Путешествие Руфи. Предыстория «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл Маккейг Дональд

От солнца осталась лишь жёлтая полоска, когда фургон со скрипом скатился на сушу.

– Теперь ты в Каролине, – сказал Джеху.

– Совсем как в Джорджии, – ответила Руфь.

Здесь были такие же карликовые пальмы, такие же дубы, та же песчаная почва и поникший мох.

Поднявшись на небольшой холм, они увидели, что в окнах гостиницы «Шеллпойнт-Инн» горят свечи. Священник поручил коляску цветному мальчишке и зашёл с женщиной внутрь. Фермер с овцекозами устало побрёл по дороге.

Джеху пошёл на задний двор, где, по словам кухарки, они с Руфью могли переночевать в сарае за десять центов и покормить мула за пять. Миска бобов с ветчиной на ужин обошлась в два цента. Поставив миску посередине, они всё съели, зачерпывая поочередно. Руфь собрала остатки со дна.

Козодой пронёсся в луче лампы, когда открылась дверь кухни. Кухарка, гремя кастрюлями, с кем-то говорила.

Джеху распряг и стреножил мула так, чтобы тот смог поесть сена и напиться. Сквозь щели меж брёвен сочился тусклый свет. Мул с фырканьем пил воду, опустив морду в бадью.

Непохоже было, что здесь раньше ночевали цветные, но это ничего не означало. У чернокожих нет ничего, что можно оставить после себя. Джеху перенёс свои инструменты и ящик в стойло. Он постелил одеяло поверх высыпавшегося из кормушки сена. Снял рубашку. При бледном свете его кожа мерцала, как мокрая сталь.

Он посмотрел на Руфь:

– Теперь ты моя. И я могу делать с тобой всё, что захочу.

Она шагнула навстречу его широкой улыбке:

– О господин, не делайте этого со мной! Я ещё не знала ни одного мужчину.

– Нет, господин, – продолжала отнекиваться Руфь, когда он своими изящными руками расстегнул на ней блузку, освобождая грудь.

– Да, господин, – промолвила она, почувствовав, как он вошёл в неё.

Чарлстон оказался похож на Саванну, но выглядел богаче, оживлённее и чернее. Город растянулся поперёк узкого полуострова, в месте слияния рек Эшли и Купер. Здесь причаливали и отчаливали большие и малые суда, поднимая паруса и рассекая носом волны. Дома в Чарлстоне были больше, чем в Саванне, но, если не считать Уайт-Пойнта, здесь больше не было ни парков, ни площадей для целительных прогулок. Главные проспекты шли с севера на юг, а Уайт-Пойнт, находившийся на самом мысу, был, можно сказать, единственным местом в Чарлстоне, где было больше белых, чем цветных, поскольку чернокожим вход туда был воспрещён. Белые в Чарлстоне выглядели более высокомерно, чем в Саванне, и быстрее пускали в ход трость или кнут.

Чувствительные господа могли отправить непослушных слуг в работный дом, чтобы их там высекли. Раньше там располагался сахарный склад, поэтому было принято говорить, что цветных отправляют «отведать сахарку».

Джеху продал доски, фургон и мула и снял вагончик, разделённый надвое перегородкой, позади рисовой мануфактуры неподалёку от Энсон-стрит. В каждой из комнатушек имелось окно без стекла и ставен, чтобы проветривать помещение, а крыша в самые жаркие полуденные часы находилась в тени. Руфь приучила Джеху снимать ботинки за порогом жилища, в котором она так скребла и натирала деревянный пол, что он, вытертый добела, стал гладким, как стекло. Она покрасила дверную раму и подоконники в синий цвет, чтобы в дом не проникли духи, и ещё повесила дубовый мох, жёлтый щавель и подофил – американскую мандрагору ради приятного запаха (и привлечения Джеху). На закате, когда с реки поднимался ветер, они ели рис с бобами или тушёной зеленью, порой с ломтиком солонины. Джеху иногда после ужина выпивал виски, но Руфь неизменно отказывалась. После ужина было время поговорить, но они говорили мало.

Джеху работал, выбиваясь из сил. Прекрасные лестницы и сработанная его руками мебель составили ему репутацию мастера, но заказчики тем не менее отпускали в его адрес небрежные похвалы, называя Джеху «учеником англичанина».

Джеху потратил большую часть своего Капитала на покупку Руфи. Порой он задавал себе вопрос, а не следовало ли предложить меньшую цену тогда.

– А сколько я для тебя стою? – спрашивала она.

– Я ничего не хотел этим сказать. Деньги делают деньги, если ими правильно пользоваться.

– Никогда не видела, чтобы деньги что-то делали. Вот эта монетка, она просто лежит, и всё. Эй, монетка, а ну-ка поднимись и вымети пол. Не можешь? Никак? Похоже, придётся подмести самой.

– Капитал, – поучал Джеху, – делает человека свободным. У меня был такой Капитал, что мы могли есть мясо каждый день. Но он был потрачен на то, чтобы ты оказалась здесь.

– И вот я здесь, – со смехом ответила Руфь, взбираясь к нему на колени.

Руфь нашла работу торговкой на рынке. Она забыла языки, на которых говорила в детстве, но торговаться не разучилась.

Когда она отдала свой скромный заработок Джеху, он сказал:

– Будем притворяться, что ты моя служанка, но мы же оба знаем, кто кому подчиняется, правда?

Свободные светлокожие мулаты предпочитали ходить на службу вместе с белыми в епископальную церковь Святого Филиппа. Вступление в их сообщество, называвшееся Братством Коричневых[26], стоило пятьдесят долларов, и они, как и белые, платили налоги. Некоторые держали прислугу; самые богатые из них владели дюжиной рабов.

Джеху и Руфь, подобно большинству цветных, посещали Африканскую методистскую епископальную церковь на Кау-элли, расположенную на северном краю города. Это было большое новое здание, побеленное изнутри и снаружи; и лучше было не прислоняться к стенам, поскольку сквозь побелку проступала смола – сосновые доски были свежими. Внутри стояли скамейки без спинок и простая, ничем не украшенная кафедра, но парадная дверь из лучшего вишнёвого дерева, сработанная Джеху Гленом, была очень хороша, и священник, преподобный Моррис Браун, собственноручно открывал и закрывал её большим железным ключом.

Отец Браун был свободным цветным и раньше служил сапожником, пока не услышал призыв Господа, в связи с чем отправился на север в Филадельфию, чтобы вразумиться и принять сан. Его дела пошли в гору. В процветающей церкви Брауна женили, отпевали, отпускали грехи, а также предлагали занятия по изучению Библии слугам, которые не умели читать, и уроки в воскресной школе их детям.

Основанная свободными цветными, хорошо известными в городе ремесленниками, Африканская церковь явственно держалась такой позиции, что негры могут преуспеть в этом мире и стать равными белым в ином.

Африканская церковь была единственным местом в Низинах, где цветные могли собираться без белых, с единственной дверью, которую они могли закрыть за собой. Братство Коричневых и церковь на Кау-элли представляли собой два полюса в преуспевающем портовом городе с населением в двадцать три тысячи человек.

Подруга Руфи из прихода, Перл, шутила:

– У тебя есть всё, что пожелаешь, и большая часть того, чего я хотела бы тоже.

В этих словах была доля истины. Личико у Перл было таким маленьким, что умещалось за носовым платком, а фигура плоская, как у мальчишки. Она родилась на плантации Раванелей, «когда там выращивали индиго, пока его не сменил рис», и дочь домашней прислуги сама стала служанкой.

– Миссас Раванель не любит город, – рассказывала Перл Руфи. – А полковник Раванель – да. Поэтому мы в основном в городе. Полковник Раванель знаменит своими лошадьми!

Миссас Раванель нужна была няня для маленькой Пенни, но она не хотела покупать прислугу.

– А вдруг она окажется нехороша? – рассказывала Перл. – Не такой хорошей нянюшкой, как будут расхваливать на невольничьем рынке? Вдруг миссас купит няню, которая будет говорить, что всё умеет, а на самом деле ничего, что тогда делать? Придётся её продать, а с кем в это время будет мисс Пенни?

– А почему ты не нянчишь?

– Потому что детей не люблю. С ними столько хлопот!

– А мне зачем рассказываешь?

– Потому что миссас Раванель ищет, где бы нанять няню. Она готова нанять любую, даже без опыта, главное, не связываться с покупкой. Ты раньше не работала няней?

Руфь рассмеялась:

– Я была нянюшкой Руфью, прежде чем стать миссас Глен.

– Ты ещё не миссас Глен, – захихикала Перл. – Ты живёшь во грехе.

– Пока что, – поправила Руфь.

Фрэнсис Раванель наняла Руфь по рекомендации Перл. Пенелопа – Пенни – Раванель была сущей егозой двух лет от роду, но Руфь привязалась к ребёнку.

– Мы с тобой похожи, милая. Не слушаем никого, кроме себя, – говорила ей Руфь.

Сказанное не вполне соответствовало действительности в отношении Руфи, но насчёт мисс Пенни это было абсолютной правдой.

Джеху был не совсем доволен новой должностью Руфи.

– Ты опять прислуживаешь!

– Когда есть заказы, день приносит тебе два доллара. Миссас Раванель платит мне пятьдесят центов. Если есть, как и раньше, и платить за жилье, не покупать ни виски, ни табака… – Она умолкла.

– Продолжай.

– Мы можем жить на моё жалованье, а твой заработок будет Капиталом.

– А пожертвования на церковь?

– Пять центов каждое воскресенье.

– Я подумаю над этим.

Но Руфь поняла, что он уже решил согласиться.

Полковник Раванель под командованием Эндрю Джексона участвовал в битве при Хорсшу-Бенд[27] и хотя и не скрывал своих наград, но никогда ими не кичился. Большая часть плантаторов Низин избежали призыва, а Джеку, как одному из немногих героев, предлагали стать законодателем.

Он со смехом отверг это предложение:

– Вы же не хотите иметь сенатора, который прекрасно разбирается только в лошадях. Его может занести.

Когда губернатор Беннет лично обратился к нему, полковник Джек ответил прямо:

– Мы резали индейцев, как каких-нибудь свиней на бойне. Не думаю, что резня дарует умение составлять законы.

Жене Раванеля, Фрэнсис, часто приходилось сдерживать острого на язык, вспыльчивого полковника, и Джеймс Петигрю заметил по этому поводу:

– Как жаль, что Фрэнсис не может баллотироваться в сенат вместо Джека.

Его фраза стала популярна в светских кругах.

Отказ Джека и презрительное отношение к «резне» испортили репутацию, которую он приобрёл благодаря своему героизму, и больше ему не предлагали баллотироваться.

Джека это не волновало. Он чувствовал себя счастливее всех, когда скакал верхом, тренировал лошадей, делал на них ставки, покупал или участвовал в бегах, и некоторые говорили:

– Единственный человек, который когда-нибудь нравился Джеку Раванелю, – это его жена.

И добавляли:

– Как ему повезло с Фрэнсис.

Фрэнсис была одной из тех счастливиц, которые умеют принимать достойный вид и сбрасывать его так же легко, как меняют шляпки. Её безупречное умение держать себя на службе в церкви Святого Филиппа или на прогулке по Бэй-стрит улетучивалось, как дым, когда она разражалась ребяческим смехом над грубоватыми шуточками своего мужа или отдавалась его ласкам в те моменты, когда полагала, что слуги не наблюдают за ними.

Накормив Джеху завтраком – два яйца, овсяная каша да горбушка вчерашнего хлеба, – Руфь отправлялась к Раванелям, чтобы переодеть и накормить мисс Пенни. Днём, пока малышка спала, Руфь относила Джеху корзинку с обедом. Джеху съедал сыр и яблоко, а Руфь, сидя с ним среди ароматных стружек, вдыхала резкий запах столярного клея и размышляла, за что Господь Бог так осчастливил её.

Однажды после обеда, когда Джеху встал, отёр рот и взялся было снова за инструменты, Руфь объявила, что хотела бы стать замужней женщиной до того, как родится ребёнок.

– Что?.. – спросил Джеху. – Я… Ребёнок?

Он помог ей подняться на ноги и обнял, стараясь не прижать живот.

Джеху попросил Денмарка Веси быть свидетелем на их свадьбе. Когда-то Денмарк служил юнгой у капитана Веси (поговаривали, что миловидный мальчик был больше чем просто юнгой), но тот продал его плантатору из Сан-Доминго. Прибыв на плантацию, мальчишка разыграл приступ падучей болезни: лягался, бесновался и плевался так, что изо рта шла пена, а кусался так яростно, что плантатор с отвращением отправил его обратно на корабль, потребовав полного возмещения расходов.

Несмотря на этот неприятный инцидент, мальчик смог восстановить доверие капитана, выучился читать и постепенно стал его писарем. Когда капитан вышел на пенсию и основал торговлю предметами судового обихода складом на Ист-Бэй, Денмарк Веси прекрасно управлялся с работой, которой не погнушался бы и белокожий управляющий.

– 1884, – с восторгом вспоминал Джеху. – Это был номер в лотерее, в которой Бог подсказал Денмарку попытать счастья. Знаешь, сколько он выиграл?

Руфь, уже слышавшая эту историю, послушно спросила:

– И сколько же он выиграл?

– Тысячу пятьсот долларов.

– Так много?

– Денмарк купил себе свободу. Никто теперь не может сделать Денмарка Веси своим рабом. Он сам сделал себя свободным.

– А его жена, Сьюзан, свободна? А его дети?

– Денмарк может жить где угодно, – продолжал Джеху. – В любом месте на земле. Поехать в Либерию, на Гаити или в Канаду… Может уехать из Низин в Филадельфию. Там нет рабов.

– А жена и дети тоже?

– Нет. Денмарк не уезжает, потому что не хочет, а они – потому что не могут!

Крупный плотник шестидесяти лет с очень тёмной кожей устраивал занятия по чтению Библии у себя дома по вечерам каждый вторник и пятницу.

Преподобный Моррис Браун, пастор церкви на Кау-элли, имел кожу кофейного цвета, как у Джеху. Его лысину обрамляли остатки всклокоченных волос, которые он собирал в пучок, чтобы они не растрепались от ветра, даже когда его не было. Браун был туговат на ухо и порой не понимал, что ему говорят, и в ответ только вежливо кивал. Он склонял свой кроткий взгляд к Новому Писанию, в то время как Веси, неофициальный помощник Брауна, редко отклонялся от более сурового Ветхого Завета.

Господа, даже самые консервативные, которые с подозрением относились к любым сборищам негров, считали, что Браун не приносит никакого вреда и, как христиане, надеялись встретиться с ним и другими слугами в раю, где они могут понадобиться.

Преподобный отец Браун с лучезарной улыбкой обвенчал мистера и миссис Джеху Глен в присутствии своей паствы и попросил Господа благословить их союз. Руфь и помыслить не могла, что может быть так счастлива. Она вся светилась от счастья, лёгкая, как пёрышко.

В просторном голубом платье живот у Руфи не выпирал, а Джеху был очень хорош в старом сюртуке Раванеля и цилиндре, несколько помятом одной из лошадей полковника. На деньги, подаренные миссис Раванель на свадьбу, Руфь купила Джеху белый шейный платок.

Стоя у алтаря, Перл сжимала в руках обручальное колечко, которое Джеху выковал из испанской серебряной монеты. Денмарк возвышался над ним, подобно Голиафу. После того как Перл передала кольцо Джеху, он надел его Руфи на палец (каким тяжёлым оно оказалось!), а отец Браун объявил, что теперь они женаты и Джеху может поцеловать свою супругу, что он и сделал, а Денмарк Веси сказал:

– Этот мужчина и эта женщина теперь соединились, и Господь желает, чтобы они оставались вместе. И никто – ни чернокожий, ни свободный цветной, ни белый господин – не в силах их разлучить.

Не только отец Браун уступал место Денмарку Веси. Седые волосы Веси были коротко пострижены, но благодаря своему росту и окладистой бороде он напоминал Авраама, Савла или ещё кого-то из библейских царей. Когда он шёл по улице, некоторые белые переходили на другую сторону, чтобы не уступать ему дорогу.

Когда мистер и миссис Глен прошли в боковой придел храма, Галла Джек, жрец вуду, хлопнув в ладоши, пустился в пляс вокруг них, выкрикивая:

– Бог соединил их. Духи благословляют этот союз. Духи изливают на них любовь!

Пара остановилась, пока Галла Джек размахивал погремушкой из тыквы-горлянки. Он потряс ею перед Руфью и, вытаращив глаза, спросил:

– Кто ты, женщина? Кому ты принадлежишь?

Руфь сжала руку Джеху:

– Теперь я принадлежу ему. Разве ты не слышал?

Галла продолжал глазеть на Руфь, словно она ответила невпопад, пока народ не заволновался, а отец Браун не сказал:

– Джек! Хватит!

– Женщина, ты знаешь, о чём я говорю! – выпалил Джек. – Ты общаешься с духами! – и вихрем унёсся прочь.

Джеху, сжав ладонь Руфи в своей, собрался идти домой.

Веси успокоительно пробормотал им:

– У Галлы Джека есть сила, но не хватает соображения.

Джеху и Руфь улыбнулись друг другу. Веси похлопал Глена по плечу и заявил, теперь уже во всеуслышание:

– Ты заполучила хорошего мужа. По цвету кожи его могли бы вполне принять в Братство Коричневых, но Джеху такой же чёрный, как и я. – Его глаза скользнули по присутствующим. – Коричневым есть что терять.

– Денмарк, – сказала Руфь, – почему ты так ведёшь себя в день моей свадьбы?

Он расхохотался густым, раскатистым смехом великана, но не оставил вопрос без ответа:

– Коричневые всё надеются, что побледнеют и станут похожи на белых. Приобретут их привычки, научатся вести так же дела, будут ходить в церковь Святого Филиппа вместе с белыми. А пока толпятся там на балконе, все до единого, Боже милостивый, и – ни-ни! Зачем возмущаться, что они не могут заходить в придел и свидетельствовать перед Иисусом, что двое полюбили друг друга во имя Господа. Да и иметь других цветных в услужении. Владеть рабами только потому, что у тех чёрная кожа, а у них – посветлее. Вот так и станут бледнеть, пока на них не останется ни одного чёрного пятнышка и они не станут белыми, как снег.

Джеху, кивая, слушал его, соглашаясь со всем сказанным, но Руфь, устав от речей, ткнула его локтем в бок, напоминая, зачем они сюда пришли. Краем глаза она заметила, что отец Браун отходит в сторону, словно хочет ускользнуть.

Оставив мужа с друзьями, Руфь подошла к своей подруге Перл, которая осторожно обняла её и сказала, что Руфь самая красивая невеста, на что Руфь улыбнулась, зная, что так оно и есть.

Перл познакомила Руфь с Томасом Бонно, у которого кожа на лице и руках была выдублена солёной водой и ветром. Он широко улыбнулся.

– Я видела вас на рынке. Вы рыбак!

– Скорее сборщик устриц, но я отлично знаю, где любит прятаться камбала. Я вас тоже встречал, мисс Руфь. Трудно не заметить девушку вроде вас.

– Томас! – предостерегающе остановила его Перл и рассмеялась. – Он только притворяется диким, но на самом деле совсем ручной.

– Ты – единственная, кто сумел меня приручить, – подтвердил Томас.

– Гляди-ка, – сказала Перл Руфи. – Теперь ты миссис Глен.

– Я очень долго была Руфью. А кем я была ещё раньше, не помню.

Размытые облака украшали безучастное небо, раскинувшееся над группой чернокожих, которые вышли во двор церкви на Кау-элли освежиться. Мистер и миссис Глен присели на паперти рядом с Томасом Бонно и Перл.

– Джеху, – прошептала Руфь, – я чувствую себя такой важной. Словно я королева или кто-то вроде неё.

– Томас, а ты не познакомишь меня?

К ним подошёл красивый темнокожий парнишка на год-другой младше Руфи.

– Это Геркулес. Считает себя хорошим наездником.

– Считаю, рыбачок?

Он скептически поднял брови, на лице вспыхнула улыбка:

– Спорим, однажды я выиграю на скачках Жокейского клуба!

– Скорее один ниггер тут слишком высокого мнения о себе.

– Ну, конечно. Конечно! Эй, девушка, теперь, когда мы знакомы, предлагаю тебе бросить этого плотника и убежать со мной. Мы отправимся на север и будем искать там свою удачу.

Руфь невольно улыбнулась:

– Я только сегодня вышла замуж! Я могу немного побыть замужней, как ты считаешь?

– Даю тебе одну неделю, – изрёк Геркулес, подняв палец. – А потом я приду за тобой!

Чудесный выдался воскресный день – под чистым, без единого пятнышка небом все поздравляли молодых, образовавших новую семью, на христианский манер, желая, чтобы они были счастливы, чтобы их дети пережили болезни и чтобы их не продали в рабство и они стали опорой для родителей в старости. Так друзья, в своём знании и неведении, желали счастья Джеху и Руфи Глен и молились, чтобы Господь благословил их.

В церкви на Кау-элли в задних рядах иногда сидели несущие дозорную службу, слушая проповеди о любви Иисуса и великом терпении и блаженстве вечной жизни преподобного Брауна, но на занятия Денмарка Веси по изучению Библии белые не приходили.

Прошло три недели. Как-то, выходя вместе с подругой из дома Денмарка Веси на Булл-стрит, Руфь вздохнула, обмахиваясь веером:

– В Чарлстоне когда-нибудь бывает прохладно? Этот воздух можно резать, как пудинг.

– Да здесь нежарко, милая. Дело в тебе.

– Уф. Если бы я… Такая жара, что я даже думать не могу!

– Там было тепло, и всё.

– Он всё время твердит о Моисее. Моисей! Моисей! Моисей! Господи, как бы я хотела уметь читать! Какое этому старому Моисею дело до цветных? Католики говорят, что о нас заботятся Дева Мария и Святые, жрецы вуду – что духи, а он всё про Моисея, повсюду один Моисей!

– Денмарк хороший проповедник.

– Да-да. Но мне иногда так и хочется спросить, почему он не выкупит жену и не уедет с семьёй куда-нибудь на север. Почему он больше не думает о них. Мне кажется, что его не заботит ничто, кроме Моисея!

Перл решила сменить тему:

– Когда родится малыш?

– Когда ей захочется! А ты когда выйдешь замуж?

– Ей?

– Ей. А вы с Томасом когда поженитесь?

– Когда он накопит столько, чтобы выкупить меня. Миссас Раванель готова отпустить меня за двести.

– Двести долларов?

– Она говорит, что могла бы отпустить меня и даром, но у полковника Джека плохо просеяли рис, и он продал его по низкой цене, а потом ещё купил лошадь, которая стоила немалых денег.

– Миссас Раванель очень добродушная женщина.

– Полковник тоже неплохой человек, – заверила Перл, – только когда не пьёт. Когда миссас нет дома, а полковник Джек пьёт, я подпираю дверь стулом. Я прям не могу удержаться от улыбки, когда миссас Фрэнсис ведёт его спать. Большой герой, военный полковник, а эта женщина крутит им как хочет. А он только виновато опускает голову. Давай зайдём обратно. Старый Моисей больше никому не причинит вреда. Он давно уже мёртв.

– Я всё думаю об этих египтянах, – сказала Руфь. – Они ведь не так уж и отличались от народа Моисея. Может, кто-то из них спал с еврейскими женщинами, а мужчины-израильтяне ложились в постель с женщинами – подданными фараона. Но Господь Бог «ожесточил сердце фараона», и потому фараон не отпускал народ Моисея. Он не мог, потому что Господь Бог не допустил бы этого! Бог ожесточил сердце фараона, наслал саранчу и болезни, а под конец умертвил всех перворожденных сынов в Египте и собственного сына фараона. И тогда фараон упал духом и отпустил Моисея. Фараон был рад избавиться от них. Но Бог ещё раз ожесточил сердце фараона, и тот отправил солдат в погоню за ними. Они долго скакали и остановились на берегу моря, которое расступилось перед Моисеем. Стена воды с одной стороны. Стена – с другой. Генерал скомандовал «Вперёд!», и солдатам пришлось послушаться, они поскакали между двух стен воды, хотя лошади пугались и фыркали от страха. Израильтяне, наверно, радовались, когда оказались на другом берегу, и я за них радуюсь, но иногда, Перл, я чувствую себя как те египтяне, когда на них обрушились стены воды.

– Ты боишься рожать.

– Точно. У меня же раньше никогда не было малыша.

– У меня тоже. Но если бы женщины не рожали детей, мы с тобой не дышали бы этим воздухом, густым, как пудинг.

Руфь рассмеялась, и они вернулись к Библии, Денмарку Веси и Моисею.

В отличие от большинства чарлстонских аристократов Раванели оставались в душном городе всё лето, принимая, впрочем, разумные меры предосторожности. Джек не навещал свою плантацию с заката до рассвета. Все знали, что гибельная жёлтая лихорадка настигает людей по ночам.

Раванели держали в городе кухарку, но ни дворецкого, ни кучера у них не было, и молодая подруга Фрэнсис Элеонора Болдуин Перье всё уговаривала её купить побольше прислуги.

– Иначе, – говорила Элеонора, – как же ты сможешь развлекаться?

Молодая миссис Перье была убеждена, что её состояние, доставшееся ей по наследству, не было знаком милости Создателя. Оно было доказательством Его понимания.

– Развлекаться? – вздыхала Фрэнсис. – Мы развлекаемся в Жокейском клубе почти каждую субботу, больше, чем мне хотелось бы. Дорогая Элеонора, быстрая скаковая лошадь стоит гораздо больше, чем наездник.

Муж Элеоноры, Кэткарт, писал стихи, и «Чарлстонский курьер» опубликовал несколько од, посвящённых жене (где она сравнивалась с античной богиней). От этих сочинений Элеонора заливалась краской и уверяла, что «лишь мельком пробегала по ним глазами», хотя могла повторить на память каждое.

Кэткарт иногда надевал ярко-багряный шейный платок и очень гордился своей сшитой на заказ военной формой простого покроя чарлстонских рейнджеров, в которой он неизменно появлялся на всех светских встречах. Миссис Перье, у которой пока не было детей, имела свои суждения о воспитании, которые она излагала Руфи, когда та приводила мисс Пенни в гостиную, чтобы потешить подруг миссас Раванель. Руфь кивала и, улыбаясь, отвечала:

– Да, миссис Перье.

После одной особенно бурной тирады, когда мисс Элеонора, наконец, удалилась, несмотря на уговоры: «Дорогая Элеонора, неужели ты покидаешь нас так быстро?», Фрэнсис, закрыв за ней дверь, со вздохом прислонилась к ней и сказала:

– Я должна напоминать себе: у Элеоноры всегда благие намерения.

Руфь, не сдержавшись, засмеялась, Пенни подхватила, а за ней и мать, и все трое не могли остановиться, пока не зажали рты руками.

В январе, когда был продан урожай риса, а неграм выдана одежда на следующий год, рабы наслаждались целым днём отдыха на Рождество, а хозяева возвращались в город, чтобы провести здесь самое весёлое время года в Америке. Балы, которые устраивались в Жокейском клубе и в Обществе Св. Сесилии для знатных особ, порой совпадали ещё с двумя-тремя чуть менее пышными за один вечер. Город бурлил сплетнями, порождёнными интригами, состязаниями, реками виски и колкостями, которые быстро становились вопросами чести. Скачки устраивались каждый день, кроме воскресенья, принимались даже самые разорительные ставки.

Джеху все это раздражало. Те, кто мог предоставить ему работу, проводили время на бесконечных вечеринках. В их домах не переводились гости, и ни одну знатную особу не волновал финансовый крах какого-то плотника. Презрев свой статус, он взялся за подённую работу, разгружая лес на пристанях Эшли-ривер за пятьдесят центов в день.

Престарелый Миддлтон Батлер, владелец плантации индиго и военный патриот, редко выезжал из своего дома на Кинг-стрит. В конце февраля, после того как плантаторы вернулись на свои поля, чтобы начать весенний посев, он нанял Джеху, чтобы заменить старые рейки для защиты стен от спинок стульев и обшить стены панелями.

Руфь так отяжелела, что носить корзину с едой для Джеху в дом Батлера ей стало трудно, и Фрэнсис Раванель предложила, чтобы он носил обед сам, пока не родится ребёнок.

– Но, миссас, – возразила Руфь, – мне нравится смотреть, как он ест.

Однажды субботним вечером, когда Джеху только пришёл домой, а Руфь раскладывала их выходную одежду, она, внезапно согнувшись, простонала:

– Малыш просится наружу.

Джеху в этот момент размышлял о священниках Филадельфии, которые читали проповедь в церкви на Кау-элли сегодня, и, моргая, уставился на жену, разинув рот. У Руфи текло по ногам, как будто она обмочилась.

– О, – только и смог вымолвить он.

Но всё же быстро побежал на улицу за кебом и немного погодя уже стучался в дверь кухни Раванелей. Над головой распахнулись ставни, и показалась голова Перл. Увидев Джеху с Руфью на руках, она всплеснула руками, и по лестнице дробно застучали шаги. Джеху отнёс Руфь наверх и уложил на кровать Перл.

– Подложите тряпки, – прошептала Руфь. – Из меня течёт.

– Не волнуйся, – успокоила её Перл. – Мы всё отстираем.

Миссис Фрэнсис отправила Джеху к Батлеру за повивальной бабкой Долли (о которой поговаривали, что она жрица вуду). В кебе Джеху хотел было её расспросить поподробнее, но Долли вела себя настолько сурово, что он так и не решился высказать свои вопросы вслух.

В маленькой комнатке Перл собралось много женщин, которые обращались с мастером-плотником, как с большим и неудобным предметом интерьера.

– Что вы тут стоите? – спросила Перл. – Будете мешать на проходе, пока ваша женщина стонет?

– Джеху, иди на службу в церковь, – выговорила Руфь. – Ты же собирался. Со мной всё в порядке. Мисс Фрэнсис, Перл и Долли позаботятся обо мне.

Джеху хотел остаться, но, выйдя из комнаты, почувствовал себя гораздо свободнее.

Щёки и лоб Руфи блестели от пота. Долли наклонилась к ней и прошептала в ухо:

– Тебе является невидимое, правда?

– Иногда, – выдохнула Руфь.

– Я тоже иногда это вижу. С ребёнком все будет хорошо.

– Я верю вам. Но боюсь.

– Конечно. Всем страшно.

Женщины все вместе помолились, хотя Фрэнсис была не вполне уверена, что цветные молились тому же самому божеству, что и она. Стали ждать. Миссис Раванель взяла корзинку с вышиванием, а Перл от нечего делать смотрела, как крошечная иголка протыкает ткань. Перл промолвила, что ей хотелось бы иметь не такие грубые пальцы – она считала, что тонкие стежки способны сделать только белые женщины с изящными руками. Миссис Раванель лишь улыбнулась в ответ.

Когда в окошко просочился серый предрассветный свет, они обмыли Руфь, натерли ей маслом живот и болезненно распухшую грудь и прикрыли залатанной, но чистой льняной простынкой. Разговоры их вращались вокруг погоды и товаров на рынке. Но порой они уходили от безопасных тем, и Перл, которая бывала несдержанной на язык, вспомнила ужасное происшествие, случившееся «прямо на Митинг-стрит так поздно ночью в субботу, что это была уже не суббота, а скорее утро воскресенья!», когда вдрызг пьяный молодой господин Уильям Би ехал домой верхом и насмерть затоптал своего слугу, Гектора.

– Ужасная трагедия, – сказала миссис Раванель, отнеся этот случай к «Божьему промыслу» быстрее, чем хотела бы Перл.

У Перл было иное мнение, хотя она и держала его при себе.

Когда Руфи надо было справить нужду, они поддерживали её над горшком, который Перл относила в уборную во дворе. Фрэнсис Раванель читала успокаивающие псалмы, а Долли повторяла те, что помнила. Когда рассвело, все услышали, как кухарка гремит кастрюлями на кухне и выметает золу из очага. Перл спустилась за горячим чаем. Носик у чайника был отколот, и с него капало, пока Перл наливала чай в чашку. Грудь у Руфи распухла, стала горячей и болела, и Долли сцедила молоко в миску. Женщины умыли Руфь и помогли ей приподняться, чтобы она могла сделать глоток воды. Когда боль стала невыносимой, ей между зубов вложили кожаный жгут и вытерли пот с лица. Вот появилась головка ребёнка, Долли осторожно потянула его, пока не смогла подсунуть палец ему под мышку, и он резко выскочил. Перл смотрела, широко раскрыв глаза. Долли очистила крошечный ротик от слизи, вытерла нос, и измазанная красным грудка раздулась, как шар. Малышка испустила сердитый крик, и все сочли этот звук бесконечно прекрасным. Долли перерезала пуповину и завернула её в обрывок голубой ткани, а миссис Раванель в это время обмыла красное личико младенца. Малышка размахивала кулачками и тёрла лицо. Долли приложила её к груди Руфи и сунула сосок в ротик, отчего ребёнок весь встрепенулся, как от первого вдоха: это было первое кормление.