Пушкин путешествует. От Москвы до Эрзерума Черкашина Лариса
Вот оно, чудесное продолжение давней встречи поэта: кочевая калмыцкая кибитка «докатилась» до бельгийского королевства!
«На холмах Грузии»
В мае 1829-го в предгорьях Северного Кавказа, за несколько дней до своего тридцатилетия, Александр Пушкин написал строки, которым в грядущем, как и их творцу, суждено будет обрести бессмертие.
- На холмах Грузии лежит ночная мгла;
- Шумит Арагва предо мною.
- Мне грустно и легко; печаль моя светла;
- Печаль моя полна тобою,
- Тобой, одной тобой… Унынья моего
- Ничто не мучит, не тревожит,
- И сердце вновь горит и любит – оттого,
- Что не любить оно не может.
Кому посвящена эта божественная элегия, музыкой льющиеся стихи? «Тобой, одной тобой». Каким бесспорным кажется ответ! Конечно же, юной невесте поэта, оставленной в Москве.
Натали. Невеста ли? Как мучительна неопределенность! Горькое и сладостное чувство одновременно. Отказано в ее руке под благовидным предлогом – слишком молода – и одновременно подарена слабая надежда. Неудавшееся сватовство. Душевное потрясение поэта так велико, что ни на день, ни на час он уже не может оставаться в Москве! Все решилось будто само собой первого мая. Получив от свата Толстого ответ,
Пушкин не медлил: в ту же ночь дорожная коляска выехала за городскую заставу, и московские купола и колокольни растаяли в предрассветной мгле.
Путь Пушкина лежал на Кавказ, куда он не мог попасть, как верный подданный, посылая письма генералу Бенкендорфу и испрашивая разрешения у своего венценосного цензора стать «свидетелем войны». А тут, словно свыше, пришло решение: Кавказ как спасение от душевной муки, Кавказ как самое горячее место империи, где в схватках с воинственными горцами вершилась на глазах история России.
Можно ослушаться царя, можно самовольно умчаться из Москвы и даже из России. Но не уехать и не убежать от нее – образ юной Натали, такой далекой и недоступной, невозможно изгнать из памяти. Он уже властно вторгся в его жизнь. И противиться тому невозможно.
… Строки, родившиеся во время кавказского путешествия, увидели свет в Петербурге в 1830 году. И друзья Пушкина, читая «На холмах Грузии» в альманахе «Северные цветы», полагали, что сей драгоценный поэтический подарок предназначен его невесте. Верно, и Натали, повторяя вслух, словно признание, эти чудные строки, втайне испытывала минуты великого душевного торжества. И не в эти ли счастливейшие мгновения ее жизни в сердце робкой красавицы, почти еще девочки, просыпалась любовь?..
Не случайно ведь острая на язычок Александра Россет, не питавшая особых чувств к юной супруге поэта, насмешливо замечала, что та любит лишь стихи мужа, посвященные ей. И в том, что среди этих неназванных поэтических посвящений, ведомых лишь одной Натали, были и «На холмах Грузии», тайной не считалось.
Итак, вне сомнений, – стихи, написанные Пушкиным на Кавказе, адресованы невесте. Княгиня Вера Вяземская посылает их летом 1830-го Марии Волконской в далекую сибирскую ссылку. Вместе с номерами «Литературной газеты». Княгиня, добрый друг Пушкина и поверенная многих его сердечных тайн, считает нужным пояснить, что новое творение автор посвятил своей невесте Натали Гончаровой.
Имя московской красавицы тогда, как и все перипетии сватовства и женитьбы Пушкина, у всех на устах и вызывают живейший интерес как в солнечном Риме, так и в Петровском Заводе, в промерзлой Сибири.
Мария Николаевна не замедлила откликнуться: она, конечно же, благодарна приятельнице за дружескую память и за присланные ей стихи «На холмах Грузии», которые она уже сообщила друзьям, и, подобно строгой критикессе, проводит их литературный анализ.
«В двух первых стихах поэт пробует голос; звуки, извлекаемые им, весьма гармоничны, – пишет княгиня Волконская. – Но конец… это конец старого французского мадригала, это любовная болтовня, которая так приятна нам потому, что доказывает нам, насколько поэт увлечен своей невестой, а это для нас залог ожидающего его счастливого будущего».
Бесспорно, эти строчки из черновых автографов стихотворения к юной Натали не имеют никакого отношения.
- Прошли за днями дни – сокрылось много лет
- Где вы, бесценные созданья,
- Иные далеко, иных уж в мире нет
- Со мной одни воспоминанья.
Всем достанет места в волшебной стране воспоминаний – былые музы и соперницы мирно уживаются в ней: утонченная графиня Воронцова и крепостная Ольга Калашникова, малютка Оленина и покинувшая земную обитель экстравагантная Амалия Ризнич…
Не прощание ли это с прежними богинями и с той из них, чье имя утаено, и чей образ все еще горит в сердце пэта? Но в нем, словно на пепелище былых страстей, уже властно пробивается новый росток. Всходит светлое имя – Натали. Да, все они, «бесценные созданья», были, но она одна есть.
Пушкин – самый строгий и беспощадный собственный цензор. Первоначальные наброски, эти вулканические выбросы чувств и эмоций, словно убираются им в глубины памяти. И прекрасные стихи, составившие бы честь любому поэту, так и останутся в черновых рукописях, доступных одним дотошным исследователям. Отныне бесценное право на жизнь даровано только восьми строфам. И в каждой – Ее незримый образ.
Восемь оставленных строк. Но и они – всего лишь приближение к авторскому замыслу, последняя ступень к совершенству. Еще несколько штрихов мастера. На том же листке поэт вдруг ставит отточие и, словно задумавшись, рисует ангела. Но ангел вполне земной – он не витает в облаках, а ступает по тверди.
Спустился ли он с небес на грешную землю? Небесное ли то создание или юная дева с трогательными карнавальными крылышками, стройная, с модной, вполне светской прической, «глаза и кудри опустив», в бальных туфельках со скрещенными тесемками робко делает шаг? Куда? Что влечет ее? На одном уровне с ее башмачками, с той условной «землей», размашисто выведена надпись на французском «Pouchkine». Пушкина… Как неожиданно… Кто она?
Ну, да, конечно же, всего год назад Пушкин чертил на рукописях анаграммы другого имени – Аннет Олениной, и даже, позволив себе замечтаться, однажды вывел на листе «Annette Pouchkine».
Но Анне Олениной так и не суждено было носить эту магическую фамилию – Пушкина. А в мае 1829 года лишь одна юная особа имела все права в недалеком будущем именоваться именно так.
Странно, но никто из исследователей не связал нарисованного Пушкиным ангела с подписью самого поэта. Но стоит вспомнить строки из письма поэта, отправленного матери невесты – его признание в том, что, уезжая на Кавказ, он увозит «в глубине своей души» «образ небесного существа», обязанного ей жизнью, вспомнить, что поэт любил называть свою Наташу ангелом и целовать в письмах к невесте кончики ее воображаемых крыльев. И, как знать, не имел ли ангел, «запечатленный» поэтом на рукописной странице, земного имени – Наталия?
«Всё б эти ножки целовал»
Обратимся к письмам поэта времен его уральского путешествия, сбереженным Натали. Как же мы все должны быть благодарны ей, сохранившей бесценные строки поэта, его живой голос!
12 сентября 1833 г. Село Языково.
«Третьего дня прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел – но я все-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом».
14 сентября 1833. Симбирск.
«Я все надеялся, что получу здесь в утешение хоть известие о тебе – ан нет. Что ты, моя женка? какова ты и дети. Целую и благословляю вас. Пиши мне часто и о всяком вздоре до тебя касающемся».
19 сентября 1833. Оренбург.
«Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж – то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит – я и в коляске сочиняю, что ж будет в постеле?»
- Когда б не смутное влеченье
- Чего-то жаждущей души,
- Я здесь остался б – наслажденье
- Вкушать в неведомой тиши:
- Забыл бы всех желаний трепет,
- Мечтою б целый мир назвал —
- И всё бы слушал этот лепет,
- Всё б эти ножки целовал…
В рукописи Пушкин оставил значимую для него пометку: «1833, дорога, сентябрь». Нескончаема степная дорога, и так располагает она к милым сердцу воспоминаниям, навевает поэтические грезы. Долог путь. И щедр на новые встречи, впечатления, знакомства, столь живительные для поэтического воображения. Мчит поэта четверка лошадей по оренбургской степи, а сердцем он там, в далеком Петербурге. И мысли, и беспокойство его – о семье: о жене – как-то она справляется с домом, здорова ли; о полуторагодовалой Машке, о своем любимце «рыжем Сашке», которому-то всего от роду три месяца…
«Нет, мой друг, – жалуется он своей Наташе, – плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».
Как удивительно перекликаются строчки из писем со стихотворными строками:
«Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе…»
- Я здесь остался б…
«Пиши мне часто и о всяком вздоре до тебя касающемся».
- И всё бы слушал этот лепет,
- Всё б эти ножки целовал…
Эфрос как-то просто фантастически расшифровал один из пушкинских рисунков: «Эта поздняя осень 1833 г., когда поэт совершал свое путешествие на Урал и побывал в Болдине, богата еще рисунками, связанными с Наталией Николаевной. Мысли странствующего Пушкина были прикованы к ней, и не только потому, что этому способствовала разлука вообще, но еще и потому, в частности, что были особенные, интимные поводы для тревоги. Один из набросков этой поры отразил их… Так на этом же листе, рядом с креслом и подушкой, приподнявшей ножку Наталии Николаевны, видимо кормящей ребенка, Пушкин изобразил и второй план – светские успехи жены, так тяготившие его: он нарисовал ножку в бальной туфельке, перевитую лентами».
Стихотворение, написанное поэтом в коляске, во время странствий, при жизни Пушкина не печаталось. И вот что любопытно – «Когда б не смутное влеченье» не появилось и на страницах анненковского издания, увидевшего свет благодаря стараниям Наталии Николаевны. Вновь самодержец Николай I не разрешил его к печати «как совершенно пустое стихотворение».
И все же кому посвящены эти пушкинские строки, доподлинно неизвестно. Даже предположений об их адресате нет. Да и можно ли ныне с академической точностью утверждать – кому именно?
Но хочется думать, что строки, рожденные воспоминанием о милом образе, обращены к ней – Наталии Пушкиной. Пусть это лишь версия. Но ведь и сами пушкинские письма, «где сердце говорит», и рисунки поэта косвенно подтверждают ее. И профиль жены в дорожной книжке Пушкина, и поэтические строки, написанные им в дороге, – не есть ли звенья одной цепи, «думы тайной письмена»? И не скрыта ли в них потаенная просьба поэта: «Прошу доставить Н.Н. Пушкиной»?
Уральская одиссея
По следам самозванца
Путешествие нужно мне нравственно и физически.
Пушкин – Нащокину, февраль 1833 г.
Попробуем восстановить события стовосьмидесятилетней давности.
Итак, лето 1833 года. Петербург. Пушкин завершил работу над архивами, почерпнув из них все сведения, касавшиеся пугачевского восстания. Не зря он как-то обмолвился об «успокоении исторической моей совести».
Фортуна благосклонна к поэту: в руки его попадают подлинные свидетельства. Это и хроника осады Оренбурга (позднее, назвав рукопись очевидца «драгоценностию», Пушкин приложит ее к «Истории Пугачева»), и письма графа Панина вместе с указом Екатерины II из семейного архива Галаховых, и рассказы статского советника Свечина, помнившего подпоручика Шванвича, прототипа Швабрина, перешедшего на службу к самозванцу.
Написано введение к историческому роману, пока еще безымянному, но имя будущего героя уже названо: «Любезный друг мой Петруша!» И теперь Пушкину воочию нужно увидеть те места, где жива память о великом бунте, записать свидетельства стариков, народные песни и предания – «поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев».
«Я хочу написать сочинение о Пугачеве, – делится поэт замыслом с Марией Волконской. – Я отправлюсь на места, перевалю через Урал, проеду дальше и приеду просить убежища в Нерчинских рудниках».
Но даже половину задуманного исполнить непросто: путешествию предшествует обширная переписка. Ведь нужно испросить долгий отпуск на поездку в Казань и Оренбург. В письме к графу Бенкендорфу Пушкин не просто просит, умоляет Его Величество позволить ему «ознакомиться с архивами этих двух губерний».
Александр Христофорович доносит просьбу поэта до монарха, и тот «велит запросить, зачем Пушкин хочет ехать в Оренбург и в Казань» и по какой причине оставляет «возложенные на него занятия».
Берег Урала недалеко от Нижнеозерной крепости. 1833 г.
Рисунок Пушкина
Пушкину приходится объясняться: «Может быть, Государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить сии губернии».
Долгие хлопоты увенчались успехом: высочайшее разрешение на поездку получено! И 17 августа 1833 года, распростившись с женой, Пушкин покинул Петербург. Дорога началась с грозных предзнаменований: разыгралась сильнейшая буря, «ветер и дождь гнали меня в спину…»
Последнее долгое путешествие поэта, полное дорожных приключений, встреч, впечатлений. Маршрут тот известен в мельчайших деталях.
По пути в Москву Пушкин заехал в Павловское, к любезному Павлу Ивановичу Вульфу, а затем в Ярополец, где «как нельзя лучше» встречен был тещей Наталией Ивановной. В Москву прибыл он 25 августа и наутро «из антресолей» гончаровского дома на Большой Никитской отправил своей Наташе проникновенные строки: «Поздравляю тебя со днем твоего Ангела, мой Ангел, целую тебя заочно в очи…»
«Шампанским, жженкой и молитвами» проводил Нащокин друга в Нижний Новгород. 29 августа, после прощального обеда со стерлядями, по словам поэта, усадили его в коляску, и выехал он на большую дорогу.
Миновал Богородск, Покров, Владимир и, вероятно, Гороховец. В Нижний приехал 2 сентября, остановился в лучшей городской гостинице, что на Благовещенской площади. Нанес визит губернатору Бутурлину, принявшему путешественника «очень мило и ласково», осмотрел городские достопримечательности: Нижегородский кремль, Ивановский спуск, памятник Минину и Пожарскому – гранитный обелиск с бронзовыми барельефами героев, Спасо-Преображенский собор, Макарьевскую ярмарку.
На следующий день, после обеда у губернатора, трогается в путь. Едет по Большому Московскому тракту вдоль правого берега Волги.
- По гордым волжским берегам
- Он скачет сонный. Кони мчатся
- То по горам, то вдоль реки,
- Мелькают версты, ямщики
- Поют, и свищут, и бранятся…
Проезжает село Чугуны, Васильсурск, Чебоксары, Свияжск. В записной книжке поэта появилась запись рассказа, слышанного им в Василь-сурске, о расправе Пугачева над полковником Юрловым «за смелость его обличения». Где – то «за Чебоксарами» записывает от станционного смотрителя историю о двух барышнях, прятавшихся в копне сена и повешенных Пугачевым.
В пяти верстах от Свияжска на пароме Пушкин переправился через Волгу и поздним вечером въехал в Казань.
Утром 6 сентября отправился в городское предместье – Суконную слободу, откуда в июле 1774 года Пугачев начал осаду Казани. Следующим днем посетил деревню Троицкая Нокса, где стоял лагерем самозванец перед штурмом города. Вернувшись, гулял по казанскому кремлю.
В Казани Пушкин знакомится с известным врачом и ученым К.Ф. Фуксом (в «Истории Пугачева» именован он источником «многих любопытных известий») и получает приглашение посетить его дом. Хозяин, заметив необычайный интерес гостя к событиям шестидесятилетней давности, отвозит поэта к купцу Крупеникову, бывшему пугачевскому пленнику, – благообразный старец еще живо помнил, как покорилась самозванцу Казань.
«Здесь я возился со стариками, современниками моего героя, – из Казани летит письмо жене, – объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону».
А любительница поэзии госпожа Александра Фукс отсылает именитому гостю собственное стихотворение «На проезд А.С. Пушкина через Казань». Но поэтическое послание, доставленное в гостиницу ранним сентябрьским утром, адресата не застает: он уже в пути.
Вновь мелькают названия малоизвестных городков и деревень: Лаишев, Спасск, Болгары, Тетюши, Большие Тарханы. В Симбирск Пушкин въезжает 9 сентября. Наносит визит губернатору Загряжскому, своему свойственнику (Загряжские и Гончаровы, родственники жены, связаны кровными узами). Не отказывает в просьбе симбирским барышням: с каждой проходит «несколько туров вальса под звуки двух скрипок». Возможно, поэт танцевал и с будущей невесткой – губернаторская дочка Елизавета Загряжская станет женой брата Левушки.
11 сентября совершает поездку к Николаю Языкову в его сельцо, но не застает друга дома. Зато от его старшего брата Петра, «человека чрезвычайно замечательного», узнает подробности встречи графа Панина с Пугачевым, доставленным в Симбирск в деревянной клетке и в колодках.
«Я путешествую, кажется с пользою, но еще не на месте и ничего не написал», – на письме к жене Пушкин помечает: «село Языково, 65 верст от Симбирска. 12 сентября». Тем же днем поэт возвращается в Симбирск и, отобедав у Загряжского, отправляется по главной почтовой дороге в Оренбург. То ли правый гористый берег Волги оказался непригодным для езды в легкой коляске, то ли заяц, перебежавший дорогу, смутил мнительного путешественника, но, не проехав и шестидесяти верст, Пушкин приказал повернуть обратно, в Симбирск. Словно в награду за дорожные муки там ждал его редкостный подарок – губернатор Загряжский преподнес гостю карту Екатеринославской губернии, владельцем коей прежде был сам Александр I.
Ранним утром 15 сентября Пушкин покидает Симбирск, избрав на сей раз дорогу, идущую вдоль левого низменного берега Волги. На переправе, в ожидании парома, делает в записной книжке рисунок с подписью: «Смоленская гора. Церковь Смоленская и дом Карамзина…»
Дорога бежит по мордовским и чувашским землям, петляет через села и деревушки: Калмаюр, Никольское, Резаново, Бирлю, Старую Бинарадку, Смышляевку. Но вот коляска выезжает на большой почтовый тракт, и четверка лошадей несет ее мимо Красного Яра, Алексеевска, Самары, Бузулука. Под стук колес ложатся строки:
- В славной, в Муромской земле,
- В Карачарове селе…
Поэтический «след» сказки об Илье Муромце, оставшийся в дорожной записной книжке…
По пути, в крепости Сорочинской, поэт беседует со старым казаком Иваном Папковым, записывает с его слов былые угрозы бунтовщиков: «То ли еще будет? Так ли мы тряхнем Москвою?»
И, наконец, достигнута «последняя цель» путешествия: 18 сентября Пушкин въезжает в Оренбург! Останавливается у военного губернатора Василия Перовского, давнего петербургского знакомца, на его загородной даче, – в версте от северных городских ворот. Встречает там Владимира Даля, в то время чиновника особых поручений при Перовском, вызвавшегося провести поэта по всем «пугачевским местам» города и окрестностей.
Из Оренбурга 19 сентября сообщает жене о дорожных мытарствах и планах: «Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дня три – и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу».
В тот же день за Пушкиным заехал Даль, и вместе они отправились в Бердскую слободу, что в семи верстах от Оренбурга. Но прежде Даль провел поэта по историческим местам, связанным с шестимесячной осадой города. Позднее он вспоминал, как Пушкин «с большим жаром» внимал ему и как хохотал от души над услышанным анекдотом: Пугачев, войдя в церковь и усевшись на церковный престол, важно заявил: «Как я давно не сидел на престоле!»
Тем временем в Бердской слободе стараниями атамана Гребенщикова и во исполнение губернаторского приказа собрались помнившие времена Пугачева старики, – от них поэт получил многие любопытные сведения. А в награду раздал памятливым старикам и старухам серебряные монеты.
Но самой яркой стала встреча с казачкой Ариной Бунтовой. Вспоминала она, как вместе с другими на коленях присягала Пугачеву и целовала ему руку, а меж тем на виселице вздергивали непокорных, как боялся и почитал народ своего царя и какой богатый был у него «Золотой дворец». Показала гостю те самые «царские палаты» – крестьянскую избу Константина Ситникова, стены коей изнутри оклеены были золотой бумагой. Пела поэту сложенные про Пугачева песни.
«В деревне Берде, где Пугачев простоял 6 месяцев, имел я une bonne fortune (удачу) – нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год, – делился Пушкин с женой своей радостью. – Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал». А рассказы старой казачки, полные «истины, неукрашенной и простодушной», обратились хрестоматийными строчками в «Капитанской дочке».
По счастью, московская барышня Воронина той же осенью посетила Бердскую слободу и добросовестно записала рассказы старожилов. Но уже о Пушкине! Арина Афанасьевна пересказала ей то, что прежде говаривала своему гостю. Припомнила, как «курчавый господин» показал ей портрет красавицы-жены: «Вот, – говорит, она станет твои песни петь».
Свидетельство редкостное – в уральское путешествие Пушкин взял с собой некий, неизвестный ныне, миниатюрный портрет Натали!
Старая казачка не без гордости добавляла: «Он же – дай Бог ему здоровья! – наградил меня за рассказы».
Правда, из-за подаренного ей золотого червонца приключился казус. Из Бердской слободы на другой день, как там побывал поэт, явились в Оренбург казаки и доставили начальству Арину Бунтову: «Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под “пугачевщину” и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти». Вспоминая о том происшествии, Даль заключал: «Пушкин много тому смеялся».
В Оренбурге случился еще один забавный эпизод. Василий Перовский получил письмо от нижегородского губернатора Бутурлина: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами об Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее…»
Губернаторское письмо изрядно повеселило путешественника. Пушкинист Бартенев уверял, что именно тогда «Пушкину пришла идея написать комедию “Ревизор”»! И ссылался на Даля, слышавшего о том от самого поэта.
Утром 20 сентября Пушкин, как и собирался, отправился в Уральск, к яицким казакам, его сопровождал Даль. Дорога шла вдоль правого берега реки Урал, бывшего Яика, там, где праздновал Емельян Пугачев первые свои победы, покоряя одну за другой крепости и чиня в них свой кровавый суд.
Друзья проехали Чернореченскую крепость и остановились в Татищевой. Там поэт слушал рассказы очевидцев о штурме крепости и жуткой расправе, учиненной затем над комендантом Елагиным и его женой.
Много страшных подробностей узнал Пушкин и от восьмидесятилетней казачки Матрены Дехтяревой. В том числе и о судьбе дочери коменданта, красавицы Елизаветы, ставшей наложницей Пугачева, а позже расстрелянной по его приказу вместе с малолетним братом.
По дороге из Татищевой в Нижнеозерную тянулась меловая гряда, именуемая местными жителями Белыми горами. Именно в Белогорскую крепость «определит» на службу своего героя Пушкин, а комендантом ее, в память о храбреце Григории Мироновиче Елагине, «назначит» капитана Миронова.
В Нижнеозерной крепости, «на крутом берегу Яика», путешественники, по-видимому, заночевали. Здесь поэт вновь беседовал со стариками. Записал в дорожной книжке песню о Пугачеве: «Из Гурьева-городка протекала кровью река», что напела ему казачка Марфа Пичугина.
А 21-го Пушкин и Даль покидают Нижнеозерную и к вечеру, преодолев за два сентябрьских дня 250 верст, добираются до Уральска, где останавливаются в доме наказных атаманов. В бывшем Яицком городке, переименованном волею императрицы и указом Сената в Уральск «для предания всего случившегося вечному забвению», – ведь именно в нем начался казацкий мятеж, а затем и страшный бунт в 1773-м, – гостей принимает войсковой атаман полковник Василий Покатилов. Наутро Пушкин осматривает старый город: собор Михаила Архангела, остатки крепостных стен, пороховые склады, соборную площадь, где собирался казачий круг. Узнает, как гарнизон крепости, всего-то в тысячу штыков, проявлял чудеса верности и стойкости, геройски отбивая атаки пугачевцев.
Показали гостю два исторических здания: стены одного, дома атамана Толкачева, помнили жениха-Пугачева на свадьбе его с красавицей Устиньей; стены другого, обветшалой войсковой канцелярии, – Пугачева-арестанта.
Субботний день, 23 сентября, проводит поэт в Уральске, бродит по его окрестностям, беседует с очевидцами грозных событий, получает от стариков «все известия, в которых имел нужду». Пушкин передает любопытный разговор с Михаилом Пьяновым, на свадьбе коего пировал самозванец. «Расскажи мне, – говорил я <…> Пьянову, – как Пугачев был у тебя посаженым отцом». – «Он для тебя Пугачев, – отвечал мне сердито старик, – а для меня он был великий Государь Петр Федорович».
От сердитого собеседника услышал поэт и «царское» сетование: «Улица моя тесна…» Позже это же признание из уст самозванца доведется слышать и Петру Гриневу: «Улица моя тесна, воли мне мало…»
После прощального обеда у войскового атамана и застольных приветствий Пушкин двигается в путь. Ему нужно попасть в свое нижегородское сельцо и как можно скорее, чтобы засесть за работу, привести «в порядок… записки о Пугачеве». Потому-то и выбирает самый краткий маршрут: по Сызранскому проселочному тракту через Переметный Умет, Овсяный Гай, Сызрань, Симбирск, Ардатов, Абрамово, – и далее в Болдино, всего 690 верст. То ли из-за обилия впечатлений, то ли из-за плохой погоды (пошел дождь, дорога стала непроходимой, после выпал и снег) Пушкин меняет прежнее решение ехать через Саратов и Пензу, некогда охваченные мятежом.
Зато делает крюк и заезжает в имение к братьям Языковым, «отобедав с ними очень весело», и после ночлега продолжает путь. А в дорожной коляске с поэтом незримой спутницей странствует. «Капитанская дочка».
В воскресенье вечером 1 октября 1833 года Пушкин въезжает в «границы Болдинские», «бросив» в свою «дорожную копилку» еще сотни верст.
«Милый друг мой, я в Болдине», – летит радостная весть жене в Петербург. Дальнее путешествие увенчалось новой чудотворной осенью.
А в память о странствиях Пушкин посадил в Болдине, перед домом, привезенную им с Урала лиственницу, да еще, по рассказам, полил водочкой, – чтоб крепче прижилась. Сбылась примета!
Путешествия во времени и пространстве
«Невыездной» Пушкин
Повсюду я готов. Поедем…
А. С. Пушкин
Сколько их было, заветных пушкинских мечтаний? Одним суждено было воплотиться в поэтические строки и в реальные земные события, другим – так и остаться потаенными желаниями, надеждами и видениями.
Самая заветная, самая любимая, самая страстная, но так и несбывшаяся мечта – увидеть иные края, побывать в других странах. Ну хоть единожды пересечь границы огромнейшей Российской империи, посмотреть другой, почти нереальный для Пушкина мир, живущий лишь в его воображении, почувствовать вкус и запахи, неведомые прежде, увидеть краски дальних стран, испытать невероятные ощущения от встречи с иными мирами и цивилизациями. Это сладостное предчувствие свободы…
- По прихоти своей скитаться здесь и там,
- Дивясь божественным природы красотам,
- И пред созданьями искусств и вдохновенья
- Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- – Вот счастье! вот права.
Странно. Будто некий рок тяготел над Пушкиным: словно золотой цепью приковали его к мифическому русскому дубу в родном Лукоморье. И как бы ни старался он преодолеть наложенное свыше табу, тайком уехать в чужие края, все было тщетным – незримые пограничные шлагбаумы враз опускались перед дорожной кибиткой поэта.
- Искатель новых впечатлений.
Тысячи верст исколесил Пушкин по дорогам отечества. «Долго потом вел я жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России». Лишь однажды он был близок к мечте, в своем путешествии в Арзрум, когда вступил на турецкий берег, но уже завоеванный Россией. Десятки, сотни мелких, незначительных причин выстраивались вдруг в непреодолимые препятствия, и российская граница для Пушкина обретала контуры Великой Китайской стены.
Китай
Китайская мечта поэта
А я где б ни был – шепчут мне
Арапские святые губы
О небывалой стороне.
Владислав Ходасевич
Как же хотелось Александру Пушкину увидеть это настоящее чудо света, величественную крепость-твердыню, и он уже представлял себя в поэтических грезах там, у ее подножия, у «стен недвижного Китая»…
«Генерал, – обращается Пушкин к графу Бенкендорфу, – .я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством…»
«Милостивый государь, – отвечает поэту пунктуальный Бенкендорф. – Желание ваше сопровождать наше посольство в Китай также не может быть осуществлено, потому что все входящие в него лица уже назначены и не могут быть заменены другими без уведомления о том Пекинского двора».
Уже позднее, после гибели поэта, Василий Жуковский напишет графу Бенкендорфу письмо, где прозвучат горькие упреки: «…А эти выговоры, для Вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу…»
Добавлю: и «наслаждения видеть» Азию, загадочный Китай.
Вторил Жуковскому и другой современник поэта, знавший его, – французский литератор и дипломат, барон Леве-Веймар: «Для полного счастья Пушкину недоставало только одного: он никогда не бывал за границей».
Древнейшая китайская цивилизация словно магнитом манила поэта. Если Италия, Англия, Франция – страны, в которых так хотелось побывать поэту и куда давно уже проложили тропы многие русские путешественники, в их числе приятели и родные Пушкина, – были близки и знакомы, понятны их обычаи, язык, культура, то Китай представлялся ему неведомой и экзотической страной. А ведь таким в то время он и был.
«К подножию ль стены далекого Китая»
Александр Сергеевич готовился, и, надо сказать, серьезно, к путешествию в Китай. Интерес к этой древней и самобытной стране возник во многом благодаря дружбе поэта с отцом Иакинфом, в миру Никитой Яковлевичем Бичуриным. Ученый-востоковед, большой знаток китайской культуры, он, в совершенстве владея китайским языком, перевел давние хроники и сказания, составил русско-китайский словарь.
Четырнадцать лет Бичурин возглавлял русскую духовную миссию в столице Поднебесной и по указу императора Николая I был причислен к Азиатскому департаменту.
Современники удивлялись и необычной внешности китаиста, и его фантастическому трудолюбию: «О. Иакинф был роста выше среднего, сухощав, в лице у него было что-то азиатское… Трудолюбие доходило в нем до такой степени, что беседу считал убитым временем».
Пожалуй, одним из тех немногих, с кем беседовать почитал он за благо, был Пушкин. В апреле 1828-го отец Иакинф (в том году он стал членом-корреспондентом Петербургской Академии наук) дарит поэту книгу «Описание Тибета в нынешнем его состоянии с картой дороги из Ченду до Хлассы» с дарственной надписью: «Милостивому Государю Моему Александру Сергеевичу Пушкину от переводчика в знак истинного уважения».
«Поедем, я готов…» Пушкин с отцом Иакинфом на набережной Невы
В следующем, 1829-м он преподносит поэту еще одну книгу – «Сань-Цзы-Цзин, или Троесловие», по сути, древнюю китайскую энциклопедию.
Никита Яковлевич Бичурин, о. Иакинф, ученый-китаист
Александр Сергеевич отзывался об отце Иакинфе, «коего глубокие познания и добросовестные труды разлили свой яркий свет на сношения наши с Востоком», весьма уважительно.
Надо думать, что в петербургском салоне Одоевского, где «сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазами», можно услышать было немало увлекательных рассказов ученого-монаха об удивительной далекой стране. И тогда же, верно, строились планы совместного путешествия. Впервые у Пушкина появилась реальная возможность увидеть сказочный Китай своими глазами!
Уже в ноябре – декабре 1829-го начала готовиться экспедиция в Восточную Сибирь и в Китай, – русская миссия, и в ее подготовке самое деятельное участие принимали знакомцы поэта: отец Иакинф и барон Павел Львович Шиллинг фон Канштадт, дипломат, академик, тонкий ценитель китайской литературы и древностей Востока. И будущий изобретатель электромагнитного телеграфа! Вот с какими замечательными людьми предстояло Пушкину совершить путешествие!
- Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
- Куда б ни вздумали, готов за вами я
- Повсюду следовать, надменной убегая:
- К подножию ль стены далекого Китая…
Забегая вперед, замечу: отец Иакинф, прибыв в Иркутск (здесь готовилось к отправке в Пекин русское посольство), отправил Пушкину свой очерк о Байкале, напечатанный поэтом в альманахе «Северные Цветы на 1832 год». Рукопись же осталась в пушкинских бумагах как память о такой возможной, но несбывшейся поездке в Китай.
Тогда, в январе 1830 года, Пушкин обратился к Бенкендорфу за все-милостивейшим разрешением покинуть пределы России, и ему в том отказали. Столетием ранее темнокожий прадед поэта Абрам Ганнибал против своего желания был послан в Сибирь «для возведения фортеций» – строить на китайской границе Селенгинскую крепость. Как иронично записал поэт, «с препоручением измерить Китайскую стену» – недруги «царского арапа» пытались удалить его от Двора. Правнука же Абрама Петровича, знаменитого во всей России поэта, мечтавшего посетить Китай, под благовидным предлогом не пустили в далекое и столь заманчивое для него путешествие…
Даже и после этого учтивого по форме, но жесткого отказа Его Императорского Величества интерес поэта к Китаю не угас.
Возможно, Пушкину довелось читать в архиве донесения русского посланника в Китае графа Саввы Владиславича-Рагузинского (именно он, исполняя желание Петра I, отправил из Константинополя в Москву арапчонка Ибрагима), именованные «Секретной информацией о силе и состоянии Китайского государства» за 1731 год.
Если бы путешествие поэта в Китай все-таки состоялось, он обязательно побывал бы в Пекине – именно в столице Поднебесной располагалась русская духовная миссия, – и подивился бы необычным православным храмам Успения Богородицы и Сретения Господня, более напоминавшим китайские пагоды.
«Незримый рой гостей»
Из богатейшей фамильной библиотеки Полотняного Завода, калужского имения Гончаровых, где Пушкин гостил вместе с женой и детьми в августе 1834-го, он отобрал для себя в числе других книг и старинные фолианты: «Описание Китайской империи» в двух частях, «с разными чертежами и разными фигурами», издания 1770-х годов, и «О градах китайских».
Возможно, эти же книги читала прежде и юная Наташа Гончарова. В историческом архиве, где хранятся ныне ее ученические тетрадки, есть одна, посвященная Китаю. Поразительно, каких только сведений о древней стране нет на страницах старой тетради – о государственном устройстве, географическом положении, истории, климате, об особенностях всех китайских провинций. Для тринадцатилетней девочки – просто энциклопедические познания! Так что Натали Гончаровой, избраннице поэта, будет близка давняя мечта ее супруга увидеть Китай.
… Отзвуки пушкинских мечтаний можно найти и в поэтических набросках, явленных Болдинской осенью 1833 года:
- И тут ко мне идет незримый рой гостей,
- Знакомцы давние, плоды мечты моей.
- Стальные рыцари, угрюмые султаны,
- Монахи, карлики, арапские цари,
- Гречанки с четками, корсары, богдыханы.
Богдыханы – так на Руси в старинных грамотах величали китайских императоров, для Пушкина они – «знакомцы давние, плоды мечты моей». Знал ли Александр Сергеевич, что своей китайской мечте – Великой Китайской стене – обязан он правителю Ин Чжэну, в будущем богдыхану Цинь Шихуанди, два тысячелетия назад возведшему это чудо света? По велению императора для защиты страны от вторжения гуннов на севере и армии рода Бей-Ю на юге соединены были старые крепостные стены и возведены новые.
Китайский император Даогуан из династии Цин.
Годы правления 1820–1850
Первым из китайских императоров он стал именоваться именем Шихуанди – «божественным правителем». Этот титул носил и богдыхан из династии Цин Дао-гуан, правивший империей в те самые годы, когда в Китай вместе с русским посольством собирался и Пушкин.
Не став реальностью, китайская мечта поэта обратилась в иную ипостась. Как точно пушкинские признания соотносятся с воспоминаниями Александры Россет, близкой приятельницы поэта, ценившего ее за оригинальный ум и красоту:
«Я спросила его: неужели для его счастья необходимо видеть Фарфоровую башню и Великую стену? Что за идея ехать смотреть китайских божков? Он уверил меня, что мечтает об этом с тех пор, как прочел “Китайского сироту”, в котором нет ничего китайского; ему хотелось бы написать китайскую драму, чтобы досадить тени Вольтера».
Великая Китайская стена. Фотография
Но для этого Александру Сергеевичу нужно было увидеть Китай собственными глазами. А драма Вольтера «Китайский сирота», о которой упоминает фрейлина Россет, по словам его создателя – «мораль Конфуция, развернутая в пяти актах». И в ней Вольтер оспаривает тезис Руссо, будто бы искусство способствует падению нравов в обществе.
- Медор с китайскою царевной…
Удивительно: Пушкин всего дважды, и то в заметках, как бы мимоходом, упомянул Японию. А японские пушкинисты, в числе которых немало замечательных исследователей и переводчиков, помнят и гордятся этим.
Китаю в этом смысле повезло куда больше – Пушкин упоминает о Поднебесной, ее жителях, столице Пекине десятки раз. И даже в одну из глав «Евгения Онегина», по первоначальному замыслу, должны были войти и эти строки:
- Конфуций… мудрец Китая
- Нас учит юность уважать,
- От заблуждений охраняя,
- Не торопиться осуждать.
А ведь Пушкин писал первую главу своего романа в 1823-м, до знакомства с ученым-китаистом. Надо полагать, что философские воззрения Конфуция, как и учение «конфуцианство», имена китайских мудрецов и мыслителей были известны Пушкину с лицейских времен. Но еще раньше, в детстве, поэт впервые услышал о древней загадочной стране и о многих ее чудесах – фантастических пагодах и дворцах, драгоценных нефритовых Буддах, бумажных фонариках и воздушных змеях.
«Ефугэни Аонецзинь»
При жизни Александру Сергеевичу так и не удалось пересечь таинственную российскую границу. Но спустя столетия поэтический гений Пушкина сумел преодолеть не только государственные границы, но и хронологические, и самые, может быть, сложные, – языковые.
Пушкина стали переводить в Китае. Его имя впервые было названо в изданной там «Российской энциклопедии» в 1900 году. А через три года китайские читатели уже могли держать в руках первую пушкинскую книгу на родном языке. «Капитанская дочка» вышла в свет с необычным названием: «Русская любовная история, или Жизнеописание капитанской дочери Марии». И с не менее экзотичным подзаголовком: «Записки о сне мотылька в сердце цветка». По-китайски название книги звучало так: «Эго цинши, сымиши мали Чжуань».
Затем были переведены «Станционный смотритель», «Метель», «Барышня-крестьянка», «Моцарт и Сальери». Но то, что Маша Миронова «заговорила» на китайском, можно назвать событием историческим. Ведь то был первый перевод в Китае русской прозы!
В литературном еженедельнике «Вэньсюэ чжоубао» с 1934 года начинают печатать переводы пушкинских поэтических шедевров. Под редакцией поэта Эми Сяо выходит сборник стихов Пушкина.
Но более всего китайцам полюбился «Евгений Онегин» («Ефугэни Аонецзинь» по-китайски), известны по крайней мере шесть его переводов! «Легендарный роман в стихах “Евгений Онегин” – это величайшее творение Пушкина», – восхищался литературовед Ций Цюбо.
В историю китайского пушкиноведения вошло имя Гэ Баоцюаня – самого блистательного переводчика русского поэта. Впервые в Москве побывал он еще в тридцатых годах. Последний раз, полвека спустя, уже почтенным старцем, вновь приехал на родину любимого поэта поклониться святым пушкинским местам. В Михайловском, на празднике пушкинской поэзии в 1986-м, мне посчастливилось познакомиться с легендарным Гэ Баоцюанем и получить от него в подарок томик пушкинских стихов на китайском…
Китай открывал для себя Пушкина, открывал Россию, русскую душу, русскую культуру. А самого поэта китайцы стали почтительно именовать «отцом русской литературы».
Пу-си-цзинь – «веселое имя» Пушкин
Грустный пушкинский юбилей – столетие со дня гибели поэта. Но каким звучным эхом отозвались по всему миру торжества во славу русского гения!
- От потрясенного Кремля
- До стен недвижного Китая.
В 1937-м в Шанхае при огромном стечении народа был открыт памятник Пушкину. В тот февральский день в красивейшей части города, на пересечении улиц Гизи и Пишон, царило праздничное оживление, звучала многоголосица: русская, китайская, французская речь.
Памятник Пушкину в Шанхае.
2002 г. Фотография
Председатель Шанхайского пушкинского комитета К.Э. Мецлер попросил всех склонить головы в память о русском поэте. Дочь генерального консула Франции госпожа Бодэз перерезала ленточку, – и покров, скрывавший памятник, медленно опустился. Раздались ликующие звуки французского военного оркестра, и затем – русский хор грянул «Коль славен наш Господь». Архиепископ Иоанн, свершив краткий молебен, окропил памятник святой водой. И к его подножию был возложен венок из живых цветов.
Церемониальным маршем мимо памятника поэту (его бронзовый лик был обращен на север, в сторону далекой родины) прошли ученики русских школ…
Первый памятник Пушкину в Азии, вне пределов России, воздвигли в Шанхае! И создан он был благодаря тройственным усилиям – русских эмигрантов, китайских властей и французских дипломатов.
Но шанхайскому памятнику довелось стать свидетелем не только славных торжеств, были в его истории и горькие годы забвенья. Уже в том же 1937-м Япония, оккупировав северо-восток Китая, начала войну против соседнего государства. И памятник русскому гению, – у его подножия всегда лежали цветы, – ставший символом свободы и независимости, был тайно демонтирован. Восстановили его лишь в феврале 1947-го.
Затем пришел черед «культурной революции», и «шанхайский Пушкин» вновь помешал строить счастливую жизнь для китайского народа.
Год 1987-й отмечен третьим «рождением» памятника (и, дай Бог, последним!) – «опальный» монумент встал наконец-таки на прежнем месте. Создано и Всекитайское пушкинское общество, издаются собрания сочинений поэта. Юбилей русского гения праздновался в Китае на самом высоком государственном уровне. Ведь недавний глава Китайской Народной Республики Цзян Цзэминь относит себя к числу поклонников Пушкина и даже декламирует на русском его стихи.
Китайская ветвь на Гавайях
Жизнь сама дописала «китайскую страницу» в биографии поэта, которая, вопреки всем законам бытия, так и не завершилась в том далеком зимнем Петербурге, в старинном доме на набережной Мойки.
Пройдут десятилетия, и в середине двадцатого столетия семнадцатилетняя Елизавета Дурново, прапраправнучка поэта, выйдет замуж за китайца Родни Лиу. И свадьба эта будет отпразднована не где-нибудь, а в Париже, родном городе юной невесты.
Молодые супруги поселятся на Гавайях, близ Гонолулу. Там они обретут свой дом, там же появятся на свет пятеро их детей – два сына и три дочери: Екатерина, Даниэль, Рэчел, Надежда и Александр. Семейство стремительно разрастается: дочери вышли замуж, сыновья женились, и уже в новых семьях рождаются дети, далекие потомки русского гения.
Свадьба Елизаветы Дурново и Родни Лиу. Париж. 1958 г. Фотография Лиу
И вот еще одно необычное обстоятельство: Гавайи стали родиной и для будущего президента США Барака Обамы. Более того, он – ровесник потомков Пушкина! Возможно, даже знаком с ними. Лишь посвящённым известно о любви американского президента к русскому поэту. Свою младшую дочь он назвал в честь жены Пушкина красавицы Натали – Наташей, по-домашнему – Сашей. К слову, так в кругу семьи звали и самого поэта!
Давным-давно, еще в Царском Селе, юный поэт-лицеист набросал шутливые строки:
- Не владелец я Сераля,
- Не арап, не турок я.
- За учтивого китайца,
- Грубого американца
- Почитать меня нельзя…
Знать бы Пушкину, что в жилах его потомков будет течь и китайская кровь, а внука в далеком колене назовут в его честь Александром! Русское имя соединится с китайской фамилией: потомок поэта в седьмом колене Александр Лиу так же легко может разбирать китайские иероглифы, как и читать на русском стихи своего великого предка.
В пушкинском роду, среди прямых потомков поэта, был и профессиональный китаист – американец Джон Хенри Оверол. Китайским языком он владел в совершенстве, и даже писал на нем стихи.
Правнук поэта граф Михаил Михайлович де Торби, живший в родовом лондонском имении Лутон Ху, снискал известность как художник, постигший каноны древнекитайской живописи. Его рисунки на рисовой бумаге до сих пор восхищают знатоков, равно как и собранная им великолепная коллекция китайского фарфора.
… Посмертная судьба поэта. Она богата причудливыми событиями, удивительными родственными и духовными связями. И еще – необычными воплощениями давних пушкинских замыслов и мечтаний.
Но не чудо ли это, когда в двадцать первом столетии китайский живописец изображает Александра Сергеевича в сюртуке, с неизменной дорожной тростью в руке, прогуливающимся по. Великой Китайской стене?
Китайские потомки поэта. Гавайи. 1960-е гг. Фотография
Беларусь
Черный арап на Белой Туси
Марина Цветаева
- Сего афричонка в науку
- Взяв, всем россиянам носы
- Утер и наставил, – от внука —
- То негрского – свет на Руси!
Полоцкие корни
Александру Сергеевичу довелось побывать в Белоруссии лишь проездом. 1 августа 1824 года добрейший дядька Никита Козлов погрузил в дорожную коляску нехитрые пожитки поэта, и экипаж тронулся в путь. С грустью покидал Пушкин милую ему Одессу – путь его лежал в северную Псковскую губернию, в сельцо Михайловское.
Ровно через неделю, вечером 7 августа, преодолев сотни верст по дорогам Малороссии, путешественники достигли Могилева. Там, на почтовой станции, поэта уже встречали его горячие почитатели – офицеры гусарских полков, расквартированных в Могилеве. Дружеская пирушка, начавшаяся тут же, в станционном доме, продолжилась на квартире Куцынского, корнета Лубенского гусарского полка. Александр Сергеевич, по воспоминаниям очевидцев, читал стихи, и ему восторженно внимали бравые гусары. Не одна бутылка шампанского была распита в ту ночь, а под утро вся веселая компания проводила поэта в дорогу.
В пятом часу утра Пушкин покинул гостеприимный Могилев. В тот же день он проехал Оршу и Полоцк…
Корни родового древа, связующие Пушкина с Белоруссией, берут свое начало в древнем Полоцке. Пушкин лишь проездом миновал его. Но название этого старинного города, основанного в IX столетии по велению князя Рюрика, не единожды встречается на страницах пушкинских рукописей. Городом Гориславы, полоцкой княжны Рогнеды, нареченной так за свою несчастливую судьбу, именовали Полоцк. Летопись сохранила печальную историю сватовства князя Владимира Красное Солнышко к гордой красавице Рогнеде и горькое ее замужество…
Известно было это древнее сказание и поэту. Но не дано было знать Александру Пушкину, что и полоцкая княжна Рогнеда, и великий киевский князь Владимир, некогда покоривший Полоцк и силой взявший в жены полюбившуюся ему красавицу, и их далекая праправнучка княжна витебская и полоцкая Александра Брячиславна, ставшая супругой святого князя Александра Невского, соединены с ним кровными узами родства.
Иной смысл обретает суждение поэта о белорусах как «народе издревле нам родном»!
Крестник русского царя
«Старожитный» Полоцк связан с именем еще одного прародителяПушкина, давшего ему свою знойную африканскую кровь, – Абрама Петровича Ганнибала.
Правда, упоминаний о пребывании прадеда поэта в этом белорусском городе нет ни в одном из бесчисленных трудов, посвященных необыкновенной судьбе «царского арапа». И все же беру на себя смелость утверждать, что маленький арапчонок, носивший в то время имя Ибрагим, жил в Полоцке, и знай о том Пушкин, дороживший мельчайшими подробностями о своем темнокожем прадеде, не преминул бы он сделать остановку в этом славном городе.
Пушкинский рисунок арапчонка на рукописи «Евгения Онегина». 1823 г.
Виной тому одна ошибка, связанная с годом крещения прадеда поэта и невольно повторенная Александром Сергеевичем.
Вот что писал Пушкин в «Начале автобиографии» – записках, посвященных собственному родословию: «Родословная матери моей еще любопытнее. Дед ее был негр, сын владетельного князька.
Русский посланник в Константинополе как-то достал его из сераля, где содержался он аманатом, и отослал его Петру Первому вместе с двумя другими арапчатами. Государь крестил маленького Ибрагима в Вильне в 1707 году с польской королевою, супругою Августа…»
Бесспорно, Пушкин почерпнул эту ошибочную дату из так называемой «Немецкой биографии» Ганнибала, записанной зятем Абрама Петровича немцем Роткирхом уже после смерти «царского арапа»:
«Приблизительно в 1707 году был он (Ганнибал) в Польше окрещен в греческую веру, и сам император вместе с польской королевой, супругой Августа II, почтили этот обряд своим высочайшим присутствием в качестве восприемников».
Итак, год крещения Абрама Петровича указан его биографом как 1707-й. Но именно этот названный год вызывал немало сомнений как у историков, так и у пушкинистов. В 1707-м ни польского короля Августа II, ни его супруги королевы Христины-Эбергардины в Вильно быть не могло. В феврале 1706 года Август II, изменив союзу с Россией, заключил сепаратный мир со шведским королем Карлом XII. И только после победоносной Полтавской битвы в июне 1709-го дружеские связи русского и польского монархов восстановились.
И вновь записки поэта: «В крещении наименован он (прадед) был Петром, но как он плакал и не хотел носить нового имени, то до самой смерти назывался Абрамом».
Читать бесплатно другие книги:
