. Господи, он улавливает даже запах горчицы, которой помазал гамбургер.

— Дай мне взглянуть на его руку, — говорит Джордж, когда они приближаются к перекрестку, и когда Ленни хватает левую руку Каллагэна, добавляет. — Нет, придурок, на другую.

Ленни поднимает его правую руку. Каллагэн не может остановить его, даже если б и попытался. Нижняя часть живота наполнена горячим, влажным цементом. Желудок тем временем поднялся к самому горлу и дрожит там, как какой-то маленький, перепуганный зверек.

Джордж смотрит на шрам на правой руке Каллагэна и кивает.

— Да, это он, все так. Но убедиться никогда не вредно. А ну, шевелись, перебирай ногами. Быстро, быстро.

Дойдя до Сорок седьмой улицы, они поворачивают к Первой авеню. Далеко впереди пятно яркого белого света: «Дом». Видно даже несколько фигур с поникшими плечами, мужчины стоят на углу, курят и о чем-то говорят. «Я, возможно, даже знаю некоторых из них, — думает он. — Черт, наверняка знаю».

Но до «Дома» они не доходят. Отшагав лишь четверть квартала между Второй и Первой авеню, Джордж тащит его в дверную арку пустующего магазина с надписью в обоих витринах: «ПРОДАЕТСЯ ИЛИ СДАЕТСЯ В АРЕНДУ». Ленни кружит вокруг них, как тявкающий терьер вокруг двух медленно бредущих коров.

— Я собираюсь тобой заняться, радетель ниггеров, — напевает он. — Мы разобрались с тысячью таких, как ты, разберемся с миллионом, порежем всех ниггеров и их радетелей, это из песни, которую я пишу, песни, которая называется «УБЕЙ ВСЕХ ЛЮБЯЩИХ НИГГЕРОВ ПИДОРОВ». Я собираюсь отослать ее Мерлю Хаггарду, он — лучший, он сказал, что всех хиппи надо утопить в их собственном дерьме, отошлю этому гребаному Мерлю, напишу ему, что у меня есть «мустанг 380» и «люгер» Германа Геринга, ты это знаешь, радетель ниггеров?

— Заткнись, маленький мудозвон, — говорит Джордж, но по-доброму, достает из кармана кольцо с ключами, находит нужный, вставляет в замочную скважину, поворачивает. Каллагэн думает: «Для него Ленни — радио, которое постоянно играет в авторемонтной мастерской или на кухне ресторана быстрого обслуживания, он и не слышит слов, это всего лишь привычный шумовой фон».

— Да, Норт, — соглашается Ленни и продолжает. — Гребанный «люгер» гребаного Геринга, все так, и я могу отстрелить из него твои гребаные яйца, потому что мы знаем правду, знаем, во что превращают страну такие радетели ниггеров, как ты, правда, Норт?

— Я же предупреждал, никаких имен, — бурчит Джордж-Норт, но осуждения в голосе нет и Каллагэн знает, почему: он никогда не сможет назвать эти имена полиции, если все пойдет по плану этих садистов.

— Извини, Норт. Но именно эти, гребанные радетели негров, именно они, гребанные еврейские интеллектуалы поганят нашу страну, вот я и хочу, чтобы он думал об этом, когда я буду вытаскивать его гребаные яйца из его гребаной мошон…

— Слушай, угомонись! — все также беззлобно просит здоровяк.

Дверь открывается. Джордж-Норт вталкивает Каллагэна в пустующий магазин. Внутри пахнет отбеливателем, мылом, крахмалом. Из двух стен торчат провода и трубы. Он видит на стене более чистые прямоугольники, там, где стояли стиральные машины и сушилки. Понимает, что здесь был не магазин, а прачечная. На полу надпись, которую он едва разбирает в полумраке: «ПРАЧЕЧНАЯ „БУХТА ЧЕРЕПАХИ“. ВЫ СТИРАЕТЕ ИЛИ МЫ СТИРАЕМ, ВСЕ РАВНО БЕЛЬЕ БУДЕТ ЧИСТЫМ!»

«Белье будет чистым», — повторяет про себя Каллагэн и поворачивается к ним. Не удивляется, увидев, что Джордж/Норт нацелил на него пистолет. Не «люгер» Германа Геринга, скорее дешевка 32-го калибра, какую можно купить в каком-нибудь баре в жилых кварталах города, но Каллагэн уверен, что стрелять он стреляет. Джордж-Норт открывает висящий на животе рюкзак, не отрывая глаз от Каллагэна, он делал это и раньше, они оба делали, они — матерые волки, за которыми тянется долгий кровавый след, и достает оттуда кольцо широкой изоляционной ленты. Каллагэн вспоминает, как Люп как-то сказал, что без изоляционной ленты Америка не протянет и недели. «Секретное оружие», — так он ее называл. Джордж-Норт передает ленту Ленни, который берет ее и подскакивает к Каллагэну, все с той же тараканьей скоростью.

— Руки за спину, радетель ниггеров, — приказывает Ленни.

Руки Каллагэна по-прежнему висят, как плети.

Джордж-Норт чуть опускает пистолет.

— Делай, что тебе говорят, святоша, а не то получишь пулю в живот. Будет очень больно, это я тебе обещаю.

Каллагэн подчиняется. У него нет выбора. Ленни шныряет ему за спину.

— Сведи их вместе, радетель ниггеров, — говорит Ленни. — Или ты не знаешь, как это делается? Или ты не смотришь кино? — и смеется, как безумец.

Каллагэн сводит запястья. Слышится противный скрежет, это Ленни отдирает конец изоляционной ленты и начинает обматывать руки Каллагэна. Он стоит, вдыхая запахи мыла, отбеливателя и легкий аромат умягчителя ткани.

— Кто вас нанял? — спрашивает он Джорджа-Норта. — Слуги закона?

Джордж-Норт не отвечает, но Каллагэну кажется, что он увидел, как дернулись его глаза. Мимо темных витрин магазина, подчиняясь сигналам светофора, проезжают автомобили, спешат редкие пешеходы. Что будет, если он закричит? Ответ ему известен, не так ли? Библия говорит, что священник и левит прошли мимо раненого человека и не услышали его криков, «самаритянин же некто… увидев его, сжалился»[51]. Каллагэну нужен добрый самаритянин, да только в Нью-Йорке они в дефиците.

— У них красные глаза, Норт?

Глаза Норта вновь дергаются, но ствол его пистолета на целен на живот Каллагэна и рука тверда.

— Они ездят на больших, красивых автомобилях? Ездят, не так ли? И сколько, ты думаешь, дадут за твою жизнь и за жизнь этого шибздика, как только…

Ленни опять хватает его за яйца, сжимает, выкручивает, тянет вниз. Каллагэн кричит, мир перед его глазами сереет. Сила ухолит из ног, колени подгибаются.

— Он ПАДАЕТ! — радостно вопит Ленни. — Мо-Хам-м-мед А-ли ПАДАЕТ! ВЕЛИКАЯ БЕЛАЯ НАДЕЖДА ВЫШИБАЕТ ДУХ ИЗ ЭТОГО КРИКЛИВОГО НИГГЕРА И СБИВАЕТ С НОГ! Я ПРОСТО НЕ ВЕРЮ СВОИМ ГЛАЗАМ! — он имитирует Говарда Коселла и до того хорошо имитирует, что Каллагэну, несмотря на жуткую боль, хочется рассмеяться. Он вновь слышит противный скрежет, и теперь ему связывают лодыжки.

Из угла Джордж-Норт приносит еще один рюкзак. Откидывает клапан, открывает, достает «Полароид». Наклоняется над Каллагэном, и внезапно мир озаряется ярчайшей вспышкой. Каллагэн на несколько мгновений слепнет, потом видит перед собой синий шар. Из шара доносится голос Джорджа-Норта.

— Напомни, что я должен сфотографировать его и потом. Они хотели получить оба снимка.

— Да, Норт, да! — голос маленького вибрирует от возбуждения, и Каллагэн понимает, что настоящие страдания только начинаются. Он вспоминает песню Дилана «Скоро пойдет сильный дождь» и думает: «Эта в большей степени соответствует происходящему со мной. В большей, чем „Кто-то сегодня спас мне жизнь“».

Его окутал туман чеснока и томатов. Кто-то обедал в итальянском ресторане, возможно, аккурат в тот момент он, Каллагэн, схлопотал по физиономии в больничной палате. Из тумана появляется силуэт мужской фигуры. Здоровяк. «Кто нас нанял, значения для тебя не имеет, — говорит Джордж-Норт. — Главное в том, что нас наняли, а для всех, кто потом тебя вспомнит, ты — еще один радетель ниггеров, такой же, как этот Магрудер, вот Братья Гитлеры с тобой и разобрались. По большой части мы работаем за идею, но иногда и за доллар, как любой добропорядочный американец, — он делает паузу, потом изрекает. — В Куинс мы — знаменитости, знаешь ли».