Где ночуют боги Иванов Дмитрий

– Почему так много машин? Кто эти люди? Гости Олимпиады? А номера у всех, я смотрю, местные…

– Номера, – засмеялся Эдо. – Знаешь, почему номера у всех местные?

– Ну, наверное, потому, что владельцы машин местные? – логично предположил Антон…

– Братка, ты на меня не обижайся, – печально сказал Эдо. – Тебе нужен, короче, экскурсовод, чтоб ты понял наши движения. А то будешь как отдыхающий.

Антон по интонации Эдо понял, что «отдыхающий» у местных считается принадлежностью к самой низшей социальной касте, отдыхающий – это как опущенный в тюремной камере. И Антон твердо сказал:

– Ну будь моим экскурсоводом. Не хочу быть как отдыхающий.

– Молодчик, – одобрил Эдо. – Запомни. Если номер местный, можешь машину бросить, где хочешь. Я машину вообще не закрываю, когда в магазин иду за сигаретами, или кофе пить иду, или куда мне надо иду. Машину бросаю, а сам иду кайфовать. Обратно иду – машина стоит. Почему? Потому что номера местные. Все знают: если какой-то косяк, я его маму найду, кто накосячил, потому что я местный. Абхазы могут, конечно, в Абхазии такие люди есть, ничего невозможного для них нет, отвечаю. Магнитолу из машины вытащит, магнитолу не найдет – колесо снимет, колесо снять не сможет – багажник с крыши снимет, одному пацану движок сняли, пока он кайфовал с двумя телками отдыхающими. Прикинь, как ему обидно было – движок после капремонта был. В Абхазии вообще такие люди есть, не люди – коалы чистые. Дерзкие, вообще, с рождения. Хотя наших номеров все равно немножко хотя бы боятся. А если номер не местный, можешь закрыть машину сто раз, можешь на платную стоянку поставить – все равно уведут. Если не абхазы – наши уведут. По-любому уведут, варианта нет. Нет, это не то что обидное что-то, дискриминация или что. Нет. Просто так получается у нас. Такие движения.

– То есть… Номера у всех местные? Чтобы машину не угнали? – резюмировал Антон удивленно.

– Братка, у нас не на номера надо смотреть. На лицо посмотри, кто в машине, сразу поймешь, у кого номер, у кого что.

– Ясно, – сказал Антон и стал всматриваться в лица водителей.

Прямого подтверждения версии Эдо Антон не обнаружил. Румяных москвичей или бледных петербуржцев, использующих местные номера как противоугонное устройство, Антону обнаружить не удалось. Зато Антон заметил, что у всех машин на заднем стекле белым маркером написано: «Продаю» и номер телефона. Почему-то все водители очень хотели расстаться с машиной, на которой ездят, и сообщали об этом всем другим водителям. Это вселяло какую-то тревогу.

В это время откуда-то сзади, очень издалека, стал пробиваться звук сирены. Эдо сказал:

– Если «Скорая» на инфаркт, повезло. Быстро доедем.

Когда машина приблизилась, это оказалась не «Скорая», а машина гаишников, за ней еще одна, за ней два черных джипа с мигалками, за ними пара «Мерседесов», длинных, бронированных, похожих на подводные лодки на колесах, а замыкали процессию опять черные джипы с мигалками.

Эдо сказал со смехом:

– Олимпиада едет, наверное. Твои, Антоха, кенты, да? Ну что, на жопу им падаем?

Антон пожал плечами. Эдо понял этот жест как готовность Антона упасть на жопу к кентам и сказал:

– Мигалки не имею. Аварийку имею.

Эдо включил «аварийку» и устремился вперед, пристроившись в квадратный черный зад джипа с мигалкой. Следовавшая за «девяткой» Эдо вторая машина скромного кортежа Антона тут же отстала. Антон завороженно смотрел, как за окном быстро, как в страшном сне, мелькают машины и изумленные лица людей, когда они с Эдо летели сквозь пробку. Эдо торжествующе смотрел в лица водителей: теперь они видели, что были не правы и что он самый умный в Адлере. По этому поводу Эдо даже сделал погромче музыку, армянское трагическое диско. Куря в открытую форточку на скорости сто десять по городу, Эдо прокричал Антону:

– Знаешь, в чем прикол, братуха? Твои кенты видят, что я им в жопу пристроился, а сделать ничего не могут. Знаешь, почему?

– Потому что ты местный? – прокричал Антон, прижатый к сиденью воздушным потоком, со свистом влетающим в салон через открытые окна.

– Нет! Они остановиться не могут! Чем быстрее, тем безопаснее, у них так считается! – проорал в ответ радостно Эдо. – Хочешь узнать, кого везут? Опасно чуть-чуть, предупреждаю!

– Да! – крикнул, как бы согласился Антон, по которому трудно было в этот момент сказать, нравится ли ему происходящее, пугает ли оно его, или он просто в аффекте.

Эдо прибавил скорости, принял резко влево и поравнялся с черным джипом, замыкавшим кортеж. Заметив этот рискованный маневр, водитель джипа опустил темное стекло. На Эдо и Антона взглянули две пары суровых глаз ребятишек из «лички». Эдо через плечо Антона подмигнул ребятам из личной охраны кого-то важного и под отчаянный рев «девятки», которая удерживала равенство с джипом, хоть и уступала ему табун лошадей по мощности, победно крикнул водителю черного джипа, переключая скорость:

– А теперь, братан, вторая!

«Девятка» Эдо заревела так, что Антон прилип к креслу и выглядел как летчик-испытатель, в эти секунды испытывающий что-то, о чем его не предупредили заранее. Оставив позади джип «лички», «девятка» через несколько секунд поравнялась с длинным черным «Мерседесом». Стекло «Мерседеса» сразу стало опускаться, и Эдо заорал Антону:

– Сейчас увидишь, кого везут!

В следующую секунду Антон Рампо действительно ясно увидел в приоткрытом окне «Мерседеса» прямо напротив своего лица круглую черную дыру. Это был ствол. И явно не дерева.

Эдо тоже это увидел и резко ушел в сторону. Мимо с яростью пролетели джипы кортежа. Эдо смеялся от души, толкал локтем в бок Антона, призывая разделить с ним радость:

– Зато пробку пролетели, а! Можно было дальше с ними ехать, но сам видел, опасно чуть-чуть!

В это время у Антона зазвонил телефон. Из второй машины кортежа креативного штаба, безнадежно отставшей от «девятки» Эдо, Антону Рампо звонила его правая рука. Дрожащий голос Игоря Ивановича Беленького сообщил:

– Антон Ильич! Звонила Лолита!

– Кто? – дрогнув внутренне, переспросил Антон.

– Лолита Симонян, пресс-секретарь. Кортеж, за которым вы ехали! Это Козак! Прилетел раньше! Едет на объект! Ну на тот самый, на котором… на который… деньги… пропали… Если Козак приедет туда раньше нас, может возникнуть очень неприятная… – сообщил Беленький.

– Я понял, – сказал Антон Рампо. – И что делать?

Но сделать ничего уже было нельзя. Кортеж Козака с ревом скрылся вдали, и преследовать его у Антона не было никакого желания.

Прошло около получаса, прежде чем Антон оказался на месте. Место финансовой трагедии представляло собой потрескавшийся уродливый фундамент с торчащими из бетона пучками ржавой арматуры. Постъядерный ландшафт еще драматичнее делал установленный на его фоне гигантский щит, на котором было написано: «Креативный штаб». Также на щите имелась компьютерная визуализация: изображено было здание, торжество красоты и гармонии в стекле и бетоне, местами даже с гранитом и мрамором. Здание было великолепно, как мираж, и оттого особенно щемящим было чувство человека, смотревшего на то, что было на месте торжества гармонии. Этим человеком сейчас был помощник Путина Козак.

Он смотрел на руины, вызывающие в памяти всем известные фото непокоренного и потому яростно порушенного фашистами Сталинграда. Смотрел с грустью, как на пепелище на месте родного двора. В целом было ясно, что здания нет.

По направлению к правой руке Путина сейчас же метнулась правая рука Антона Рампо и поприветствовала его со всем уважением. Так же поступили и другие члены креативного штаба. Антон Рампо не спешил, он хотел выждать паузу, чтобы под горячую руку, если рука у Козака окажется горячей, попали рядовые члены штаба, а затем, когда карающая рука немного поостынет, появится он, Антон, как новый лидер, и присоединится к справедливому гневу Козака, и тоже, от себя лично, сурово поставит на вид подчиненным. Вообще-то, Антон никогда не был сторонником террор-менеджмента, однако все говорило о том, что это неизбежно. Но Козак действовал на опережение, он быстро мыслил и быстро действовал. Недаром он стал правой рукой Путина, унылого меланхолика Путин не сделал бы своей правой рукой. Козак сказал:

– Руководитель штаба.

Слово «кто» Козак опустил. Он говорил, опуская лишние слова.

Антон Рампо вынужден был вступить в разговор:

– Я руководитель. Мы недавно встречались на Ручье. И так вот недавно я стал руководителем.

Антон сам почувствовал, что фраза «недавно я стал руководителем» прозвучала как-то надрывно. Козак коротко и внимательно посмотрел на Антона, как бы разложив Антона на все элементы, из которых Антон состоял, а, как известно, человек, как медуза, состоит в основном из воды. Видимо, количество воды в Антоне не показалось Козаку толщей, потому что он тут же спросил, глядя куда-то чуть в сторону от Антона:

– Подрядчик работ.

У Козака была особенная манера задавать вопросы. Он не только опускал вопросительные слова, но и сами вопросы задавал не в вопросительной, а в повествовательной интонации. Но именно от этого хотелось как можно скорее на его вопрос ответить. Козак хотел знать, кто украл деньги на дворец креатива. Ему нельзя было отказать в праве узнать правду. Правда, как всегда, оказалась страшной. Выяснилось, что деньги были выплачены некоему холдингу. Сейчас же правая рука Антона, Игорь Иванович Беленький, позвонил в этот холдинг. Выяснилось, что первый холдинг вскоре привлек второй холдинг, перечислив деньги ему. Второй холдинг под влиянием некоего непреодолимого чувства привлек третий холдинг и отдал деньги ему. Третий холдинг, видимо боясь хранить у себя такую сумму, перечислил деньги четвертому холдингу. Так, в полной сохранности, если верить участникам движения денежных масс, массы перетекали от одного холдинга к другому. Место расположения холдингов было разным: от Адыгеи до Таиланда. Наконец, последний холдинг всё до копейки срочно, как больной маме, выслал некой сочинской организации под названием «Корпорация «Мега».

Козак выслушал все это с грустью. Эту тихую грусть Антон уже видел в глазах Путина. Видимо, по этой грусти в глазах крупные руководители узнают друг друга и объединяются, как представители одного полинезийского племени узнают собратьев по татуировкам на лице. Так подумал Антон.

Потом Козак спросил все с той же невопросительной интонацией.

– Руководитель. Корпорации.

Стали искать, и выяснилось, что у корпорации «Мега» нет руководителя, нет офиса, нет телефона. Нет ничего. Скорее всего, нет и самой корпорации. В воздухе запахло импичментом всех присутствующих. Уловив этот неприятный запах, Антон подумал, что сейчас заявит Козаку решительно, что он, Антон Рампо, руководит штабом недавно и не может отвечать за все, что творилось тут, до его вступления в должность. Конечно, это выглядело бы несколько безвольно, но еще безвольнее было бы отвечать за действия этих кретинов. Так подумал Антон. Потом он подумал, что позвонит сейчас Мише Минке и скажет, что возникла проблема, и передаст трубку Козаку. В конце концов, Миша Минке возглавляет агентство, а он, Антон, всего лишь сотрудник. «Я всего лишь солдат» – так говорили генералы Гитлера на Нюрнбергском процессе, и это работало, некоторых это спасало от виселицы. Так подумал Антон. Но потом он решил, что это будет как-то нехорошо, как-то немужественно. Так поступают телочки, когда их хотят лишить прав гаишники за езду задом в тоннеле. Они звонят и дают гаишнику трубку, в которой живет и за все отвечает Сережа. Пока Антон размышлял, на месте разборки вдруг появилась еще одна машина, «девятка», двухцветная. Одна часть машины была голубого цвета, а другая – зеленого. Сразу было видно, что это не тюнинг. Сомнений быть не могло, машина была собрана из двух частей, уцелевших после двух тяжелых аварий. Страшно было предположить, что и водитель в ней сидит такой же. Но его не было видно, потому что «девятка» была тонирована. Также можно было заметить, что и после перерождения этот автомобильный Франкенштейн успел побывать в паре-тройке менее тяжелых аварий. Следы их были частично скрыты при помощи молотка. На заднем стекле многострадальной машины было написано: «Продаю» и номер телефона.

«Личка» Козака сразу напряглась. Один охранник даже полез под пиджак, где у него был явно не томик Рембо. Но в это время из двухцветной «девятки» вылез человек. Это был очень небольшой, размером с восьмиклассника, армянин лет сорока с очень грустными глазами и длинными ресницами. Человек быстро оглядел множество бронированных автомобилей кортежа Козака, затем посмотрел на «девятку», на которой приехал Антон. Бронированные машины Козака оставили его равнодушным, а вот «девятка» Эдо его заинтересовала. Он решительно пошел вперед, и телохранители Козака все-таки полезли под пиджаки, но тут маленький армянин спросил Антона Рампо, указав на «девятку» Эдо:

– Машину продаешь?

Антон посмотрел на Эдо. Эдо сказал, коротко взглянув на Козака:

– Продаю, но сейчас, видишь, занят, с людьми разговариваем.

Козак коротко взглянул на Эдо. Антону показалось, что Козаку понравилось, что ради него Эдо отложил сделку и, следовательно, пошел на упущенную выгоду. Маленький армянин с длинными ресницами сказал тогда, указав на остовы дворца креатива:

– Тоже ищешь пидарасов, которые за работу денег не платят?

Вопрос был адресован Козаку. Козак посмотрел на маленького армянина внимательно и сказал:

– Ищем. Тоже, да.

– Связку, арматуру, подушку – я все делал, – сказал Козаку маленький армянин. – От начала до конца сам все делаю, потому что напарники – я их маму желал – только курят и телкам звонят, а деньги хотят получать, а мне зачем, сам скажи, такие напарники, я сам работаю, с сыном работал раньше, но сын в армию пошел, а они мне сказали: «Можешь здание сделать две тысячи квадратов?» Я сказал: «Могу.» Сказали: «А плитка, штукатурка, отделка-матделка делаешь?» Я сказал: «Делаю, я все делаю, вплоть до электрики, могу теплые полы везде сделать». Они сказали: «Теплые полы, да, надо, все надо, делай». Дали аванс, остальное, сказали, когда сделаешь, и все, пропали пидарасы, а я как дальше буду делать, а? Я и так в эту стройку душу вложил, арматура вся, что видишь тут, моя, у брата взял арматуру в долг по старым ценам, у него под навесом во дворе лежала, и привез на брата «Газели» бесплатно, думал, люди нормальные. И деньги полгода вытащить не могу, брат со мной не разговаривает, обиделся вообще, и где пидарасов этих искать, скажи? – коротко рассказал предысторию армянин. – Меня Рафик зовут, – сказал Рафик, закурил сам и предложил сигарету Козаку. – Из Еревана сигареты привожу, только такие курю, здесь таких нет, пробовал такие?

Сигареты так и назывались – «Ереван». Предложение попробовать их было соблазнительным, но Козак устоял и сказал:

– Не курю. Спасибо.

Правая рука Антона, энергичный идиот Игорь Беленький, в это время спросил у Рафика:

– Вы – корпорация «Мега»?

Все стали смотреть на Рафика. Он не был похож на корпорацию, да и слово «мега» с ним никак не вязалось. Рафик сказал:

– Я Рафик.

Козак спросил Рафика:

– Размер аванса.

Козака интересовали цифры и факты. Он шел к своей цели, он никуда не сворачивал.

– Три тысячи рублей дали мне, – ответил Рафик, печально моргнув длинными ресницами. – Это что, деньги? Можно на них в Сочи полгода жить, скажи, и еще дом такой поднять, а? – Рафик указал на гигантский щит с воплощением гармонии.

Козак кивнул, явно открыв в голове приложение-калькулятор, потом спросил Рафика:

– Всего денег обещали.

– Обещали, если дом, такой, как там, сделаешь, – Рафик снова указал на визуализацию дворца креатива, – миллион дадут. Я полтора миллиона оценил, сам посчитал, я все сам делаю, я им написал, смету на пачке сигарет сразу. Они рассмотрели, сказали: «Дай скидку от объема, мы не последний раз к тебе обратимся». Ну я дал скидку, вошел в положение, а они, пидарасы, пропали.

– Миллион. Чего? – сказал Козак, впервые в этом крайнем, видимо, случае употребив вопросительную интонацию.

– Чего? Рублей. Не алых роз же, братан, – сказал Рафик печально.

Козак произнес тихо, сообщил сам себе, как и Путин, он был внутренне бесконечно одинок, и ему было привычно говорить с самим собой, не имея достойного собеседника рядом:

– Я выслал им триста двенадцать миллионов рублей. Да. Триста двенадцать миллионов рублей минус три тысячи рублей…

– Не спеши, – сказал Рафик Козаку, достал из кармана перевязанный синей изолентой мобильный телефон и открыл в нем калькулятор. – Сейчас скажу тебе. Это получается, 311 997 000 рублей. Ровно.

Козак посмотрел на Антона Рампо и спросил:

– Где деньги? – во второй раз употребив вопросительную интонацию.

Рафик тоже посмотрел на Антона и сказал:

– Так это ты нам, – он указал на себя и Козака, – должен? Как отдавать думаешь? Ты что думаешь, мы с ним, – он опять объединил широким жестом себя с Козаком, – последние лохи?

Антон не знал, что сказать. Как ни странно, Антона выручил Козак, которому членство в устроенном Рафиком объединении последних лохов не понравилось. Он сказал Рафику коротко:

– С вами решим.

– Вот это другой разговор, мой брат. Я сам такой человек, – с уважением посмотрел на Козака Рафик. – За слова отвечаю. Спасибо, в долгу не останусь, тебе надо будет помочь – я приеду, проблем нет, скажи только: где, что, когда. Запиши телефон мой, восемь, девятьсот восемнадцать… – начал диктовать Козаку свой телефон Рафик, но его отвели в сторону парни из «лички» и записали номер куда-то в свои рации. А Козак сказал высокому, страшному человеку с белесыми глазами, явно своей правой руке:

– Руководителей всех этих холдингов…

Козак старался не употреблять глаголов. Он не сказал своей правой руке, что нужно сделать с руководителями холдингов: достать их из-под земли или, наоборот, разместить их там. Но правая рука кивнула, высокий человек с белесыми глазами без лишних слов понял, что надо сделать.

Потом Козак снова посмотрел на Антона и спросил:

– Это что, смешно.

Антон испугался. Во-первых, он не понял, почему Козак так спросил, ведь Антон не улыбался. Во-вторых, хоть Антон и не улыбался, ему на самом деле было смешно и было непонятно, откуда Козак знает, что ему смешно. Это было страшно. Антон сам не понял, как это вышло, но он сказал Козаку:

– Нет, конечно, не смешно, я разберусь. Я сделаю все.

Антон потом долго анализировал. Пытался понять, откуда, из каких нор, они вылетели, эти слова. Больше всего Антон потом бился над разгадкой фразы «я разберусь». Это были не его слова. Антон Рампо никогда бы так не сказал: «я разберусь». Это были слова плохого менеджера, который не сделал что-то, что должен был, и теперь боится, что не получит отпуск в июле, а получит в феврале. И этот менеджер-неудачник, как оказалось, жил внутри Антона Рампо, возможно, даже жил всю жизнь, а Антон об этом даже не знал. Антон был потрясен и дал себе слово, что найдет и разорит в себе эти норы, в которых скрывается неудачник.

На прощание Козак Антону сказал:

– Доложите.

Антон кивнул без слов, как менеджер, у которого во рту вместо кляпа намокал скомканный неудачный отчет на листе А4.

Козак уехал. Антону Рампо показалось, что охрана Козака взглянула на него, Антона, на прощание, как на говно. Все уехали: Козак, его охрана, уехал даже Рафик на двухцветной «девятке», Рафик бодро пристроился в жопу кортежу Козака и наверняка быстро проскочил пробки. Антон остался. На него смотрел весь его штаб. Всем было ясно, что глава креативного штаба был трахнут, и никому не было никакого дела до того, что трахнут он был ни за что, ведь он был ни в чем не виноват, это точно.

Потом Антон и Эдо ползли сквозь пробки в «девятке» Эдо, в которой не было мигалки, потому что креативным мигалка не полагается, тем более таким креативным, трахнутым публично и ни за что. Эдо молчал тактично. Антон тоже молчал. В конце концов, прервав тишину, Эдо сказал Антону:

– Духом не падай. Что делать. У нас так. Деньги в Сочи попали – камбец, не найдешь, можешь весь Сочи обыскать, все карманы, все борсетки – не найдешь. Такие у нас тут движения… Слушай, я у этого Рафика не спросил, за сколько он машину свою продает, ты номер у него на стекле не запомнил?

Антон сказал:

– Нет.

Он действительно не запомнил.

Антон думал. Он размышлял: «Почему в России все воры? В России все рождаются ворами. В России нельзя родиться не вором. Родился, значит, ты вор. Если ты не вор, значит, либо ты еще не родился, либо родился, но не в России. Генетика, во всем виновата генетика. Вавилов не зря пострадал. На Руси воровали все, всегда: великие князья, бояре, дворяне, дворники, приказчики, печники воровали обязательно из каждой печи, которую клали, хоть один кирпич воровали, потому что иначе не получится вложить в печь душу, а получится вложить в печь только сарказм, а такая печь будет не согревать, а дымить. Революционеры воровали, анархисты даже воровали, социал-утописты воровали что-нибудь, утопию воровали, каторжане даже наверняка воровали кандалы, втихаря воровали и пихали их декабристам за налик. Вот только жены декабристов не воровали. Нет, они не могли – Антону хотелось так думать. И худшему цинику нужно хоть что-то святое. Жены декабристов – нет. Они были чистыми, были святыми. Хотя бы они».

Потом Антон понял. В России нельзя заработать много, не воруя. Заработать, не воруя, можно, но мало. А когда денег мало – это не жизнь, а борьба за жизнь. А борьба за жизнь унизительна. Даже для львов. Из десяти атак льва на зебру девять атак неудачны, и лев видит только убегающую полосатую жопу и плетется в тенек, опозоренный и голодный. Потому что две атаки подряд лев провести на жаре не может, у больших кошек так устроен мозг, он закипает, как двигатель «девятки», если дважды дает полный газ. Вот так и живет лев, в унижении. А ведь он – лев. Что уж говорить о кошках поменьше. Те все сплошь подлецы и трутся о ноги. Вот почему в России всегда воровали, потому что так быстрее, так без борьбы, без унижений. А ради чего унижаться? Ради чего сохранять руки чистыми? Ради репутации, что ли? Русский человек не приемлет душой само понятие репутации. Что это такое? Когда семь поколений семьи дорожат репутацией старейшей аптеки Праги, к примеру? Аптека на этом месте стоит пять веков, и всегда открыта, и всегда в ней красиво и чисто, и в ней всегда покупали бинты и Вацлав Первый, и Вацлав Второй, и Вацлав Третий, и Вацлав Гавел, и никому из них никогда не хамили. Нет. Скучно. Репутация – европейский пережиток, вежливость – тоже. Это все долго и скучно. Русский человек хочет получить деньги быстро и сразу, а так бывает только при ограблении. А потом, после того как украл, можно лечь на дно, которым является в России фактически любое место, на дне можно жить хорошо, а вечерами грустить под любимую песню про вечера, которые, если пить водку стаканами, упоительны. Это чистая правда. Вот в чем дело. Русский человек хочет получить не сами деньги, а возможность грустить вечерами на дне под хруст гребаной булки. Русский человек – вор, потому что поэт. Так подумал Антон. И еще он подумал, что надо будет кому-то продать эту тему при случае: «Вор, потому что поэт». Симпатичный слоган для какой-нибудь ОПГ.

По возвращении в штаб Антон Рампо как глава сейчас же издал два приказа: один о введении чрезвычайного положения. И второй о перерыве до завтра. Первый приказ Антон отдал, потому что ему стало ясно: здесь придется пробыть не пару дней и даже не пару недель, а больше, прежде чем это все станет хоть как-то похоже на работу креативного штаба, а не на обосравшийся всем личным составом детсад. Конечно, торчать так долго среди этих людей Антону не хотелось. И он ввел чрезвычайное положение, подражая Мише Минке, который всегда так делал, если спешил. А второй приказ Антон отдал, потому что ясно почувствовал: ему для первого раза впечатлений достаточно. Антон хотел в гостиницу, в «Бомбу», туда, где львы охраняют покой в его «суперлюксе», он хотел покоя, он не хотел больше знакомиться с ситуацией на местах так сильно, так сразу.

Через час Антон Рампо был в своем номере с видом на море. После душа, в халате с вышитой надписью «Бомба», он вышел на балкон и некоторое время курил, глядя на море. Вид на море успокоил, утешил. Море своим монотонным прибоем сказало Антону, как Эдо: «Братуха, не падай духом, такие у нас тут движения». Антон перестал злиться, перестал хотеть обратно в Москву и стал думать: «Да, Сочи – не город-герой. Сочи – город-топчан. Правильно делают местные, что отдыхающих презирают. Отдыхающие – это позор человеческой расы. Какой в этом смысл, валяться на пляже? Ну да, тюлени и котики тоже валяются, но у них это наполнено смыслом, и потом, тюлени и котики – скотины безгрешные, бессловесные, а отдыхающие – грешные и словесные. Ну да. А какой город со смыслом? Рим? Да. Но что в нем за смысл? Что все было зря? Тысячелетним не может быть рейх? Популярной так долго может быть только пицца? Виджаянагара – вот еще город со смыслом. Столицу мира все равно чуть раньше, чуть позже заселят макаки. Люди строят свои мегаполисы для макак, если так разобраться. Кстати, нет в Сочи и стиля. Архитектурного. Просто нет. Город есть, а стиля нет. Но почему? Может, в Сочи нет архитектора? Нет, он есть. Просто он немножко эклектик, наверное. Если прийти к нему и спросить: «Уважаемый, зачем такой город сделал? Слишком цветной – глазам больно», архитектор Сочи ответит: «Слушай, за что эклектику не любишь? Что она тебе сделала, до?» Да. Вот раньше в Сочи был стиль. Потому что был другой архитектор. Сталин был грузин, но считал себя эллином, и вся страна считала его эллином. Поэтому в стране, куда ни плюнь, была античность. В Москве, например. Высотки античны. Основы стиля Москвы, правда, до Сталина заложил Долгорукий, сказав коню: «Конь, стой – здесь будет город-мегамолл». А потом развил идеи Долгорукого Юрия Юрий Лужков. Конечно, создавай Лужков стиль Москвы с нуля, стиль был бы другим. Страшно и думать каким. Но Лужков внес лепту. Конечно, старые, коренные москвичи сначала были напуганы лептой, ворчали: «Зачем мэр поставил в Москве питеролюбца Петра, ведь монумента боятся вороны, зачем вообще разрешил раскрывать свой адский талант Церетели, зачем в небесную высь воздернулись фаллосы офисов», ну и так далее. Но потом москвичи полюбили мэра, так коренные зубы начинают любить стоматолога, который сверлит все соседние, но их самих, коренных, вырывать пока не решается. И коренные ворчать перестали, ведь город растет, богатеет, и едут и едут в Москву иноверцы, и снимают жилье, а у кого? У коренных. Благодаря чему коренные ходят в «Азбуку вкуса», где сыр стоит столько, сколько в Узбекистане невеста. Да. В Сочи тоже осталось немножко античности от друга детей Джугашвили. Санатории прошлого века. «Имени Орджоникидзе», например. Красивый: колонны, белые лестницы. Мощь. Когда смотришь на парадный вход в санаторий, кажется, что сверху по лестнице сбежит навстречу в своих сандалиях кэжуал быстроногий и хитрожопый Гермес. А за пальмами и олеандрами прячется сама Афродита. Прячется стыдливо, потому что ню. Но ни ню Афродита, ни Гермес в своих адиках из санатория имени Орджоникидзе не выйдут. Выйти оттуда могут только отдыхающие. Это русские люди, красные и синие. Да. Сочи. Любимец страны. Или любимица? Какого рода Сочи? Москва, первый (сейчас второй) Рим на семи холмах – женского. Питер, второй (сейчас первый) Рим на семи болотах – мужского. А Сочи, третий (по-любому третий) Рим на семи горах, нельзя сказать какого рода, потому что число множественное. Поэтому говорят «был в Сочах». Ну нет у города рода, зато есть число, множественное, нет у города стиля, зато есть движения. Местные. Надо поговорить с ними. Порасспрашивать коренных. Узнать их легко, они не красные. Загорать считается у местных большим западлом. И вообще, Сочи – не Хельсинки. В Сочи мало блондинов. Потому что здесь живут армяне. Легенда гласит, что армяне происходят от Ариев. Арии – это первонарод, судьба которого не сложилась. Потому что у первонарода, согласно легенде, не было Родины. Это очень странно, потому что он же был первонарод и, соответственно, был один на земле, никакие территории другими народами под сельхозугодья и игорные дома заняты не были, так что можно было выбрать любой лужок, залитый солнцем, и сказать: «Вот моя Родина». Солнца, кстати, в те времена тоже было много, и никто не боролся за место под ним. Да и места под тенью тоже было навалом. Но именно потому, что первонарод был один, он решил, что его родина – планета, вся в целом, и поэтому, когда появились второй, третий и прочие народы, первонарод остался без Родины. Потому что надо было столбить участок, пока была возможность. Надо было думать вперед, была бы и Родина, и конституция, и недвижимость, и, может быть, нефть даже. А так осталась от первонарода только легенда. Грустная. Оставшись без Родины, арийский первонарод начал, логично, скитаться. От этого стал, вопервых, предприимчивым, чтобы не пропасть, и, вовторых, стал музыкальным. Чтобы, не пропав, жить. Два этих качества передались потомкам ариев, потому что это все, что мог оставить потомкам в наследство первонарод, ведь недвижимости у него не было. Пока первонарод пел свои песни, от него произошли все остальные народы. Не все, но многие из них потом утверждали, что они это сделали, то есть произошли, напрямую от ариев. Римляне это утверждали, и эллины, от которых произошел Сталин и высотка МИДа в Москве, и блондины Третьего рейха это утверждали, и молдаване-брюнеты утверждали, был такой момент, что произошли от римлян, таким образом произойдя через не знавших об этом римлян тоже от ариев. Евреи только не утверждают, что произошли от ариев, потому что это и так понятно, а утверждать то, что и так понятно, – унизительно. А вот армянам, живущим в Сочи, просто незачем утверждать, что они произошли от ариев, потому что это видно по корню слов: арии, армяне – однокоренные. Именно поэтому армяне друг к другу обращаются «Ара», то есть арий. Да и не только по корням слов, по глазам сразу видно. У армян, как и у евреев, печальные глаза. У банкиров, например, печальные глаза даже на свободе. Но у евреев печальные глаза всегда: и когда они смотрят друг на друга, и когда смотрят на деньги. А у армян глаза печальные, когда они смотрят в глаза сотрудников ГАИ, которые редко бывают евреями и еще реже ариями. Почему? Это вопрос… Как бы то ни было, ясно одно: в глазах всех произошедших от ариев народов всегда есть печаль. Она накопилась за все время их происхождения от ариев. Местные в Сочи – это армяне. Они поселились в Сочи давно, попав на Кавказ вместе с царским десантом в девятнадцатом веке. Царский десант очистил, хоть и не сразу, местность от черкесов, а потом осел, обабился, шашки казаков заржавели, лихих коней сменили жирные говяды, и стали казаки кубаноидами. Казаки ассимилировались, а армяне не ассимилировались. Почему? Потому что бережно хранили рецепты национальной кухни. Конечно, вместе с армянами в Сочи проживают и другие народы. Русских в Сочи, если верить статистике, очень много. А если верить глазам – очень мало. Вопрос: чему верить? Еще один вопрос: почему в Сочи нет евреев? Ведь для жизни в Сочи есть все: теплый климат, люди в шортах, с деньгами в карманах шорт, наконец, зубы людей в шортах. Бог дал людям зубы, а евреям – бормашинку. Но евреев в Сочи нет. Факт. Но почему? Можно предположить, что, как гордо говорят армяне: «Там, где есть армяне, евреям делать нечего». Армяне преувеличивают. Это не так. Евреям есть что делать везде, даже там, где есть арабы, а ведь если взглянуть на корень слова «арабы», сразу понятно, что и они происходят от ариев со всеми вытекающими. Так что если евреям есть что делать там, где есть арабы, то и там, где есть армяне, дело для них бы нашлось. В конце концов, армяне не могут успевать делать все, так что за евреями в Сочи могли бы остаться преподавание в музыкальных школах, ремонт часов, индпошив, а также хобби: масонство и банковский бизнес. Но в Сочи нет евреев. Потому что евреи думают вперед, а не назад или на месте, как другие народы. И евреи заранее знали: когда-нибудь в Сочи случится Олимпиада. А спорт – не еврейское хобби. Потому что спорт – это когда ты сам бегаешь и прыгаешь, а люди вокруг – публика и судьи – сидят, получают удовольствие. А еврейское хобби, например, банковский бизнес, да и масонство тоже – это когда ты сам сидишь, получаешь удовольствие, а публика и судьи бегают и прыгают. А доказать ничего не могут. Армяне в Сочи, что они делают? Держат гостишки и рестики. Потому что отдыхающий человек имеет две потребности: есть и лечь. Культурный портрет Сочи – это натюрморт. Кукуруза горячая, пиво холодное. Южная столица, спортивная Мекка, да, ты не город-герой, не город-шахтер, ты город-шампур, город-топчан, пусть нет евреев, нет даже стиля, жить в Сочи можно, тем более летом. Ничего. Скоро все это кончится. Я создам положительный образ. Потом куплю остров. И гори оно все синим пламенем. Олимпийского факела».

Так думал Антон, глядя на море. Ему стало намного легче. Потом он решил, что надо пойти погулять. К морю. Хорошая мысль.

Море было ближе, чем казалось с балкона. Вечер был теплым. На пляже сидел мужик. Он был пьяный, мордатый, печальный. Он уставился на Антона с первых секунд его появления на пляже, и было ясно, что скоро он спросит, как Антона зовут, потом скажет, как его зовут самого, и расскажет Антону, как непросто живется шоферу. Но мужик вместо этого вдруг произнес:

– Да. Ветер. Тут всегда… ветер…

Антон посмотрел на мужика удивленно, он как раз думал про ветер. Антон почему-то чужие мысли читать не мог, зато его мысли легко читала каждая встречная рожа. Потом мужик сказал:

– Тебе нравится Юрий Антонов?

Антон сказал:

– Да.

– Хорошие песни у него. Простые. Простые песни любишь?

– Да.

На самом деле он не любил. Но мужик видел Антона насквозь. Он сказал:

– Пиздишь. Не любишь ты Антонова. Зря. Хорошие у него песни, простые. Вот возьмем «Мечта сбывается и не сбывается». Какие слова, а! Мечта сбывается и не сбывается…

– Да, – признал Антон. – Мечта, она да. У кого-то сбывается, у кого-то – нет…

Мужик посмотрел на Антона, усмехнулся и спросил:

– А твоя мечта сбылась?

Антон промолчал. Он был не готов вот так, с ходу, с первым встречным говорить про мечту. У него, конечно, она была, мечта, она не о чтобы совсем не сбылась, но сбылась не так, как Антону хотелось. Не сбылась, значит. Потому что мечта, которая сбылась лишь частично, – это не мечта, а бизнес-план. Так подумал Антон.

– Не горчи. И у меня не сбылась. Ну и хули с того, – сказал мужик, читая мысли Антона легко, как слова на заборе. – А я стихи вот пишу. Но у меня, бля, не получается стихи писать. Трудно это.

Антон кивнул. Они помолчали. Антону мужик начинал нравиться. Он был одновременно навязчив, как всякий пьяный, и тактичен, как не всякий трезвый. И Антон сказал:

– Ну, стихи – это, конечно, непросто. Ну ничего. Главное – не бросать.

– Думаешь, получится у меня? – спросил мужик и посмотрел Антону в глаза.

Антон тоже посмотрел мужику в глаза. Глаза у мужика были голубые и нетрезвые.

– Ты вот, думаешь, я бухарь? Зря. Я начальник Олимпиады, – сказал мужик.

Антон улыбнулся. Ему это понравилось. Вот так вот сидят на берегу моря два начальника Олимпиады и даже не знают ничего друг о друге. Что-то было в этом хорошее, романтическое. Антон передумал уходить в другое место и решил с мужиком еще поговорить. И спросил:

– Вы начальник Олимпиады?

– Не всей, – скромно признал мужик. – Охраны всей. На автобазе вон той, – и он указал куда-то в сторону строящегося безобразного порта. – А ты кем трудишься, друг?

– Ну я… Придумываю разные… истории, – уклончиво ответил Антон.

– Сказочник, что ли? – спросил мужик удивленно.

– Типа того, – с усмешкой согласился Антон.

– Ну и как, нормально сказочникам платят? – спросил мужик.

– Ну так, жить можно вроде, – сказал Антон, стараясь говорить с мужиком на его волне.

– А в охране платят мало, гандоны, – сказал печально мужик. – А дома еще хуже. Дома не платят вообще.

– А дом ваш где? – спросил Антон.

– Там, – сказал мужик, указав на море.

Антону его ответ очень понравился. Он подумал, что герой Хэма мог бы так ответить на вопрос, где его дом. Или Ихтиандр.

– Слышь, сказочник, может, подскажешь, – сказал мужик, живущий в море. – Вот у меня такие стихи есть. А продолжение придумать не могу. Слушай: «Вот море. Ему миллион лет. А мне сорок девять. Вот одна волна…» – Мужик посмотрел на Антона с надеждой. – И все. Дальше придумать не могу.

Антон задумался. Потом сказал:

– А может, и не надо дальше. Так хорошо. Вот море, ему миллион лет, а мне сорок девять. Вот одна волна. И все. Точка. Вот одна волна. И точка. Это очень хорошее место, для того чтобы поставить точку. Это же самое главное, где стоит точка в стихах. Мне так кажется…

– Вот одна волна, точка… Слышь, – удивился мужик, – а ты шаришь! Спасибо!

– Да не за что. Мне… платят за это, – скромно согласился Рампо.

– Чачу будешь? – спросил мужик и на душевном подъеме полез в целлофановый пакет.

– Нет, спасибо, – сказал Антон. – В другой раз.

– В другой раз? – усмехнулся мужик, посмотрев на Антона с укором. – Че ты пиздишь. Не будет другого раза, ты ж сам знаешь. Ну, заставлять не буду. Как хочешь.

Мужик достал из пакета пластиковую бутылку с голубоватой жидкостью. Потом достал чашку с отломанной ручкой, налил себе полчашки, выпил и некоторое время сидел со страшным лицом. Потом сказал:

– Сказки, значит… А у тебя в них про что?

– Ну… Про все, – обобщенно ответил Антон.

– Правильно! – сказал мужик. – Так и пиши! Сказки должны быть про все. А кому не нравится, посылай на хер. Никого не слушай. Я вот! Меня вот возьми. Я сейчас уйду. Ты тоже уйдешь, ты больше меня никогда не увидишь, но я тебя прошу. Потом как-нибудь… Я не говорю завтра. Я не говорю через месяц. Я тебя не тороплю, я тебя просто прошу. Сделай про меня сказку. Только чтоб у меня в ней все кончилось хорошо, понял? Сделаешь?

– Ладно, – улыбнулся Антон.

– Смотри. Не подведи! – улыбнулся ему в ответ мужик.

Потом он встал и засобирался. Сборы были короткими. Он положил чашку и пластиковую бутылку с чачей в целлофановый пакет и надел тапки. Уходя, он сказал Антону:

– Ты вот ходишь по жизни и думаешь. Откуда беды все наши, русских людей. Ходишь, думаешь. А понять не можешь. Хочешь, скажу? Раньше мы сидели за столом, пели песни Антонова. А теперь не сидим, не поем. Петь нечего, сидеть не с кем. Вместо песен – говно, вместо людей – обезьяны. А знаешь, почему? Потому что мы, русские люди, променяли душу свою. На вот эту хуйню!

Сказав это, он показал Антону свой мобильник, а потом вдруг взял и закинул телефон далеко в море. Телефон пролетел очень далеко, рука у мужика была сильная. С далеким, еле слышным бульком предмет, лишивший русских людей души, ушел на дно.

Потом и мужик ушел куда-то в сторону безобразного порта. Антон остался на берегу и сидел там еще минут десять. Было хорошо.

Потом Антон стал гулять по берегу, разувшись. Он стал думать. Про Васю. Про сына. Он подумал, что хороший отец из него, наверное, не получился. Потом Антон стал еще чуть честнее с собой и подумал, что не наверное, а точно не получился. Антону стало грустно и захотелось подумать про себя что-то хорошее. И он подумал, что из него, Антона, зато хороший концептолог получился. Потом Антон опять стал еще чуть честнее с собой и подумал: «Леонардо – вот это да, концептолог, вот это да, человек. Леонардо ему, Антону, даже кисточки мыть скорей всего не доверил бы. Получалось, что и хороший отец из него не получился, и хороший концептолог, если сравнивать с Леонардо, тоже. Получалось, что вообще никто из него, Антона Рампо, не получился. Человек не получился.

Стоило Антону так подумать, как у него свело судорогой пальцы на ногах, потому что было не лето, а весна и Черное море было холодным. Антон вдруг сразу вспомнил, что ходит босиком, и не по теплым полам в московской квартире, а по острым холодным камням, ему сразу стало неуютно на берегу моря и захотелось домой в гостиницу. Антон давно научился думать про гостиничный номер, в котором живет два дня, «дома», «домой». Ему часто доводилось жить в гостинице по долгу службы, креативные люди часто оказываются в самых разных уголках планеты, где есть деньги или полезные ископаемые, еще не украденные. Приходится туда выезжать за авансом. И если не научиться так думать, «домой», про гостиницу, то начнешь грустить от отсутствия дома и, чего доброго, станешь бродягой, начнешь пить дешевый алкоголь и петь рок на русском языке, а этого Антон в отношении себя никогда не мог допустить.

Антон вернулся в номер. Лег и сразу уснул. Спал как труп. Ничего не снилось Антону. Это была одна из самых тихих и спокойных ночей в его жизни. На карточке у него был миллион долларов, а на балконе были ласточки. Все было хорошо, как бывает только в детстве, когда засыпаешь, а завтра твой день рождения.

Утром Антон проснулся от адского звука. Подрагивали стены отеля «Бомба», и дрожали, не в силах изолировать звуковые волны такой мощи, предметы гордости Эдо, двойные стеклопакеты. Звук был такой громкости и силы, что издавать его мог только гигантский циклоп, раненный в глаз. Антон не вскочил, а, наоборот, упал с постели на пол, он успел подумать, проснувшись, что началась долгожданная третья мировая война.

Но шли секунды. Было тихо. Антон осторожно встал на ноги и выглянул в окно. А потом, пораженный тем, что увидел, Антон Рампо вышел на балкон. В море, прямо напротив гостиницы стоял не раненый циклоп, а корабль. Он был немыслимо, нездорово большой. Он занимал весь вид: слева направо или справа налево, все равно. Он был черный, грязный и вонючий. На его палубе, как в саванне звери, свободно разместились краны, экскаваторы, бульдозеры, грузовики, ряды жилых вагончиков, поставленных друг на друга, как в детском конструкторе, и сотни людей, маленьких, как вши. Через несколько секунд адский звук повторился, его издавал корабль. То ли он так сигнализировал о том, что собирается причалить, что было страшно даже представить, то ли он просто сообщал миру, что ему, миру, конец. Когда корабль второй раз издал адский звук, ласточки вылетели из гнезда, сделали один широкий круг по воздуху, отчаянно переговариваясь, потом еще один круг и еще один. Договорились о чем-то, потом быстро залетели в гнездо, как будто за паспортами. И улетели. Больше ласточки не возвращались. Они улетели. Было сразу понятно: улетели насовсем.

От этого на душе Антона почему-то сделалось нехорошо. Он знал этих ласточек всего одну ночь и не мог успеть к ним привыкнуть так же, как не успевал привыкнуть к блондинкам, которых приводил в квартиру с видом на Пушкина. Но почему-то, когда уходили женщины, Антону всегда становилось легко и хорошо, а когда улетели ласточки, стало вдруг грустно и как-то тяжело-тяжело на душе.

«Первые ласточки Олимпиады, – с грустью подумал Антон. – Скоро так будут называть подлецов, которых привлекают своим запахом деньги: звезд спорта, артистов кино, всех, кто будет работать на положительный образ; надо, кстати, составить список подлецов, которых можно использовать… Правда, первые ласточки обычно прилетают. А тут, получается, наоборот, свалили. Получается, это были не первые, а последние ласточки…»

От этих мыслей Антону стало еще тяжелей. Он решил переключиться на что-то хорошее, принял душ и вышел из номера.

В холле «Бомбы» Антона встретил Эдо и повел в ресторан. Рестораном гордо называлась тесная кафешка, которую держали сестры Эдо. Здесь было все по-домашнему, сильно и вкусно пахло едой. Сестры Эдо оказались двумя приветливыми полными женщинами с красными потными лицами и толстыми золотыми цепочками на шеях. Антону, как почетному гостю, сестры Эдо пытались скормить целые горы мяса и всяких закусок. Кульминацией завтрака стала лодочка по-аджарски. Одна из сестер поставила перед Антоном громадную, дымящуюся, пахучую ладью, из которой на Антона смотрел круглый ярко-желтый глаз домашнего куриного яйца. Антон сказал, что это не лодочка, а авианосец и что он в жизни все это не съест, но сестра Эдо сказала, что мужчина должен есть много, если он мужчина. Антон был задет и сказал, что ладно, он съест этот авианосец, когда тот немного остынет. Но сестры сказали, что есть надо так, пока горячо. Эдо тут же научил Антона правильно есть лодочку по-аджарски, отламывая от нее руками куски раскаленного, как лава, поджаренного теста и макая их в желток с растаявшим в нем домашним сливочным маслом. Все это было страшно вкусно и страшно горячо. Антон сначала дул на пальцы, потом перестал чувствовать кончики пальцев и просто отламывал горячие куски теста, макал в яйцо и масло и отправлял в рот. Первый кусок был настолько горячим, что у Антона побелело в глазах, но выплюнуть было неловко, на Антона умиленно смотрели две сестры Эдо, и Антон подумал, что они могут обидеться. Тогда Антон стал просто очень быстро жевать. Он вспомнил, что когда-то давно, когда он был маленьким, у его родителей была дача, на даче жил пес, большая старая овчарка Арго, Арго так ел ос: хватал их пастью на лету и очень быстро клацал челюстями, так что оса погибала на его зубах быстрее, чем могла ужалить. Антон стал делать так же. Сестры Эдо умиленно смотрели, как энергично он ест. Иногда они что-то тихо и печально говорили друг другу, глядя на Антона. Сестры Эдо были очень добрые и чуть не плакали, глядя, как давится Антон, они жалели его, московского бедолагу.

После завтрака Антон поблагодарил сестер Эдо, для чего применил выражение, обычно употребляемое Эдо в таких случаях:

– От души!

Сестры заулыбались своими круглыми приветливыми лицами, а одна из них сказала:

– На обед приходите. Люля будет.

Антон благодарно икнул, выразив согласие пообедать так же самоубийственно, как позавтракал. Потом Антон и Эдо пошли к машине.

«Девятка» Эдо сверкала на солнце. Ее явно только что вымыли и теперь натирали тряпками два пацана, обоим было на вид лет по десять. Один из них, маленький и головастый, сказал Эдо:

– Эдо, правый задний амортизатор у тебя вообще мертвый, машина на один бок сидит, аэродинамики вообще нет, как ты ездишь, не знаю.

Эдо наклонился к машине и придирчиво осмотрел область заднего амортизатора. После чего представил Антону головастого пацана:

– Мартин. Племянник брата жены. Три месяца пацану было, когда я ему показал карбюратор. Еще голову не держал пацан, но когда я сказал: «Смотри, Мартин, это кар-бю-ра-тор» – заулыбался, технику любит вообще. Сделал гаишнику «Мазду» жены. Сам сделал, я не помогал. Автомастер будет пацан.

Антон посмотрел с уважением на Мартина. Мартин посмотрел в ответ на Антона, хоть и снизу вверх, но довольно высокомерно. Потом Эдо представил Антону второго мальчишку, заслуги которого были скромней:

– Это Арут. Дзюдо занимается. Мартину помогает, чем может.

– Арут! – уверенно подал руку и крепко пожал руку Антона второй пацан с густыми бровями.

– Автосервис держать хотят, – пояснил Эдо Антону. – Молодцы, пацаны, в жизни цель имеют, на месте не стоят!

Антон одобрительно кивнул и сказал с трудом – говорить после завтрака было трудно:

– Цель – это да.

Эдо с удовольствием сел в сверкающую «девятку». Но когда повернул ключ в зажигании, машина издала один громкий чих и заглохла. Эдо сказал племянникам:

– Я вашу душу мотал, опять клеммы залили! Голову свою так мойте, а не мою машину! – Затем Эдо сказал несколько фраз по-армянски, из которых Антон понял только последнее слово: – Дэбили!

Мартин и его будущий партнер по бизнесу, Арут, молча, скорбно приняли суровую критику. Эдо пояснил Антону, что теперь надо полчаса подождать, пока клеммы высохнут, и можно будет ехать, а пока можно, чтобы не скучать, еще покушать. На это Антон ответил решительным отказом. И сказал:

– Я пройдусь немного, хочу посмотреть, что тут и как.

– Что смотреть хочешь, а? – удивился Эдо. – Ты же не знаешь движения. До выходных потерпи, на выходных я тебя сам отвезу в Пасть Дракона, у меня там брат мамы жены баню держит. Все проблемы, что есть со здоровьем, поправишь. В Москву приедешь здоровый вообще.

– На выходных да, в баню, конечно. А пока так, немного пройдусь, – сказал улыбчиво, но настойчиво Антон.

И ушел. Эдо с тревогой посмотрел ему вслед.

Антон сначала долго шел по пляжу. Вспоминал свой вчерашний разговор с мужиком-поэтом и думал, что надо бы его найти и с ним посидеть, поговорить о жизни, такие мужики могут сказать что-то важное про жизнь, потому что они ее знают. Антон подумал, что нужно будет купить водки, колбаски и заехать с сюрпризом. Поэт будет рад. Потому что, скорей всего, никто для него уже очень давно, с детства, наверное, не готовил сюрпризов. Антон представил, как удивится мужик-поэт, когда на пороге своего вагончика – он, наверное, в вагончике живет – увидит Антона с подарком в целлофановом пакете. Рампо улыбнулся. Ему было приятно думать, что он порадует поэта и что они будут петь песни Антонова, а на столе будет водка с колбаской. Хорошо будет.

Думая так, Антон прошел в глубь прибрежного поселка. Здесь было много маленьких уютных двориков, утопающих в зелени и цветах. Все было ярче, чем в Москве, все сильнее пахло, чем в Москве, и Антону все это понравилось. Правда, потом Антон вдруг подумал, что восхищаться цветами и запахами может только отдыхающий, а от Эдо Антон уже знал, что быть отдыхающим у местных считается великим позором. Тогда Антон попытался представить, что он какой-то ученый: Линней или Дарвин, который попал в маленькую островную страну, управляемую добродушным полуголым старичком. Антону понравилось быть Дарвином. Он смотрел, как на цветок садится пчела. Как цветок наклоняется, принимая вес пчелы, и как пчела возится внутри, а потом улетает и цветок выпрямляется. В какую-то секунду Антону даже показалось, что мир улыбается ему, и тогда Антон тоже улыбнулся пчелам и цветам. Но потом он отогнал от себя ощущение всеобщей гармонии. По опыту он знал, что этим ощущением нельзя увлекаться, поскольку можно стать шизофреником и безработным. Антон решил, что сначала надо сделать работу, ради которой приехал, а потом уже любоваться тем, как мудро устроен мир пчел.

Он попытался думать про свою миссию в Сочи, но про миссию думалось плохо, хотелось снова думать про пчел. Он прошел еще пару узких и безлюдных цветастых улиц. И вдруг вышел, к своему удивлению, на толпу. Толпу составляли хмурые рослые деды с бородами. Они были похожи на группу «Зи-Зи-Топ», и Антон даже усмехнулся поначалу и подумал, что это, вероятно, шоу бородачей. Вероятно, это шоу привезли в Сочи, скорей всего, из Германии или Голландии – там много таких идиотских представлений. А вот кто привез? В принципе, из знакомых Антону продюсеров это мог сделать любой. Бородачи наверняка недорогие, так что легко окупаются. Но бородатые деды в следующую секунду вдруг перекрыли дорогу, автотрассу, проходящую вдоль побережья. Тут же откуда-то из кустов появилась полиция. Сразу стало понятно, что происходит не веселое представление из Голландии, а нехорошее, невеселое русское шоу. Антон на всякий случай подошел поближе к офицеру полиции. Это самое безопасное место. Так подумал Антон. Потом он осторожно спросил офицера, указав на бородачей:

– Это кто?

Полицейский, румяный дядька, со слезами на глазах ответил:

– Некрасовцы. – Потом чихнул и добавил: – Аллергия…

Антон сказал с сочувствием:

– Да. Весна. Цветет всё.

И посоветовал офицеру сходить к гомеопату. Офицер хмуро кивнул, в гомеопатию он явно не верил, и спросил Антона с подозрением:

– А ты кто? Журналист?

– Нет, не журналист, – сказал Антон и добавил скромно: – Руководитель креативного штаба.

– Штаба чего? – Офицер посмотрел на Антона пристально.

– Олимпиады. Чего же еще? – улыбнулся Антон.

– Да сейчас иди разберись, где, бля, штаб, чего, бля, штаб! – сердечно пожаловался Антону офицер и вдруг громко обратился к дедкам: – Граждане! Хотели главного, вот, получите главного. Руководитель штаба Олимпиады к вам пришел. Лично!