Пушкин путешествует. От Москвы до Эрзерума Черкашина Лариса

«Как в зеркале»

Странно было бы искать следы поэта в Шотландии, стране, где Александру Сергеевичу не суждено было побывать.

И все же они есть. Земные, зримые следы. В Шотландии живут прямые наследники поэта – праправнучка Майра Элис Баттер, прапраправнучка Фиона Мерсидес Бернет оф Лиз и ее дети: Александр, нареченный в честь великого предка, Виктор и Элиза.

С древней страной связана, как ни удивительно, и история знаменитого портрета Пушкина кисти Ореста Кипренского. Самое известное прижизненное изображение поэта. Сколько написано о нем статей и научных монографий, сколько оставлено восторженных воспоминаний современниками поэта! Да и сам Пушкин посвятил художнику, запечатлевшему на полотне его живой и романтический облик, поэтическое послание:

Любопытно, что пути живописца и будущего поэта пересеклись еще летом 1813 года в Царском Селе. Тогда Кипренский писал портрет «Несравненной Елизаветы», как он называл императрицу Елизавету Алексеевну, а лицеист Александр Пушкин только начинал пробовать свои силы на поэтическом поприще. И в одном из первых стихотворений юного поэта будут и такие строчки: «Вы просите у меня портрет, но написанный с натуры…»

А.С. Пушкин. 1827 г. Художник О. Кипренский

Вероятно, Пушкин мог видеться с Кипренским и позднее, все в том же Царском Селе, где художник часто бывал и работал. Во всяком случае, до отъезда живописца в Италию.

«Своего портрета у меня нет – да на кой черт иметь его», – несколько раздраженно отвечал Пушкин одному из друзей в мае 1823-го. И по некому стечению обстоятельств в том же году, в декабре, впервые им будет упомянуто имя живописца. В письме к Александру Тургеневу: «Вы помните Кипренского, который из поэтического Рима напечатал вам в “Сыне Отечества” поклон и свое почтение».

До встречи двух гениев оставалось чуть более трех лет.

… Кипренский хотел взять только что написанный им портрет поэта в заграничное турне, где мыслил достойно представить свое искусство в европейских столицах. Правда, задуманная художником грандиозная передвижная выставка не состоялась. Но и пушкинские строки, так уж случилось, не довелось прочесть художнику. Набросаны они были карандашом, и при жизни поэта не печатались. А значит, поэтическое послание не дошло до адресата. Жаль.

Хрестоматийные строки, хрестоматийный портрет. Но, пожалуй, никто из пушкинистов либо искусствоведов всерьез не задался простым вопросом: почему поэт, позируя художнику, решил вольно перебросить через плечо клетчатый (шотландский!) плед?

Ответ будто лежит на поверхности: символической этой деталью Пушкин словно указывал на поэтическое родство с Байроном, желал почтить память своего юношеского кумира, погибшего за свободу Греции.

Тайна пушкинского пледа

И все же ответ, если таковой существует, не так прост и очевиден. Но чтобы к нему приблизиться, мне пришлось совершить далекое путешествие – на Британские острова. (Хотя уже в самом послании Кипренскому можно найти эту слабую зацепку – «хоть не британец».) Волей случая я оказалась в небольшой шотландской деревушке, что приютилась на самом берегу океана, на западном побережье страны.

Киркколм, как она называется, может гордиться, на мой взгляд, двумя достопримечательностями: старинным маяком, что давным-давно построил в этих краях отец знаменитого Роберта Стивенсона, автора «Острова сокровищ», и тем, что ныне живет здесь мистер Джеймс Томсон, теолог, архивист, философ и знаток русской культуры.

В его дом я и была приглашена. Разговор как-то сам собой зашел о Пушкине. Мистер Томсон достал с одной из многочисленных полок своей домашней библиотеки старинный томик в кожаном переплете и с золоченым обрезом. На титульном листе сообщалось, что пушкинский сборник издан «в память столетней годовщины великаго русскаго поэта» и предназначен «для окончивших курс учения в начальных народных училищах города С.-Петербурга 30 мая 1899 г…».

Книгу Джеймс Томсон купил как-то в Эдинбурге, в букинистическом магазине. Как и почему оказалась она там и кто был ее прежним владельцем, мистер Томсон не знает. Бесспорно одно: томик пушкинских стихов как самое бесценное сокровище привез с собой в Шотландию безымянный русский эмигрант…

Забегая вперед, скажу – эту замечательную книгу я получила в подарок, и ей суждено было вновь совершить путешествие, но уже в Россию. Не случайно Пушкин любил латинское изречение: «Книги имеют свою судьбу».

В середину тома было вклеено факсимиле последнего письма поэта, написанного им 27 января 1837 года, всего за несколько часов до роковой дуэли, и рядом – гравированный портрет Пушкина с переброшенным через плечо клетчатым пледом. Я спросила, точно ли это шотландская накидка? И получила утвердительный ответ.

Поэтический Эдинбург. 2001 г. Фотография автора

Более того, Джеймс Томсон убежден, что Пушкин решил предстать на знаменитом портрете с накинутым на сюртук клетчатым пледом в честь «шотландского барда» Вальтера Скотта, столь высоко чтимого русским поэтом.

Ведь именно Вальтер Скотт, писатель с европейским именем, так много сделал для того, чтобы шотландцы после долгих лет угнетения вновь почувствовали себя нацией. Великий романист был одним из тех избранных, кто присутствовал при знаменательном событии 4 февраля 1818 года. Тогда в Эдинбургском замке была торжественно вскрыта сокровищница шотландских королей, более сотни лет пролежавшая в одном из тайников. Прежде считалось, что она разграблена англичанами. Вальтеру Скотту, к которому благоволил сам английский король, почитатель его таланта, была оказана высокая честь – открыть старинный сундук… И он первым увидел священные для шотландцев королевские регалии, символы свободы и независимости.

Вальтер Скотт ратовал и за возвращение национальных обычаев, шотландского одеяния, в том числе и клетчатого пледа, символа вольности и боевого духа шотландцев. Именно плед, а не шарф, как принято иногда считать, изображен на пушкинском портрете. Такой плед служил древним воинам и накидкой в непогоду, и одеялом в походах – в него можно было завернуться ночью на кратких бивуаках. Да и в делах сердечных боевая накидка играла не последнюю роль. Как тут не вспомнить озорных строк Роберта Бернса о храбром горце:

Но у шотландских пледов имелось еще одно особое предназначение: по клетчатому рисунку на нем (цвету и размеру клеток, их чередованию на ткани) можно было судить о происхождении воина, о знатности его рода, и даже о месте рождения. Ткань становилась и гербом, и отличительным знаком семейного клана – в разноцветных клетках была закодирована важнейшая генетическая информация.

…Однажды в Глазго, в небольшом привокзальном ресторане, я увидела висевшую в зале необычную карту-схему, где приводилась расшифровка рисунка традиционной ткани, – своеобразный исторический атлас всех шотландских кланов. К сожалению, цвета и чередование клеток пледа на пушкинском портрете я помнила смутно, а на сделанной мной фотографии надписи на карте не читались…

Мистер Томсон обещал помочь – уточнить, что за плед выбрал для своего портрета Пушкин в 1827 году, вернее, какому родовому клану соответствует ткань.

Но исчерпывающего ответа получить пока не смог. Одни исследователи считают, что подобные пледы экспортировались во многие страны мира и Пушкин мог купить его в Петербурге либо в Москве. Другие же, в их числе и знаток шотландской символики мистер Брайн Вилтон, полагают, что пушкинский плед по своему рисунку и колориту необычен, и нужно провести более тонкую экспертизу – сравнить его с малоизвестными клановыми пледами.

По сути, шотландский клан – это и есть род, разветвленная большая семья, насчитывавшая до 50 тысяч человек, и вся страна представляла собой в прежние века сообщество родовых кланов. И для шотландцев в прошлом имя клана, его земли, его боевой клич и его плед (!) значили весьма много.

Вальтер Скотт, «последний менестрель» Шотландии, поэт ее кланов, писал некогда: «У каждого шотландца имеется родословная. Это есть его достояние, столь же неотъемлемое, как его гордость и его бедность».

Как эти слова близки были Пушкину, гордившемуся деяниями своих славных предков и считавшему самым большим достоянием их имена, доставшиеся ему в наследство! С горечью замечал он, как приходит в упадок русская аристократия, исчезают знаменитые в древности роды и фамилии.

Так уж сложилось, что с распадом кровных клановых уз завершилась и история самой Шотландии как независимого государства. Пушкин прекрасно знал историческое прошлое небольшого, но гордого народа, зачитывался романами «шотландского чародея».

Осенью 1835-го из Михайловского, сообщая жене, что гостил у Вревских, замечает: «Я взял у них Вальтер-Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собой английского».

А ранее поэт называл романы Вальтера Скотта «пищей души» и жаждал его новых творений. Романы великого шотландца, увидев свет, тотчас переводились на французский язык, а затем и на русский. Известно, что Пушкин читал их не только во французском переводе, но и в подлиннике – в его домашней библиотеке сохранились романы писателя на английском языке издания 1827 года (!).

«Вальтер-Скотт увлек за собой целую толпу подражателей, – заметил как-то поэт. – Но как все они далеки от шотландского чародея!»

Еще при жизни Вальтер Скотт, или Великий Неизвестный, как его называли, стал легендой. И не было в Европе писателя или любителя литературы, кто не мечтал бы познакомиться с ним или хотя бы увидеть знаменитого шотландца.

Один из близких друзей поэта Денис Давыдов даже вступил в дружескую переписку с Вальтером Скоттом. Заочное знакомство «певца-гусара» и великого шотландца состоялось благодаря племяннику Давыдова, шестнадцатилетнему Владимиру, который в то время учился в Эдинбургском университете. Владимиру Орлову-Давыдову доводилось бывать в гостях у писателя, и тот всегда живо интересовался судьбой его героического дядюшки и даже немало удивил молодого человека, показав ему висевший в кабинете портрет славного партизана. Денис Давыдов, узнав о том, отправил Вальтеру Скотту письмо с благодарностью за память. И получил ответ. «Сверх того, – как пишет Давыдов Пушкину, – он прислал мне свой портрет с надписью: Вальтер Скотт, Денису Давыдову… Между тем, узнав, что он составляет себе кабинет разного оружия, на днях посылаю ему курстанской дротик, черкесской лук и стрелы, и кинжал». И заключает: «Вот и вся история моего знакомства с Вальтер-Скоттом».

Джеймс Томсон, знаток шотландских кланов. 2001 г. Фотография автора

Кстати, и сам Вальтер Скотт сделал тогда памятную заметку: «Получил письмо от знаменитого Дениса Давыдова, “черного капитана”, который так отличился во время отступления (Наполеона) из Москвы».

Фрагмент карты шотландских кланов

Пушкин расспрашивал своего друга о той удивительной переписке, вероятно, весной 1827-го, когда жил в Москве. Значит, разговор о Вальтере Скотте шел буквально за два-три месяца до создания пушкинского портрета, так как послание Дениса Давыдова, вернее уцелевший его отрывок, датируется сентябрем– октябрем того же года. Еще одно «за» в пользу версии о зримом следе «шотландского барда» на живописном полотне Кипренского.

Памятник Вальтеру Скотту в Эдинбурге. 2001 г. Фотография автора

Другое редкое свидетельство: в том же 1827 году художник Александр Брюллов, старший брат «Великого Карла», «сделался известен портретом Вальтер-Скотта, с пледом на плече…».

Любопытна и краткая запись, оставленная в дневнике приятелем поэта Александром Тургеневым: «Пушкину обещал о Шотландии».

Тургенев свое обещание сдержал – передал поэту описание своего путешествия из Лондона в Абботсфорд, имение Вальтера Скотта, где ему посчастливилось провести в гостях у романиста три незабываемых дня. Какие-либо выписки о Шотландии в бумагах поэта после его гибели найдены не были – таинственным образом они исчезли.

Но названия «Шотландия» и «шотландский» сохранились в пушкинских рукописях. И в поэтическом послании «Гнедичу» есть строки:

Это все те загадочные и недостижимые шотландские берега, где в старозаветные времена бродил легендарный бард кельтов Оссиан и к которым так стремился поэт.

Не судьба была воочию увидеть Пушкину «суровые красоты шотландской природы».

Открытым оставался лишь поэтический мир…

И одно из своих стихотворений «Ворон к ворону летит…», по сути, поэтическое переложение баллады Вальтера Скотта, Пушкин первоначально назвал «Шотландской песней».

Какой иной пророческий смысл, кажется ныне, заложен в грустной «Шотландской песне».

«Необычайно похожий»

Год 1827-й. Пушкин в зените собственной славы. Его называют «гордостью родной словесности». Уже вышли из-под его пера поэмы: «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы»; главы романа «Евгений Онегин», «Граф Нулин», многие стихи.

Уже были в жизни поэта и южная ссылка, и ссылка в Михайловское. Уже почувствовал на себе и царскую опалу, и царскую милость.

«Я говорил с одним из умнейших людей в России», – будто бы сказал Николай I после аудиенции, данной им в Кремле, в Чудовом дворце опальному поэту. Назвал Пушкина первым поэтом и изъявил согласие стать его цензором. И после, выйдя из кабинета, обращаясь к придворным, небрежно заметил: «Теперь он мой».

Так что и плед на портрете Пушкина не просто деталь одеяния, некий романтический штрих, прихоть поэта, нет – это его ответ, даже вызов всесильному монарху.

Шотландский плед, небрежно переброшенный через плечо Александра Сергеевича, незримым образом трансформируется в его поэтическое кредо:

Знаменитый пушкинский портрет. Самое первое о нем свидетельство – письмо Н.А. Муханова брату от 15 июля 1827 года: «С Пушкина списал Кипренский портрет, необычайно похожий».

Портрет, обретший славу тотчас же, как только вышел из мастерской живописца. Его появление 1 сентября 1827 года на выставке в Императорской Академии художеств сразу же стало событием. О нем говорили в светских салонах и на петербургских улицах, – обсуждали достоинства живописи, поражались живому взгляду поэта, верно схваченному выражению, восторгались.

«Вот поэт Пушкин, – по самым первым впечатлениям записал в дневнике профессор Петербургского университета, цензор А.В. Никитенко. – Не смотрите на подпись: видев его хоть раз живого, вы тотчас признаете его проницательные глаза и рот, которому недостает только беспрестанного вздрагивания: этот портрет писан Кипренским».

Хорошо знавший Пушкина М.В. Юзефович подтверждал: «Его портрет, работы Кипренского, похож безукоризненно. В одежде и во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе…» (Шотландский плед на портрете – не есть ли проявление подобной заботливости?)

И даже недруг поэта Фаддей Булгарин в том же 1827 году поместил в «Северной пчеле» любопытную заметку: «По отъезде А.С. Пушкина из Петербурга, друзья сего Поэта советовали Художнику украсить картину изображением гения Поэзии. “Довольны ли вы портретом?” – спросил Художник. “Довольны!” – “И так я исполнил уже ваше желание и изобразил гения!” – промолвил Художник».

Общий восторг не разделял, пожалуй, лишь драматург и романист Нестор Кукольник: «Положение поэта не довольно хорошо придумано; оборот тела и глаз несвойственны Пушкину; драпировка умышленна; пушкинской простоты не видно». Впрочем, стоит ли удивляться отзыву человека, в январе 1837-го записавшего в своем дневнике: «Пушкин умер. Он был злейший мой враг».

Бесспорно, самое авторитетное мнение – отца поэта Сергея Львовича: «Лучший портрет сына моего, суть тот, который написан Кипренским и гравирован Уткиным».

Писатель Иван Гончаров, видевший Пушкина на лекции в Московском университете, вспоминал: «Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского».

Баронесса Софья Дельвиг, посылая приятельнице «Северные цветы» с портретом поэта, писала ей: «Вот тебе наш милый добрый Пушкин, полюби его!.. Его портрет поразительно похож, – как будто видишь его самого. Как бы ты его полюбила сама, ежели бы видела его, как я, всякий день».

И восторженный отзыв Катенина, приятеля поэта: «Твой портрет в Северных цветах хорош и похож: чудо!»

Известный российский гравер Николай Иванович Уткин (сын писателя М.Н. Муравьева и крепостной, единокровный брат декабристов Александра и Никиты Муравьевых) дважды гравировал пушкинский портрет. Первый раз – по заказу Дельвига для фронтисписа его альманаха «Северные цветы на 1828 год», второй раз – по просьбе самого поэта. Всего за несколько дней до дуэли Пушкин обратился к мастеру с просьбой выгравировать на стали новый портрет, так как первая медная доска истерлась от огромного количества оттисков. «Пушкин как будто желал, чтобы черты его подольше сохранились сталью, – вспоминал Николай Иванович, – … как будто предчувствовал, что это будет последняя дружеская услуга». Желание Пушкина гравер исполнил уже после кончины поэта, в 1838-м.

Но обычный льняной холст оказался прочнее металла. Не счесть, сколь много раз за века тиражировался портрет кисти Ореста Кипренского! Во всех пушкинских изданиях, в живописных альбомах и даже на уличных транспарантах! И все же при всей своей всемирной известности это еще и самый загадочный пушкинский портрет, «портрет-зеркало». И как обмолвился сам поэт – «чудо зеркало».

«Бог хранит всё!»

Но вернемся к истории пушкинского портрета. Он был заказан художнику Кипренскому другом поэта бароном Антоном Дельвигом. В июне – июле 1827-го Александр Сергеевич позировал именитому портретисту, любимцу «моды легкокрылой». Сеансы проходили в петербургском дворце Шереметевых, на набережной Фонтанки, близ Аничкова моста. В известном Фонтанном доме с родовым гербом и девизом: «Бог хранит все!»

Вернувшийся в 1823 году из Италии в Петербург Кипренский встречен был весьма прохладно, да к тому же не имел ни собственного угла, ни оплачиваемой должности. И если бы не граф Дмитрий Николаевич Шереметев, гофмейстер и русский благотворитель, предоставивший апартаменты фамильного дворца под мастерскую живописцу, неизвестно, явилось ли миру то гениальное творение?!

Первый из российских художников, сделавшийся знаменитым в Европе, как считали современники Кипренского, по воспоминаниям, «спешил медленно, требовал для портрета многочисленных и продолжительных присестов (сеансов)». И все потому, что «желал… уничтожить ту линию, которая разделяет природу от искусства». Нет, не случайно Пушкин нарек живописца «милым волшебником», кисть Кипренского обладала истинно чудотворной силой.

После ранней смерти Дельвига в январе 1831 года поэт, обосновавшийся после женитьбы в Москве, обратился к приятелю Петру Плетневу с просьбой выкупить свой портрет у вдовы, баронессы Софьи Дельвиг.

«Что Баронесса? – интересуется Пушкин, – … Спроси у нее каковы ее дела?.. Не продаст ли она мне мой портрет?»

Шотландский замок. 2001 г. Фотография автора

«Уговорил я Баронессу продать тебе портрет твой, – отвечает ему из Петербурга Плетнев. – Высылать его в Москву незачем. Оставлю до приезда твоего у себя. Деньги за него (тысячу рублей) отдам…»

Плетнев расплатился за портрет частью гонорара, назначенного поэту за только что увидевшую свет трагедию «Борис Годунов».

К слову сказать, дочь Софьи Дельвиг Елизавета Антоновна, чье рождение некогда приветствовал поэт, позже уверяла, будто матушка подарила портрет Пушкину. Но письма – вещь упрямая.

Портрет висел в петербургской квартире Пушкина, в доме на набережной Мойки. И стал безмолвным свидетелем последних горьких дней жизни поэта. Как, должно быть, странно – Пушкин с портрета, безучастный к страданиям своего живого двойника, скрестив на груди руки, в поэтической отрешенности созерцал что-то, ведомое лишь ему одному. С надеждой и тоской невольно обращала к нему свои взоры и несчастная Натали, проводившая страшные дни и ночи в гостиной, у дверей в кабинет, где умирал ее муж.

После трагической смерти Пушкина портрет перешел к вдове, Наталии Николаевне. Она бережно хранила его почти двадцать семь лет, вплоть до своей кончины. И сколько было пролито ее слез перед ним, сколько слов любви и раскаяния произнесено, знает, верно, лишь Господь.

В ноябре 1863-го не стало и Наталии Николаевны, и портрет поэта перешел по наследству к его старшему сыну. Боевой генерал Александр Александрович Пушкин, с честью оправдавший свою фамилию в походах и битвах, стал хранителем всех семейных бумаг, рукописей и дневников отца.

В достопамятном 1880 году, когда в Москве, на Страстном бульваре, открывали памятник поэту, Александр Александрович передал пушкинский архив Румянцевскому музею. А вот с любимым портретом отца расстаться при жизни так и не смог. Спустя два года после смерти генерала его сын, полковник Григорий Пушкин, продал портрет поэта кисти Кипренского Третьяковской галерее.

Не столь давно, уже в наше время, Григорий Григорьевич Пушкин, удивительно похожий на своего великого прадеда, посмеиваясь, говорил мне, что, мол, поторопился отец расстаться с фамильной реликвией.

И все же все мы должны быть благодарны внуку поэта, его решение было единственно верным – ведь шла Первая мировая. А впереди Россию ждали новые войны, революции и потрясения. И вряд ли бы драгоценный холст, сохранивший живой образ поэта, уцелел в кровавом водовороте тех дней.

А сам Кипренский в далеком 1828-м сообщал из Петербурга приятелю: «Я пишу, писал и написал много портретов грудных, по колени и в рост. Надеюсь, что из всех оных портретов ни один не будет брошен на чердак, как это обыкновенно случается с портретами покойных предков, дурно написанными».

Что ж, надежды гениального живописца оправдались. Портрет поэта, «чудо зеркало», сохранен его достойными потомками.

И как легко ныне прийти на свидание с Пушкиным – стоит лишь побывать в Третьяковке. Живой Пушкин, со светло-задумчивым взглядом, устремленным в вечность, и с небрежно перекинутым через плечо шотландским пледом.

Пушкин – графу А.Х. Бенкендорфу, 7 января 1830 г.

«Генерал… Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию…»

Граф А.Х. Бенкендорф – Пушкину, 17 января 1830 г.

«Милостивый государь. В ответ на Ваше письмо ко мне от 7-го числа сего месяца спешу уведомить Вас, что Его Императорское Величество не соизволил удовлетворить вашу просьбу о разрешении поехать в чужие края, полагая, что это слишком расстроит ваши денежные дела, а кроме того отвлечет Вас от Ваших занятий…»

«Жажду краев чужих»

Так и не удалось Пушкину вырваться за пределы России – «увидеть чуждые страны», не считая разве что его путешествия в Арзрум. «…Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России», – писал поэт о столь знаменательном для него событии.

В Одессе, где Пушкин жил в 1823–1824 годах, им был задуман фантастический план побега на корабле в Константинополь, и княгиня Вяземская уже собирала деньги на его осуществление…

Ах, как хотелось Александру Сергеевичу «взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь»!

И во время ссылки в Михайловском Пушкин вновь замыслил самовольно покинуть Россию, что неминуемо грозило бы ему серьезными неприятностями. Добрейшая Прасковья Александровна Осипова, зная о крайне удрученном душевном состоянии поэта, просила Жуковского помочь Пушкину уехать за границу, чтобы «его талант, его поэтический гений» не погибли для России. Но ее хлопоты не увенчались успехом…

По свидетельству Алексея Вульфа, «Пушкин… измышлял различные проекты, как бы получить свободу». У приятеля поэта родилась тогда фантастическая идея: увезти за границу Пушкина «в роли своего крепостного слуги».

Не довелось Александру Сергеевичу уплыть в дальние края на пироскафе, на борту которого он уже представлял себя в том столь важном для него 1830-м, когда от слова божественной Натали зависело решительно все: жизнь, судьба, счастье…

Но так и не дождались поэта ни королевские дворцы Франции, ни красоты вожделенной Италии. В земной судьбе Пушкину определено было странствовать лишь по российским дорогам.

А его близкие друзья – князь Петр Андреевич Вяземский, Елизавета Михайловна Хитрово, урожденная Голенищева-Кутузова, и ее дочери графини Долли Фикельмон и Екатерина Тизенгаузен, княгиня Зинаида Волконская – без особых хлопот коротали промозглые петербургские зимы в Риме и Неаполе, а по весне отправлялись в Венецию. Город-призрак, город-мечту.

Вряд ли знал Пушкин, что за столетие до его рождения молодые стольники Юрий Ржевский и Иван Головин, два его прапрадеда (!), обучались в Венеции морским наукам.

В 1820-х годах совершил путешествие по итальянским городам лицейский друг поэта Кюхля – Вильгельм Кюхельбекер. Италия манила Пушкина, дразнила и волновала его поэтическое воображение:

Пожалуй, лишь в Одессе Пушкину удалось почувствовать колорит полуденной Европы, услышать на ее улицах «язык Италии златой»[6]. Кстати, там же ему довелось встретить своего дальнего родственника Михаила Бутурлина, служившего вместе с поэтом в канцелярии графа М.С. Воронцова. Но дружбы с семнадцатилетним «кузеном» не получилось: приехавший из Флоренции молодой Бутурлин, где в то время жила его семья, получил строгий наказ от отца (Дмитрий Петрович Бутурлин, его отец, – известный библиофил, друг родителей поэта и их московский сосед) держаться подальше от вольнодумца Пушкина…

«Италия… с ее климатом, страстями, праздниками, негой, сонетами, с ее роскошным языком, исполненным блеска», Италия, страна грез, стала своеобразным некрополем для многих близких Пушкину людей, любивших его и любимых им. Первым этот горестный список открыл лицейский товарищ Николай Корсаков. Он умер юношей, «во цвете лет», во Флоренции в 1820 году, находясь там при русской дипломатической миссии.

В Италии нашла свой последний приют двадцатидвухлетняя красавица Амалия Ризнич, «негоцианка молодая», в которую Пушкин был страстно влюблен в Одессе и чей классический профиль любил рисовать на страницах рукописей.

В романтической Венеции скончалась графиня Долли Фикельмон, одна из умнейших и обаятельнейших женщин пушкинской эпохи. По-прежнему отражается в водах канала фамильный дворец, что на набережной Ле Дзаттере, – палаццо Клари, где еще в наши дни жил правнук графини князь Клари-и-Альдринген. Римский собор Святых Винченцо и Анастазио близ знаменитого фонтана Треви стал усыпальницей «царицы муз и красоты» Зинаиды Волконской. В Вечном Городе умерла от чахотки и похоронена восемнадцатилетняя княжна Прасковья, дочь Петра Вяземского…

Но вот удивительно: единственный в жизни Пушкина юбилей был отмечен в Италии!

В тот воскресный день, 26 мая 1829 года, когда Александр Пушкин пешком пробирался по горным тропам Кавказа, куда занесла поэта переменчивая судьба, друзья во Флоренции поднимали бокалы за его здоровье. Сергей Соболевский, посмеиваясь, сообщал в Россию о сем знаменательном событии: «…Я испек весьма изрядно пирог с грибами и съел с Шевыревым (не считая питейного) в честь А.С. Пушкина, вышедшего в оный день на белый свет».

…По странному капризу судьбы и первый в мире памятник Пушкину появился именно в Италии. Мраморную стелу воздвигла княгиня Зинаида Волконская на «Аллее воспоминаний» своей прекрасной римской виллы сразу же, как донеслась из России горькая весть о гибели поэта.

«Счастливец! он видел Рим и Везувий!» – восторженно восклицал Пушкин, узнав о возвращении в Россию одного из знакомцев.

Семейная одиссея Воронцовых-Вельяминовых

Я уезжала в Италию. Из моей двухнедельной поездки, что пришлась на май 1995-го, всего лишь день выпадал на Флоренцию. И мне во что бы то ни стало нужно было встретиться там с Анной Георгиевной Тури, прапраправнучкой Пушкина.

Анна Тури, урожденная Воронцова-Вельяминова, далекая внучка поэта.

Флоренция. 1995 г. Фотография автора

В квартире отца, пушкиниста-генеалога, как и прежде, при его жизни, всю стену самой большой комнаты занимает огромное бумажное полотнище – составленное им полное пушкинское родословие. Почему-то из множества родовых ветвей, что дали дети поэта – старший Александр и младшая Наталия, – именно эта, ведущая во Флоренцию к Анне Тури, отчеркнута отцом красным карандашом. Словно мой путь туда был уже предначертан…

Еще раз пытаюсь мысленно распутать генеалогический клубок, проследить хитросплетения родственных нитей. Пушкинское древо на схеме будто перевернуто: корни рода, уходящие в глубь столетий, тянутся вверх к древним историческим пластам, где сияют великие имена; а густая крона, сложившаяся из имен и титулов наследников поэта, буйно разрослась внизу.

Вот и она – Анна Георгиевна Тури, урожденная Воронцова-Вельяминова. Родилась в декабре 1944 года в Париже. Ее родители – Георгий Михайлович Воронцов-Вельяминов и Татьяна Васильевна Дерюгина. От четы Воронцовых-Вельяминовых дочерние линии ведут к Анне и к ее младшей сестре Надежде, в замужестве Бэр, живущей ныне в Париже.

Георгий Михайлович хоть и прожил всю жизнь во Франции, куда он и его младший брат Владимир были привезены еще детьми, но духовных связей с Россией не прерывал. Инженер по образованию, по призванию и по крови – истинный пушкинист-исследователь, он знал и любил Россию, страну своих великих предков. Родительский дом Анны был настоящим русским домом в Париже, где бережно хранились все давние семейные традиции. Не единожды праправнуку поэта доводилось бывать в Ленинграде, в Москве и в Михайловском, и всякий раз коллекции пушкинских музеев пополнялись подаренными им новыми документами, фотографиями, книгами.

От Георгия Воронцова-Вельяминова родовая линия ведет вверх – к его отцу Михаилу Павловичу. Это он в тревожном 1917-м принял решение покинуть Россию с ее войнами и смутами и перебраться на время в более спокойную страну. На первых порах пристанищем для молодой семьи стала Германия, потом – Франция, где Воронцовы-Вельяминовы обосновались крепко и надолго. Бывшему лицеисту (Михаил Павлович окончил тот же Царскосельский лицей, именованный тогда Императорским Александровским, что и его великий прадед), а позже – депутату 4-й Государственной думы, довелось в Париже пройти крестный путь русской эмиграции. Приходилось браться за любую работу: водить такси и разносить молоко, инкрустировать шкатулки и торговать книгами. Зато своим сыновьям, Георгию и Владимиру, сумел дать достойное образование, а главное, воспитать их русскими людьми. И, свершив свой земной путь, правнук поэта обрел вечный покой на знаменитом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

Михаил Павлович был четвертым ребенком в семье Наталии Александровны, урожденной Пушкиной, и Павла Аркадьевича Воронцова-Вельяминова. Кроме Михаила, было еще два сына: Григорий, умерший во младенчестве, и Феодосий; и три дочери: Мария, София и Вера.

Наталия Александровна, в будущем мать этого большого и дружного семейства, родилась в августе 1859 года в Петербурге, где в то время служил ее отец, Александр Александрович Пушкин, старший сын поэта. Наталия была первым ребенком, вслед за нею появились на свет еще десять братьев и сестер. К рождению своей внучки, нареченной в ее честь, Наталия Николаевна Пушкина-Ланская связала гарусное одеяльце, чудом сохранившееся и до наших дней.

И хотя к тому времени у нее уже были внук и внучка (от младшей дочери Таши), представить божественную Натали в облике бабушки – задача сверхсложная. Но бабушкой, равно как женой и матерью, она была замечательной. Правда, жизни было отмерено пушкинской Мадонне совсем немного, – видно, природа не смогла допустить увядания одного из самых совершенных своих творений…

Анна Тури (в центре) с родственниками – супругами Пушкиными.

Москва. 2008 г. Фотография автора

Ее маленькая тезка – Наташа Пушкина росла в семье, где царила взаимная любовь детей и взрослых. От всех своих многочисленных братьев и сестер она с детства отличалась серьезностью, сильным волевым характером и недюжинными дарованиями. В юности Наталия Александровна прекрасно рисовала, писала стихи. И хотя помнила, как и все дети в семье, давнишний наказ своего великого деда – никогда не заниматься стихотворчеством, стихи все же украдкой писала…

Повзрослев, Наталия Александровна вышла замуж за боевого офицера, служившего в полку ее отца и прославившегося в баталиях Русско-турецкой войны, Павла Аркадьевича Воронцова-Вельяминова. Так породнились два замечательных в русской истории рода: Пушкины и Воронцовы-Вельяминовы.

Судьбы детей и внуков Наталии Александровны складывались непросто, да и годы те, на изломе веков, изобиловали трагическими событиями.

Долгие годы жизни внучки Пушкина прошли на белорусской земле в имении мужа Вавуличи, что под Бобруйском. Там же, неподалеку от родового имения Воронцовых-Вельяминовых, на погосте села с удивительно теплым названием Телуша, и нашла свой последний приют 53-летняя Наталия Александровна. Ее близкие вспоминали, как часто Наталия Александровна задумывалась о будущем России, принимая все беды страны как свои семейные, и как хотелось ей, чтобы дети и внуки жили в счастливой обустроенной стране. Не дано ей было знать, что родиной ее праправнукам станет далекая Италия…

«Пред флорентийскою Кипридой»

Флоренция лежала у ног, разморенная ярким майским солнцем. Опаленные им оранжевые крыши, казалось, сами излучали солнечный свет. И над всем этим безмятежным черепичным половодьем легко и мощно вздымался купол собора Санта Мария дель Фиоре.

Ленивым серебристым питоном скользил в этом мире белого камня и красной черепицы Арно, и в его водах отражался силуэт средневекового моста Понте Веккио, грузными арками соединившего берега.

Отсюда, с площади Микеланджело, город казался призрачным и прекрасным видением. Мечта гениев, представшая во плоти… Слава Флоренции немыслима без имен Джотто и Боттичелли, Данте и Микеланджело.

Эти строки принадлежат перу великого флорентийца Данте Алигьери. Город, где он родился, любимый и воспетый им, не судьба была увидеть его русскому собрату Александру Пушкину. Как знать, быть может, Флоренция лишилась своего самого гениального поэтического гимна. Косвенным подтверждением тому, что Пушкин мечтал побывать здесь, служит одна лишь его строка: «молодой человек, недавно возвратившийся из путешествия, бредя о Флоренции…».

Самым первым переводчиком Пушкина на итальянский язык, еще при жизни поэта, стал его горячий поклонник флорентиец Миньято Риччи. Пушкин не единожды встречался с Риччи, поэтом и музыкантом, в салоне Зинаиды Волконской, любил слушать его великолепное пение.

Другая Волконская, Софья Григорьевна, хозяйка дома на набережной Мойки, где снимал свою последнюю квартиру поэт, жила во Флоренции. Там от дочери дошла да нее весть о гибели Пушкина: «Эта смерть приводит в отчаяние всю образованную молодежь… Теперь его имя у всех на устах, произведения его на всех столах, портреты его во всех домах…»

Так распорядилась судьба, что ныне во Флоренции, «в одном из городов Италии счастливой», живет наследница поэта Анна Георгиевна Тури.

Я встретилась с ней на площади Синьории у фонтана Нептуна, традиционном для Флоренции месте свиданий. Узнали друг друга сразу, с первого взгляда. Впрочем, сделать это было несложно – среди пестрой и многоязыкой толпы туристов Анна, несомненно, выделялась своей неторопливостью и сдержанностью: обаятельная стройная женщина, с мягкой, чуть загадочной полуулыбкой. Кстати, в двух шагах от площади Синьории, в мрачном каменном доме, некогда жила одна из самых прекрасных и таинственных женщин в мире, флорентийка Мона Лиза дель Джокондо.

Прекрасная Флоренция. Фотография

С трудом разыскали свободный столик в летнем кафе, тут же, на старой площади. Разговорились. Родным языком в семье Анны был русский, – французский ей пришлось постигать значительно позже, когда ее, шестилетнюю девочку, привели в школу. Училась Анна всегда отлично, и в награду ко дню окончания школы отец вручил ей туристическую путевку в Россию. Так в 1961-м Анна впервые побывала в стране, о которой грезила с детства.

Позже, будучи студенткой-филологом Сорбонны, знаменитого Парижского университета, она еще раз побывала в России. Самое большое впечатление? Неизъяснимое чувство восторга и волнения, охватившее ее, когда в пушкинском доме на Мойке она взяла в руки томик прижизненных стихов поэта.

В Сорбонне одним из учителей Анны стал профессор, историк и генеалог князь Дмитрий Шаховской, представитель знаменитой фамилии, соединенной с пушкинским родом дальней кровной связью.

Промелькнули студенческие годы. И вот двадцатилетняя Анна, блестяще окончив университет и выдержав нелегкие конкурсные испытания, вступает на педагогическую стезю. Пройдет еще несколько лет, и в Париже, в русском православном соборе, она будет обвенчана с Александром Тури, итальянским профессором геологии.

Необычный союз, – ведь родословие супруга Анны восходит к знаменитому итальянскому поэту Возрождения Торквато Тассо!

Вскоре Анна вместе с мужем уезжает в его родную Флоренцию. Здесь в 1968 году появился на свет ее сын Стефано (или Степан, как его обычно зовут дома), годом позже – дочь Катя.

Так уж случилось, что и Стефано, и Катю судьба одарила генами двух великих поэтов. Стефано Тури – политолог, выпускник факультета международных отношений Флорентийского университета. Катя училась на театральных курсах в родном городе, а стажировку проходила в Москве, в ГИТИСе. Мечтала создать во Флоренции русский театр. Но это – в будущем. А пока Катю ждали заботы иного рода – в сентябре у нее должен был родиться первенец. Потомок поэта в седьмом поколении с итальянской фамилией.

Анна – синхронная переводчица, в совершенстве владеет французским, английским, итальянским и, конечно же, русским. На нехватку работы жаловаться не приходится – во Флоренции всевозможные симпозиумы и конгрессы не редкость.

Человек она общительный, и друзей у нее немало. Одна из подруг Анны приходится далекой прапрапра…внучкой Данте Алигьери. Вот так, через столетия, земная дружба связала потомков двух величайших поэтов мира.

Прежде отец любил гостить у нее, радовался, что его «маленькие итальянцы», внуки, говорят по-русски. И, пожалуй, Флоренцию Георгий Михайлович знал и любил не меньше, чем свой ставший родным Париж.

Иногда Анне кажется, что в праздной толчее на мосту Понте Веккио, излюбленном месте прогулок отца, вот-вот мелькнет его родное лицо…

Под сенью пушкинского древа

Незримые нити связывают Флоренцию, подобную вневременному перекрестку человеческих судеб, с Бобруйском и Парижем, Одессой и Москвой, Санкт-Петербургом и Михайловским.

Одна из ветвей пушкинского древа протянулась в этот прекрасный город, укоренилась и дала там свои плоды. Недаром в переводе с итальянского «Флоренция» значит «цветущая».

В романе «Мастер и Маргарита» есть такие строки: «…Вопросы крови – самые сложные вопросы в мире!.. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами».

Что ж, размышления Михаила Булгакова подтверждены жизнью и самой Анны Тури, и судьбами ее детей, да и всей многовековой историей рода.

Родословие поэта словно дало счастливый случай выверить эту истину, еще не вполне осознанную и не возведенную в ранг закона, позволив мысленно прикоснуться к пушкинскому древу.

Пушкинский день

Так уж случилось, что 6 июня 1999 года, в долгожданный день пушкинского двухсотлетия, что так пышно отмечался в России, я оказалась в Париже. Как будто сам Александр Сергеевич предрек:

Вот уж поистине «силою вещей» и силой необычных обстоятельств. Дело в том, что я рискнула послать полное пушкинское родословие президенту Франции Жаку Шираку, памятуя, что он некогда переводил «Онегина» на французский. Каково же было мое изумление, когда вскоре в своем почтовом ящике я обнаружила письмо от президента со словами благодарности и добрыми пожеланиями!

Неожиданно для себя я получила приглашение Российского культурного центра в Париже участвовать в юбилейной пушкинской выставке. Сам же русский Центр связан общими программами с Ассоциацией «Новый мост», возглавляет которую… мадам Бернадет Ширак, супруга французского президента. Круг таинственным образом сомкнулся – и я. очутилась в Париже.

И, наверное, не менее удивительным было, что утром того памятного дня я дозвонилась до Надежды Георгиевны Бэр, далекой наследницы поэта.

Позже узнала, что звонить в воскресные дни домой кому-либо во Франции не принято и почитается чуть ли не посягательством на частную жизнь. Выходные предназначены только для семьи и посвящены сугубо житейским делам. Своим телефонным «вторжением» я нарушила все незыблемые правила, годами спрессованные в жесткий этикет.

…Незнакомый женский голос отозвался на другом конце Парижа. Я назвала свое имя, рассказала о книге и ее будущей презентации. Спросила мою собеседницу, возможно ли сегодня увидеться с ней?

– О нет, – сдержанно ответила Надежда Бэр, – воскресный день я провожу с мужем…

Договорились о встрече в понедельник. Итак, у меня полностью свободный день. Пушкинский день в Париже!..

Я бродила по самым поэтическим парижским уголкам: Латинскому кварталу и набережной Сены, Люксембургскому саду и каштановым аллеям Тюильри, Монмартру и Елисейским Полям.

После предъюбилейной Москвы, перенасыщенной пушкинскими изображениями, Париж производил какое-то странное впечатление: было непонятно, почему на бульварах нет привычных транспарантов с изображениями лиры, гусиных перьев и прочих поэтических атрибутов, а в витринах дорогих бутиков и кафе не видно портретов поэта? Словно попала в некий ирреальный мир…

Французская столица жила своей обычной празднично-туристической жизнью, и ей, конечно же, не было никакого дела до юбилея Александра Сергеевича.

Собор Нотр-Дам. Фотография

И все-таки три портрета Пушкина – три явления поэта! – в тот день в Париже мне удалось увидеть: один – за задним стеклом промчавшегося мимо «Рено», второй – в витрине выставочного центра на улице Новый мост и третий – в газетном киоске на Елисейских полях на первой полосе «Русской мысли».

Почти случайно, – так хотелось посидеть в тиши после суетного дня, – зашла в собор Парижской Богоматери, знаменитый Нотр-Дам. И попала на воскресную вечернюю службу.

Величественные аккорды органа заполнили собой все огромное пространство. Мощные, взмывающие вверх звуки вновь и вновь, казалось, пытались пробиться сквозь монолит каменных сводов и вырваться наконец-то за их пределы, к свету. И будто в согласии с неземной музыкой вспыхивали и переливались всеми красками драгоценные витражи…

Роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» Пушкин читал в счастливейшие дни жизни в Царском Селе: в конце мая – начале июня 1831 года. Возможно, и в свой день рождения! «Во всем этом вымысле много изящного», – признавался он позднее. И добавлял, что от некоторых сцен «дух захватывает». Значит, хотя бы мысленно, поэт все-таки побывал в Нотр-Даме.

«И тогда привычное сновидение перенесло его в дальний Париж…»

На мгновение показалось, что торжественная месса в знаменитом соборе и вся божественная красота вокруг – в честь Пушкина. Быть может, так, потаенно, Париж почтил память русского гения?

«Послан был в Париж»

В далеком 1717-м Петр Великий, будучи в Париже, оставил там своего питомца Абрама Ганнибала, дабы тот в совершенстве изучил артиллерийские и фортификационные науки.

Сколько трудов написано о годах обучения прадеда поэта в военной школе Ла-Фер, о службе его в армии короля Франции Людовика XV и участии в войне с Испанией! Но все эти академические тома не в силах соперничать с небольшим, всего в несколько десятков страниц романом, где удивительная жизнь Абрама Ганнибала, полная взлетов и падений, счастливых случайностей и гонений, воссоздана и преображена гением его великого правнука.

Первые страницы «Арапа Петра Великого» посвящены жизни «царского негра» в Париже и его страстной любви к француженке-графине.

«Сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил». И как ни тяжело было Ганнибалу оставлять милую ему Францию, но, повинуясь воле своего высокого покровителя, он вернулся в Россию, северную страну, чтобы в будущем немало порадеть для ее блага.

Вот они, пушкинские мечты в зеркальном отражении: из Парижа в холодный Петербург (с душевной тоской!) отправляется его темнокожий прадед. «Путешествие не показалось ему столь ужасно, как он того ожидал. Воображение его восторжествовало над существенностию. Чем более удалялся он от Парижа, тем живее, тем ближе представлял он себе предметы, им покидаемые навек. Нечувствительным образом очутился он на русской границе. Осень уже наступала, но ямщики, несмотря на дурную дорогу, везли его с быстротой ветра…»

Александр Николаевич Пушкин, внук поэта (в центре), Серж Лифарь (справа) с балеринами Гранд-Опера. Париж. 1937 г. Фотография

Жизнь Абрама Ганнибала, в отличие от не покидавшего границ отечества правнука, изобиловала чужеземными странствиями: он видел и Константинополь, и Париж, и Копенгаген…

Как полна необычных совпадений история, как любит оставлять знаковые «зарубки» на бесконечной спирали событий! Спустя ровно двести лет как Абрам Ганнибал «послан был в Париж», в 1917-м, его далекие потомки покинули большевистскую Россию и навсегда обосновались во Франции, ставшей родиной для их детей и внуков.

Мне предстояла встреча с Надеждой Бэр, урожденной Воронцовой-Вельяминовой, внучкой «царского арапа» в девятом колене и прапра-правнучкой Пушкина.

…Ее парижский адрес у меня есть. Доехать нужно до станции метро «Алезия», а там, на улице с тем же названием, и нужный мне дом. Пытаюсь разобраться в хитросплетениях парижского метро: его схема напоминает фантастическую многоножку, «скроенную» из разноцветных линий. Страшно лишь поначалу – главное, понять, что ориентироваться нужно на конечные станции каждой из линий. Утешаюсь, что здесь не так безнадежно, как в токийской подземке, где все указатели пестрят иероглифами, тайнописью для непосвященных.

Очередной переход… Беспомощно кружу по пересадочной станции, пытаясь попасть на нужную мне линию. Будто в лабиринте. И вдруг слышу русскую речь: «Куда вам нужно?»