Муза Кормашов Александр

– Какой нам прок от моря в такой дали! – огрызнулась Сара и, подхватив сардины и чоризо, ушла в буфетную. – Ты купил флаг, как я просила? – донеслось оттуда.

– Ты что, не понимаешь? – закричал он ей. – Воздушные налеты, итальянские военные корабли обстреливают порт! По-твоему, в этом бардаке можно найти Юнион Джек?

Но, по мнению Олив, больше, чем ужасы Малаги, ее родителей нервировала Тереза. В спальне как будто поселился черный призрак, а в самом доме витало чувство вины. Не понимая, что с ней делать, Сара брызгала духами в спальне и приносила ей ворохи модных журналов. Но Тереза встречала ее взглядом исподлобья, никак не реагируя на подношения. И Сара уходила подальше от этой заразительной тоски. Гарольд притащил наверх граммофон, но она не прослушала ни одной из его потрескивающих джазовых пластинок.

На третий день у Терезы началась горячка. Она бесконечно повторяла: «Bist du es? Bist du es?» — пока Олив прикладывала ей ко лбу холодные компрессы и молилась, чтобы врач не побоялся нанести ей визит. Олив призывала на помощь Сару, но та даже не отзывалась. Тереза лежала с застывшим выражением припухлого, усталого лица, глаза закрыты, кожа бледная и влажная, как очищенное куриное яйцо.

Об Исааке ничего не было слышно. По ночам, в деревне, владельцы баров разворачивали свои радиоприемники в сторону холмов в надежде, что те, кто там, возможно, прячется, послушают последние новости. Генерал Кейпо де Льяно, продолжающий делать свои заявления из Севильи, рассказывал слушателям, что пятидесятитысячная итальянская армия, три banderas[76] Иностранного легиона и пятнадцать тысяч североафриканских туземцев, больше известных как африканская армия, готовы войти в Малагу. Эти слова бросали Олив в дрожь, и она успокаивала себя мыслью, что Исаак скрывается поблизости и что он в курсе происходящего. Ей хотелось, чтобы он был не где-то там, на севере, а рядом с ней.

После того как горячка у Терезы прошла, она несколько дней молча лежала на спине. По ночам, слушая отдаленный рев моторов летящих бомбардировщиков, Олив краем уха ловила топоток босых ног – это Тереза расхаживала туда-сюда по коридорам, своего рода катарсис. Но чего она хотела? Были ли эти ночные бдения затеяны ради того, чтобы дождаться брата? Но зачем? Не он ли стал причиной ее публичного унижения? Еще были свежи в памяти Олив ее крики ярости на площади, ее полная беспомощность и ужас в глазах, когда Грегорио схватил ее в охапку. Интересно, сейчас она догадывается, где находится ее брат?

Тереза отлеживалась на дне своей памяти, свернувшись на кровати клубочком, как зародыш, лицом к стене. Никого не звала. И что делать с этой психологической травмой, никто не представлял. Проснувшись с рассветом, Олив тупо стояла перед чистым холстом, держа в руке бесполезную кисть. Ее преследовали образы этого стула на деревенской площади и хламида в пятнах от фекалий, а в это время в коридоре мелькал матово поблескивающий голый череп, и босые ступни ушлепывали в прихожую. Олив охватывал страх, что она больше ничего не нарисует и никогда не увидит Исаака, и, стыдно признаться, она сама не понимала, какое из этих двух зол ранит ее больнее. Ты меня использовала – эти его слова снова и снова звучали в ее голове.

Шли дни, и Олив все ждала, когда корочка Терезиного молчания наконец треснет. Для ее отца это был сущий кошмар. Он считал, что человек должен не молчать, а выговаривать свою боль. Он выходил из себя, требуя, чтобы девушку, молча глядящую в потолок в одной из его комнат, заставили открыть рот. Олив же не сомневалась, что это само произойдет, кожей чувствовала, что волна страшного унижения, заполнившая гостевую спальню, вот-вот схлынет.

Гарольд сказал, что, как только Тереза поправится и сможет перебраться к себе в коттедж, они отправятся через границу в Гибралтар. Что касается Исаака, то раз он заправил свою кровать, стало быть, собирался рано или поздно вернуться. Лежа без сна у себя на чердаке, Олив с трудом могла себе представить мощеные улицы, ухоженный парк и мокрые от дождя шиферные крыши на Керзон-стрит и Беркли-Сквер. Уехать в Лондон значило пересечь метафизическую границу, а не только государственную, и способна ли она на это, да и желает ли – вот вопрос. Может, она и там будет задыхаться, только по-другому. Будь Олив до конца честна с собой, она призналась бы себе: есть что-то жизнеутверждающее в пребывании здесь, в двух шагах от реальной смерти.

Она уже винила себя в исчезновении Исаака. Он был очень зол, когда уходил через сад и бросил ей напоследок: «Желаю удачи». Казалось, миновала вечность с того январского сумеречного дня, когда Исаак сомкнул руки на горле цыпленка. Олив вспомнила свою эмоциональную реакцию на свернутую шею. Он так много дал ей, а она? Дала ли она ему что-то в ответ? Пожалуй, что нет. Она попыталась вызвать в памяти его руки на своем теле, но у нее ничего не получилось.

– Как думаешь, Исааку удалось скрыться? – как-то вечером спросила ее Сара, когда они вдвоем сидели в гостиной. Гарольд был у себя в кабинете, а Тереза наверху в спальне.

Олив зябко потерла предплечья. Запас дров кончался, и приходилось экономить.

– Не знаю.

– Конечно удалось, – уверенно сказала Сара. – Наверняка уехал на поезде.

Олив отметила про себя, что мать прекрасно выглядит, несмотря на скудный рацион и психоз Терезы, грозивший затянуть их всех в свой водоворот. Казалось, стрессовая ситуация открыла перед Сарой новые горизонты.

– Ты хочешь уехать, Лив? – спросила она.

Олив вытащила ворсинку из обшарпанного дивана. Исаак оказался прав. Как приехали, так и уедут.

– Нет, – последовал ответ. – Мой дом здесь.

Позже кто-то постучал в дверь комнаты на чердаке.

– Кто? – спросила Олив.

Тереза, шаркая, сделала пару шажков и остановилась на пороге. Она была худее обычного, волосы немного отросли, но больше всего Олив порадовал твердый взгляд.

– Вы знаете, что говорит ваш отец? – спросила она.

Олив откинулась на подушки.

– Да мало ли…

– Он говорит, что испанцы обречены.

– Не обращай внимания.

– Это несправедливо.

– Разумеется.

– Он считает, что мы не пытаемся бороться?

– Он так не думает. Обычные слова для человека со стороны.

– Здесь небезопасно.

– Я знаю, Тере.

– Вам лучше уехать.

– Я тебя не оставлю.

– Вы не из-за меня не уезжаете, сеньорита. Я знаю, почему вы еще здесь. – Девушки обменялись взглядами. – Он не вернется, – добавила Тереза.

Олив села на постели.

– Почему?

Тереза засмеялась. Это был хриплый горький смех.

– Уж вам-то пора открыть глаза.

– По-моему, они у меня открыты, спасибо на добром слове. В отличие от подавляющего большинства в Англии.

Тереза медленно вошла в комнату и провела ладонью по картине «Руфина и лев».

– Мой брат причинил вред.

– Деревне?

– Этому дому.

– Что ты имеешь в виду?

– Спасибо вам, что увели меня тогда от Хорхе и Грегорио.

– А что мне еще оставалось?

– Я пыталась сражаться.

– Я знаю.

– Это трудно. Все равно, что сражаться с собой. И временами я просто не понимаю. Почему мы должны сражаться?

– Я не знаю на это ответа, Тере.

– Олив, если вы уедете… можно и я с вами?

Олив замешкалась. В планы отца это не входило.

– У тебя есть необходимые документы?

Тереза бессознательным движением провела ладонью по голому темени с порезами, которые начали заживать.

– Нет.

Они помолчали.

– Я попробую это разрлить, – сказала Олив.

– Разрулить?

Олив слезла с кровати и, подойдя к подруге, взяла ее за руки.

– Тебе надо опять завести тетрадку для новых слов. Сядь. Я не сделаю тебе больно.

Усадив Терезу на краешек кровати, она вооружилась опасным лезвием, взятым из отцовского туалетного столика, и осторожно сбрила островки волос. Затем смазала порезы каламином, а Тереза все это время сидела неподвижно, глядя в окно и вслушиваясь в далекие выстрелы в Малаге.

– Это мой брат во всем виноват, – произнесла Тереза бесцветным голосом.

Олив отставила опасное лезвие подальше от головы.

– Все делают глупости. С таким же успехом ты могла бы обвинить своего отца. А он бы свалил вину на правительство. Которое во всем обвинило бы предыдущее правительство. Вряд ли Исаак ожидал, что с тобой случится такое.

– Исаак мыслит масштабами страны, забывая о своем доме, – возразила ей Тереза.

– Он человек добрый.

– Вы так считаете?

– У него есть совесть.

Тереза коротко рассмеялась.

– Ты ведь знаешь, где находится твой брат? Обещаю, что никому не скажу. Просто я должна знать.

Тереза отвернулась к окну, плечи опустились.

– Вам лучше не знать.

Она вдруг услышала, как щелкнули ножницы. В ужасе обернувшись, она увидела, что Олив отхватила огромную прядь волос.

– Что вы делаете? – испуганно спросила Тереза, а та уже срезала вторую прядь.

– Ты думала, я с тобой в игру играю?

– Остановитесь. Не трогайте свои волосы.

Тереза хотела забрать у нее ножницы, но Олив предупреждающе выставила их перед собой. Она продолжила себя карнать, густые светлые волосы прядка за прядкой падали на пол. Тереза смотрела на это как завороженная.

– А теперь ты меня обреешь, – сказала Олив.

– Вы сошли с ума.

– Вовсе нет. Что я должна сделать, чтобы люди воспринимали меня всерьез?

– Такая же бритоголовая еще не значит такая же скорбящая.

– Тереза, давай без лишних слов.

Осторожно сбривая последние волосы, Тереза тщетно пыталась сдержать слезы. Она уже не помнила, когда последний раз открыто плакала. Она подумала о первой картине, которую хитростью подсунула на мольберт, – святой Юсте, превращающейся в женщину в пшеничном поле. Исаак был уверен, что сестра сделала это из-за поцелуя у ржавых ворот, коему стала невольной свидетельницей, что Тереза наказывала его из мести, лишая возможности прославиться. Тереза не могла не признать, что случившееся между ним и Олив причинило ей тогда боль, она почувствовала себя отверженной и ненужной, хотя и не смогла бы внятно выразить это словами. Но она также знала, что толчком послужило нечто более существенное и не связанное с Исааком, чего и сама-то толком не понимала. Ближе всего к истине было бы объяснение, что у нее появился настоящий друг и Олив заслуживала вознаграждения.

– Тере, еще раз. Ты скажешь, где он?

Тереза ощутила почти физическое давление.

– Забудьте о нем. Он не любит вас, как следовало бы.

– Ах, что ты в этом понимаешь?

За короткое пребывание в их доме Тереза узнала о любви и связанных с ней проблемах больше, чем Олив могла себе вообразить. Но она знала также, задолго до появления Шлоссов с их бурными страстями, что, хотя все имеет свои последствия, ничто нельзя списать только на судьбу. И она давно сделала свой выбор: наблюдай и помалкивай. В жизни, еще не зная никакой Олив, она привыкла слушаться исключительно собственного внутреннего голоса.

Но Олив с ее картинами и ее родителями поколебали эту установку. Они словно раскрыли Терезу, сделали ее уязвимой перед окружающими. Да еще эти пальцы впивались ей в руку. Может, больше не стоит хранить молчание? Может, пришло время открыть Олив глаза и освободить ее от иллюзий?

– В пастушьей сторожке.

– Что?

– Идите в сторожку, и там вы его найдете.

Олив смотрела на нее в изумлении.

– Я тебе не верю.

– Он там. Спросите моего брата, что значит любить.

Проводив ее взглядом, Тереза принялась сметать пучки волос со смешанным чувством столбняка и воодушевления. Она, конечно, точно не знала, чем закончится свидание в сторожке, но более или менее себе это представляла. Выбритый затылок Олив вызвал у нее что-то вроде гордости. Когда дело дойдет до расплаты – а теперь уж ее точно не избежать, – это будет испытанием ее характера. По крайней мере они убедятся в том, что она не оставила на голове молодой хозяйки ни одного пореза. Не в ее власти залечить сердечную рану Олив, но она хотя бы прочистит ей мозги.

Пока Олив спускалась с холма и двигалась в сторону коттеджа, гул моторов в небе над Малагой пошел на убыль. Кажется, никто не заметил, как она улизнула. Ей даже не пришло в голову, что в доме могло никого не быть.

В сумерках Арасуэло превращалась в деревню-призрак. Площадь пуста, ставни бара закрыты, сожженная церковь стоит как черный перст, школа и другие учреждения словно вымерли. Олив похлопала себя по карманам – в одном захваченный из кухни фонарик, в другом холодящий ствол пистолета, когда-то принесенного Исааком.

Она слабо верила в то, что он где-то рядом. Тереза напоминала сейф с секретами, который невозможно было открыть, не зная шифра. В вечерней тишине мысли Олив скакали так, что она не успевала их ловить. Если ей удастся его вернуть, все будет хорошо. Она уже задыхалась, петляя между деревьями, черневшими на глазах по мере того, как предзакатные лучи рассеивались в туманном небе.

Она бежала в сгущающуюся тьму с включенным фонариком. «Лучше не включать, – предупредила ее Тереза. – Мало ли кто еще там может оказаться».

«Я не боюсь», – ответила ей Олив – но сейчас, когда без фонаря не было видно ни зги, адреналин зашкаливал. Она не совсем понимала, куда идет, но предполагала, что цель близка. Где-то, у подножия холмов, она его обнаружит… а как же, непременно. «Вы решили, что он уехал на север?» — риторически спросила ее Тереза. «Нет, он не уехал».

«Если ты его так ненавидишь, почему не выдала гражданской гвардии?» Теперь она сама знала ответ на свой вопрос. Тереза молчала, как партизан, не потому, что защищала брата, а чтобы удержать рядом ее, Олив.

«Я буду ждать!» — крикнула Тереза ей вслед. Никто и никогда не говорил ей таких слов.

Сначала в траве, в нескольких метрах от нее, блеснула жестянка из-под сардин. Ее явно выбросили из сторожки. Олив выключила фонарик и стала всматриваться в строение. Из прорубленного окошка, прикрытого висящим непромокаемым плащом, пробивался слабый свет. Олив подкралась ближе. Она услышала бормотанье – это был голос Исаака. Тереза ее не обманула. Сердце у нее радостно забилось, и она бросилась вперед.

И тут раздался знакомый женский смех. Она чуть не задохнулась. Горло перехватило, а язык, казалось, заполонил весь рот.

Из сторожки доносились вздохи, и только теперь до Олив дошел смысл Терезиного молчания, ее брезгливого нежелания открыть правду – вместо этого она послала ее сюда, дабы все увидеть своими глазами. Понять-то Олив поняла, но выдержать это было выше ее сил. И вот опять – глубокие размеренные вздохи, нескрываемое наслаждение. Вселенная вокруг нее сжалась в черный ком, а пальцы сами нащупали пистолет. Она распахнула настежь дверь.

Сара вскрикнула и отшатнулась к стене.

– No dispares! – закричал Исаак. – Не стреляй!

Олив подняла с пола фонарь. Исаак и ее мать, обнаженные, сплелись телами. Когда Сара в страхе отшатнулась, Олив обратила внимание на ее выпирающий животик, признак очевидной беременности.

– Олив, – заговорила мать, еще не оправившись от шока. – Что с твоей головой?

Они друг с дружки не сводили глаз. Казалось, прошла вечность.

– Папа знает? – наконец выдавила из себя Олив, и голос ее прозвучал как у робота. – Он знает?

Сара постаралась сесть. Одной рукой она прижала к груди куртку Исаака, а другой потянулась к своим брючкам.

– Лив. Ливви. Опусти пистолет.

Но дуло по-прежнему было направлено на нее.

– Он знает?

– Он не знает. – Сара судорожно дышала. – Да опусти же ты пистолет, Христа ради.

– Твой? – обратилась Олив к Исааку. – Это твой ребенок?

– Нет, – поспешно встряла Сара. – Нет, не его.

Исаак поднялся во весь рост.

– Олив, – мягко сказал он. – Опусти пистолет. Не надо крови.

У нее гудело в ушах.

– Но почему? Почему? – Вопрос улетел куда-то в ночь.

– Ш-ш-ш! Тише.

– Какой же ты лицемер! Все эти разговоры о том, что ты уезжаешь драться на север, а сам тут под боком, с ней… – Олив зажала рот, чтобы подавить рыдания.

– Ливви, – заговорила Сара.

– Я тебе не Ливви! И не убеждай себя в том, что это любовь, Исаак. Это твой ребенок? Скажи правду, твой?

Взгляды, которыми обменялись Сара и Исаак, ранили ее едва ли не сильнее, чем сделанное ею открытие. Беглые, интимные. Два заговорщика.

– Как давно вы… Чем я тебе не угодила? Почему не со мной…

Исаак вкрадчиво к ней приближался.

– Олив, успокойся. Прошу тебя. Я все объясню…

Она выстрелила в соломенную крышу.

– Mierda! – взвыл Исаак. – Черт! Ты хочешь, чтобы нас тут всех прикончили? Теперь все окрестные банды знают, что здесь кто-то живет.

Сара тихо простонала и начала собирать в темноте свои вещи.

– Я должна идти, я должна идти, – повторяла она. – Он скоро вернется.

– Какая же ты змея, – сказала Олив.

Мать подняла на нее глаза:

– Почему это я змея?

– А кто же ты? Я не желаю больше с тобой разговаривать.

– Как ты узнала, что я здесь? – спросил Исаак.

– А ты как думаешь?

Сара охнула. Олив зажмурилась, чтобы всего этого не видеть.

– И давно Тереза об этом знала? – шепотом спросила мать.

– Я не в курсе, – сказала Олив, что было сущей правдой.

Молчала ли Тереза до сегодняшнего дня из желания защитить меня, спрашивала себя Олив, или знание того, чего не знала я, давало ей власть надо мной? Потешались ли все над ней, по уши влюбленной в своего «единственного и неповторимого»? Уж лучше было влюбиться в книжного персонажа или воображаемого мужчину, чем сотворить себе монстра в реальной жизни. Она вспомнила последние слова Терезы, сказанные ей на чердаке: «Спросите моего брата, что значит любить».

– Олив. – Сара, уже полностью одетая, куда лучше владела собой. – Я знаю, тебе непросто…

– О, господи. Я не желаю этого слышать.

– Я не хотела сделать тебе больно.

– Но постоянно делаешь.

Сара стояла напротив дочери.

– Думаешь, только ты одинока? Только ты страдаешь?

– Не надо мне о своем одиночестве. У тебя есть муж. Мой отец.

– Ты полагаешь, так легко быть его женой?

– Замолчи. Замолчи.

В углу Исаак наспех одевался, переводя страдальческий взгляд с одной на другую.

– Исаак твой, Олив, не больше, чем мой, – сказала Сара.

– Он мой… мы с ним… что ты скажешь отцу? Он тебя не примет.

Сара рассмеялась.

– Вот уж не думала, что ты у нас такая старомодная.

– Старомодная?

– На деньги, вырученные от продажи картин, не проживешь, Лив. Эта финка, наши путешествия, наш образ жизни. Так что это не вопрос, примет ли он меня. Когда-нибудь, Олив, ты поймешь, что жизнь – это сплошное недоразумение. Я не знаю ни одной пары, у которой бы не было проблем. Брак, знаешь, долгая история…

– Довольно. Мне это неинтересно. Когда ты соблазнила Исаака?

– Дорогая, все было наоборот. Вскоре после того, как папа купил его первую картину.

– Убирайся!

Сара покидала сторожку с беспечностью человека, выходящего из шикарного ресторана, но темнота заставила ее остановиться.

– Я ничего не вижу, – пожаловалась она.

– Думаю, ты хорошо изучила эту дорогу. Только с волками поосторожнее.

– Я пойду с вами, – предложил Исаак.

– Никуда ты не пойдешь, – сказала Олив, направляя на него пистолет.

– Олив, не валяй дурочку, – сказала Сара.

– Иди, иди.

– Увидимся, – бросила Сара Исааку. – А ты, – это уже дочери, – когда успокоишься, возвращайся домой.

Исаак и Олив смотрели, как она растворилась в ночи.

– Зря ты отпустила ее одну, – попенял ей Исаак.

– Я бы не стала ее убивать. Как и тебя. – Олив опустила пистолет и зажгла фонарь. В ярком свете стало видно, каким настороженным выглядел Исаак.

– Господи, – сказала она. – Ты хоть знаешь, что случилось с твоей сестрой?

– А что с ней случилось?

– Конечно, моя мать не потрудилась тебя посвятить в то, какую цену заплатила Тереза за твой «героизм».

– Не надо секретов, Олив. Мне это не нравится.

– От кого я это слышу!

– Что они ей сделали? – Охватившая его паника была неподдельной, и Олив, сжалившись, рассказала ему про Хорхе и Грегорио, про откромсанные волосы Терезы, и касторовое масло, и ночные блуждания по коридорам.

Его лицо мучительно скривилось.

– Ты-то зачем обрилась наголо?

– Чтобы ей было легче. Не так одиноко.

Отвернувшись от фонаря, Исаак уставился в темноту.

– Значит, она тебе сказала, что я здесь.

– Да.

– И про ребенка тоже?

– Про ребенка – нет.

– А про Сару?

– Она только сказала: «Спросите моего брата, что значит любить».

Повисла пауза.

– От нее одни неприятности, – промолвил он.

– Зато теперь я вижу тебя насквозь. Я думаю, этого она и добивалась.

– Ты правда считаешь, что моя сестра заботится исключительно о твоих интересах? Она кошка и всегда приземляется на четыре лапы.

– Ты переоцениваешь ее возможности. Если бы ты ее сейчас видел… Как бы там ни было, не она причинила мне боль. Это сделал ты.

– Наверное. Мне очень жаль. Но ты меня придумала – такого, какой тебя устраивает. И продолжаешь меня сочинять. А твоя мать… как это называется?.. близорукая. Она видит меня какой я есть. Она меня не переделывает.

– Пока. Может, ей просто не хватает воображения. К тому же она больна.

– По-твоему, скука – это болезнь? Ничем она не больна. Просто всем удобно так говорить. Даже ей.