Похождения Стахия Красногорская Ирина
Он сел вместе с Бенигной и Эрнстом в лодку, идущую второй.
– Я так рада за Анну, – восторженно сказала Бенигна, – а вы, Эрнст милый?
– Яволь, яволь! Это для герцогини хорошая партия. «Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала», – подумал Стахий.
- – Ворох белых кувшинок покрыл простыню,
- Выйди на берег – тебя беззаветно люблю, —
продолжал очаровывать Анну и всех обитательниц замка и вод Мориц.
– Напрасно он поет про Лореляй, – обеспокоилась Бенигна. – Ох, напрасно! Плохая примета. Тем более на воде.
– Женское суеверие, – обронил Эрнст, и она замолчала.
А ведь как в воду глядела: примета вскоре начала сбываться. Но несколько дней все-таки Мориц успешно пользовался веревочной лестницей. И его позднее (очень позднее!) рандеву с Анной уже никто больше не разделял. На рассвете Анна поднималась на башню провожать тайного гостя. Возвращаясь к себе, шептала неизменно:
– Не осуждай: я счастлива, думм бер. Наконец счастлива!
Он также неизменно отвечал ей мысленно: «Дай-то Бог!»
Конец ее счастью положила депеша, прибывшая из Петербурга на имя Бестужева. Петр Михайлович не сделал из нее тайны. Несколько раз прочитал ее вслух Анне и Морицу, так что при желании они могли затвердить ее наизусть. В ней же говорилось: «Хотя нами сегодня и получено ваше письмо о выборе чинами курляндскими в герцоги графа Саксонского Морица, однако имеете вы еще раз предлагать им его светлость, князя Меньшикова, ибо он здесь доносил, что прежде чины курляндские на выбрание его не только склонны были, но и сами желали, дабы он был герцогом у них».
И читавший и слушавшие понимали: светлейший князь лжет и депешу скорее всего писал сам. Понимали и то, что не Екатерина, а он правит Россией и управы на него не найти.
Удалая головушка, Мориц предложил Анне венчаться тайно и бежать с ним во Францию. Она согласилась, а бежать в чем была не отважилась. Приготовлений к побегу скрыть ей не удалось. Кто-то донес о них Бестужеву. Он приехал вовремя.
– Девочка моя, – заговорил с искренней любовью, не тяготясь присутствием Морица и стража у дверей, – дорогая моя девочка, – и грузно опустился на колени подле кресла герцогини, – ты погубишь себя. Ни одна любовь лиц коронованных не кончалась счастьем. Поверь мне! Да что далеко ходить – дядя графа, славный саксонский генерал погиб из-за любви.
Петр Михайлович, продолжая пребывать в неудобной для его лет и положения позе, рассказал историю несчастного Филиппа фон Кенигсмарка. В ранней юности тот был пажом Софьи-Доротеи, дочери герцога Брауншвейгского. Молодые люди питали друг к другу романтические чувства. Но чувства чувствами – политика превыше их. Софью-Доротею выдали замуж за двоюродного брата, принца Ганноверского. Филипп сыскал славу на военном поприще, стал генералом. Встретились через много лет при дворе герцога Ганноверского. Филипп узнал, что Софья несчастна в браке. Муж суров, груб, к тому же изменяет ей постоянно. Былая любовь возродилась. Возлюбленные после неудачной попытки расторгнуть брак Софьи решились бежать. И не сумели скрыть своего намерения в ганноверском замке, полном шпионов. Глубокой ночью, когда карета была уже заложена, Софью-Доротею и преданную ей придворную даму арестовали. Даму отправили в тюрьму, а Софью на пожизненное заключение в какой-то замок.
– А генерал бесследно исчез. Есть основания полагать, что его убили, – сказал Петр Михайлович. – Я не хочу, чтобы нечто подобное приключилось с племянником Кенигсмарка. Не допущу, чтобы пострадала ты, Анна. Так что ваш побег предотвращен. Будем вместе искать средства, чтобы брак состоялся.
– Вы забыли, любезный Петр Михайлович, что между Доротеей и моим несчастным дядюшкой стояла еще и влюбленная в него всесильная куртизанка графиня фон Платен. Мы же с герцогиней свободные люди. Все наши романтические привязанности в прошлом. – И, не давая Бестужеву возразить, простодушно предложил: – Позвольте поднять вас. Ноги, наверное, затекли?
Бестужев отстранил его руку и легко поднялся сам, заговорил назидательно:
– Коронованные особы не могут быть свободны, граф. Их сильнее всяких пут связывает положение. И не интриганка Платен стала на пути возлюбленных, а политика. Политике любовь противопоказана!
Анна слушала его с видом провинившейся дочери.
Бестужев поклонился и вышел.
А Стахий поздним вечером у себя в постели вспомнил еще одну горестную любовную историю. Года за два перед этим на Сенатской площади в Петербурге был казнен красавец камергер императрицы Виллим Монс, брат бывшей фаворитки царя. Тело его и голову на шесте царь повелел выставить на всеобщее обозрение. Официально сообщалось, что камергер лишился головы за лихоимство. На столбах близ эшафота висели списки взяток, какие он брал. Но… но вечером после казни царь привез на площадь жену, чтобы показать ей останки камергера. Но… затем приказал заспиртовать голову и поместить ее в кабинете императрицы. А перед казнью камергера, обвиняя императрицу в особом к Монсу расположении, разбил нарочно, в бешенстве, драгоценное венецианское зеркало. Желал показать: ничего не стоит вот так же разбить и ее жизнь. Забыл, должно быть: с зеркалами шутки плохи. Месяца через три и самого царя Петра не стало. Слух же о том, что красавец Виллим Монс пострадал не за лихоимство, усилился. И подтверждением ему стало стихотворное признание самого несчастного, получившее широкую огласку: «Любовь – моя погибель! Я питаю в своем сердце страсть: она причина моей смерти. Я дерзнул полюбить ту, которую должен был только уважать».
«Человек, дерзнувший полюбить императрицу, рискует жизнью. Дерзнувший полюбить герцогиню, тоже рискует», – подумал Стахий.
После неудавшегося побега герцогиня перекочевала со своим двором в Митаву. И вскоре отправилась в Ригу. Стало известно, что туда прибыл князь Меншиков. Была ли поездка одним из задуманных Бестужевым средств или Анна предприняла ее по своему усмотрению, Стахий не понял. Ездила инкогнито. Только его да девочку, камер-медхен, с собой взяла. Остановилась в слободке напротив города, на курляндском берегу Даугавы. Опасалась быть задержанной в Риге, принадлежащей России. Стахия отправила с запиской к князю.
Светлейший тотчас же поехал к ней. Говорили они без свидетелей около часа за плотно закрытыми дверями. Возвращался Меншиков к себе раздосадованным. После его ухода Анна громко плакала, всю ночь что-то писала, рвала и жгла исписанные листки. Едва рассвело, приказала двигаться в обратный путь. В замке уединилась с Бенигной, рассказывала возмущенно:
– Послушай, Бен, какие нелепые, дурацкие доводы привел Данилыч. Ее Величество не изволит допускать Морица до герцогства Курляндского из-за вреда интересам России и Польши. Мне же вступать в супружество с ним не-при-лич-но! Понеже оный рожден от метрессы, а не от законной жены. Каково, а? Ежели я решусь все-таки на это супружество, то моему высочеству, ее Величеству и всему государству российскому будет бесчестно. Бесчестно!
– И говорил такое Данилыч, Алексашка, – сын конюха, бывший казачонка, мальчишка на побегушках! Воистину – из грязи в князи. Ее Величеству бесчестно будет! Будто я не знаю, сколько лет она с дяденькой невенчанной жила. Дочери от незаконного брака. Говорят, и с Меншиковым…
– Тише, ваше высочество! Тише, Анхен, – и у стен уши, – остановила Бенигна и плотнее закрыла дверь. Ушей Стахия они никогда не принимали в расчет.
Меншиков оказался легок на помине. Объявился нежданно-негаданно в Митаве. Встретился с депутатами сейма. Объяснялся с ними, как со своими подданными, а то и крепостными. Грозил: откажутся избрать его герцогом – заставит, введет в Курляндию войска, ослушников сошлет в Сибирь. Там морозы лютые, волки, что собаки на улицах стаями собираются. Депутаты объясняли ему терпеливо: никак не могут его избрать, поскольку он не немецкого происхождения и не лютеранин. Не станут они избирать и принца голштинского: ему только тринадцать лет, и до его совершеннолетия пользы от него никакой. Граф же Мориц Саксонский отвечает всем их требованиям.
Встретился светлейший и с графом. О встрече охотно рассказывал сам граф и дверей при этом не закрывал.
– Князь предлагал мне пятьдесят тысяч отступных, – говорил он возбужденно, – чтобы я немедленно убрался из Митавы. «А сколько хотите вы, князь, за ту же услугу?» – спросил я и предложил заключить пари на сто тысяч рублей, что стану герцогом Курляндским, вернее, останусь им. «Какими же средствами вы располагаете?» – изумился он, видимо, наслышанный о моей бедности. На что я смиренно ответил: «Если право на моей стороне, оно само себя поддержит».
– А вы как полагаете, мадам?
Находчивость графа понравилась слушательницам.
Они наградили его смехом. Ободренный, он продолжал:
– Мы еще какое-то время поспорили. Мне пришлось вызвать князя на поединок. Но выяснилось: князь не дорожит своей честью. Он побоялся рисковать. Он не рыцарь. О, нет!
– Честь же есть собственность каждого человека, – объяснил граф. – Он один за нее отвечает. Уклонившись от ее законов, хотя бы на минуту, я бы потерял право на милость вашего высочества. – Он привычно, бесстрастно поцеловал герцогине руку. Так мужья на людях выражают свое почтение женам после медового месяца.
– За что же вы намеревались сражаться? – спросила Анна с некоторой подозрительностью.
– Князь – за герцогскую корону. Я, естественно, – за право быть вашим супругом. – И Мориц опять поцеловал ее руку, но теперь уже иначе. Анна улыбнулась ему лукаво и нежно.
Князь Меншиков не дорожил своей честью. Отказался от поединка. Но сражаться за герцогскую корону не раздумал.
Вечером 17 июля 1726 года восемьсот русских солдат окружили дом Морица Саксонского в Митаве. Кто-то, однако, успел предупредить его, и он подготовился к обороне, вооружил свою свиту, слуг – всего-то шестьдесят человек. Нападающих встретил залп. Завязался настоящий бой. С той, с другой, стороны были раненые и убитые. Звонили колокола. Поднимали с постелей горожан.
В разгар боя нападающие заметили на балконе осажденного дома человека. Он начал не очень ловко спускаться по веревке: мешало женское платье. Решили: спускается не кто иной, как граф. Отважным солдатам не составило труда изловить беглеца. Но, увы! Ох, им оказалась хорошенькая молодая немочка. В другое время доблестные воины только бы порадовались своему заблуждению, но не в ночном бою. Хотя, поразмыслив немного, поняли: курьез – прекрасная улика неверности графа, его вероломства. О ночном «улове» Меншиков сообщил императрице срочной депешей. Не догадался вовремя: отважная девчонка была связной Анны и передала ему на словах: держитесь, подходит подкрепление – отряд герцогской гвардии.
Подкрепление и решило исход боя.
Меншиков проиграл сражение и не отчаялся – направился в Петербург за монаршей поддержкой.
Помчалась туда и Анна жаловаться императрице на самоуправство, произвол князя.
Граф Мориц Саксонский отбыл во Францию собирать деньги. Замыслил нанять тысячи три головорезов, волонтеров. В бою он лишился половины своей свиты. Анна на прощанье выделила ему покои в собственном замке. В возвращении графа она не сомневалась.
В Петербурге царевны стали на сторону Анны. В один голос убеждали царицу: светлейший вел себя недопустимо, нанес небывалое оскорбление ее высочеству, герцогине Курляндской.
Меншиков тем временем оговорил Бестужева, его секретаря и переводчика. Обер-гофмейстера призвали в Верховный Тайный Совет и допрашивали по делу о Курляндском герцогстве. Он сумел оправдаться. В Митаву не вернулся.
Императрица не знала, чью сторону принять, утешала Анну: любовь к графу пройдет – любовь всегда проходит, как молодость, как весна. Анна не верила, возражала осипшим от волнения голосом:
– Нет, нет, Ваше Величество, оный граф никогда не покинет моего сердца.
Екатерина смилостивилась, разрешила подождать, графу не отказывать. А злые языки при дворе шептали: императрица намерена выдать за Морица младшую дочь, Елизавету, ей шел семнадцатый год.
Анна вернулась в Митаву. К зиме там объявился Мориц. Во Франции, по подписке, доброжелатели собрали ему деньги. На них удалось нанять не три тысячи волонтеров, а лишь тысячу семьсот. Их направили к Любеку, оттуда морем они добирались до Курляндии. На пути большая часть из них разбежалась. Но это обстоятельство не особенно обеспокоило Морица: зимой разумные полководцы военных действий не начинают. Зима для военного человека – прекрасная пора отдыха, любви и счастливых ожиданий.
Мориц надеялся на благополучный, бескровный исход дела. Его могла ускорить только кончина старого Кетлера. А тот раздумал умирать в ближайшее время и раздумал признавать приемника. Его неожиданно поддержали польские вельможи, потребовали, чтобы граф Мориц оставил притязания на герцогскую корону, сдал Польше акт о своем избрании. Опасались, что при поддержке нового герцога Курляндского может усилиться в Польше власть его отца. Август же беспокоился, как бы его незаконный отпрыск не закрыл путь законному сыну к польскому трону. Европейские дворы заволновались, почувствовали запах пороха. Назревала война между Россией и Польшей. И опять политика возобладала над любовью. О чувствах Анны и Морица никто из властителей и думать не думал.
А влюбленные тем временем продолжали ночные рандеву. Но сделали их тайными и в скрытности своей весьма преуспели. Анна принялась изображать целомудренную женщину, для которой предстоящее замужество – только государственная необходимость. Мориц напропалую, открыто волочился за ее фрейлинами. Придворные не сомневались: его интересует только герцогская корона, жалели доверчивую, бесхитростную герцогиню. Она же водила их за нос. Недаром любила и знала всякие сказки. Вспомнила, как хитроумный медлительный еж состязался в беге с быстроногим недотепой зайцем. У заветного пенька запыхавшегося зайца каждый раз поджидала неотличимая от ежа ежиха.
В ярком, запоминающемся наряде крестьянки: белая рубаха, синяя юбка, желтый корсаж и красный головной платок – бегала в покой Морица через двор, у всех на виду Марта. Анна в таком же наряде спешила к нему темными коридорами. Непосвященные в тайну не догадывались о мистификации. Сходство же вышивальщицы с герцогиней отмечали многие.
Однажды выпал большой снег, во дворе намело сугробы. Марта застряла в одном из них. Мориц подхватил ее на руки и, дурачась, понес к себе. У дверей наткнулся на старую служанку. Бабка сослепу не поняла, что за ноша у графа, и всполошенно завопила. О неверности жениха заговорили в полный голос. Кто-то известил императрицу. Она никаких действий не приняла. Видимо, потому что знала цену мужской верности. Муж изменял ей постоянно. Незадолго до своей смерти увлекся девицей Кантемир. Обещал жениться, если она родит мальчика. Мальчик родился, но мертвый…
Не зажилась на свете и Екатерина. В мае 27-го года ее похоронили.
Меншиков остался вершителем судеб.
Мориц начал готовиться к новому его нападению, возводить на острове посреди озера Уцмайс военные укрепления. Перевел на остров свою армию. Число солдат в ней еще уменьшилось. Говорили, их осталось всего человек триста. Обороняться же им предстояло уже не только от русского войска. Из Варшавы на Курляндию двинулась некая комиссия, чтобы положить конец митавской смуте. Комиссию для поддержки ее намерений сопровождала пятитысячная армия. Русские войска уступали польским в численности, но не в воинском искусстве. Командовал ими Ласси, «самый благородный, безукоризненный и блистательный русский генерал». Так отозвалась о нем Анна.
Мориц понимал: его солдатам не устоять перед столь серьезными противниками, нужна поддержка курляндцев. Обратился к ним с воззванием: «Божиею милостью, мы Мориц, граф саксонский, герцог Курляндский и симигальский, бригадир христианнейшего короля, нашим возлюбленным и верным подданным. Вступление чуждых войск в Курляндию, вопреки народному праву, не оставляет сомнения в их враждебных намерениях, посему предлагаю вооружиться всем могущим носить оружие и спешить на остров Уцмайского озера».
Поспешили лишь несколько добровольцев.
В замке переживали неудачу графа, полагали – Мориц своим воззванием оскорбил дворянство. Написал необдуманно, что он Божией милостью герцог Курляндский, тогда как его избрали дворяне. Упомянул как достижение свою службу у французского короля, с которой, будучи герцогом Курляндии, обязан был расстаться. Да еще и назвал короля христианнейшим. Вот и явились на остров гуляки-бретеры, те, кому все равно, где служить, лишь бы шпагой помахать.
В общем, собралось посреди озера вояк негусто. Далеконько находилось оно от курляндской столицы и от российского города Риги. От Польши – и того дальше, совсем не ближний свет. Чтобы захватить в плен несговорчивого графа, неприятелям его надлежало прошагать через всю Курляндию. Да и войску герцогини пришлось бы идти да идти, ввяжись она в эту политическую борьбу. Не из-за ее любви сходились насмерть генералы, поэтому она предпочла со своим двором отбыть в Вирцау.
«Самый благородный, безукоризненный и блистательный русский генерал» занял столицу. Войска окружили герцогский замок. Генерал на всякий случай приказал обшарить его: вдруг да Мориц там затаился. Лазутчики, конечно, докладывали, где граф. Но Ласси потому и считался безукоризненным генералом, что все донесения перепроверял. В Вирцау он тоже заглянул. Выразил герцогине искреннее почтение и оставил солдат охранять ее летнюю резиденцию.
– Чем же я ваших оккупантов кормить буду? – слабо запротестовала Анна. Генерал протянул ей кошель с золотом. Она не возражала.
Вести от Морица застревали где-то в пути. В последнем письме, недельной давности, он сообщал, что все еще возводит укрепления. В замке недоумевали, зачем он избрал для своего лагеря далекий остров, предположили: ждет помощи с моря от французов – ведь до порта Виндава от озера рукой подать. Это предположение обнадежило сторонников Анны. Они устали от осады и неопределенности своего положения. Тревожились, что будет с герцогиней и с ними, когда выдворят графа.
Стахия собственная судьба мало волновала. За Анну душа болела. Очень уж спокойной герцогиня выглядела. «Колечко золотое» напевала. Ну какое, ядрена вошь, колечко, когда Морица, может, уже подстрелили либо утопили в этом самом озере. Вспомнилось: молодка одна все в Борках пела, когда мужика ее сосной придавило. Пела-пела, потом руки на себя наложила. Он, правда, не слышал, чтобы такое с герцогинями-царевнами случалось, но все-таки глаз с Анны не спускал, дежурил по две смены. Она заметила его неутомимость – спать отправила. Сказала:
– Пойди, думм бер, отоспись, а то с лица спал из-за излишнего рвения, заговариваться начал.
Заговариваться! Да он рта при исполнении никогда не открывал. Был нем как рыба. Если только вздремнул ненароком, стоя, и сказал что-нибудь спросонья. Но скорее герцогине почудилось: не в себе она. Под эти раздумья Стахий ненадолго забылся в постели – приказ выполнял.
– Господин Стахий! Господин Стахий! Ее высочество вас к себе требует, – разбудил мальчонка паж.
– Что стряслось? – Стахий мигом вскочил. Одеваться не пришлось – спал по-походному.
– Все спокойно вроде, господин Стахий. – Мальчонка зевнул. А повел потайным ходом. О нем знали все в замке. И никто им не пользовался. Облюбовали его ежи, ужи да нахальные серые крысы. Паж был мальчуганом не робкого десятка: с тусклым фонарем смело шагал впереди.
В покои герцогини они вторглись через камин. Из-за дурной тяги в нем редко разжигали огонь. Анна ставила в него посудины с вареньем. Плесень боится дымного духа, уверяла Бенигну. Пару-тройку крынок Стахий с пажом впопыхах задели, опрокинули, возможно. На звон горшков мужик, стоящий к камину спиной, селянин по виду, быстро обернулся. Это был граф Мориц, в крестьянской одежде! Напротив графа на кровати сидели две герцогини. Две! Обе в одинаковых ночных платьях, что зовутся почему-то просто рубашками.
– Нагляделся, думм Бер? Теперь слушай! – сказала одна, конечно Анна. – Проводишь графа до границы. Марта говорит, ты каждую тропинку в лесу знаешь. Нечисть всякая тебе благоволит. – Она усмехнулась. – Я с вами тоже пойду, только переоденусь. – И скрылась за ширмой. – А чтобы стражи наши меня не сразу хватились, Марта тут побудет.
– Ты тоже переодевайся, Стахий! – Марта подала ему какую-то одежонку и отвернулась.
– Не робей! – ободрил граф. – Не девица. Да и не в женское платье обряжают: это костюм кузнеца. – И заговорил громче, для Анны за ширмой: – Я предложил через генерала, забыл его имя, выдавать Меншикову ежегодно сорок тысяч ефимок, если он откажется от своего притязания. Сказал, что в противном случае князь вовлечет в войну российский двор с польским. А это значит, возмутится тишина всей Европы. Да, еще: тому, кто уговорит князя принять мое предложение, обещал две тысячи червонных. Разумеется, расходы предстоят нам немалые, но игра стоит свеч. Не правда ли?
Анна промолчала. Из-за ширмы она вышла в костюме крестьянки, в каком мистифицировала своих придворных и соглядатаев Меншикова.
– Посидим по старому русскому обычаю, – сказала она спокойно, как говаривала сотни раз перед дальней дорогой. Но в ее ровном голосе Стахий уловил тревогу. Обычно сам он не садился. Теперь Анна кивнула ему. Пришлось опуститься на ковер рядом с пажом.
– Не будем засиживаться! – Анна вскочила. – К рассвету надо добраться до леса. – Она обняла Марту: – Ну, прощай, Роза-Марта-Эгле! Побудь часок-другой герцогиней Курляндской. Глядишь, и на всю жизнь ею останешься. Мне же на роду написано быть императрицей. Но что-то счастье меня стороной обходит. Все, все – долгие проводы, лишние слезы.
Она шагнула к камину, подтолкнула пажонка:
– Полезай, Ванятка, первым. Да не спеши и не шуми.
Мальчонка шустро влез в камин. За ним в темном зеве скрылся Мориц. Анна приостановилась в лазе: заметила потраву.
– Эх, мужички, горшки мои побили. Да все равно не есть уж мне варенья курляндского.
Стахий замыкал тайное шествие. Шли почти в потемках по скользким камням. Под ноги то и дело попадали какие-то твари. Но Анна ни разу не вскрикнула.
Потайной ход привел в грот у верхнего фонтана. Было тихо. Темно – паж погасил фонарь. Смело ступили на посыпанную ракушечником площадку. Шагов двадцать пройти по ней – дальше вдоль стены стежка в зарослях бурьяна. В конце стены пролом.
– Стой! Кто идет? – окликнул по-русски караульный генерала Ласси.
– Это я, паж ее высочества герцогини, Иоганн фон Краске, – ответил тоже по-русски мальчонка детским жалобным голоском, а у самого усы пробивались, и двинулся не спеша в сторону караульного. Остальные побежали к бурьяну.
– Чего это ты, паренек, по ночам бродишь? – Караульный тоже не остался на месте.
– Я по нужде, по малой.
– По малой? Чего же тогда ты идешь, черт знает, куда и топаешь, словно табун? Ты что, не один?
– Мы с ним, служанки! – отозвалась Анна, тоже изменив голос. – Мы одни ночью боимся.
– Ха-ха-ха! – развеселился караульный. – Может, и мне с вами присесть?
– Иди, садись! – Анна шумно вломилась в бурьян. Там уже скрылся Мориц. – Ой! Крапива!
Караульный хохотал, но за беглецами не последовал. Им же было не до смеха. Жгучая крапива хлестала по щекам. У пажа она смыкалась где-то над головой. Но они мужественно бежали по тропинке.
– Ау, солдатик! Ау, служилый! – дурашливо вскрикивала Анна, меняла голос.
Благополучно добрались до пролома в стене. За стеной под деревом дремала лошадь, впряженная в крестьянскую повозку. На ней, видимо, приехал Мориц.
Стахий думал, что Анна и паж пойдут назад, но они уселись в повозку. Мориц сам взял вожжи и кнут и уверенно погнал лошадь к лесу. Дорогу он изучил хорошо.
Рассвет они встретили на опушке.
– Счастливо оставаться, Ванятка! – Анна расцеловала пажа и соскочила с повозки.
«Почему она целует мальчонку? Почему не герцога? Задумала проводить его до границы? Но это часа два ходу только в одну сторону. В лучшем случае вернется в замок после полудня. К этому времени подмену обнаружат фрейлины, дежурные офицеры… К чему она так рискует? Маскарад устроила несвоевременно. Мориц проиграл. Им никогда не быть вместе».
– Что ты застыл пень пнем? Идем, думм Бер. – Анна потянула Стахия за рукав. Он загородил ей путь, сказал тихо:
– Надо нам снять кресты, а то жильцы леса не пустят дальше. – Тут же снял свой крест и повесил его на дерево.
– На мне креста нет. Пришлось его снять на острове, – объяснил Мориц.
«Конечно, на тебе креста нет, – зло подумал Стахий, – потому и бросил на произвол судьбы свою армию».
– Что за глупость! – возмутилась Анна. – Ты окончательно с ума сошел, думм Бер. Какие жильцы леса!
Сказок курляндских от Марты наслушался. Да и как ты смеешь нам приказывать! Забыл, кто ты есть?
– Я ваш проводник. И больше не сделаю ни шага, коль меня не послушаете, ваше высочество. И вас не пущу одну с графом – убей он меня на месте. – И вдруг решительно взял герцогиню за локти. Она взглянула на него с ненавистью и заплакала.
– Увы, он прав, мадам. Лес полон языческой нечисти. Ваши курши – все еще варвары. Они живут по своим законам. Думаю, я потому благополучно переплыл озеро, что снял свой крест. Меня курляндец, курш, один надоумил. Снимите крест, мадам, на время.
– Нет, нет и нет! – Анна рыдала на плече своего телохранителя. – Я не могу. Понимаете вы, оба, не могу.
– Вы обрекаете меня на гибель, мадам.
– Я возвращаюсь в Вирцау, граф. Пусти меня, думм бер.
Он с радостью повиновался.
– А ты, а ты… Проводишь графа, но теперь уж не до границы, а до Парижа. До самого Парижа! Вернешься – награжу. Это тебе на дорогу! – Она швырнула Стахию кошелек, полученный от генерала Ласси на содержание караула. – Гони, Ванятка! – И вскочила на повозку.
– Анна, вы не поцеловали меня на прощанье! – крикнул Мориц обиженно.
Глава XVIII
Неверность Евсевии, укоры Лукии
Он открыл глаза и не сразу сообразил, где находится.
– Стахий, Стахий, проснись! – тормошила его Гликерия. – Кто-то в дверь ломится. Ну, проснись же!
В дверь дубасили ногой, и мужской голос орал:
– Открой! Открой, говорю!
– Не блажи, – ответил волонтер, помедлив: штаны надевал. – Тут не заперто.
Незваный гость с силой толкнул дверь – и вылетел на середину избы. Повалил фижмы и не заметил этого.
– Где она? Где? – дико вопрошал он, обшаривал углы. В предрассветной мгле волонтер едва узнал коробейника.
– Нет ее здесь, – ответил с облегчением.
– Я голос женский слышал, – не поверил коробейник и полез на припечек. – А, вот ты где, шалава!
Он схватил ухват. Волонтер пытался помешать ему. Но юркий, маленький мужичок все-таки ткнул пару раз в угол на печи.
– Пожар! Убивают! – Гликерия вырвала у коробейника ухват и огрела обидчика по голове. Сшибла серый поярковый колпак. – Честную женщину вздумал позорить! Неприбранная я, а то показала бы тебе, как ухватом пырять. Не там ищешь, сердечный. Евсевия твоя с драгуном убежала.
– Как убежала? Что ты мелешь спросонья? – не поверил волонтер. – Она же на посиделках была.
Коробейник всхлипнул, поднял колпак и утер им нос.
– Да очень просто. После посиделок и убежала. И все про драгуна этого знают, кроме вас, олухов. Подай-ка, Стахий, мешок, одеться надо. – Гликерия спрыгнула с печи, обернула мешком бедра. – А тебе, Санек, нечего рюмить. На Евсевии твоей свет клином не сошелся. Таких, как она, в Борках хоть отбавляй. На твой век с избытком хватит.
– Ну вот, фижмы мои чуть не поломал! – Она подняла каркас. Надела на него великолепное платье, потом сняла, свернула. Коробейник тем временем примостился на лавке и продолжал хныкать.
– Да будет тебе, будет, – утешала Гликерия, примерялась, как половчее вынести из избы фижмы. – Без бабы не останешься. Да хоть меня возьми! – сказала вроде бы в шутку. – А то Стахий жениться не решается. Я ребеночка хочу. Не до старости же его в капусте искать.
Мужчины слушали ее молча, а скорее не слушали совсем.
– Вставай, горемыка! Делать тебе здесь нечего. Стахий самогонки не поднесет. Идем, фижмы пособишь нести. Идем, идем – мне попугаев кормить пора. – Она выволокла фижмы за дверь. Коробейник направился за нею.
– Ты фижмы бы сложила, Гликерия, – запоздало посоветовал волонтер. Обдумывал ее странное вызывающее поведение. Решил, успокаиваясь: последние слова Гликерия предназначала ему, объясняла свой поспешный уход. Не утешать же, в самом деле, коробейника вознамерилась, по-женски: тщедушный мужичок, невзрачный. Осенним петушком поскакал тут, слезами скамейку залил. Тьфу! Не диво, что Евсевия от него сбежала.
Волонтер помял мускулы на руках, колесом прошелся по избе и отжался пятьдесят раз от скамейки – есть еще силушка в жилушках. На службу отправился в хорошем настроении.
Соседки не докучали ему. Из-за ненастья во двор носа не казали. Однако горшок еще теплой пшенной каши ждал его в сенях. Волонтер съел кашу с удовольствием, не задумываясь от кого такой презент.
На посиделках только и разговору было, что о бегстве Евсевии. Говорили мужчины: осуждали, сокрушались, жалели горемычного коробейника. Мужик неделями, месяцами, годами промышлял где-то вдали от дома, терпел всяческие туги – и вот тебе…
– Женская неблагодарность, – шелестел студент, – ненадежность, неверность, неискренность.
– Какой, ах, какой потеря для русской литература! – волновался, путал род швед. – Такой поэт пропала. Погиб.
– Да, это для нас всех потеря, – поддержал его волонтер. – Жаль, очень жаль.
– Еще бы тебе не было жаль, – злорадно заметила Лукия. – Наша общая потеря может для тебя еще и личным убытком обернуться.
– Зачем ты так, Лу? – шепнул студент. Мастридия посмотрела на нее с укоризной, а на волонтера с жалостливым испугом. Так смотрят на больного, когда узнают, что он приговорен. Взгляд этот подсказал волонтеру: Лукия намекает на Гликерию, на ее отсутствие вернее. Ох, и злая же баба Лукия! Злая и мнительная: все ей подлости разные мнятся. Мало ли что удержало Гликерию дома или еще где. Не всякий же раз на посиделки ходить: делу – время, потехе – час. Она же, Лукия, уже коробейника приплела. Выгоню ее сейчас. Да и всех разгоню, решил мстительно, наконец, высплюсь, надоели. Но Лукия опередила:
– Что вы заладили, мужики: погиб поэт, погиб поэт? Да если есть дар, он все преграды преодолеет. Если же увязнет где-то, то так тому и быть. А у Евсевии, говоря честно, и дара особого нет – так, пеночкой свищет. И не вирши ее – голубые глазки, голосок нежный вас прельщали.
Мужчины не успели собраться с мыслями, чтобы возразить достойно. А Лукия продолжала с большим напором:
– Дребеденьки наши никому не нужны! Все мы собираемся здесь не словесности русской ради – от скуки избавиться хотим. От ску-у-ки! Скучищи! Каждый стремится сам выговориться. Мы же друг друга не слушаем! – Она вскочила, метнулась к двери.
– Да ты что? Куда ты, Лу? – Студент не дал ей выйти. Обнял, усадил на прежнее место. – Как это мы друг друга не слушаем? Да мы и приходим-то, чтобы…
– Чтобы нас послушали! Тебе, первому, плевать на мои вирши. А мне – на твои шептания: «Горька ягода, горька ягода кровью алою на снегу», – передразнила Ликия студента очень похоже.
– У тебя, Лукуша, есть что-то новенькое? – плеснул волонтер воды на занимающийся огонь. – Почитай, а?
Лукия как бы нехотя вынула из рукава, из-под браслета (несколько увесистых каменюк, на веревочку нанизанных) клочок бумаги. Толстая, шершавая даже на вид бумага, края, словно собаками изгрызены. «Местное производство, то бишь нашенское, российское, – определил волонтер, – не научились земляки бумагу делать, не до нее».
- – В эту майскую ночь он отходит ко сну, —
читала Лукия, —
- Дева – не призрак, и шорох травы наяву.
- Светом луны обнажен берег пруда.
- Всколыхнулась вода.
- Ворох белых кувшинок укрыл простыню:
- «Выйди на берег, тебя безнадежно люблю».
- В полночь будит его прохлада листа,
- Холодеет душа.
- И на пруд из окна открывается вид,
- Чувства тревожат и тянут его, как магнит.
- Он на ступеньках крыльца задержался едва —
- И шагнул в никуда…
– Это ведь не ты сочинила, Лукуша? – уточнил волонтер.
– Ну так что! – взъярилась Лукия. – Ты ведь хотел услышать что-то новенькое.
– В том и дело: для меня эти вирши не такие уж новенькие. Слышал их лет пять назад. Тогда они были песней. Пел их граф Мориц Саксонский по-немецки. Вот так примерно. – Волонтер пропел: – «Дева – не призрак и в лодке теперь не одна». – По-немецки пропел и замолчал. Ушел в себя. Остальные тоже стали уходить тихо, по домам.
Глава XIX
На пути к Парижу
Больше месяца они жили в Данциге в трактире «Пескари и сковородка». Пожалуй, трактир назывался иначе – кажется, «Рудый пивень» или «Белая курица», вроде бы было в названии что-то куриное. А может, трактир с таким названием был вовсе и не в Данциге: не счесть, сколько трактиров промелькнуло перед Стахием. Правда, без денег в них делать было нечего. К Данцигу кошелек у них опустел, уж это точно.
Те деньги, что дала герцогиня, Мориц сразу же пустил в оборот. Думал с их помощью отыграть сумму, потраченную на свою наемную армию. И, как водится, проигрался. Но духом не пал: надеялся, помогут родственники, добрые друзья. Пытался даже шантажировать престарелого Фердинанда. Да не на того напал. Фердинанд двадцать семь лет прожил в Данциге и возвращаться в Курляндию не намеревался, как не желал и расставаться с герцогской короной. Злонамеренный старик!
Пришлось Стахию самому наполнять кошелек, по своему разумению и умению. Деньги шли небольшие: кто же добросовестным трудом капитал сколачивает. А он с тщанием чистил трубы, поправлял на них флюгера, мыл на высоте витражи, не брезговал и мостовые драить. Вертелся, чтобы граф до Парижа не бедствовал, а там уж, думал, пусть живет как-нибудь на свое генеральское довольствие. Вот потому-то и обосновались они в приличном трактире, где останавливались только вельможи.
В один прекрасный день в конце октября, когда они сидели за скромной трапезой, выбирали кости, чертыхаясь, из красноперки и очищали от них горло какой-то бурдой, во дворе трактира раздался шум. Въехал какой-то богатый обоз. Вскоре в зал вошел и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, богато, на французский манер, одетый господин. Его сопровождала большая свита.
– О, это герцог Лирийский! – воскликнул радостно Мориц. – Какими судьбами? – И устремился к гостю. Они обнялись. Герцог отпустил свиту и направился к их столу, тут же отметить негаданную встречу. Они с Морицем были дружны в Париже.
– Это мой спутник и приятель, – рекомендовал ему Мориц Стахия, – господин… – Он помедлил и, лукаво улыбнувшись, назвал имя: – господин Стас Думмбер. Из Курляндии. А прежде долгие годы он жил в России при дворе царевны Анны.
Последнее обстоятельство очень заинтересовало герцога: оказалось, он направляется в Россию послом испанского короля, и встреча с господином Думмбером очень кстати. Ведь господин Думмбер не откажется поведать обычаи этой удивительной страны. Однако граф Мориц слушать о чудесной стране России вовсе не желал. Его занимали новости французского двора, желал он поскорее узнать и о своих парижских знакомых. Деликатный, светский человек, герцог Лирийский легко сменил тему. Принялся расхваливать принца Евгения Савойского. Под его командованием в тринадцать лет Мориц сражался при Мальплаке.
– Принц Евгений Савойский, – говорил герцог, обгладывая свиную ножку, – по моему мнению, совершенный герой, нет таких добрых качеств, которых бы в нем не было, он открытен, учтив, прост в обращении, не теряя, однако же, приличия, и горд без тщеславия, он не способен обманывать никого, и каждому слову, исходящему из его уст, можно верить, как самой истине.
Добрые слова нашлись у герцога и для графа Цинцендорфского, и для дюка Бурнонвильского. А уж знакомым дамам он расточал комплименты без меры и раз за разом пил за их здоровье. Сотрапезники, естественно, в этом от него не отставали.
Особой его похвалы удостоилась Андриенна Лекуврер. Это имя Стахий уже слышал. Знал: она французская актерка. Фрейлины Анны шептались о длительной связи с ней графа Морица. Никто тогда о ней добрым словом не обмолвился. Герцог же говорил:
– Андриенна – несравнимая актриса, которая почти изобрела искусство разговора сердцем и умение вкладывать чувство и правдивость туда, где раньше не было ничего, кроме помпы и декламации.
К удовольствию Стахия, он изъяснялся по-немецки: вежливость обязывала герцога разговаривать с Морицем на его родном языке. К тому же герцог, вероятно, знал, что во французском тот не очень-то силен. Стахий же тогда по-французски едва-едва кумекал.
– Несравнимая! – Мориц смущенно ухмыльнулся, будто расхваливали его.
– Да это не только мое мнение. Так Вольтер написал.
– А-а! Ему сам бог велел восславлять Андриенну. Она ведь спасла его от смерти. – И, сдабривая сосиски с капустой добрым бургундским, Мориц поведал герцогу, возможно и не в первый раз, как некий вельможа пригласил гостей в свой загородный замок. Там должна была состояться премьера пьесы Вольтера с участием Андриенны. Посреди представления знаменитому автору вдруг стало плохо. Врач нашел у него оспу. Моментально гости и хозяева со слугами покинули замок. С больным осталась одна Андриенна и выходила его.
– Добрейшая женщина! – восторженно заключил герцог. – Сейчас весь Париж обсуждает ее новый благородный поступок. Я, право, отказываюсь верить слухам. Говорят, она продала бриллиантовое ожерелье, которое подарила ей королева…
– Да, это правда! Андриенна продала свои драгоценности, в коих играла в «Комеди Франсез», и деньги, сорок тысяч ливров, послала мне, чтобы я нанял солдат.
«Вот это да! – подумал Стахий. – Женщина продает свои драгоценности, попросту пускает деньги на ветер, чтобы ее возлюбленный соединился с другой. Как объяснить такое, чем? Любовью? Да я бы…»
– А я не сумел воспользоваться ее щедростью. Постыдно проиграл в Митаве сражение. Хотя и дрался как никогда прежде! – Мориц вскочил и принялся громоздить из стульев какую-то фортификацию. Посетители трактира с любопытством взирали на него. В этом пристойном заведении подобные действия бывали нечасто. Герцог сохранял невозмутимость.
– С горсткой преданных солдат я укрылся в башне замка, – рассказывал Мориц. – Увы, стулья были там не то, что здесь – золоченая парадная дворцовая мебель, ломкая ужасно. У окон расставил мушкетеров. А перед входом на башню поместил два бочонка с порохом. – Он намеревался и бочонок с вином присовокупить к стульям, для наглядности, но трактирщик опередил, убрал бочонок. – И когда люди генерала Ласси бросились к башне с их дикарским «ура», я собственноручно взорвал бочонок. Рухнула половина замка! Бедная, бедная герцогиня Анна, где она теперь будет зимовать? Впрочем, она в ту же ночь отбыла в Петербург.
– Но у меня есть сведения, что герцогиня сейчас в Митаве, – деликатно возразил граф. – Я намереваюсь ее посетить.
– Возможно, – Мориц не придал значения поправке и с воодушевлением продолжал: – Я стоял на дымящихся развалинах и призывал жителей Митавы взяться за оружие. Да, чтобы изгнать навсегда захватчиков! О, если бы у меня был хоть один французский полк, я бы не дал противнику уйти и сейчас не находился бы здесь в столь бедственном положении.
«О чем он говорит, – недоумевал Стахий, – почему сместил события? Намеренно или бургундское подействовало? И на кого оно подействовало? На него или на меня?»
– Она чудная, прекрасная женщина. – Мориц взобрался на свою фортификацию. – Я бы ни за что не оставил ее, но обстоятельства сильнее меня, сильнее любви. – И он совсем по-немецки пустил слезу. Стахий не понял, кого граф имел в виду, и, чтобы не огорчаться, решил: Анну. Что было дальше, он не помнил.
В начале ноября они распрощались с герцогом Лирийским. Он действительно держал путь сначала на Митаву, оттуда – на Петербург. Там должен был представиться новому царю, тринадцатилетнему Петру, теперь уже второму, сыну несчастного царевича Алексея. Мориц попросил герцога похлопотать о нем при новом петербургском дворе. Герцог пообещал выполнить просьбу, но с одной существенной оговоркой: хлопотать станет не как посол, поскольку не имеет на сей счет никаких полномочий от своего короля, а как давний приятель графа Саксонского.
– В таком случае, – сказал Мориц, – я меняю просьбу. Тебе как давнему моему приятелю будет удобнее вызволить мой сундук. Он попал в руки то ли князя Меншикова, то ли генерала Ласси. В сундуке всякие милые пустяки, которые я собирал много лет. Записочки от разных дам, журнал с учетом моих амурных побед. Ты, надеюсь, еще не забыл наших веселых похождений? Если все это откроется, то наделает мне много хлопот. Боюсь, уж тогда курляндской короны и руки Анны мне не видать, как своих ушей.
– Ох, уж эти немцы, – засмеялся герцог, – не могут обойтись без учета. Каждый поцелуй заносят в гроссбух. Попытаюсь помочь, конечно.
Лошади помчали его к далеким российским пределам. Стахий с завистью смотрел ему вслед. Примерно через час и они с Морицем двинулись к Парижу. Добрый герцог оплатил им дорогу, да и содержал их две недели.
Глава XX
Безмерная любовь великой актрисы Андриенны Лекуврер
В Париж они въехали поздним утром. Осевший над городом туман только-только начинал рассеиваться. На голых ветках деревьев висели крупные капли. Почти обнажившиеся липы и каштаны теперь не мешали обозревать городские строения, не искажали их величины и первозданного облика.
Стахия поразили многоцветье парижских крыш, исполинская величина дворцов и храмов. Ему казалось, что ничего подобного он не видел прежде. Мориц заметил его восторженное удивление и выбрал самый длинный путь до дома Андриенны.
Они проехали мимо Лувра. Мориц рассказал, что некогда там останавливался русский царь Петр, теперь уже Петр I. Ему тогда нанесли визит герцог Орлеанский и семилетний Людовик XIV. Царь встретил их у дворца, взял короля на руки и понес к себе.
На одной из улиц Мориц остановил коня.
– Это Венсенский замок, – сказал он. – Лет двести назад обитал здесь жестокосердный король Генрих II. Был он яростным гонителем протестантов. С его именем связана кровавая Варфоломеевская ночь. Но не столько истязаниями и пытками вошел он в историю, сколько своею нелепою кончиною. Примечательно, что ее года за два предсказал придворный астролог Нострадамус в стихах «о старом льве в золотой клетке, побежденном молодым львом, который выколол ему глаз…». Пророческие сны посещали и его жену, королеву Катерину Медичи, и его придворных. И тем не менее, он не отказался от рокового рыцарского турнира. Ко всякого рода безрассудствам его подстрекала любовь, страсть к юной фаворитке, прелестной Саре Флеминг-Леуистон. Первую половину турнира сорокалетний король провел весьма успешно: выбил из седла нескольких противников, кое-кому поломал копье. Повредил доспехи. Очень возможно, противники поддавались ему нарочно. Но он не желал этого замечать и, воодушевленный победами, вызвал на ристалище молодого графа Монгоммери. Зря вызвал: граф был весьма искусен в военных игрищах.
Потому, наверное, не сразу согласился принять вызов, предчувствовал недоброе. Впрочем, мог знать о пророчестве и вещих снах. Король настоял. Они съехались в поединке. Король тут же сломал графу копье. Но обломок его, отскочив, пробил королю забрало. Выколол глаз. На другой день король скончался. Так молодой лев победил старого.
– Кстати, Стахий, – тронув коня, заметил граф, – Генрих II был свекром несчастной Марии Стюарт, той самой, которой в Англии отрубили голову. Знаешь?
Стахий ничего о ней не знал, как и о короле Генрихе II, в своих-то царях, великих князьях разобраться не мог. Но в незнании своем никогда не спешил признаться, а потому спросил в свою очередь:
– А известно ли вам, ваше высочество, что герцогине Анне астролог предсказал императорскую корону?
– Фу, «ваше высочество» – мы же друзья! – И добавил по-латыни: – Аргумэнтум ад хоминэм.
Стахий перевел это про себя, не зная латыни: «Дай бог нашему теляти волка поймати» – и возражать не стал.
Пришлось им изрядно поплутать среди убогих лачуг: никак не могли поближе подъехать к собору Нотр-Дам. Громада его кружила голову, химеры пугали преисподней. Стахий порадовался, что судьба ссудила быть ему православным.
Проехали тихим кварталом Марэ. Он еще спал, поскольку застроен был особняками знати. А знать поднимается поздно. И слуги ее не особенно в ранний час усердствуют.
– Квартал этот примечателен разве тем, – объяснил граф, – что несравнимой Андриенне Лекуврер не позволили в нем поселиться. И лишь потому, что она актриса. Стало быть, занимается греховным ремеслом – лицедействует. А ведь какие деньги платят, чтобы посмотреть на ее лицедейство! В своих хлопотах о ней я до королевы дошел – и все напрасно. Да, друг Стахий, уживаются сейчас в Париже высокое искусство и дремучее невежество. Никак от него французы не избавятся. Невежество это отмечала еще юная королева Анна в начале XI века. Она была славянской, киевской, кажется, княжной. Был ли ты в Киеве? Я был – убогий городишко. В те времена он вроде бы превосходил Париж. Когда княжна приехала, Париж был грязной зловонной деревней. Но не это угнетало королеву, – граф усмехнулся, – а отсутствие простыней в королевской спальне. Король и королева спали на каких-то шкурах, шубах. Фу! Как я понимаю королеву.
«Голубая кровь, – почтительно подумал Стахий о графе, – с пеленок, почитай, в походах, а о простынях печется, сказочки про них рассказывает». Сам он видел простыни только на чужих постелях и никак не мог запомнить название мешочка, что надевался на подушку. Прогулка по городу его утомила, экскурс в историю чужой страны интересовал мало. Да и подозревал он: граф намеренно оттягивает свидание с Андриенной. Перенес бы его на другой день, что ли.
– Не пора ли нам где-нибудь обосноваться? – спросил грубо.
Читать бесплатно другие книги:
