Цунами. Дневник сиамского двойника Шульпяков Глеб

“Стоя под душем, он приходил в себя. Удивлялся, как быстро, по одному звонку, исчез мучивший кошмар. Просто отклеился, как рекламная пленка от упаковки, улетел по ветру. Протрезвевший, бодрый, он устроил в квартире генеральную уборку. Вымыл пол и окна.

Белье, лежавшее в углу, сдал наконец в прачечную. Впервые сам позвонил дочери. „Представляешь, какая чепуха! – говорил, посмеиваясь и поеживаясь, в трубку. – Уехали на гастроли, а у меня как из головы вылетело!” – „Как все нервны!” – по-чеховски вздыхала дочка, и было слышно, что она имеет в виду кого-то другого.

„Я пришлю таблетки, это поможет”, – говорила на прощание”.

“А вечером давали спектакль. И, говорят, он сыграл Цезаря как никогда прежде. Зло и напористо, отчаянно. Так, что перед овацией, когда император уходит в вечность, несколько секунд висела пауза – как в старые времена, когда зритель верил в то, что происходит на сцене. Возвращаясь домой, он не чувствовал обычной усталости.

Наоборот, по венам бежала кровь, переполняли силы. Он даже отпустил такси и пошел домой пешком, размахивая, как профессор Плейшнер, руками. Новая жизнь, думал он, обязательно начнется с этого вечера.

Она будет удивительная и спокойная. Непредсказуемая и ясная.

Непохожая на ту, которую прожил”.

“Он вошел в квартиру. Не раздевшись, стал ходить по комнате. Не вернуться ли ему снова на улицу, думал он, не подышать ли воздухом?

Не познакомиться ли, черт возьми, с какой-нибудь женщиной, пусть даже вокзальной? Сходить в кафе, в кино? Он выглядывал в окно, смотрел, как упрямо и безостановочно идут по кольцу машины. Взгляд его падал на подзорную трубу, которая смотрела, как прежде, на остановку. Усмехаясь, он победно наводил на резкость. В объективе топтались два подростка, беззвучно сплевывавшие под ноги. Он подвинул трубу еще на миллиметр и увидел рядом с подростками мужчину в дубленке. Близнеца, своего двойника. Того самого”.

“Актер отпрянул, задохнулся. Снова прильнул, но теперь в объективе метались тени”.

“Когда он выбежал на улицу, по асфальту катилась пустая банка.

Подростки пытались вырвать из рук двойника портфель. Мелькнула рука, раздался чавкающий удар, двойник схватился за лицо. „Эй! – закричал актер через улицу. – Вы что делаете!””.

“И сделал шаг на мостовую”.

“Ударом машины его несколько раз развернуло в воздухе. Он упал и, покатившись по асфальту, замер, раскинув руки. Сквозь темную жижу, которая теперь уже навсегда заливала его сознание, он успел увидеть, как двойник в дубленке убегает по переулку. Потом по его телу прошлись чьи-то руки, и он подумал о флейтистке, как она его раздевала, ласкала и трогала. Но эти руки были другими. Быстрыми и неловкими, мужскими. Они прошлись по карманам, сняли часы. Потом их брезгливо вытерли о рукав плаща. „Гля, как похож, чудила, – раздалось в звенящей пустоте. – Одно лицо”.

Послышался плевок, шелест ткани”.

“Последнее, что он видел, были кроссовки, удалявшиеся во тьму”.

…Когда я закончил рассказывать, огни пляжного бара уже погасли. Мы остались в темноте, под небом, прошитым стежками звезд. Не мигая, они висели над головой – продолговатые, яркие. Как будто небо, словно свитер, вывернули наизнанку, швами наружу.

– Пойдем купаться. – Ее белые лодыжки быстро удалялись по направлению к морю.

Но никакого моря не было.

Никакого моря не было.

“Всю ночь гнал Господь море сильным ветром. – Она декламировала из темноты. – И сделалось море сушей, и расступились воды, и были им стеною по правую и левую сторону”.

Отряхнувшись, я пошел следом. Там, где только что лежало море, расстилалась пустыня. Черная и шершавая, как тефлоновая сковорода, твердь.

“Но когда вошло за ними в море войско фараоново, – ее голос удалялся все дальше, – вода возвратилась и покрыла колесницы и всадников; и стали они мертвыми…”

Только что я видел ее молочный силуэт, и вот он исчез – только песок скрипел под ногами да стучало как сумасшедшее сердце. Стоило мне остановиться, как ночь, густая и плотная, сразу же сдавила тело – так стягивала руки, когда высыхала, глина. И я боялся, что придется сдирать ее вместе с кожей.

“Ну и где море? – раздался внутри голос. – В какой стороне берег?”

Я опустился на дно, обхватил голову.

“Он даже не знает, где его жена!”

“Или он ее выдумал? И никакой жены не было?”

Что-то сморщилось во мне, впало. Осунулось, как плод граната, когда из него высосали сок. Но страх отступил так же внезапно, как появился. Тело обмякло, расслабилось. Я вытер ледяной пот.

Мне представилась совсем другая картина. Что я иду по дну – долго, вслепую. Всю ночь. А на рассвете выхожу на берег с другой стороны моря. В другой стране. В другой жизни.

И что она делает то же самое, просто в другом направлении.

Теперь звезды на небе падали – медленно, как снег. В тишине и темноте морского дна я вдруг понял, что нахожусь в точке, которая станет поворотной в нашей истории. Что с этой минуты наше прошлое и будущее не будут прежними.

…От крошечного камня на песке выстрелила гигантская остроконечная тень.

– Хорошо, что я взяла фонарик!

Оказывается, все это время она стояла рядом.

Скрывая дрожь, я перебрался к ней. Не вставая, обнял ноги. Прижался, пытаясь отыскать удобное место. Со щемящей нежностью понял, что ее коленка совпадает с моей щекой. Умещается в ней, как будто задумывались они вместе. Но потом почему-то распались. Разъединились.

Я стал целовать ее холодные икры. Я думал о том, как мы глупы, полагая, что за много лет сумели выучить друг друга. Но стоит сделать одно движение – и видишь: все не так, как было. За эту неизвестность, недосказанность я любил ее. За то, что она давала мне возможность наделять себя новыми свойствами.

Любила ли она меня? На этот вопрос я никогда не мог ответить точно.

Ее кожа была соленой и пыльной. Шершавой. Левой рукой я проник под юбку. Стянул трусы с левого бедра, потом с правого. Спустил на колени, вдыхая запахи пота и бензина. Она раздвинула, насколько позволяла ткань, ноги.

Фонарик упал на землю и потух. Мы снова исчезли друг для друга.

Теперь она стала для меня плотью, пульсирующей между пальцев.

Превратилась в холодную мякоть, которую я мял правой рукой. В кожу под моими губами. В дыхание, долетавшее сверху.

Массируя и лаская ее тело, я посмотрел на небо, где все так же медленно, как снег, падали звезды. И, раздвинув ягодицы, засунул палец в задний проход.

Первый год после свадьбы мы с женой любили сравнивать наше прошлое.

По месяцам, с точностью до праздников и каникул. До улиц, по которым ходили, и кинотеатров, где смотрели “Кинг-Конга” и

“Человека-невидимку”.

Сопоставляя факты, я с удивлением понял, что жизнь, на первый взгляд такая пестрая и хаотичная, состоит из тесных тамбуров, переходов.

Узких коридоров, где мы из года в год топчем одни и те же шкурки от семечек.

“Это как два чертовых колеса, которые вертятся рядом”. – Она делала, как на физкультуре, “мельницу”.

“И ничего не видят”.

Тогда же я поймал себя на чувстве грандиозной утраты. Как будто мы переехали на новую квартиру, а барахло забыли. И начал скучать по вещам, которые нас окружали в юности. Они были неказистыми, эти вещи. Некрасивыми. Но живыми, теплыми. А теперь на смену пришли другие. Яркие и пустые, холодные. Не вызывающие привязанности или приязни.

К тридцати пяти годам мы ясно ощутили чудовищную пустоту, которая образовалась на месте прошлой жизни. Провал, пропасть. И что заполнить ее нечем. Как будто гигантская волна унесла целый мир.

Оставив на берегу яркие бессмысленные обломки.

И нас вместе с ними.

Страшно сказать, но даже города, в котором мы выросли, не осталось.

Тогда в каком-то веселом угаре мы стали составлять список исчезнувших предметов. Вещей, до которых так часто дотрагивались наши руки. Нам казалось важным воскресить тот мир. Зафиксировать, пока из пальцев не ушла последняя тактильная память. Вернуть часть тепла, которое каждый из нас отдает вещам в детстве. Заполнить пустоту, которая нас сжигала.

Мы занесли в список молоко в треугольных пакетах и стеклянные призмы с краниками.

Стакан с водой, где лежала ложка для соли, – размешивать в томатном соке.

Деревянные ящики из-под яблок – в кольцах стружки.

Я вспомнил оберточную бумагу с опилками – ее сворачивали в конус для крупы или песка.

Жена – шоколадное масло плитой размером с детскую могилку.

Разменные автоматы с мелочью в метро.

Кефирные бутылки с фольговой крышечкой и ящики из проволоки, куда их складывали.

Затянутые коричневой, с пузырями, клеенкой школьные доски.

Самодельные кляссеры, бывшие книги бухучета.

Кальку, на которой пекли шарлотку.

В юности жена выписывала журнал “Кругозор” с голубенькими пластинками.

Я вспомнил свои виниловые сокровища – “Вчера”, “Через вселенную”,

“Пусть будет так”.

Бобины с пленкой для катушечных магнитофонов.

Сами магнитофоны – “Маяк”, “Астра”, “Нота”, “Яуза”.

Солдатики – пластмассовые витязи, тачанка. И особенно зеленого лежачего снайпера.

Всплыла из памяти черная банка от монпансье, ее потом приспосабливали под карандаши.

Железный кошелек для мелочи – с ячейками, чтобы загонять в них монеты.

Синяя шерстяная буденовка со звездой.

Жестяные коробочки из-под зубного порошка, где потом хранились шурупы и гайки.

Пластиковый шеврон на рукаве школьной формы, который разрисовывали и отрывали в драках. Да и сама школьная форма.

Тяжелый и гладкий, как снаряд, сифон.

Промокашки с волнистым обрезом.

Деревянные прищепки, вечно пачкающие белье.

Шелковая авоська.

Эмалированные бидоны на три литра, с ними стояли в очередь к молочной бочке.

Кепка от солнца, тряпичная, с синим пластиковым козырьком, обычно треснувшим посередине.

Кассовый аппарат в городских автобусах, куда бросался пятак, и следовало отмотать билетик.

Кое-какие вещи для нашего списка мы встречали на барахолках. У друзей, въехавших в родительские квартиры, но еще не сделавших там ремонт. На витринах провинциальных магазинов. Натыкаясь на брошенные, никому не нужные предметы из собственного прошлого, я чувствовал обидную несправедливость. Как будто у пожилого человека расстегнуты брюки, а сказать ему об этом никто не может.

И неожиданно для себя стал скупать их.

Брал не торгуясь, где видел – на ярмарках, рынках. У старушек.

Подбирал на помойках. Вывозил от приятелей, говоря, что ищу старые предметы для театральной постановки. И те с облегчением избавлялись от родительского хлама, выбрасывать который мешала совесть.

Или память, не знаю.

Нужно прекратить их физическое существование, подсказывал внутренний голос.

“Ты должен совершить обряд погребения”.

“Уничтожить форму, которая давно лишилась смысла”.

“Освободиться от прошлого”.

Одну за другой я выносил вещи за дом, на пустырь. Сваливал у старой голубятни, обливал бензином. Плавясь в огне, старые вентиляторы превращались в скульптуры Ольденбурга. Рассыпалась в прах синяя олимпийка, оставляя на земле черный позвоночник молнии.

Чем больше я уничтожал, тем ярче и величественней сияли вещи в моем сознании. В моей памяти. Тепло, которое они/ /излучали по ту сторону реальности, казалось постоянным, вечным. И никакая реальность/ /не могла заменить его магического свечения.

Сколько времени мы провели на дне? Долго искали на берегу мотороллер

– пока она не присела по нужде и не увидела, как блестит в кустах подножка.

Стала делать фонариком знаки.

– Сюда нельзя, – услышал, приближаясь, смущенный голос. Двумя движениями натянула трусы, опустила юбку. И я понял, что эти интимные бытовые звуки возбуждают меня еще больше.

Стали толкать мотороллер по песку. Наконец вышли на тропинку и, вихляясь, тронулись. На бетонке левой рукой жена обхватила за живот, правую засунула мне в шорты. Я прикинул, сколько осталось до нормальной кровати.

– Будем дома минут через двадцать, – бросил через плечо.

Ночная дорога огибала невидимые холмы, то поднимаясь в гору, то спускаясь в туманные низины. За время на острове я выучился держать скорость, ехали ровно шестьдесят километров. Из-за лысых протекторов трасса почти не чувствовалась. Машина шла как по маслу. Как по воздуху. Просто скользила в пустоте, заполненной ровным гулом.

Шум двигателя и дорожное покрытие, бежавшее в круге света, действовали гипнотически. И я не мог оторвать взгляда от освещенной бетонки.

То, что произошло дальше, длилось ровно три секунды.

Она резко выдернула руку, я услышал крик. Что он означал, восторг или ужас? Сделав над собой невероятное усилие, я перевел взгляд и увидел два слепящих пятна, бесшумно летевшие на нас по встречной.

Руки машинально выкрутили руль влево, пятна исчезли. Ее крик утонул в чудовищном реве мотора, который на секунду оглушил меня справа.

Вылетев с дороги, мотороллер несколько мгновений парил в невесомой ночной тишине. Я увидел освещенную фарой стену. “Вот, значит, как все закончится”, – мелькнуло в голове.

…Стена камышей расступилась и проглотила машину. Просто всосала ее, как губка. Несколько секунд мотороллер несло среди стеблей по комьям, и весь мир превратился в оглушительный свист и шелест.

От удара я вылетел из седла. Оставшись без седока, мотороллер тут же заглох, завалился на бок. Все стихло. В наступившей тишине только в моторе что-то еще жужжало. Да распрямлялся пригнутый ударом стебель.

Я пошевелился, встал на четвереньки. Огляделся, позвал ее. Но тишина снова стала густой и плотной – как будто ничего не случилось.

Подняв мотороллер, я стал водить фарой по кустам. На переднем крыле сорвало корзину, и она беспомощно болталась. Но и вокруг никого не было.

В лицо впились ледяные иглы – от непоправимости, беспомощности. И в то же время я почувствовал невероятное облегчение. Даже радость.

Только руки, толкавшие машину, не слушались, были ватными. А внутри все успокоилось, затихло.

Зажав между колен горящий фонарик, она сидела на обочине.

– Жива? Цела?

Она молчала. Я попытался заглянуть ей в лицо, изобразил участие.

Осторожно взял за плечи, обнял. Но она резко оттолкнула руку.

Передо мной сидела чужая женщина, в зрачках которой не было ничего, кроме ненависти и презрения.

И они предназначались мне.

С той ночи наши отношения кончились. Как будто опустилась стеклянная стена, прозрачная и непроницаемая. И теперь ни одно движение души не могло преодолеть ее.

Мы превратились в два пустых скворечника, висящих один против другого.

В две ракушки, оставленные после отлива на пляже.

В ту ночь с ней случилась истерика. Вцепившись в койку, она кричала, ревела. Царапалась, когда я хотел унять ее, успокоить.

“Из-за тебя я чуть не погибла, ты понимаешь? Я!”

И много еще в том же духе.

Ближе к утру, выпив рома, залезла под простыню – как была, в юбке и сандалиях. На полуслове заснула, вырубилась. А я лежал в темноте и думал, насколько просто все в жизни. Насколько неумолимо все тайное, как в детском рассказе, становится явным. Стало понятным, зачем она вышла за меня замуж, столько лет жила вместе. Почему ее друзья, актеры, вели себя со мной так странно, насмешливо и снисходительно.

И много чего еще вдруг открылось из прошлой жизни – здесь, на острове.

“Все, все шито белыми нитками!”

Лишь я со своим эгоизмом ничего не видел.

Ее жизнь подчинялась театру, актерству. С того фильма, когда она впервые узнала, что такое слава. Наверное, тогда и произошел обмен.

Рокировка. Она получила билет в светлое будущее, но взамен требовалось оставить жизнь – обычную, как у всех людей. И она оставила ее, поменялась.

Слава снова пришла к ней, когда они выходили на поклоны в моей пьесе. Тогда она решила, что это /я/ ключ к успеху. /Я/ капитан корабля, на который у нее билеты.

А все оказалось иначе, она ошиблась.

Она не могла простить мне, что я не стал известным драматургом, не написал для нее еще одной блистательной пьесы. Не создал ролей в кино. И что даже в моих идиотских сериалах ей не нашлось места.

Но еще больше ненавидела себя – за то, что оказалась настолько близорукой. Беспомощной. Недальновидной. Что купилась на легкий успех, выдумав себе славу, которая со мной обязательно будет. Что поставила на человека, которому, в сущности, все на свете безразлично.

И который к тому же чуть ее не угробил.

Именно в ту ночь, под утро, когда наши отношения кончились, я понял, как страшно мы похожи. Были похожи. Как сиамские близнецы или ракушки, что лежат на песке раздельно, но внутри шумят одним и тем же морем.

Наверное, это тоже держало нас вместе столько времени.

Я бродил по коридорам своих пьес, среди вымышленных персонажей.

Теней, призраков. Служил их тюремщиком, иногда выпуская на волю – поболтать, побегать. А она уносилась в мир ослепительных спектаклей, где для нее приготовлены великие роли.

Люди, живущие на два мира, похожи. Там, в придуманных пространствах, мы встречались по-настоящему. Только там друг друга принимали, любили. А теперь шлюзы закрылись. Смежные комнаты оказались запертыми. Рай, куда мы наведывались порознь – и где встречались, как тайные любовники, даже не подозревая о том, какое это счастье, – закончился.

С этого дня каждый из нас остался перед глухими дверями.

Наедине с жизнью, устраивать которую надо самостоятельно.

Проснувшись, я делал вид, что сплю. Ждал, когда она встанет, уйдет на море. Чтобы спокойно собрать вещи и уйти тоже.

Днем валялся на помосте, листал старые книжонки из кухонного шкафа.

Перечитал Хэммета, Чандлера, Стаута – детективы нашей юности. А она сидела в Интернете, неплохо работавшем в нашей деревне.

После обеда я колесил по острову – искал пустые пляжи, где загорал и купался. Читал, что прихватывал с полки. Под вечер неминуемо встречались в баре. Сидели, я – лицом к стойке, она – отвернувшись на море. Перекидывались фразами, но больше молчали. Наконец, демонстративно зевая, она уходила в дом, предварительно выложив на стойку бумажную мелочь. Я с облегчением заказывал еще выпить.

Когда свет на веранде гасили, тихонько пробирался в койку.

Глядя в потолок, вспоминал того парня, француза. Думал, что теперь мало чем от него отличаюсь. Судя по бесшумному дыханию, жена не спала тоже.

Так продолжалось несколько дней – мучительных, глупых. Пока однажды вечером, направляясь в бар, я не увидел, что она призывно машет.

– Ну где ты ходишь? Вечно тебя ждать приходится!

– Садись, слушай!

Она проворно, как мартышка, пересела ближе.

– Смотри, – расправила печатный лист.

Это было письмо, которое она скачала из почты.

– Оно там неделю болталось, представляешь?

В ответ я уткнулся в бумагу.

Писали из театра – помощник режиссера, старый хрен, сажавший по три опечатки в строку. В письме, состоявшем из чудовищной смеси канцеляризмов и метафор, говорилось, что к столетию театра руководство театра “решилось наполнить молодым вином старые мехи и восстановить в полном объеме легендарную постановку российского классика”.

– Сценографию и декорации оставят прежними, как было у деда. Здесь сказано “частично”, но это ерунда. Возьмут все, что еще не сгнило.

Она снова попыталась поймать мой взгляд.

– Чтобы подмаслить старую гвардию, одну из ролей отдают нашему патриарху. Роль сидячая, несложная. От автора. Так что со связью времен все в порядке. А на остальные роли приглашают молодых, наших.

Понимаешь? Ты понимаешь?

Я пожал плечами, заказал рюмку.

– Читай дальше, товарищ! – Она снова сунула мне под нос бумагу.

“Приказом от 18 декабря Вы назначены на главную роль. Первая читка состоится 27 декабря в Малом зале. В связи с ускоренными темпами работы над проектом Вам необходимо немедленно вернуться в Москву”.

Последнюю строчку набрали большими буквами. Видимо, войдя в победный раж, помощник режиссера случайно переключил регистр.

– И как мы теперь?

Я отложил бумагу, пригубил рома. Губы у меня дрожали.

– Ну что тут непонятного, господи! – Она раздраженно убрала письмо в шорты. – Юбилей летом, так? Под это дело министерство выделяет большие деньги. Поскольку декорации строить не надо, половину этих денег они воруют. А на остальные ставят спектакль. Банкет, телевидение, восторженная пресса. Если все сложится как надо, на премьеру подтянут президента. Он ведь у нас театрал. Ну что, масштаб ясен? Такое бывает раз в жизни.

– И ты будешь участвовать в этой афере?

Она презрительно фыркнула, встала из-за стойки. И я увидел прежний взгляд, презрительный и злой.

– Ты считаешь меня ни на что не годной?!

На полпути к дому, увязая в песке, повернулась. Хотела что-то сказать, но махнула рукой.

Совет в Филях состоялся за полночь. Собрав деньги, решили, что я догуливаю отпуск, она улетает одна. “Так будет лучше”, – повторяла, складывая в пакет ракушки. Я изображал озабоченность, суетился. А сам чувствовал невероятное облегчение.

Утром съездил в поселок, купил билеты. В ночь на 26 декабря она уплывала на большую землю, далее поездом до Бангкока – и в Москву на узбекских авиалиниях. Маршрут укладывался в сутки, билет влетал в круглую сумму. Она забрала кредитки – “на всякий случай”. Мне оставалось впритык, на карманные расходы.

– Девочку не купишь, на ром хватит. К тому же у тебя есть марихуана.

Из вещей взяла пляжный рюкзачок, покидала мелочь. Порт находился на западном побережье, тридцать километров через остров. Ехали – она на такси, я на мотороллере следом. Стоя у трапа, теребила мой воротник, гладила на груди ткань. Коротко вздыхала, понимая, что говорить не о чем. Да и в мыслях, скорее всего, находилась давно в театре. На сцене.

Закончив погрузку автомобилей, гигантский паром дал гудок и брезгливо отодвинулся от причала. Вальяжно вышел в бухту. На горизонте вспыхнул закат, через небо легли малиновые, как в театре, полосы. Некоторое время жена стояла на корме, смотрела на берег.

Потом белые брюки в красных маках исчезли. Закат сложился как веер, через несколько минут паром превратился в жука, который карабкается по горизонту.

И потерялся, затерся в сумерках.

Поселок жил ночной жизнью. В кафе с выставленными окнами зажглись цветные фонарики. Шипело на невероятных, как сомбреро, сковородках пальмовое масло. Запахи выпечки и благовоний, мочи струились вокруг меня по воздуху.

Я медленно ехал вдоль витрин, где лоснились подгнившие к вечеру бананы. Лежали дыни, вывернув бесстыжее розовое нутро в белых семечках. Мне казалось, что вместе с запахами фруктов я вдыхаю свободу. Когда ни за что отвечать не нужно. И можно делать что угодно.

Улыбался, щурился на голые лампочки. Разглядывал цветастые груды платков – а внутри ликовал, задыхался от злорадного, торжествующего смеха.

Вечерний воздух загустевал. Продираясь сквозь его наслоения, беспорядочно двигались машины, пешеходы. Седоки и водители кричали друг другу – и тем, кто сидел на улице. Нарушая правила, перли на фурах торговцы. А посреди дороги дрых в тачке мальчишка.

За всем этим хаотичным движением наблюдал с алтаря маленький Будда.

Как будто наделяя суету смыслом. Накидывая прозрачное покрывало.

Опутывая паутиной, где каждый из нас неслучайно барахтается.

Сидя в кафе, я представлял Москву. Как она возвращается в пустую квартиру. Одной рукой сушит волосы, а другой уже держит телефонную трубку. Идет на кухню, выливает старый, в пятнах плесени, чай.

Заваривает в кружке свежий, кивая невидимому собеседнику.

Вооружившись пилкой для ногтей, ложится с телефоном в постель.

Я прекрасно знал эту картину. Мог прокручивать перед глазами до бесконечности. Но теперь меня в этом фильме не было. Как будто из пленки вырезали кадры с моим лицом. Стерли его черты – вместе с тапками и зубной щеткой.

И я нисколько не жалею об этом.

Здесь, за тысячи километров от дома, на другой стороне земного шара, я почувствовал, что мир вокруг стал бурлящим. Что он расширяется, пухнет. И одновременно становится прозрачным, тонким. Что паутина, в которой мы барахтаемся, стала нежной, скоро порвется. И что жизнь никогда еще не казалась мне такой легкой, но вместе с тем наполненной. Такой значительной – и невесомой.

Из города выбрался, когда опустилась густая темень. Заправился на выезде, дал газу. Пересекая джунгли, ловил себя на том, что жутко возбужден. И нарочно гнал по встречной, преодолевая страх, который жил во мне с той ночи.

Впереди лежал ночной остров длиной в тридцать километров. Проехав половину, я внезапно почувствовал усталость. Что руки не слушаются, держать дорогу все труднее. Что от ветра совсем окоченели плечи.

И я принял решение. Увидев огни, я съехал на обочину, и дыру, которая образовалась на дороге, тут же засыпали плотные, как земля, сумерки.

Голые лампочки освещали не то базар, не то табор. Под навесом висела одежда, тысячи пар брюк и рубашек. Чуть подальше, в отблесках огня, я заметил штабели стирального порошка. Чаны для стирки.

Тайцы ужинали вокруг очага. Я стал машинально перебирать рубашки.

Вытащил на свет в розовую полоску “Армани”. Цена смехотворная, размер подходит. “А то совсем замерзну”.

Одна из табора, пожилая женщина, стала кланяться, искать сдачу.