Поцелуй смерти Гамильтон Лорел
Он чуть изогнул губы, почти в улыбке, но чуть более грустной, чем полагалось бы быть улыбке. И этой почти-улыбки мне хватило. Я слегка сжала его руку:
– Иди к нему, все нормально. Я вымоюсь и буду тебя ждать в постели.
– Прости, что не смогу с тобой залезть в ванну.
– В ванне одной сидеть грустно. Я в душ и быстро помоюсь.
Бог кашлянул. Мы обернулись к нему.
– Прошу прощения, но возня с Ашером может занять у Жан-Клода некоторое время. Просто сообщаю на случай, если от этого зависит, что будет делать Анита.
Я посмотрела на гиганта – ему было неловко.
– Что ты недоговариваешь, Богофредо? – спросила я.
Он смотрел в пол, явно смущенный. Что-то промямлил.
– Как? – переспросила я.
Он поднял глаза, хмурясь.
– Наверняка Ашер хочет не просто поговорить с Жан-Клодом. У него вроде бы такое настроение: раз его изгоняют и, быть может, насовсем, он хочет попрощаться как следует…
Бог развел руками, как плечами пожал.
Я нахмурилась на него в ответ, не уверенная, что правильно его поняла, но считая, что намек уловила. Надеялась только, что ошиблась.
Жан-Клод поднес мою руку к губам и поцеловал.
– Прости, ma petite. Какое-то время меня может не быть.
Я посмотрела на него:
– Ашер хочет прощального секса?
– Думаю, что да.
Я всмотрелась в него пристальней.
– Он сегодня ударил Сина и меня покусал. Я знаю, что ты на него сердит.
– Сердит, но так как это последняя возможность, я не стану ее упускать.
– Последняя? Он ведь уезжает всего на месяц? Разве не так?
– Возможно, что и на дольше. В том городе нужен новый мастер-вампир, и ко мне обратились за рекомендацией.
– Ты хочешь сказать, что Ашер может не вернуться?
– Возможно, ему пора обрести собственную территорию.
– Может быть, но… – Я стала думать, что значит – никогда в жизни больше не любить Ашера, не видеть, как он работает верхним у Натэниела, не быть самой для него нижней, не видеть, как он бывает нижним у Ричарда, не бывать с ним и с Жан-Клодом в одной постели, не… да просто: не будет больше Ашера. Мысль эта погружала меня в печаль, но… – Если это вообще последняя ночь, я буду сожалеть, что меня там не будет, но я слишком сейчас зла. – Тут до меня дошло. – К тому же он ведь обо мне не спрашивал?
Бог покачал головой.
– Я хотел бы провести это прощание, если это действительно прощание. Но решение я предоставляю принять тебе, ma petite.
– Иди, – сказала я, – прощайся. – Ваша любовь длилась дольше, чем мы, все остальные, на свете живем.
– Тебе нужно напитать ardeur, чтобы раны зажили, – сказал он.
Я заставила себя не оглянуться на Никки:
– Справлюсь.
– Если ты думаешь про Никки, – сказала Клодия, – то мне нужен будет другой напарник.
– Тебе в красной футболке или тоже в черной? – спросил Бог.
Никки ходил в красной, Клодия в черной: Никки был согласен питать ardeur, Клодия – нет. Красное означало пищу, черное – всего лишь охранника. Но, скажем, Никки был согласен питать ardeur у меня, но не у Жан-Клода, и предпочитал никому кровь не давать, хотя, если бы я ему велела, дал бы: выбора у него бы не было. Я очень стараюсь не заставлять Никки делать того, чего он не хочет.
– На дежурстве должна всегда быть смешанная пара, Анита, на экстренный случай, – напомнила Клодия.
– Кажется, сейчас на смене только Домино и Этан?
Домино, как и Никки, предпочитал служить пищей только для меня, но Этан смотрел шире и позволял кормиться от себя некоторым из вампиров.
– Любого, – ответила она.
– Пошлю к тебе одного. – Он оглянулся на меня. – Куда им сказать, чтобы приходили?
– К душевым, – ответила я.
– К той комнате, где ты с Микой, Натэниелом и Сином, или в общие душевые?
Для меня было неожиданным включение Сина в общий список. Он не всегда с нами спит, у него своя комната и дома, и здесь, хотя он ее не очень использует. Не это ли имел в виду Ашер? Не всегда же бывает секс, иногда бывает общая теплая куча, как у котят, но если Бог заметил, то и все остальные тоже. Бог не самый наблюдательный из охранников, когда дело идет о личных вопросах.
Я подумала над его вопросом и ответила:
– Мика может уже спать, так что к общим душевым.
– Туда и пошлю смену, – сказал он и повернулся к Жан-Клоду. – Вы готовы, сэр?
– Да, – ответил Жан-Клод, быстро меня поцеловал и пошел широким шагом за Богом. Шел прощаться с Ашером и ни разу не оглянулся. Я смотрела ему вслед. Черные длинные кудри почти терялись на фоне черной одежды.
Рядом со мной возник Никки, его рука нашла мою. Держась со мной за руки, он спросил:
– Мне к тебе в душ или мне подождать снаружи, а потом найдем кровать?
– Жан-Клоду сегодня его кровать не понадобится, – сказала я.
– Это верно, и он не против, чтобы там с тобой были Мика, Натэниел, Ашер, даже Син. Но я в список его любимцев не вхожу.
Я глянула на него:
– Они его кормят, а ты нет.
Он слегка пожал плечами, насколько позволяла груда мышц.
– И Жан-Клод не любит, чтобы кто-нибудь из мужчин, отказывающихся давать ему хотя бы кровь, делили с тобой его постель, когда его нет.
Честно говоря, я этого просто не замечала, но раз Никки так говорит, то решила, что он абсолютно прав.
– Тогда, думаю, приходи ко мне в душ. По крайней мере, не будем бояться испачкать чужие простыни.
– Душ – это мне подходит, – ухмыльнулся Никки.
Я широко улыбнулась в ответ:
– Мне тоже.
Глава тридцать вторая
Клодия ждала в коридоре у стены, приглядывая и за входом, и за выходом. Исходный проект общих душевых предусматривал единственный путь для входа и выхода, но я наложила вето. Да, приходится охранять два входа, но единственный путь внутрь и наружу – это капкан. Жан-Клод заметил, что если кто-то пройдет все линии защиты и нападет на душевую, то вряд ли поможет второй выход. В этом был смысл, но и в моих словах тоже, а охранники проголосовали за мою точку зрения. Паранойя не выдаст.
Имелась раздевалка с туалетами как для мужчин, так и для женщин. У нас тут было достаточно женщин, чтобы наличие отдельного туалета не было глупым, как в те времена, когда мы впервые его строили. Все-таки приятно быть не единственной девушкой в коллективе. И когда мы оказались в раздевалке, Никки напомнил мне об еще одной причине, по которой девушкой быть приятно: взял меня на руки и поцеловал.
Поцелуй был нежным, а потом Никки отстранился и посмотрел мне в лицо единственным синим глазом.
– Больно было?
– Нет.
Он усмехнулся – яростно оскалил зубы – и снова поцеловал меня. На этот раз не так нежно: прижался ртом ко рту, и это уже было больно.
Я отдернулась:
– А это больно.
– Хотел почувствовать вкус крови у тебя во рту, пока у тебя от секса все не зажило.
– Ты же не садист, тебе не в радость причинять боль.
– Нет, но я ликантроп. Мне в радость вкус крови и мяса, а у тебя во рту как раз вкус того и другого.
– Есть оборотни, которые при этом теряют самообладание.
Я всмотрелась в его лицо, пытаясь понять, что это для него значит. Выверт вроде тех, что ему всегда нравились, но раньше не испробованный, или же тест – насколько я ему доверяю?
Он – моя невеста, так что чувствует то, что чувствую я, но невесты – это совсем особенный вид метафизических связей, не похожий ни на какие другие из тех, что у меня были. Я его эмоции не ощущаю. Смысл связи в том, что он ощущает мои и старается под них подстроиться. То есть в каком-то смысле он для меня загадка.
Я поняла, что несколько избалована способностью ощущать или разделять эмоции почти со всеми остальными. Когда-то навязчивая метафизическая связь была мне неприятна. Сейчас я на нее рассчитываю.
– Ты мне не доверяешь? – спросил он.
Ага, значит, проверка доверия.
– Ты – моя невеста. Я думала, ты не можешь причинить мне боль, тебе самому это будет неприятно.
– Ты любишь примесь боли к сексу. Я знаю, что это создает тебе удовольствие, а про себя я знаю, что люблю кровь, мясо и секс.
– Ага, – кивнула я. – Вся эта штука – дичь-охотник-погоня, почти у всех оборотней мешается с сексом.
Никки улыбнулся:
– Даже если мы до превращения равнодушны к вывертам, то после – их любим.
– Не стану спорить, – улыбнулась я.
– Можно тебя поцеловать так, как я хочу?
– Давай сначала все оружие сниму.
– Почему? – спросил он.
– Потому что, когда почуешь мясо и кровь, а у меня боль щелкнет выключателем, можем забыть о нем. А я не хочу, чтобы ты раздирал шитые на заказ кобуры, срывая с меня одежду.
Он улыбнулся еще шире, глаза засияли радостью.
– О’кей.
Он меня отпустил и шагнул назад, взялся за собственные кобуры и пистолеты. Я начала с наручных ножен с двумя посеребренными на кромке клинками. Мне снимать оружие дольше, потому что у меня и пистолеты, и ножи. Никки предпочитает пистолеты, а нож носит только складной для хозяйственных целей. Он не считает нож оружием, и хотя работать им умеет, но это не его сильная сторона. Ему бы пистолеты или рукопашная. Только что он показал Аресу, как умеет драться без оружия.
– Ты очень серьезная и о сексе не думаешь, – сказал он. – Почти печальная. Что случилось?
– Ох, как ты тонко на меня настроен.
– Ты знаешь: я живу, чтобы тебя радовать.
– Жаль, что это правда, а не романтическая риторика.
Я остановилась, снимая с себя поясную кобуру с «браунингом BDM». Ножи я уже сложила в запирающийся шкафчик.
– Я знаю, тебе неловко, что ты отобрала у меня свободу воли почти полностью. Мне приятно, что тебя это беспокоит, но я бы убил тебя, Мику, Натэниела, Джейсона – всех вас, прикажи мне мой прежний Рекс. И глазом бы не моргнул.
Я снова смотрела ему в лицо, пытаясь проникнуть в его мысли. Но это было как смотреть в стену: гладкую, нетронутую, пустую. Он красив, но его лицо ничего не выражало, и это не та непроницаемость, которой за много веков овладел Жан-Клод, и не мое коповское лицо. Это больше – или меньше. Социопатам нет необходимости выражать эмоции; обычно они это делают, научившись подражать мимике «нормальных» людей, но никогда не понимают тех эмоций, которые изображают. Они – идеальные актеры. Так они и живут среди нас, и многие из них считают, будто и мы притворяемся так же. Многие даже не представляют себе, что остальные люди испытывают эмоции, которых у них либо никогда не было, либо они выбиты жестоким обращением. Никки как раз из вторых – именно при жестоком обращении он потерял глаз, так что когда-то у него эмоции были. Может быть, он их из-за этого понимает лучше. Или нет?
– Одна из причин, по которым я подчинила тебя так полно. Социопаты никому не помогают, кроме себя.
– Ты так же безжалостна, как я, Анита. Но тебе это дорого обходится. Вызывает угрызения совести, сомнения в себе. У меня этой проблемы не было.
– Потому что ты был социопатом.
– Ты говоришь так, будто это изменилось, Анита. А это не так. Я остаюсь социопатом, только веду себя иначе – потому что ты не хочешь, потому что тебе будет плохо, если я сделаю что-то такое, о чем иногда думаю. А сама мысль сделать тебе плохо мне невыносима.
– Так я для тебя вроде Джимини Крикета?
– Натэниел мне показал этот мультик, так что я понимаю, какого черта ты этим хочешь сказать. Да, ты – мой Джимини Крикет. Ты мне говоришь, когда поступаю плохо. И заставляешь меня быть хорошим.
– Но у тебя все равно нет желания быть хорошим?
Он пожал плечами, сложил оружие в шкафчик и закрыл металлическую дверцу. Запирать не стал – можно не заморачиваться. Никто, допущенный в подземелья «Цирка», не посмеет коснуться чужого оружия. Такие недоразумения, бывало, приводили к гибели.
Он вытащил футболку из джинсов и стал снимать через голову. Медленнее, чем обычно, постепенно открывая плоский живот, выступающий сбоку участок широчайшей мышцы спины, грудные мышцы, плечи, вздувающиеся мускулами, и наконец руки, голые и массивные. Когда я глянула на его голый торс, у меня в груди на миг дыханье перехватило. Я смотрела в лицо Никки, на эти желтые-желтые волосы – такой у него был натуральный цвет – на эти пряди, упавшие клином на лицо; такая стрижка больше подошла бы завсегдатаю анимешных конвентов или рейверских танцевальных клубов. Никки умеет танцевать, что по некоторой причине меня поразило. Если бы он не был таким совершенным палачом и убийцей, то был бы потрясающим танцором в «Запретном плоде». Женщины западали бы на эту внешность, а уж очаровывать он здорово умел, когда приходилось притворяться. И танцевать он мог бы целый уик-энд напролет, просто чтобы показать, что может. Азарта соревнования у него бы на это хватило, но темперамент его не подходил для того, чтобы сделать это постоянной работой.
– Только что ты смотрела на меня и думала все то, что я хотел бы, чтобы ты про меня думала и чувствовала, а теперь вдруг стала серьезной. – Он медленно подвинулся ко мне, будто остерегаясь, будто не зная, что я сделаю, когда он подойдет. – О чем ты думаешь?
– Что я чувствую? – спросила я.
– Ты подозрительна. И ты мне не доверяешь.
– Доверяю. Я своей вампирской игрой с разумом сделала так, что теперь могу тебе доверять полностью. Но если бы я тебе не заморочила мозги, ты бы меня убил. А сейчас ты со мной живешь. Мы уже почти два года любовники, но я не уверена, что ты чувствуешь ко мне хоть что-нибудь.
– И ошибаешься, – сказал он.
Теперь он стоял прямо передо мной, и чтобы видеть его лицо, мне надо было смотреть вверх. Он положил ладонь мне на щеку, пальцами погладил волосы. Он теперь был теплее, будто в лихорадке, но это была не лихорадка. Это зверь зашевелился в нем.
– В чем я ошибаюсь? – тихо спросила я.
– Я хочу к тебе прикасаться. Хочу раздеться и всем телом коснуться твоего тела, чем больше, тем лучше. Прикоснуться к тебе я хочу всегда. Мне плохо, когда ты от меня слишком далеко – будто солнца нет на небе. Без тебя мне холодно и одиноко.
Последние слова он шепнул, склонившись ко мне.
– Это из-за подчиненности разума, – прошептала я в его губы, приближающиеся к моим.
– Я знаю, – ответил он и почти коснулся моего лица, чуть-чуть только не целуя.
– И тебе это все равно? – выдохнула я ему в рот.
Его губы коснулись моих, и каждое следующее слово было легкой лаской губ по губам.
– Целовать тебя мне хочется больше, чем хотелось чего бы то ни было на свете. А трахать тебя хочется так, как никогда ничего и никого на свете не хотелось.
– У тебя от меня зависимость.
Пришлось чуть отвернуться и освободить рот, чтобы это сказать.
– Я твой пес с замороченными мозгами.
Он повернул мое лицо так, чтобы снова наши губы соприкасались.
– И тебя это не тревожит?
– Нет. А тебя не тревожит понимание, что мне хочется слизывать кровь у тебя изо рта, что ее запах меня заводит?
И очень тихо, с легкой дрожью я выдохнула:
– Нет.
– Я хочу зажать тебя в объятиях, целовать тебя так глубоко и крепко, чтобы ты не могла мне приказать перестать. Хочу ощутить реакцию твоего тела на боль, которую я тебе причиню, и ощущать в этот момент вкус твоей крови.
По мне прошла дрожь, и не от страха. Или не только от страха. Есть грань, где игра с оборотнем может зайти слишком далеко, но острота этой грани – часть того, что доставляет мне наслаждение. В этом была правда, и я хотела этой правдой владеть.
Я выдохнула ему в губы, навстречу его теплому дыханию:
– Аа!
– Это «да»? – спросил он, взяв меня за затылок ладонью. Ох, какой большой ладонью!
– Да, – ответила я и поцеловала его первой, но его рука сжалась у меня на затылке и он так глубоко, так крепко поцеловал меня, что я ничего не могла бы сказать, и даже «нет». Его рука была у меня за спиной; он держал меня железной хваткой с прижатыми к бокам руками, куда сильнее, чем Ашер. Ашеру я не хотела делать больно, но Никки… он постарался, чтобы я не могла бы, даже если бы захотела. Он меня обездвижил и целовал меня, обходя языком каждую ранку, целовал и слизывал кровь изо рта. Боль была острой, и обычно я острую боль не люблю, но в момент, когда я могла бы возразить, если бы могла что-нибудь сказать, Никки перестал и начал просто целовать меня. Он умел это делать, и я ответила на поцелуй, хотя он так крепко меня держал, что я не могла податься к нему ближе, и даже этими движениями управлял только он. Он коснулся самой глубокой ранки – и я ощутила вкус свежей крови.
Он глухо застонал, выпрямляясь и отрывая меня от земли. Вдруг мои ноги заболтались в воздухе, но тело было прижато к нему так прочно, что никак не упасть. Безопасно – и в капкане. Я не могла понять, то ли мне это нравится, то ли я боюсь. Заколебалась в нерешительности, но так как мне это не было неприятно, следующий звук, изданный Никки, оказался низким мурлычущим рыком. Этот звук наполнил мне рот, отдался дрожью во всем теле, а потом нашел во мне тот глубокий центр, где уже началось шевеление. Бронзово-золотая тень поднялась из темноты, и я увидела, как рысит моя львица среди высоких тенистых деревьев. На самом деле происходило не это, но так это «видел» мой разум, так осознавал движение львиного в моем человеческом теле. Львица скользила среди джунглей навстречу рычащему жару, исходившему от Никки. Мой зверь поднялся навстречу его зверю, тепло к теплу, жар к жару, и кожа горела в лихорадке, как и у Никки.
Он оторвался от моего рта, я успела увидеть, что синева глаза растворилась в львином янтаре. Рычание, которое не может исходить из человеческой глотки, вырвалось из его губ.
Я тихо ответила рычанием.
Никки взревел – мощный, кашляющий взрыв звука, который я никогда не слышала ни от одного льва-оборотня. Звук оглушал, лишал возможности двигаться. Никки поставил меня на землю, и только тогда я попыталась сказать:
– Что…
Он схватил меня за джинсы и разорвал их, молнию вместе с материей. Сила поразительная. Он грубо меня развернул спиной, я чуть споткнулась, а он перегнул меня через скамейку, и мне пришлось упереться в нее руками, чтобы не удариться коленями. Никки разорвал на мне джинсы до бедер, схватился сзади за стринги и сорвал их одним движением. Больно это было или хорошо? У меня в голове путались грубость и боль, секс и наслаждение. Мне нравится ощущение срываемой одежды, сила, нетерпение, спазм нижних частей тела.
Никки схватил меня за бедра и прорычал:
– Господи, как мне нравится твоя задница!
У меня в жизни есть мужчины, шепчущие милые пустяки во время секса, даже стихи цитирующие. Их я люблю за это, а Никки – за другое.
Одной рукой держа меня за бедро, он другой водил по заду, растирая, поглаживая, ощупывая, и наконец вдвинул в меня палец. Я так уже напряглась, что даже это вызвало у меня тихий стон.
– Ты мокрая, – шепнул он рычащим голосом.
– Знаю, – ответила я так же хрипло.
Он вложил в меня два пальца и начал их вводить внутрь и вытаскивать, как предисловие к тому, что хочет сделать потом, все быстрее и быстрее, и это было хорошо, очень хорошо, но так до цели не добраться.
– Не под тем углом, – сказал он, и рычания в голосе стало чуть меньше.
– Да, – ответила я.
– Ложись на скамейку спиной.
Я глянула на него через плечо:
– Слишком узка она для секса.
– Делай, что говорят, – сказал он. В такие моменты я и радовалась, что Никки куда прямолинейнее большинства мужчин, и задумывалась, насколько же он был бы груб, если бы я с самого начала не подчинила его разум.
Я глянула на него так, как заслуживала эта идея, и встала.
– Уж не со штанами на ляжках.
– Верно, – согласился он.
Нагнулся, и я не успела сообразить, чего он хочет, как его руки вцепились мне в джинсы и дернули их вниз. Мне не за что было держаться, поэтому я пошатнулась, и он поймал меня одной рукой, а другая сорвала остатки джинсов. На мне осталась рубашка и под ней лифчик, да ботинки, в которых я была на выезде. Не клубные сапожки – этакие полицейско-военные, не так чтобы сексуальные.
– Я чуть было не сказала, что джинсы поверх ботинок не снять, – сказала я, полусмеясь.
Он лизнул меня в щеку – длинно, медленно, и я перестала смеяться. Он взялся зубами – я сказала:
– Ой. Слишком сильно зубами, слишком рано.
Он лизнул там, где укусил.
– Потом тебе понравится.
– Наверное. Но пока нет.
– Ложись спиной на скамейку.
– Она и правда узкая, – сказала я и обернулась, чтобы взглянуть на него. Он поднял на меня глаза. Светлые волосы упали на лицо, синий глаз смотрел на меня снизу. И в лице его уже была та темнота, та уверенность, которая бывает у мужчин, когда одежда сброшена и уже идет секс. Не то чтобы собственнический взгляд, но и собственнический, но и хищный, и не потому, что Никки – лев. Это взгляд не оборотня, не вампира – взгляд самца. Наверное, у женщин есть свой вариант этого выражения лица, но я себя редко вижу в зеркале в процессе секса, и сравнивать могу только с одной другой женщиной, а у нее такого взгляда не бывает.
Я смотрела Никки в лицо, а он смотрел на меня в ответ, и на лице было написано, что он хочет со мной сделать.
– На скамейку, Анита.
Я перестала спорить.
Глава тридцать третья
Скамейка была узкая, но Никки напомнил:
– Ты же качаешь пресс на наклонной скамейке, просто держись.
Я закинула руку за голову и стала держаться. Наша одежда кучей валялась на полу. Никки обрабатывал меня рукой, пальцами ища точки, которые только и можно было найти в этой недостойной позе – я изогнулась на скамейке, ноги вверх, он держит одну ногу так, чтобы опереться коленом на скамейку и добраться пальцами, поглаживая снова, снова, быстрее, быстрее, вот то самое место внутри. И вызвал у меня оргазм с воплем, но приходилось помнить, что держаться надо, а то упаду.
Он вытащил пальцы, пустил их между ног снаружи, где тоже есть та точка. Я еле смогла выдохнуть:
– Делай меня!
– Рано, – ответил он, снова низким рычанием.
– Почему? – спросила я с придыханием.
Он гладил поверх и вокруг, глядя мне в лицо при этом.
– Потому что я видел, что делают с тобой в постели другие. Я хочу, чтобы ты меня хотела, а это значит, что должен показать все, на что способен, иначе тебе не будет необходимо со мной трахаться. Если я не приложу усердия, ты найдешь другого, кто приложит.
Очень трудно было думать под его пальцами, но я попыталась.
– Мне с тобой… хорошо… ты великолепен.
– У тебя как минимум два любовника, которые оральный секс выполняют лучше. И двое таких, у которых больше, чем у меня.
Я начала было его утешать, но он сказал:
– Меня устраивает, мне не обязательно быть самым большим у тебя в постели. – Пальцы задвигались быстрее, чуть сильнее. Радостное напряжение стало расти между ногами, и на лице у меня это отразилось, потому что он улыбнулся:
– Ага, вот оно. Люблю, когда у тебя лицо такое.
Вот только что тяжесть нарастала, и вдруг меня захлестнула волна удовольствия. Захлестнула, прошла насквозь, по коже, по мышцам, и каждый нерв, каждая клетка во мне превратилась в радость, в ощущение. Я завизжала, откинув голову, пытаясь выгнуться над скамейкой.
– Анита! – позвал Никки.
Внезапно его рука надавила мне на грудину, прижимая к скамейке, а меня несла волна оргазма, а его пальцы длили оргазм и длили, и наконец я успокоилась и расслабилась, веки трепетали, глаза ничего не видели.
А он смеялся – низким мужским смехом, как бывает у мужчин, когда они очень собой довольны – обычно в сексе.
Я попыталась себя увидеть, заставить глаза работать, чтобы мир не расплывался пятнами, но еще одна волна заставила меня выгнуться на скамейке, а руки Никки обвились вокруг и подняли меня.
У меня было время заставить руки действовать, чтобы держаться за его руки. А он сдвинул ладони вниз по моим бедрам и слегка меня приподнял, потом посадил на себя сверху. У меня сразу дыхание застряло в глотке, слишком быстро это было после последнего оргазма, и ощущение его, входящего в меня, ощущение рук, медленно опускающих меня на него, было ошеломляющим. Так это было чудесно, так… веки снова затрепетали, пальцы сжались на его руках, пытаясь удержать меня там, где он хотел, а он управлял и своим телом, и моим.
Когда он вдвинулся до конца, то сказал:
– Господи, как чудесно!
– Да, да! – сумела сказать я, ловя ртом воздух.
Он наклонился вперед, снова прижав меня к скамейке своим телом, вдвинутым до упора.
– Упадем, – сказала я.
От этой мысли чуть прояснилось в голове.
– Держись за мои руки, я справлюсь.
Я так и сделала, и радостный посторгазменный туман рассеялся от весьма реальной боязни, что мы упадем с узкой скамейки.