Царь Каменных Врат Геммел Дэвид
Сеорл отступил на шаг.
— Я только хотел помочь.
— Ну, извини. Держи кинжал наготове. Я попытаюсь задержать их, но если они прорвутся, избавь малышей от мучений. Понимаешь меня?
— Я не смогу, — дрогнул Сеорл.
— Тогда поступай так, как подскажет тебе сердце. Удачи тебе, Сеорл!
— Я... я не хочу умирать.
— Я знаю. Ступай-ка наверх и успокой их.
Басурман отвязал от седла топор, лук и колчан со стрелами. Лук был сделан из вагрийского рога, и только очень сильный человек мог натянуть его. Чернокожий разместился на тропе, глядя на восток.
Говорят, будто властители Опалового Трона всегда знают, когда приходит их срок.
Знал и Басурман.
Он натянул лук, скинул камзол, подставив тело ночной прохладе, и низким голосом затянул Песнь Смерти.
Ананаис и его офицеры, собравшись в условленном месте, обсуждали итоги дня. Скодийские силы, оттесненные из внешнего кольца гор, раскололись на семь отрядов и уходили все выше, устраивая по пути засады наступающему врагу. Эти налеты изматывали армию Цески и затрудняли ее продвижение, потери же скодийцев были на удивление легкими, если не считать отряда Парсаля, из которого никто не ушел живым.
— Они движутся быстрее, чем мы предполагали, — сказал Катан. — И их стало еще больше благодаря дельнохскому гарнизону.
— На мой взгляд, их около пятидесяти тысяч, — сказал Торн. — Нечего и надеяться закрепиться где-либо, кроме Тарска и Магадона.
— Будем по-прежнему наносить им удары, — решил Ананаис. — Долго ли еще вы сможете сдерживать этих проклятых Храмовников, Катан?
— Думаю, они уже нашли лазейки в нашей обороне.
— Если так, то наши набеги равносильны самоубийству.
— Я это прекрасно понимаю, Черная Маска. Но здесь мы имеем дело не с точной наукой. Битва в Пустоте идет беспрестанно, однако нас теснят.
— Сделай все, что можешь, парень. Хорошо — будем нападать еще один день, а после все отойдем за стены.
— Не кажется ли тебе, что мы плюем против урагана? — спросил Торн.
— Возможно, — усмехнулся Ананаис, — но не все еще потеряно. Свободна ли дорога, Катан?
Монах на несколько минут закрыл глаза и вдруг широко распахнул их.
— Там, на севере. Надо ехать немедленно!
Катан вскочил и, спотыкаясь, бросился к лошади. Ананаис устремился за ним.
— Торн, — крикнул он, — ты со своими вернись в отряд! Остальные — за мной!
Катан во весь опор скакал на север, сопровождаемый Ананаисом и еще двадцатью воинами. Уже светало, и вершины гор справа от них озарились багрянцем.
Катан нещадно погонял коня, и Ананаис, скакавший за ним, рявкнул:
— Ты загубишь лошадь, болван!
Монах, низко пригибаясь к шее скакуна, не отвечал ему. Впереди показались скалы. Катан осадил коня около них, соскочил с седла и побежал вперед по узкой расщелине. Ананаис с мечом наголо последовал за ним.
Поперек тропы лежали два мертвых полулюда с черными стрелами в горле. Ананаис двинулся дальше. Еще одному зверю стрела попала в сердце. За поворотом слышалось рычание и сталь лязгала о сталь. Миновав еще три трупа, Ананаис с поднятым мечом обогнул скалу. Здесь лежали еще два убитых полулюда, третий нападал на Катана, и еще двое бились насмерть с кем-то, кого Ананаис не видел.
— Ко мне, «Дракон»! — проревел он.
Один из двух полулюдов обернулся к нему, но Ананаис отразил его свирепый удар и вспорол зверю брюхо. Тот взмахнул когтистой лапой, но тут подоспели воины, рубя направо и налево. Зверь пал под градом их ударов. Катан с замечательной легкостью прикончил своего врага и бросился на помощь неизвестному, но в этом уже не было нужды: Басурман рассек своим топором шею полулюда и сам повалился на тропу.
Ананаис, подбежав к нему, увидел, что он весь покрыт ранами. Мясо свисало клочьями с разодранной груди, левая рука была почти оторвана и лицо искорежено.
Чернокожий дышал прерывисто, но глаза его ярко блестели, и он попытался улыбнуться Ананаису, когда тот положил его голову себе на колени.
— Там, наверху, дети, — прошептал Басурман.
— Мы заберем их. Лежи спокойно!
— Почему я должен лежать?
— Так просто. Отдыхай.
— Скольких я уложил?
— Девятерых.
— Я рад, что ты пришел, — с оставшимися двумя мне пришлось бы... трудновато.
Катан опустился на колени, положил руку на окровавленную голову умирающего — и он перестал чувствовать боль.
— Я так и не довел свое дело до конца, — сказал Басурман. — Надо было мне разыскать Цеску там, в городе.
— Я сделаю это за тебя, — пообещал Ананаис.
— У детей все хорошо?
— Да, — заверил Катан. — Мы уже сводим их вниз.
— Не надо, чтобы они видели меня. Это их напугает.
— Не бойся, они не увидят.
— Да не забудьте Мелиссину куклу... девчушка без нее ни на шаг.
— Не забудем.
— Когда я был молод, я послал людей в огонь! А потом всю жизнь раскаивался. Что, Черная Маска, мы так и не узнаем с тобой, чем все это кончится, а?
— Я уже знаю. Я не смог бы свалить девятерых полулюдов. Не думал, что это возможно.
— Все возможно на свете, — чуть слышно ответил Басурман. — Кроме успокоения совести. — Он помолчал и добавил: — Муха придумал план.
— Как ты думаешь, получится у него?
— Все на свете возможно, — усмехнулся Басурман. — Он послал меня сюда с поручением, но теперь это уже утратило смысл. Я должен был передать тебе, что десять тысяч дельнохских солдат выступили в поход, — но они оказались здесь раньше меня.
Сеорл пробился к ним и со слезами на глазах опустился на колени.
— Почему? — спросил он. — Почему ты защищал нас? Но Басурман уже умер. Ананаис взял парнишку за руку.
— Потому что он был настоящий мужчина и великий человек.
— Он даже и детей-то не любил.
— Думаю, здесь ты ошибаешься, мальчик.
— Он сказал, что мы его раздражаем. А сам погиб за нас. Почему?
Ананаис не нашел ответа, но Катан сказал:
— Потому что он был героем. Герои всегда поступают так — понимаешь?
Сеорл кивнул.
— Я не знал, что он герой, — он мне не сказал.
— Быть может, он и сам не знал, — промолвил Катан.
Галанд тяжело переживал смерть брата, однако виду не показывал. Он ушел в себя, и по его темным глазам не видно было, как он страдает. Со своими людьми он совершил несколько набегов на кавалерию Цески, нанося стремительные удары и столь же стремительно отступая. Несмотря на страстное желание отомстить, он остался дисциплинированным солдатом и не признавал бесшабашного риска. Потери среди трехсот его воинов были невелики — они отошли за стены Магадона, оставив позади только тридцать семь товарищей.
Ворот там не было — бойцы Галанда отпустили лошадей и взобрались наверх по веревочным лестницам, которые спустили им защитники. Галанд поднялся последним и оглянулся назад, на восток. Где-то там гниет в траве тело Парсаля — ни могилы, ни столба.
Война отняла у Галанда сперва дочь, потом брата.
«Скоро она приберет и меня», — подумал он.
Эта мысль почему-то не вызвала в нем никакого страха.
Сорок его людей было ранено. Он отправился вместе с ними в бревенчатый лазарет, где Валтайя с дюжиной других женщин лечила страждущих. Валтайя улыбнулась ему и вернулась к своему занятию — она зашивала мелкий разрез на бедре какого-то воина.
Галанд вышел на солнце, и один из его людей принес ему краюху хлеба и кувшин вина. Галанд поблагодарил и сел, прислонившись спиной к дереву. Хлеб был свежий, вино молодое. К нему подсел его взводный, молодой крестьянин по имени Оранда, с плотной повязкой на руке.
— Говорят, рана чистая — понадобилось всего шесть стежков. Авось щит удержу.
— Это хорошо, — рассеянно сказал Галанд. — Хочешь вина?
Оранда отпил глоток и сказал:
— Не выбродило еще.
— Так, может, дать ему отстояться месяц-другой?
— Намек понял. — Оранда снова припал к кувшину. Настало молчание, и Галанд напрягся, ожидая неизбежной фразы. — Мне жаль, что твоего брата больше нет.
— Все мы умрем.
— Да. Я уже потерял нескольких друзей. А стены на вид как будто крепкие, верно? Странно видеть их в этой долине. Я играл здесь ребенком и смотрел, как бегают дикие лошади.
Галанд промолчал. Оранда отдал ему кувшин, явно желая встать и уйти, но опасаясь показаться невежливым. Когда к ним подошла Валтайя, Оранда благодарно улыбнулся ей и улизнул. Галанд улыбнулся тоже.
— Какая же ты красавица. Просто картинка. — Она сняла свой окровавленный кожаный передник и осталась в легком платье из синего холста, красиво облегающем фигуру.
— У тебя, видно, в глазах помутилось, чернобородый. Волосы у меня сальные, а веки красные. Я чувствую себя хуже некуда.
— Это как посмотреть.
Она села рядом и положила ладонь ему на руку.
— Мне очень, очень жаль Парсаля.
— Все мы умрем. — Ему уже надоело это повторять.
— Но ты жив, и я этому рада.
— Вот как? — холодно сказал он. — Почему?
— Странный вопрос для друга!
— Я не друг тебе, Вал. Я влюбленный в тебя мужчина — это совсем другое.
— Мне жаль, Галанд, но что я могу сказать? Ты ведь знаешь, я живу с Ананаисом.
— Ты счастлива с ним?
— Конечно — насколько можно быть счастливой во время войны.
— Ну за что? За что ты его любишь?
— Я не могу на это ответить. Ни одна женщина не может. Вот ты за что меня любишь?
Он запрокинул кувшин, уходя от ответа.
— Хуже всего то, — сказал он, — что ни у кого из нас нет будущего. Даже если мы переживем этот бой. Ананаис никогда не станет степенным женатым человеком. Он не крестьянин, не купец... Он бросит тебя в каком-нибудь придорожном городе. А я никогда не вернусь в свою усадьбу. Не видать нам счастья.
— Не пей больше, Галанд. Вино нагоняет на тебя хандру.
— Моя дочка была веселой девчушкой и большой озорницей. Много раз я шлепал ее и много раз утирал ей слезы. Знай я, что она проживет так недолго... А теперь вот Парсаль. Я надеюсь, он умер быстро. Это себялюбие во мне говорит, — сказал он вдруг. — Ни в одном живом существе не течет больше моя кровь. Когда я умру, станет так, как будто меня и не было.
— Друзья будут вспоминать о тебе.
Он убрал руку из-под ее ласковых пальцев и сердито посмотрел на нее.
— Нет у меня друзей! Нет и не бывало.
21
Император сидел в своем шелковом шатре, окруженный своими офицерами. Командующий армией Дарик сидел с ним рядом. Огромный шатер был поделен на четыре отделения: то, где собрались теперь воины, могло вместить пятьдесят человек, их же было только двадцать.
Цеска с годами растолстел, и кожа его сделалась бледной и нечистой. Темные глаза светились кошачьим лукавством — говорили, будто он изучил науку Черных Храмовников и умеет читать мысли. Военачальники жили в постоянном страхе — он мог внезапно указать на кого-то и крикнуть: «Предатель!» Человек, с которым это случалось, умирал ужасной смертью.
Дарик был самым доверенным его лицом и хитроумнейшим полководцем — только легендарный Барис, командир «Дракона», мог бы с ним сравниться. Уже в начале шестого десятка Дарик, высокий, жилистый и чисто выбритый, казался моложе своих лет.
Выслушав доклады и отчеты о числе убитых, он сказал:
— Эти набеги на первый взгляд кажутся случайными, но я чувствую за ними единство замысла. А как по-вашему, Маймон?
Черный Храмовник кивнул.
— Мы почти прорвали их оборону, и кое-что видно уже и теперь. Они загородили стенами два перевала, именуемые Тарск и Магадон. И ждут помощи с севера, хотя и без особых надежд. Командует ими, как вы и полагали, Ананаис, но их духовный вождь — та женщина, Райван.
— Где она теперь? — спросил император.
— В горах.
— Можете вы пробиться к ней?
— Из Пустоты — нет. Она защищена.
— Но ведь всех ее друзей оградить нельзя? — заметил Цеска.
— Нельзя, государь, — подтвердил Маймон.
— Тогда овладейте душой кого-нибудь близкого ей. Я хочу, чтобы эта женщина умерла.
— Да, государь, — но сперва мы должны преодолеть призрачную стену Тридцати.
— А что Тенака-хан? — резко бросил Цеска.
— Уехал на север. Его дед Джонгир два месяца как умер, и там зреет междоусобица.
— Отправьте письмо коменданту Дельноха — пусть следит, не покажутся ли надиры.
— Да, государь.
— А теперь оставьте меня — все, кроме Дарика. Военачальники с великим облегчением удалились в ночь.
Вокруг шатра несли караул пятьдесят полулюдов — самые крупные и свирепые из всего войска. Генералы старались не смотреть на них.
Цеска, помолчав, сказал:
— Все они меня ненавидят. Мелкие людишки с мелкими мозгами. Чем бы они были без меня?
— Ничем, государь, — сказал Дарик.
— Верно. Ну а сам ты, генерал?
— Государь, вы читаете в людях, как в открытой книге. Вам открыты их сердца. Я предан вам, но в тот день, когда вы во мне усомнитесь, я без промедления лишу себя жизни.
— Ты единственный преданный человек во всей империи. Пусть в живых не останется никого. Пусть Скодия превратится в бойню, о которой будут поминать во веки вечные.
— Как прикажете, государь. Против нас они не устоят.
— Нам помогает Дух Хаоса, Дарик. Но ему нужна кровь. Много крови! Целые океаны. Ему всегда мало.
Глаза Цески приобрели затравленное выражение, и он умолк. Дарик сидел очень тихо. То, что император безумен, еще не беда — беда, что его безумие усиливается. Дарик был странным человеком. Его не занимало ничто, кроме войны и стратегических задач, — и все, что он сказал императору, было чистейшей правдой. В тот день — а он непременно настанет, — когда безумие Цески обратится против Дарика, Дарик убьет себя. Ибо жить ему будет незачем. Дарик не любил ни одно человеческое существо, не поклонялся красоте. Живопись, поэзия, литература, горы и бурные моря не существовали для него.
Ремеслом его были война и смерть — но даже их он не любил, а только занимался ими.
Цеска внезапно издал смешок.
— Я был одним из последних, кто видел его лицо.
— Чье, государь?
— Ананаиса, Золотого Воина. Он стал цирковым бойцом, любимчиком черни. Однажды, когда он стоял, внимая их хвалебным крикам, я выпустил на него своего полулюда. Здоровенный был зверюга, на треть волк, на треть медведь. Ананаис убил его. Подумать только! Столько трудов пошло насмарку. Однако наш Золотой Воин потерял лицо.
— Каким образом, государь? Он испугался?
— Да нет, он потерял лицо в буквальном смысле. Это шутка! — Дарик должным образом посмеялся. — Ненавижу его. Он первый посеял семена сомнения. Он хотел поднять против меня «Дракон», но Барис с Тенакой-ханом остановили его. Благородный Барис! Ты знаешь, он был талантливее тебя.
— Да, государь. Вы мне уже говорили.
— Но не был столь предан. Ты будешь верен мне всегда, правда, Дарик?
— Да, государь.
— Ты ведь не захочешь повторить судьбу Бариса?
— Нет, государь.
— Странно, как в них сохраняются некоторые качества, — задумчиво произнес Цеска.
— Простите?
— Ведь он так и остался вожаком. Другие его слушаются — любопытно, почему?
— Не знаю, государь. Не холодно ли вам? Не принести ли вина?
— Ты не отравишь меня, нет?
— Что вы, государь. Я сперва сам попробую из вашего кубка.
— Вот-вот. Попробуй.
Дарик налил вина в золотой кубок, пригубил и широко раскрыл глаза.
— В чем дело, генерал? — подался к нему Цеска.
— В вине что-то есть, государь. Оно соленое.
— Океаны крови! — хохотнул Цеска.
Тенака-хан проснулся за час до рассвета и потянулся к Рении, но постель была пуста. Тогда он вспомнил и сел, протирая глаза. Ему казалось, что кто-то звал его по имени, но это, наверное, было во сне.
Голос прозвучал опять. Тенака спустил ноги с топчана и оглядел юрту.
— Закрой глаза, мой друг, и успокойся, — сказал голос. Тенака снова лег. Перед его мысленным взором предстало худощавое аскетическое лицо Декадо.
— Как скоро ты доберешься до нас?
— Через пять дней — если Муха откроет ворота.
— К тому времени мы будем мертвы.
— Я не могу двигаться быстрее.
— Сколько с тобой человек?
— Сорок тысяч.
— В тебе чувствуется какая-то перемена, Тани.
— Я все тот же. Как там Ананаис?
— Он верит в тебя.
— А остальные?
— Басурман и Парсаль убиты. Нас оттеснили за последний рубеж. Мы продержимся от силы три дня — не больше. Полулюды оправдали все наши ожидания.
Тенака рассказал Декадо о потусторонней встрече с Оленом и передал слова старика. Декадо выслушал его молча.
— Стало быть, ты теперь хан, — сказал он наконец.
— Да.
— Прощай, Тенака.
Глаза Декадо, лежавшего в Тарске, открылись. Аквас и те, кто остался из Тридцати, сидели около него кружком, сопрягая свои силы.
Все они слышали слова Тенаки-хана. Более того — все они побывали в его разуме и прочли его мысли.
Декадо сделал глубокий вдох и спросил у Акваса:
— Что скажешь?
— Нас предали.
— Пока еще нет. Он придет.
— Я не это имел в виду.
— Я знаю. Но пусть завтрашний день сам заботится о себе. Наша ближайшая цель — помочь скодийцам, а до последующих событий никто из нас не доживет.
— Но какой в этом смысл? — сказал Балан. — Если бы наша смерть принесла хоть какое-то благо — а так мы всего лишь поможем сменить одного тирана на другого!
— Пусть даже и так, — мягко ответил Декадо. — Истоку лучше знать. Если же мы не веруем в Его мудрость, все наши труды теряют смысл.
— Ты что же, теперь уверовал? — скептически осведомился Балан.
— Да, Балан, уверовал — и мне думается, я веровал всегда. Даже в годину моего отчаяния опирался на Исток и тем самым проявлял свою веру, хотя и не понимал этого. Но нынешняя ночь просветила меня.
— Предательство друга тебя просветило? — изумился Аквас.
— Нет, не предательство. Надежда. Проблеск света, символ любви. Но об этом мы поговорим завтра, когда настанет время прощания
— Прощания?
— Мы — Тридцать, и наша миссия близится к завершению. Я, как Голос Тридцати, теперь являюсь настоятелем Ордена. Но я умру здесь, а Тридцать должны жить. Мы видели нынче, что назревает новая угроза, и в будущем мы снова понадобимся дренаям. Мы поступим так же, как делалось прежде. Один из нас должен уйти, принять на себя бремя настоятеля и набрать новых воинов Истока. Этим человеком будет Катан, душа Тридцати.
— Я не могу, — покачал головой Катан. — Я противник смерти и насилия.
— Это так, и все же избранник — ты. Мне кажется, Исток всегда заставляет нас идти против собственной натуры. Я не знаю, зачем... но Он знает. Я не гожусь в вожди — но все же почувствовал на себе власть Истока и смирился со своей участью. Да будет все по воле Его. А теперь, Катан, соедини нас напоследок в молитве.
Катан повиновался со слезами на глазах и с великой печалью. Закончив молитву, он обнял каждого из братьев и удалился в ночь. Что делать? Где искать новых Тридцать? Он сел на коня и поехал через горы в Вагрию.
Над лагерем беженцев у тропы сидел мальчик Сеорл. Катан придержал коня и сошел.
— Что ты здесь делаешь, Сеорл?
— Ко мне пришел человек — он велел идти сюда и ждать тебя.
— Что за человек?
— Это было во сне.