Цунами. Дневник сиамского двойника Шульпяков Глеб

– И я не понимаю. Зачем нашему человеку галстук? Идиотизм! И граждане, выпив по скверикам, реагируют единственным образом. То есть цепляют галстуки собакам, которые вокруг алкашей отираются.

Снять галстук собака не может, как его снимешь? Вот и бегает в таком виде по городу.

– По-моему, это чушь собачья. – Я решил, что пора закругляться; сил нет.

– Именно! – не унимался он. – Именно чушь и именно что собачья! Но дело в том, дорогой мой, что эта чушь мне жизнь спасла!

Он не мигая уставился на меня; сон улетучился.

– И тогда я понял, что любая мелочь, любой бред, даже такой махровый, советский, имеют значение. Что никакие катастрофы или взрывы, о которых пишут во французских романах, им в подметки не годятся. Не от них зависит судьба, понимаете? А от пустяков, обычных. Как эти вот галстуки. Или, например, наша встреча. – Он ухмыльнулся. – Вот о чем я хочу сказать, товарищ.

Резко встал и, покачиваясь, пошел по проходу. Под потолком загорелось табло, мигнули лампочки. Я вспомнил, что-то похожее, с падением автобуса в реку, действительно случилось у нас в середине девяностых. Повернулся к ней, чтобы спросить. Но она, прикрыв голову пледом, дремала.

…В полумраке салона светился монитор. Летели над Афганистаном, внизу на земле мерцали тусклые бляхи света. Одинаковые, круглые. Они лежали сотнями, тысячами – как медузы в ночной воде.

И светились ровным голубым светом.

Чиновник вернул документы, контроль закончился.

Мокрый от пота, я сел на лавку – когда лицо сверяют с паспортом, чувствую себя самозванцем.

Встретились у багажной ленты.

– Смотри!

Герб Таиланда напоминал фиолетовое насекомое.

“Ощущение, что сунул в штаны не паспорт, а жука-скарабея”.

На ленте показался наш чемодан. Такой же беспомощный, как и вчера, в

Москве.

– Сутки прошли, а кажется, вечность. – Она шла к зеленому коридору.

В зале прибытия дребезжали под потолком вентиляторы. Воздух ледяной, волглый. За окнами пальмы, весело и как-то неуютно. Тревожно.

– Ну что мы как дураки в свитерах. Лето на дворе!

Чемодан развалился надвое, она влезла в шлепанцы. Я снял куртку, нацепил сандалии. Пока укладывал обратно, успела куда-то испариться.

“Что за манера”. Я стал панически озираться.

“Вечно исчезает, не сказав ни слова!”

В белых рубашках навыпуск, таксисты делали ей приглашающие жесты.

– Но я уже обо всем договорилась! – возмущалась. И с ужасом: – Ты что, бросил наши вещи?

Я усадил ее на чемодан.

– Сиди здесь и не двигайся. – Сунул поводок от багажа.

– Хорошо, мой белый господин.

Переходы от импровизации к покорности происходили у нее головокружительно быстро – сказывалась актерская привычка.

Стоя у обмена денег, обернулся – она по-прежнему сидела на чемодане.

Спина прямая, вид независимый. А рядом вчерашний, машет и смеется.

– Куда вы пропали? Мы же договаривались! – Он сунул мобильный в карман.

– Добро пожаловать в Таиланд!

Роль опекуна ему нравилась. От ночных откровений ни следа. Маленькие глазки излучают участие.

– Зря менял, здесь курс грабительский, – ввернула жена.

Общий язык они уже нашли.

Тем временем к нам подошел тихий таец, они перекинулись на местном, и мы двинулись к выходу, где ждала машина. Уличная жара придавила.

Пахло выхлопами и выпечкой, горячим бетоном. Гнилью. Я попытался вспомнить Москву, но она отодвинулась в дальний угол сознания и скукожилась там, как желудь.

– Это рай? – Я махнул в сторону пыльных курятников.

– А вы что хотели? Париж?

Мимо мелькали бетонные лачуги, циновки. Пара небоскребов. Под мостом на привязи лодки, белье.

– Что-нибудь архитектурное. Не знаю! – крикнул в ответ.

– В Бангкоке нет архитектуры. Это деревня! Несколько деревень!

Антигород!

Он повернулся в кресле:

– Поэтому не надоедает!

Машина пошла на разворот, показался рекламный щит. С картины улыбался подросток в кителе.

– Король!

Он поднял палец к небу.

– Они его обожают. Боготворят! – Приложил палец к губам. – Поэтому никаких шуток. Никаких колкостей.

Я покачал головой.

– Хорошо вас понимаю. Очень! Советское детство, эпоха статуй. Только здесь другое дело. Правда! Так что просто без комментариев. Если не хотите проблем на свою голову. Договорились?

Машина двигалась между лотками, на которых сверкала бижутерия. Тут же лежали вперемешку с купальниками телефоны. Компьютеры, а рядом котлы с супом, как будто кухню совместили с офисом.

– Ваша улица. – Таец распахнул двери.

– Выбирайте любую гостиницу.

Она безразлично сложила на груди руки.

Перенесли вещи в ближайший вестибюль, я сдал паспорта на стойку.

Мокрую от пота спину обдал ледяной воздух.

– Мы что, вселимся в первый курятник? – постучала пальцем по плечу.

– Тут все гостиницы примерно одинаковы. – Он оказался терпеливым, наш спутник.

– Не “Шератон”, конечно, но за семь долларов сгодится. Вам ведь пару дней перекантоваться?

Она устроилась в холле, нога на ногу.

– Тем более перед вратами рая?

Мы пожали руки, он театрально поклонился в сторону кресел. Жена изобразила улыбку из пьесы Моэма “Круг”. Помахала в ответ невидимой теннисной ракеткой.

Я потащил чемодан к лифту.

Через полгода после свадьбы мы поехали в Париж.

В начале девяностых этот город казался пределом мечтаний, поездка стоила баснословных денег, но в подвале со вспученным линолеумом, где помещалось агентство, тур “Для влюбленных” звучал интригующе.

На путевку ушел гонорар за пьесу, из отчислений хватало на карманные расходы. Это был наш первый выезд за границу, хотя она снималась в

Югославии и своего превосходства не скрывала. “Слушай меня, и все будет нормально!”

Поругались в Москве – накричала на меня из-за таможенных бумажек. Я швырнул ручку, сел на чемоданы. Высунув, как школьница, язык, заполнила самостоятельно. Однако на контроле оказалось, что декларации не нужны вообще. Я злорадно улыбался, в ответ она купила виски и, отвернувшись у туалета, стала пить из горлышка.

Свою первую в жизни кружку “Гиннеса” я опустошил махом, не разобрав даже вкуса.

Встретились в салоне. Она безразлично смотрела в иллюминатор – и вдруг расплакалась. Я неловко, через кресло, обнял ее, и мы решили ни при каких обстоятельствах больше не ссориться.

Она освоилась в Париже за сутки, как будто всю жизнь провела здесь.

С удивлением и восхищением я смотрел, как легко она протягивает чаевые, как едва заметно кивает портье, как изучает меню, не глядя на цены.

На светофорах не суетилась, переходила шумные улицы, рассеянно глядя вдаль, как будто это пляж, а не Елисейские поля. В сущности, она повторяла то, что видела вокруг. В кафе, на улицах. В садах.

Перенимала, добавляя артистизма. Если где пережимала, то немного – на секунду, сантиметр.

И то потому, что режиссера нет рядом.

Что касается меня, город показался неживым, холодным. Ампирные фронтоны – бульвары, до боли знакомые по картинам из Пушкинского музея, – вся эта непрожеванная лепнина на длинных, как стиральная доска, фасадах – вызывали во мне чувство разочарования и отвращения.

Как будто вместо реального города, который столько лет жил в моем воображении, подсунули подделку, имитацию.

В ответ на мои попытки отсидеться в номере жена делала страшные глаза, опускала руки. Бросала путеводитель в кресло.

“Ты что, отпустишь меня в город?”

Как будто за окном лежал средневековый Каир или Константинополь.

Ей нужен был зритель, публика. Тот, кто сможет оценить ее перевоплощение. И мы ехали по музеям, шли в оперу. Посещали кладбища, похожие на лежбища морских котиков.

В ночь перед отъездом мы поднялись на Монмартр. Так она решила – сходить туда напоследок. Бесцельно бродили по мокрой брусчатке – пока не вышли на крошечную, размером с прихожую, площадь.

Вывеска, деревья в решетках, купола-груши – я сразу узнал это место.

Вспомнил художественную школу и как сидел в музеях с планшетом.

“Да не тяни ты, ради бога!” Она стала бренчать в кармане мелочью.

“Что за манера”.

И я стал рассказывать.

“Однажды нам дали задание нарисовать городской пейзаж. – Я начертил в воздухе рамку. – Любой, на выбор. По композиции. А у меня была одна открытка. Кто-то подарил или выменял – не помню. И я решил сделать копию. Большую копию маслом, на картоне. Ну, потому что действительно нравилась”.

На колокольне звякнули часы. Я дотронулся до сморщенной коры, но пальцы не умещались в трещинах.

“Ни автора, ни города я не знал. Подпись-то на обороте нерусская. Но домики, черепица. Ставни! В ней была магия, я хочу сказать. То, что притягивало, держало”. Она подставила лицо под невидимое солнце.

“Мы ведь дальше Сочи и Ленинграда нигде не были. Ни родители мои, ни я. Не предполагалось, что наш человек что-то из Европы увидит. А тут вывески, мансарды, купола. Марсианский, в сущности, пейзаж. Окошко в другую реальность, где для тебя место не предусмотрено”.

Мы остановились, она опустила глаза.

“Тогда я скопировал каждый кирпич, каждую складку на занавесках. Все трещины на штукатурке. Решетки, трубы, карнизы”.

И развернул ее лицом к площади. Обнял за живот, уткнулся в волосы.

“На открытке был ресторан, вот он”.

Ее плечи распрямились.

“Я представлял себе, что живу под крышей. По вечерам спускаюсь по винтовой лестнице. Лестница почему-то должна быть обязательно винтовой, железной. Выхожу на террасу, сажусь под тентом. Еду какую-то заказываю. Жду, когда жена спустится”.

Она толкнула меня спиной в живот.

“Мне нравилась одна, из кино. Маленькая актриса. Девочка. С ней я тут и поселился. Потом поднимались, ложились”.

“И дальше?”

“В том-то и дело, что на „дальше” у меня фантазии не хватало. Все застывало, стоп-кадр. Полная темнота”.

В сумерках снова ударил колокол. На стене, одна за другой, вспыхнули буквы “Consulate”. Откинув голову, она попыталась найти мои губы.

Неловко поцеловала в подбородок. “Ты голоден?”

Я пожал плечами. “А я хочу есть”.

Мы перешли площадь и сели под полосатым тентом.

“Я все закажу сама, будет вкусно. И пожалуйста, не думай о деньгах”.

Действительно, ничего похожего я не пробовал. Креветки, крабы, виноградные улитки. Дичь какая-то с хвощами. Официант подносил бутылки, и она снисходительно разрешала налить в бокал. Отпивала, кивала.

Во время ужина меня не покидало ощущение, что мы по ошибке влезли в незнакомые декорации; вышли на сцену во время спектакля. Что реальность театральна и развалится, стоит в нее ткнуть пальцем. И что если она реальна, то, значит, мы – призраки.

Расплатились из денег, отложенных на пальто или сапоги, сейчас не помню. Молча спускались вниз. Она что-то напевала, а я почти физически ощущал, насколько мы чужие в этом городе, насколько условно, призрачно все, что нас окружает.

Что чувствовала она, я не спрашивал.

По-моему, она была счастлива.

Всю ночь в коридоре хлопали двери. Кто-то блевал, потом тихо лопотали женские голоса. Таскали мешки, волоком (сквозь сон казалось

– трупы), и они цеплялись невидимыми пальцами за косяки. В довершение всего под утро вступила фреза, и комната наполнилась душераздирающим железным скрежетом.

Мокрый от пота, я сел в кровати, включил телевизор. С экрана зачастила, не снимая улыбки, девушка; замелькали рухнувшие под снегом кровли Европы; опоры электролиний.

Она смотрела в потолок. Выражение лица трагическое, что-то из “Леди

Макбет” как минимум, поздравлять с добрым утром бессмысленно.

В услугах отеля значился “завтрак в номер”, и я осторожно предложил ей воспользоваться. Она молча покачала головой.

Уселись на веранде с видом на фонтан, где плавала похожая на крысу рыба. После кофе со свежим соком она повеселела.

– Как в деревне, – постучала по дощатой стенке.

За перегородкой гудел и звенел Бангкок. В утреннем городе трещали стаи невидимых мотоциклов, истошно выла в трафике сирена, щелкали по голым пяткам тысячи шлепанцев. Доносилась речь – тайская, английская, русская. В общий гул, который повис над городом, вплеталось множество домашних, отчетливых и выпуклых, звуков – звона посуды и колокольчиков, шипения масла на сковородке, шарканья ложки по стенкам.

Слышно было даже, как стрекочет швейная машинка.

В город она вышла в белых льняных шароварах. Купила их перед отъездом, очень гордилась. Торговки медными членами восхищенно разглядывали красные маки на ягодицах, пробовали материал на ощупь, снизу вверх улыбались.

Изображая смущение, она разводила руками.

– Ну что они хотят от меня? Скажи им!

И победно:

– Вот что значит – “Кензо”!

В стеклянном закутке с картой мира на стенке я оформил маршрут.

Просто ткнул пальцами в нужную точку, назвал даты – и через минуту принтер выплюнул распечатку, билеты.

– Ночь в поезде, первый класс. Затем корабль, к обеду на острове.

Пока разбирался с маршрутом, она успела накупить фруктов. Позировала мне с этими /елочными игрушками/. Время от времени у обочины тормозил рикша с мотором, тук-тук, и водитель с морщинистым, как тыква, лицом молча смотрел на меня.

Я вдруг вспомнил мужика, которого однажды встретил по дороге из школы. Он тащил пухлый портфель, а в другой руке сетку. Авоську, набитую недозрелыми ананасами. То есть я не знал, что это ананасы, и как дикарь пялился. Помню, один из них, поменьше, свесился из прорванной ячейки, а я шел и думал, может, он вывалится, упадет на землю – или мужик вдруг умрет и упадет тоже.

Тогда можно подобрать, попробовать.

Не вывалился, не умер.

“Вот ведь какая штука!” – Я откинулся на лавке.

“Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла, испарилась. И мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из памяти. Тащит сетку с ананасами и тащит. Тащит и тащит”.

Остаток дня слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где от курений щипало глаза. Около ступы в монастыре распугали свору кошек.

Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, а под вечер, который наступил по-театральному внезапно, забрели в квартал, где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах.

Но и монастырь кончился так же незаметно, как и начался. Просто перешел, перетек в другой квартал, в котором горели фонарики, играла в кафе музыка.

Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями.

Под ногами давно уже лежала не улица, а настил, сходни. Хлюпала и переливалась под настилом вода.

Наконец улочки расступились. Темная вспученная река, отражая огни гигантского моста, шла вровень с набережной и колыхалась, маслянисто мерцала.

– Смотри! – Она махнула рукой.

По реке скользили большие черные гнезда. Лавируя между ними, шел катер, мотая голой лампочкой. На том берегу виднелись крыши большого храма. В адских отблесках заката я разглядел огромную золоченую статую лежащего Будды.

Жена разрезала дыню, в воздухе растеклось сладкое зловоние.

Я снова вспомнил мужика с ананасами – а внутри все похолодело, сжалось.

“Сколько призраков живет у меня в голове?”

Впившись в мучнистую мякоть, я увидел взгляд Будды.

Он смотрел насмешливо, лениво.

Как будто знал все, что со мной случится.

В театре у моей жены имелся закадычный приятель. Давний, еще со времен “Детфильма”, кореш. На актерских посиделках он обычно верховодил. Часто оставался у нас ночевать, чтобы не ехать через весь город. Тогда они с женой до утра перешептывались. Хихикали, вспоминая Торжок, где проходили съемки. Тех, из киношного класса – кто и кем стал в жизни.

Чтобы не мешать мне, она часто перебиралась к нему на диван, но мысль, что между ними может что-то быть, ни разу не приходила мне в голову.

Странно, что настоящее имя из памяти стерлось, исчезло. Или не существовало? А вот прозвище в театре носил он забавное.

“Сверчок”, так его называли.

Много лет он играл эту роль в “Буратино”. От природы тощий, невесомый, он превращался в насекомое, когда костюмеры застегивали на нем облегающее трико. “Буратино” шел с аншлагом много лет. За это время дважды уходила в декрет Мальвина. Умерла Черепаха, окончательно спился Пудель. А Сверчок продолжал пиликать на скрипке.

История сценической неудачливости этого актера невероятна и смешна.

По-театральному, анекдотично – да и закончилась она тоже эффектно, смачно. Поскольку в Таиланде мы очутились не без его помощи.

Все началось со старого, полусгнившего спектакля о революции. В академических театрах такие постановки шли до победного, разваливаясь на глазах у публики. Как правило, вводили туда молодых артистов, многие из которых с трудом понимали, о чем вообще речь в пьесе.

Диалог рабочих происходил у доменной печи, Сверчок швырял уголь в топку. И однажды, не рассчитав массы, упал в очаг вместе с лопатой.

Зал ахнул, сталевары замолчали. Доигрывали второй акт, раскидав реплики между собой. “Он бы казал, что…” – так начинались мизансцены.

Другой раз он опростоволосился в спектакле о войне. Молодежь, ряженная в немецкую форму, погибала в партизанской засаде. Круг во время перехода увозил “трупы” за кулисы. Однако Сверчок не рассчитал и “умер” на авансцене.

Когда свет зажегся, в красном штабе лежал эсэсовец.

Но самый сюрреалистический эпизод случился с ним в классической постановке.

Визитной карточкой нашего театра считалась постановка по одной из пьес Уильямса. Много лет подряд тут заламывали руки народные артисты, вдвое, а то и втрое переросшие своих героев. Помимо звездных ролей в пьесе имелись “матросы, проститутки и другие посетители бара”. Обычно этот контингент играли выпускники – считалось престижным даже такое участие в легендарной постановке.

Однако Сверчку досталась роль совершенно невероятная. Он играл тень тапера.

Пианино стояло в подложе, ни Сверчка, ни инструмента зал не видел.

Однако во время сцены в баре, когда звучала фонограмма, ткань подсвечивали, и на ней появлялась тень тапера.

Он ходил на спектакль два или три года. Пробирался в угол, сдувал пыль. Садился за инструмент. Ждал, когда начнется фонограмма, а потом играл беззвучные сюиты, симфонии. Мелодии, которые роились у него в голове.

Однажды во время спектакля в подложу зашел осветитель – проверял сети или менял лампы, не знаю. И наткнулся на Сверчка, который торжественно сидел за инструментом.

Осветитель был пьян, испугался. Сверчок замахал на него руками.

“Да мы уже год не зажигаем”, – пятился парень.

…Он отыграл сцену как обычно, а потом поднялся в репертуарную часть, где ему сказали, что роль тапера действительно сокращена.

“Извините, что забыли предупредить”.

Больше он в театре не появлялся. Да и вообще пропал из виду – не звонил, не приходил в гости. Съехал с квартиры, в которой к телефону стали подходить чужие люди. Исчез, растворился в московском воздухе.

А спустя пару лет позвонил и пригласил нас в гости.

Теперь он жил в большом доме на углу Клементовского переулка, в

Замоскворечье. Старинный фасад украшал медальон “Крепи оборону

СССР”, “двуспальную” дверь венчала мужская маска из гипса. Мы вошли в подъезд, поднялись к шахте. У лифта нервно жал на кнопку какой-то тип, и я с удивлением заметил, что его лицо как две капли похоже на эту маску.

Вспомнив про клаустрофобию, жена потащила меня пешком. На последнем этаже мы снова встретились, тип уже трезвонил. Двери, его и наша, открылись одновременно. Краем глаза я увидел, что мужчину встречает абсолютно голая, на каблуках, девушка. На секунду наши взгляды встретились, она улыбнулась, откинула челку.

Спряталась, пропуская мужчину, за створку.

Я шагнул в дверь напротив.

Квартира представляла собой огромную комнату со скругленной стеной и окнами-иллюминаторами. На полу валялись циновки, лежаки. Пара светильников в углу, на стенах. Пахло благовониями или марихуаной.

Тренькала музыка.

Хозяин сидел в углу на подушках за чаем. Даже в полумраке было видно, насколько он изменился. Прежде подвижное, гуттаперчевое лицо превратилось в маску. Стало смуглым, невозмутимым; каким-то глиняным. Когда жена его целовала, я даже испугался, что нос или ухо вообще отколются.

Говорил он мало, странно растягивая звуки. Рассказал, что у него магазин; что продает мебель. Мебель возят из Таиланда, в основном плетеные кресла и ширмы. Клиенты из дизайнеров, берут под оформление богатых квартир. И что дело давно налажено, поэтому в Таиланде он чаще на отдыхе, а не по бизнесу.

“Живу на острове, курю гашиш. Трахаю местных девок”.

“Не скучно?” – У меня в руке оказался глиняный наперсток.

“Я пишу книгу о внутренних мирах человека”. – Он разлил остатки из жестяного чайничка.

“Что-то вроде путеводителя, правил эксплуатации”.

После чая он включил музыку, я с удивлением узнал старую вещь

/Carpet crawlers/. Последний раз слушал ее в школе – когда-то она была моей любимой группой.

“Идешь по саду, раздвигая мокрые ветки” – примерно так я рисовал эту музыку в воображении.

…О театре не говорили – человека, который сидел перед нами, с театром ничего не связывало. На тот момент мы уже купили билеты в

Таиланд, ей хотелось открыть карты.

“Interesting! – Он как-то криво усмехнулся. – И вы туда же…”

С тем же отрешенным видом рассказал, как добраться до острова. Что есть и как покупать траву. Дал телефон хозяйки, чтобы забронировать бунгало. Говорил монотонно, равнодушно. Глядя куда-то в плинтус, как будто там сидит его настоящий слушатель. Или тот, кто ему диктует.

Выудив информацию, мы засобирались. Сверчок помахал нам, но провожать не вышел.

Сырые липы пахли осенью. После душной квартиры дышалось легко, и мы медленно побрели вдоль улицы. “Даже покурить не предложил…” – заметила вполголоса. И вдруг, повернувшись, с отчаянием:

“Скажи, ведь ты – это ты?”