Где ночуют боги Иванов Дмитрий

Антон еще хотел вспомнить, кто был этот Эдо и что за двор подметал дворник краснокнижной метлой. Но не смог.

В это время Кучка Аублаа правой рукой взялся за ручку на круглой глиняной крышке, закрывавшей горловину кувшина. Потянул крышку вверх с силой. Крышка была тяжелой, и жрец напряженно вздохнул, когда приподнял ее в воздух. Потом Кучка положил ее на землю рядом с кувшином и заглянул в него первым, а потом и все, кто стоял рядом, это сделали.

В кувшине было вино. Темно-красное, почти черное. Легкое волнение прошло по поверхности, когда Кучка снял крышку. Потом вино успокоилось, и в нем стало видно небо.

Вся толпа, как один человек, с облегчением вздохнула. Антон посмотрел на Аэлиту. Она кивнула ему молча и таинственно улыбнулась. И опять стала смотреть, что делает Кучка Аублаа, и Антон вместе с ней.

Жрец веточкой иглицы очень аккуратно убрал с поверхности вина мелкие травинки и частички земли, которые упали в вино, когда он открыл крышку. Потом веточку он отдал Сократу. А взамен принял у Сократа черпалку, сделанную из тыквы, ею Кучка набрал немного вина из кувшина. Выпрямился, сразу став как будто намного моложе. Закрыл глаза и сделал первый глоток из черпалки. Потом еще один. Выпил так все набранное вино. Открыл глаза, опрокинул черпалку в воздухе, с нее на землю упало несколько капель.

Потом Кучка сказал что-то по-абхазски, громко и радостно. Вся толпа пришла в движение. Все зашумели, засмеялись. От тишины сразу ничего не осталось. Аэлита тоже захохотала, толкнула в бок Антона весело и сказала:

– Мир есть! Теперь хорошо! Можешь теперь говорить, и кушать, и пить!

Абхазы вокруг повторяли слова, которые сказал Кучка. Они повторяли:

– Мир есть!

Аэлита сразу стала веселая и очень разговорчивая. Поспешно и весело она рассказала Антону, что раньше, когда была советская власть, святилище не раз хотели разрушить, но так и не смогли, потому что тот, кто хотел разрушить, сам разрушался: или лошадь на него наступала, когда спал в поле, или камень на него сверху падал, когда гулял по лесу, хотя камни на деревьях не растут, – никто не мог разрушить святилище, потому что оно было всегда и кто они такие, чтобы его уничтожить. А однажды ночью, в 40-м году, так Ибрагим говорит, пришли комсомольцы, пять человек, и вырыли кувшин: вино хотели выпить, но не смогли, потому что оно сразу стало как уксус. Комсомольцы расстроились, вино вылили в землю, а кувшин разбили и осколки закопали тут, на поляне. А потом всех, кто это сделал, забрали на войну, и всех пятерых убили в первый же день. Позже, после войны, жрецы рода Аублаа решили откопать осколки кувшина и, откопав, увидели, что осколки срослись и кувшин опять на своем месте, а в нем вина как всегда – до самого края. Мир не меняется. Нельзя разбить мир. А дети тех комсомольцев потом приходили к старому жрецу, Ибрагиму, тогда еще он был главный, и просили прощения за своих отцов, и спрашивали, как можно вину искупить. А Ибрагим говорил, что никак сначала, и дети комсомольцев хотели повеситься; тогда жрец их простил, а одного из них даже вылечил от воспаления легких: дал ему выпить один глоток, когда кувшин в праздник открыли, тот выпил, и воспаление легких прошло, и вообще потом не болел ничем, ходил зимой в майке.

О жрецах рода Аублаа, своих предках, Аэлита рассказала Антону, что они не должны были иметь никакой пользы от того, что были жрецами. Им никто не платил ничего. Жрецами они были только один раз в году, в этот день, сотворения Мира, а в остальное время они были обычными людьми, их уважали весь год не за то, что они жрецы, а за то, что они хорошие люди: много работают, помогают соседям.

Пока Аэлита рассказывала это Антону, к Кучке направились два абхаза. Они несли ягненка. У одного из мужчин в руке был нож с ручкой, обмотанной кожей. У другого – веревка. Поклонившись коротко Кучке и не дойдя до него шагов десять, мужчины понесли ягненка к ближайшему дереву. Быстро привязали его за задние ноги к ветке дерева головой вниз. Ягненок не сопротивлялся. Он просто смотрел выпуклыми черными глазами. Потом абхазы поклонились, сначала Кучке, потом жертве. Тот, что был с ножом в руке, наклонился к голове ягненка и что-то ему на ухо сказал, Антон не мог расслышать что. Ягненок ничего не ответил. Он висел вниз головой и смотрел. Потом абхаз перерезал ему горло парой уверенных быстрых движений. Жертва не брыкалась и не издала ни звука, даже выражение глаз у нее не изменилось, когда поток крови хлынул из горла на землю. Кровь дымилась. Внизу натекла целая лужа. Двое абхазов в нее наступали, когда вскрывали ягненку грудь. Его выпотрошили, абхаз с ножом отдал нож второму мужчине, а сам двумя руками залез внутрь ягненка и достал печень и сердце. Их он поднес Кучке.

Печень и сердце были в крови, она капала на туфли абхаза. Кучка не принимал печень и сердце, пока с них сильно капало. Жрец ждал, когда уйдет вся кровь.

Второй абхаз в это время разделал жертву. Антон видел, что глаза у ягненка так и остались открытыми. Он ничего не понял и ни о чем не жалел.

Когда кровь перестала капать, Сократ забрал у Кучки черпалку из тыквы, а взамен дал ему ореховую, только что соструганную, рогатинку. На нее жрец нанизал печень и сердце жертвы. Взял эту рогатинку в левую руку. Правой он держал пучок свечек.

Аэлита наклонилась к Антону и тихо сказала:

– По одной свечке от мужчины в деревне. Я Сократу сказала, чтобы за тебя тоже одну зажгли.

Сократ деловито, по-мужски, чиркнул спичкой и зажег весь пучок свечек в правой руке Кучки.

Подняв вверх рогатинку с печенью и сердцем ягненка и пучок горящих свечек, Кучка стал говорить. Он говорил по-абхазски, Аэлита переводила Антону:

– Слава Богу, эта земля остается у нас, чтобы мы могли на ней жить и наш сад мог расти. Пусть так будет. Пусть другие народы на нас посмотрят и скажут: «Молодцы, абхазы. Хорошо живут на земле». Пусть так и будет.

Вся толпа повторила последние слова: «Пусть так и будет!»

Антон смотрел, как по одной руке Кучки стекла тонкая струйка крови, а на другой застыла полоска горячего воска.

Потом вдруг опять стало тихо. Все перестали шуметь и притихли. Аэлита шепнула Антону на ухо:

– Сейчас будет принимать на себя все горе.

Кучка опустил руки. Два абхаза, которые резали ягненка, приняли у него из рук рогатинку и пучок свечек. Сократ опять дал жрецу черпалку из тыквы. Кучка зачерпнул еще вина из кувшина, выпрямился и сказал:

– Вместе с этим вином пусть все ваше горе перейдет ко мне. Все болезни, все страдания, это я вам говорю. Оставьте этих людей в покое. Перейдите ко мне. Пусть эти люди не болеют, а когда будут умирать – пусть не мучаются. Принимаю на себя все горе. Принимаю на себя.

Все замерли, слушая Кучку. Он стоял с закрытыми глазами, без движения. Опять стало слышно, как шевелятся и шуршат листья на деревьях. Это длилось долгую минуту.

Потом Кучка открыл глаза и сказал намного тише, устало:

– А вы, люди, это я вам говорю. Простите меня, если я что-то не так сказал. А если осудите меня – ну что я буду делать… Я это приму…

После этого он выпил вино из черпалки в несколько шумных глотков. Отдал ее Сократу. Казалось, что он еще что-то хотел сказать. Но вместо этого вдруг дрогнул, ссутулился, опять став намного старше, и упал назад, на руки двоих абхазов. Мужчины бережно подхватили его, к ним тут же присоединилось еще несколько пар сильных рук – Кучку понесли куда-то в сторону деревни.

Аэлита сказала Антону:

– Месяц не сможет ходить. Все горе всех людей принял – болеть будет. А мы по глотку выпить должны. Чтобы жить хорошо этот год.

После того как унесли Кучку Аублаа, вся толпа опять зашумела и устремилась к кувшину. Всем хотелось сделать скорее глоток вина из кувшина, толкались даже, вежливо, правда. Зачерпывал из кувшина Сократ, будущий жрец. Делал он это с видом таким важным, как будто был не мальчиком семи лет, а мужчиной.

Аэлита подвела к кувшину и Антона. Сократ сначала посмотрел на него вопросительно, и сурово – на Аэлиту. Сестра сказала:

– Кучка сказал: «Пусть выпьет, он тоже мужчина».

Антон даже приосанился при этих словах, чтобы Сократ мог лучше рассмотреть в нем мужчину. Но тот все еще сомневался:

– Мужчина… Он же даже не помнит, кто он.

У Аэлиты был явно заготовлен ответ:

– Ибрагим тоже сказал: «Пусть пьет. Чтобы помнил, что нужно, а что не нужно – забыл».

При упоминании имени Ибрагима Сократ опять как-то стал мальчиком семи лет, перестал быть таким важным, зачерпнул немного вина и протянул Антону.

Он сделал первый глоток. Вино оказалось чуть горьким, вкусным, очень холодным. Антон вспомнил в этот момент, как пил воду из колодца в деревне у бабушки. Вода из железной кружки была вкусной и студеной, такой, что мерзли зубы. А внизу, в колодце, вода казалась черной, как вино в кувшине в день сотворения Мира. Сделав первый глоток, Антон закрыл глаза, как Кучка Аублаа, и выпил все вино из черпалки в несколько шумных глотков. И произнес про себя:

– Чтобы помнил то, что нужно. А что не нужно – забыл.

Вечером этого дня в деревне было застолье. Антона посадили есть – теперь уже абхазы. Он сидел за длинным столом, без сомнения, самым длинным в своей жизни, и смотрел в глаза ягненка. Прямо напротив него на блюде лежала уже приготовленная голова ягненка, закланного на поляне во время сотворения Мира. Остальные части тоже теперь стали жареным мясом, которое вкусно пахло и было украшено петрушкой и кинзой. Антон сидел и смотрел в глаза жертвы – выпуклые, черные. Ягненок по-прежнему ни о чем не жалел.

На вечернем застолье Антон еще выпил чачи и сильно опьянел. Он не помнил, как лег спать. Последнее, что осталось в его памяти, – как за столом начали петь. Запели сначала женщины, а потом подхватили и мужчины, очень красиво, Антон тоже хотел петь с ними всеми, но слов абхазской песни не знал.

На следующее утро Антона в «военном санатории» разбудила Ларис и спросила его:

– Я им говорила, что ты не привык, наверное, а они тебе наливали, а зачем ты говорил им, что ты пить еще будешь, что ты тоже мужчина? Не надо было! Как ты себя чувствуешь, бедный человек?

– Не знаю, – сказал Антон, прислушиваясь к своим чувствам.

Чувств не было никаких.

– На, сынок, выпей мацони, – сказала Ларис. – Хорошо будет.

И Ларис протянула Антону большую кружку, доверху наполненную густым белым напитком. Антон подчинился и стал пить. Мацони был сладким и очень холодным. Он выпил всю кружку. Похмелье прошло, не успев наступить, двери в ад закрылись не открывшись. Немного придя в себя, Антон сказал, что хочет пойти погулять. Ларис вывела его на улицу и отпустила, убедившись, что Антон ходит, а не падает.

Антон пошел один по деревне, по дороге, ведущей вверх по склону горы. Деревня в это утро показалась ему очень знакомой, как будто он прожил здесь много лет. Утром после Пасхи на кладбище армян было безлюдно. Антон удивился сначала, что столы под навесами у могил по-прежнему обильно накрыты. Хотел спросить, для кого, но спросить было не у кого. Потом на самом верху кладбища, у мавзолея сына директора ресторана, он увидел Карапета, Нагапета и Гамлета. Три деда сидели на скамейке и задумчиво смотрели на кладбище.

Антон подошел к ним, поздоровался и спросил:

– Столы накрыты… Это для кого?

– А сам как думаешь? – усмехнулся Гамлет.

Антон задумался и сказал:

– Для людей.

– Правильно, – сказал Гамлет, – я смотрю, с утра соображаешь шустро, молодчик.

– А для каких людей? – настаивал Антон, – Для… опоздавших, что ли?

– Да, – засмеялся Гамлет, – можно так сказать, мой брат. Для опоздавших по жизни.

– Для бичей, – пояснил для Антона приветливый «дон» Карапет. – На следующий день после Пасхи бичи приходят. Покушают, выпьют как люди хоть раз в году. Помянут родственников наших. У нас так считается, бичи когда поминают – это хорошо. Когда один бич поминает – это как три нормальных человека поминают. А есть такие, что вообще не дай бог – один к десяти, считается.

– А почему так считается? – удивился Антон.

– Потому что у них нет ничего, – сказал Карапет, – только руки, ноги и душа. Такой человек когда поминает – от души поминает.

– А вы зачем тут сидите? – спросил Антон.

– Смотрим, какие движения, – ответил Гамлет.

– А… какие могут быть движения? – улыбнулся Антон. – На кладбище?

– Разные движения могут быть! – ответил Гамлет. – Бичи есть бичи. Есть такие, что могут не только помянуть от души, один к десяти. Могут спиздить что хочешь.

– Слушай, что ты говоришь! – возмутился Карапет. – Что можно с могилы унести? Памятник? Его как унесешь? Он весит полтонны.

– А полторы тонны песка в прошлом году я оставил, когда памятник Арутику Гагринскому делали? – возмутился Гамлет. – И что? Спиздили полторы тонны песка. И лопаты две новые. Бичи есть бичи.

– Слушай, откуда знаешь, что бичи взяли? – спросил могучий Нагапет. – Ты что, видел?

– Если бы видел – убил – сказал Гамлет. – На месте бы поймал – через себя бы бросил один раз, и все. Смертельный бросок. Один прогиб, и ты погиб. Скажи сам, а кто еще мог? Не бичи? А кто? У кого бы рука поднялась полторы тонны песка с могилы чемпиона Гагр по борьбе украсть? Пацан чемпион по борьбе был, – пояснил Гамлет для Антона, – Арутик звали. Гагринский сам. Быстрый был, дерзкий. Карелин про него говорил: «Слава богу, что Арут только шестьдесят килограммов имеет, легкий вес, не дай бог, имел бы сто килограмм – я бы сам с ним не знаю как боролся бы. Тяжело». Карелин так говорил, когда приезжал в Гагры. Большое будущее у пацана было, – Гамлет печально вздохнул, – героин… А против героина приемов не знал пацан. Проиграл схватку. Двадцать семь лет было. Дочка осталась, жена. Жока на памятнике сделал его вообще четко. В момент броска сделал.

– В момент броска – кого? – осторожно спросил Антон.

– Что значит – кого? – удивился Гамлет. – Кого борец бросать может? Борца.

– Два человека, что ли, на памятнике? – удивился Антон.

– Два, а как по-другому бросок сделаешь, – подтвердил Гамлет. – Жока – красавчик. Передал драматизм поединка. Арутик скорость имел такую, быстро бросал, вообще. Карелин говорил: «Не дай бог такую скорость если бы Арутик имел и сто килограмм – кто бы к нему на татами выйти мог? Все бы боялись. Я бы вышел, да. Что дальше было бы – не знаю». Карелин так говорил, когда Арутика своими глазами в момент кульминации поединка видел, за первенство Гагр. Японец даже не понял, бедолага, как его бросили.

– Японец? – еще больше удивился Антон.

– Ну, – сказал Гамлет, – Жока в полете противника Арута сделал. На спине у него – красный круг. Япония. Арутик чемпионом стал так, легкий вес. Я своими глазами наблюдал поединок. Карелин со мной рядом стоял. Арутик японца так бросил, что у того глаза стали как фары на «мерсе», отвечаю. Жоке я рассказал по памяти, четко. Жока драматизм передал. Арутик доволен, я думаю, там, где он кайфует сейчас. Памятник – бомба.

– Бомба – памятник, – кивнул мощный Нагапет.

Антон постоял с ними рядом еще немного.

Как раз в этот момент появились те, для кого накрыты были столы. На кладбище утром стали стекаться бичи – алкаши. Бичи были русские. Их было сначала пятеро, все неопределенного возраста, между тридцатью и шестьюдесятью, мужчины, небритые. Потом бичей стало больше. При виде Карапета, Нагапета и Гамлета они заулыбались заискивающе, а один даже поклонился. Поклонившийся отличался от товарищей тем, что был выбрит. Почти идеально.

Гамлет сказал с усмешкой:

– Траур по жизни у пацанов. Надежда умирает последней, говорят. Эти похоронили надежду уже. Хотя один, смотри, нет, побрился, молодчик. Что-то есть еще. На что-то надеется. Человек.

Гамлет встал со скамейки и направился к бичу, не похоронившему надежду. Тот напрягся, остановился и даже сделал на всякий случай шаг назад. Но дед подошел к нему с добрыми намерениями. Снисходительно он достал из кармана и отдал бичу свою пачку сигарет. Потом вручил еще зажигалку. Потом полез в другой карман, достал кошелек и отдал бичу несколько купюр. Однако и этого Гамлету показалось мало. Он достал из кармана и подарил бичу свою расческу. Сильно растерявшись и расчувствовавшись, тот попытался поклониться Гамлету в ноги, но дед удержал его от этого и широким пригласительным жестом указал бичу и его товарищам на столы, накрытые под навесами у могил. Бедолаги направились к угощению. Глаза алкашей разбегались от этого рая наяву – море выпивки, горы еды. Бичи старались держаться достойно и за столы уселись, даже соблюдая видимость церемонии. Налили, правда, слишком быстро. Побритый бич встал, поднял граненый стаканчик с водкой. И громко сказал:

– Ну что. Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – зашумели остальные.

Стали пить и есть. С большим аппетитом. Побритый бич причесался даже расческой Гамлета и издали кивнул ему с благодарной улыбкой. Потом опять встал и поднял второй тост. Тост был простой:

– Ну что. Помянем тех, благодаря кому у нас такой праздник.

Широким жестом побритый указал на накрытый стол, а потом на панораму армянского кладбища. Бичи закивали даже более чем одобрительно. Выпили и опять стали есть.

Гамлет наблюдал эту сцену печально, что-то тихо говорил сам себе по-армянски – выражал сожаление, что у бичей все так сложилось, не так, как думалось в юности.

А Карапет сказал Гамлету:

– От души помянут зато…

– Да… Бичи есть бичи, – печально вздохнул Гамлет.

Нагапет кивнул, утвердительно, молча.

Антон пошел дальше по склону горы вверх. Дорога постепенно становилась уже и хуже. Антон иногда поднимал голову и смотрел, стала ли ближе вершина. Но Аибга не приближалась, и даже, наоборот, казалось, становилась только выше и дальше. На самой вершине – далеко, казалось, что в трех годах пути – лежал снег.

Когда, поднявшись на очередное плато, с двух сторон окруженное лесом, Антон сделал передышку, сердце его часто стучало. Теперь он стоял на километровой высоте над миром, в котором отсчет высоты ведется от уровня моря. Антон стоял, дышал и смотрел. На южном склоне он видел домики с навесами и верандами – деревня армян, – а выше кладбище, где памятники делает Жока и где в могиле Ардаваста нет Ардаваста. На восточном склоне видны были домики, тоже с навесами и верандами, только перед домиками были не бетонированные стоянки для машин, а зеленые лужайки – деревня абхазов, – а выше святилище, которое помнит мамонтов, и кувшин, который сам под землей наполняется. Все это теперь помнил Антон. На западном склоне, казалось, никто не жил. Там был лес. Антон решил пойти туда. Он там еще не был. И он пошел, свернув на тропу, уходившую в сторону леса.

Когда Антон вошел в лес на западном склоне горы, он вдруг вспомнил, как с бабушкой ходил в лес за грибами. Лес был русский, в нем были березы, и клены, и елки, не похожие на елку с новогодних открыток. Они были или очень маленькие, корявые, с редкими ветками, или очень большие, темные, страшные. Бабушка грибы искать любила. И хорошо разбиралась в них. Она объясняла Антону, как отличать съедобные от несъедобных по запаху. Антон вспомнил запах – влажный, удушливый, но почему-то приятный. Он знал, как пахнут грибы. Но не помнил, какие так пахнут – съедобные или нет.

Лес, по которому Антон шел теперь, был кавказский и на русский не был похож ничем, кроме того, что тоже был лесом. Русский был светлый и ровный. Кавказский был похож на полосу препятствий. В нем чередовались глубокие овраги с крутыми подъемами и склонами под сорок пять градусов, с которых, если упасть, можно скатиться прямо на кладбище. В темных, тенистых, очень влажных частях леса росли тисы и самшиты, которые носят гордое имя «реликты», потому что пережили динозавров и наверняка переживут всех остальных. В этих частях леса было холодно и неуютно и злобно кусались комары. Потом вдруг неожиданно, как будто желая удивить, темная часть леса кончалась, и откуда-то появлялся залитый солнцем склон, и становилось сразу жарко и светло, даже слишком, так что приходилось жмуриться на солнце. Здесь росли буки – прямые, высокие, со светло-серыми стволами – и невысокие хмурые дубы, и узловатые грабы, и – приветливей всех – каштаны и липы. Потом светлая полоса снова сменялась темным оврагом, в котором вместо весны была осень. Лес был незнакомым, чужим, но Антон его не боялся. Он даже присел возле одного из каштанов и долго сидел, прислонившись спиной к стволу, и смотрел вверх. Листья каштана подрагивали, как будто говорили о чем-то, но не с Антоном, а между собой. Антону стало даже немного обидно, что деревья его не берут в разговор. Потом он подумал, что все справедливо. Он никогда не говорил с деревьями – с чего деревья начнут разговаривать с ним?

Антон пошел дальше. Поднявшись выше, увидел, что на соседнем, северном, склоне горы тоже есть люди: там тоже была деревня, только совсем маленькая. Антон решил узнать, кто там живет. Упорно прошагав минут сорок, он приблизился настолько, что смог рассмотреть. Действительно, это была деревня. Дома были маленькие, с серыми шиферными крышами. Навесов возле дома не было, и столов тоже. Один из домиков как будто был сшит из кусков нескольких разных домов. Окна у него были разного размера и на разной высоте. Вокруг дома был не сад, а склад всякого ржавого хлама, заросший лианами. Антон подумал, что в этом доме живет, наверное, страшный человек. Осторожно подойдя ближе, вдруг увидел еще один дом. Он стоял совершенно отдельно, на самой окраине леса. Остов был из толстых ржавых труб, а сам дом был весь стеклянный. И стены, и крыша. Внутри дома росли деревья и горели десятки лампочек, как в оранжерее. Среди деревьев внутри дома была видна одна кровать, одно кресло и книжный шкаф с рядами толстых книг. Раньше Антон, вероятно, заключил бы, что стеклянный дом этот – жилище ботаника, при этом эксгибициониста и, наверное, еще чернокнижника. Но сейчас Антон всех этих слов не помнил – он их забыл. Он просто подумал, что в этих местах живут не армяне и не абхазы. Это точно.

Людей не было видно и слышно. Антон захотел вернуться обратно и повернул в задумчивости, из-за которой скоро натолкнулся на совершенно непроходимый участок, заросший лианами, очень колючими и прочными, знакомство с которыми сразу отбило у Антона желание быть первопроходцем этих мест. Он пытался обойти лианы, заблудился окончательно, даже испугался, что не выйдет теперь из леса. Но потом он нашел тропинку, по которой пришел, и вскоре уже брел по местам, которые узнавал, и успокоился, и снова шел в хорошем настроении.

Когда Антон вернулся в деревню, Ларис, оказывается, уже разволновалась. Она сказала ему, что плохо спала ночью, все время ей снилось, что уезжают в Австралию ее дети, и она просыпалась со стонами – оф, оф. Когда она задремала под утро, то вдруг увидела, что Антон как будто идет сквозь колючки, идет долго, всю жизнь идет, и заблудился, и никак не может выйти на светлое место, и уже понял, что заблудился, но не находит дорогу, бедный, потому что потерял память и не помнит, откуда пришел. Ларис верила снам, и вся деревня верила снам Ларис, потому что было много случаев, когда ее сны сбывались. Поэтому бабушка волновалась, что Антон заблудился в лесу.

Антон сказал Ларис, что и вправду заблудился, но потом вышел, нашел дорогу. Ларис сказала:

– Ну слава Богу, сынок, что ты заблудился, но вернулся домой. Значит, я не обманываю людей, когда говорю, что у меня сны не простые.

Потом Антон встретил Аэлиту. Она была ему рада. Девушка удивилась тому, что он гуляет по округе один, потом предложила:

– А хотите на шелкопрядов посмотреть?

– На кого? – удивился Антон.

Аэлита рассказала ему, что в деревне живет такой человек – Самвел. Он предприниматель. Сколько все его помнили, Самвел, или, как называла его Аэлита, Само, всегда что-то предпринимал. Все новое, что появляется в мире, в деревне впервые появляется у Самвела. У Само, как у всех армян, деловая жилка хорошо развита. Но держать на побережье гостиницу Само всегда казалось тупиковым путем – это и так все армяне делали. А Самвел стремился к чему-то новому, его интересовал завтрашний, а не вчерашний день. Само по характеру был пионером, новатором. Например, он первым и, впрочем, единственным в деревне стал использовать Интернет – поставил на крыше своего дома тарелку, которая, как сказала Аэлита, ловит сигнал. В сети Само нашел неисчерпаемый источник нового, которое он так любил. Оттуда же, из Интернета, он черпал и новые идеи, которые воплощал в жизнь. Сначала бизнесмен запускал проекты, несущие на себе отпечаток армянской традиции. Он купил на побережье землю – это было задолго до известия о больших переменах в Сочи, поэтому участок достался ему дешево. Там он построил гостиницу, куда первым делом провел Интернет, а потом уже и все остальное – канализацию и свет. В гостинице Само постарался все сделать передовым. Вместо устаревших кондёров поставил климат-контроль с интуитивным интерфейсом. Интуитивный интерфейс сел дорого. Вместо выключателей и рубильников установил систему «умный дом». В общем, влез в долги, но сделал все как в Европе. Сообщил о своем бизнесе друзьям и родственникам – деловые связи и свободное распространение информации по ним Само считал важными для бизнеса. У любого армянина очень много родственников, все армяне – родственники. У Самвела тоже было очень много родственников, они жили в Армении, Абхазии, России, Украине, Америке. Узнав о новой гостинице с Интернетом и климат-контролем, они устремились к Самвелу. Сначала приехали те, что жили в Армении, потом Россия и Украина прислали делегации, ну а дальше подтянулась уже и Америка. В итоге в гостинице Само в первый сезон жили только свои. Самвел, как сказала Аэлита, оказался добрый бизнесмен. Два этих качества предсказуемо вступили в конфликт. Брать деньги за проживание в гостинице с родни из Армении Само было стыдно, потому что они были бедные. «Русские» и «украинцы» были чуть побогаче, но Само раньше не видел их никогда, а начинать знакомство с родственниками с того, что просто обобрать их до нитки – номера у Само стоили дорого, ведь там было все как в Европе, – нет, так Само не мог, потому что был добрый. Ну а родственников из Америки, хоть и были они совсем не бедные, даже богатые, тоже пришлось поселять бесплатно – неудобно было: все остальные бесплатно живут, а они что, получается, не люди, не родственники? В итоге в первом сезоне Само не только не заработал денег, но и много потерял. Гостиницу вместе со всей передовой начинкой пришлось продать, чтобы отдать долги. Правда, родственники хорошо отдохнули и, уезжая, тоже позвали Само к себе, так что теперь он в любой момент мог поехать и бесплатно отдохнуть на обширной территории: от озера Севан до озера Онтарио.

Но отдыхать Само не стал. Он был энергичным. Он стал делать другой бизнес, потом третий, и еще, и еще. Он строил интернет-кафе для бизнесменов, чтобы они могли в нем пить кофе и решать свои вопросы, но бизнесмены в кафе не приходили, а приходили дети – играть в игры, а с детей деньги брать Само было стыдно, тем более за игры, потому что Само помнил свое детство – разве тогда мужчина мог взять деньги с детей за то, что они играют? Что бы все сказали про такого мужчину? Позор. В итоге кафе не оправдало вложений, пришлось его продать. Купивший его у Само армянин превратил интернет-кафе в кафе «Лаваш у Гагика» и на лавашах быстро «поднялся», как тесто. Потом Само купил четыре дельтаплана и нанял пилотов, молодых парней из Санкт-Петербурга, чтобы катать на аппаратах отдыхающих в сезон. И вначале дело шло хорошо, потому что затрат почти никаких не было – в топливе дельтапланы не нуждались, они летали на восходящих потоках воздуха, которые не получают зарплату, ну а питерским парням Само платил от души, из прибыли, и все были довольны. Но потом погода испортилась, подул сильный ветер, нельзя было летать, дельтапланы швыряло в воздухе, как осенние листья в грозу, и отдыхающие боялись и сильно кричали в полете, что хотят как можно скорей сесть на землю и получить обратно деньги за полет плюс доплату за пережитый страх смерти. Потом погода наладилась, и опять пошла прибыль. А затем от разницы температур у земли и в стратосфере получились такие сильные восходящие потоки, что в один день все четыре дельтаплана унесло в Абхазию вместе с отдыхающими, и Само пришлось долго искать их. Когда он их нашел, выяснилось, что один из нанятых Самвелом питерских парней на восходящих потоках привез в Абхазию сто таблеток экстази, которые взял с собой из Питера, чтобы продать при случае. Само пришлось доказывать абхазской стороне, что он, Самвел Менелян, работодатель дельтапланеристов, не дерзкий наркобарон, который при помощи авиации хотел наводнить наркотиками гостеприимную республику Абхазию. В итоге питерцев Само кое-как выкупил, а один дельтаплан пришлось подарить абхазскому наркоконтролю для Сухумского музея борьбы с наркотрафиком через республику Абхазию.

Потом Само выписал из Японии уникальный аттракцион – он только-только появился в продаже в мире. Это был автодром, в котором машинки ездили на магнитной подушке под музыку Майкла Джексона. Отдыхающие были в восторге, и сначала дело шло хорошо, и Само выписал из Японии еще и робота-кассира – он продавал билеты на этот аттракцион и попутно пел песни на японском языке и танцевал брейк-данс. Отдыхающие даже вставали в очередь, чтобы сфотографироваться с роботом-кассиром, чтобы потом, десять месяцев в году глядя на серое небо за окном в Петрозаводске, вспоминать лето. Но прошел сильный ливень, а навеса у японского аттракциона не было – Само про него не подумал. Вода попала на магнитный пол, протекла под ноги робота-кассира, а Само в это время был в Москве, в представительстве японской фирмы, договаривался насчет второго робота: хотел, чтобы японцы на заказ сделали аппарат, который бы пел по-армянски – это была бы бомба, такой робот сразу отбился бы – так думал Само. Когда он вернулся из Москвы, было уже поздно – магнитный пол перестал быть магнитным, машинки ездить по нему не могли. Первый робот уже не пел по-японски, а только хрипел и, вместо того чтобы танцевать брейк-данс, жалобно подергивал одной ногой: группа «синих» отдыхающих из Тюмени хотела с ним сфотографироваться, но узнала, что робот уже не может петь, и один из туристов так огорчился, что разбил роботу об голову бутылку вина. После этого робот стал инвалидом. Аттракцион так и не получилось починить, а по гарантии японская фирма отказалась его восстанавливать – налицо были признаки неправильной эксплуатации и даже, более того, признаки насилия. Робота, поющего по-армянски, японцы отказались делать для Само после всего, что случилось с певцом по-японски. В итоге Само опять отдавал долги.

Но духом он не пал и решил заняться производством натурального шелка. Он заказал из Китая яйца шелкопрядов, чтобы из них вырастить гусениц, а те уже будут производить шелк. Аэлита рассказала все это Антону, пока они шли смотреть шелкопрядов.

Антон удивился, когда девушка привела его туда, где он уже был. Так Антон узнал, что в стеклянном доме на окраине леса живет не ботаник-эксгибиционист-чернокнижник, а предприниматель Самвел.

Само встретил Аэлиту и Антона приветливо. На нем был белый халат. Работа с гусеницами требовала повышенной гигиены и, как скоро узнал Антон, не только этого. Само оказался видным армянином с широкой, грудью, как у танка Т-34, красивым иранским лицом и мощным носом, как у кондора. При этом у кондора, как известно, зоркие и довольно злобные глаза, а у Самвела глаза были добрые, грустные, с загнутыми вверх длинными ресницами. По глазам было понятно, почему предыдущие бизнесы у Само не пошли, – он был слишком добрым и имел слишком много совести в своем организме.

Антон с удивлением ходил по стеклянному дому, который Само с гордостью называл «инкубаторий». Об устройстве последнего Само подробно поведал Антону:

– Мой инкубаторий. Было время – шелк ценился дороже золота, а делали его только в Китае. Китайцы никому не говорили, что гусеницы шелк делают. Говорили, что сами вьют коконы. Никто понять не мог, не вариант было понять. Как такую нитку можно сделать, даже если ты китаец? Нитка шелка прочность имеет такую, что вот я вешу сто килограммов, может, больше, давно не взвешивался, прошлым летом взвешивался, весил сто, вот меня на двух нитках подвесить можно, и я буду висеть. Тебя вообще на одной нитке подвесить можно. Нитка миллиметр не имеет в сечении – меньше. Если шелковая нитка была бы как карандаш, она могла бы – в Интернете написано – остановить «Боинг-747» на полной скорости. 400 тонн летит 900 километров в час, а потом упирается в нитку, и все – лететь дальше не может – не вариант. Можешь такую прочность понять?

– Нет, – честно сказал Антон, – не могу.

Антон сразу понял, что Само любит свой новый бизнес и еще любит цифры. Далее Само сказал:

– Если какой-то китаец хотел рассказать секрет шелка, с ним знаешь что делали? Отрубали язык, а потом его самого рубили на части. Суши делали из пацана, короче. Секрет охраняли. А потом Марко Поло приехал в Китай. Решил украсть у китайцев секрет. Палку сделал: внутри пустая, бамбук. Ходит с палкой, китайцам говорит: «Вот, хромаю, ногу потянул на тренировке по ушу». А сам посадил в палку три гусеницы и так провез через китайскую таможню. Марко Поло ушлый тип был. Китайцы все обыскали, а про палку не подумали, лоханулись. Три гусеницы в Европу попали, и все. Марко Поло «поднялся» на гусеницах. Они знаешь какие? Они как собаки. От человека зависят. Привыкли, короче, что их кормят. Даже если голодные будут – никуда не уползут, так и будут сидеть. Привыкли к человеку. Кушают только тутовый лист. Поэтому называется «тутовый шелкопряд». Инкубаторий я построил на этом месте, чтобы внутри туты росли.

Три тутовых дерева – шелковица – росли прямо в стеклянном доме, вокруг них и построенном. Антон признал:

– Хорошо придумал. Да.

Потом Само рассказал Антону, при каких условиях лучше всего растет шелковица:

– Температуру надо поддерживать, влажность, это вот я привез из Москвы, а это из Америки выписал: это психрометр, это термограф, это гигрограф. Сели мне дорого. А что делать? Это вот паровые бани. Это сухой пар, это влажный. Это стерилизатор. Это контроллер влажности. Это измеритель светового потока. Шелкопрядам нужен свет – обеспечивает, короче, нормальное протекание окислительно-восстановительных процессов в теле шелкопряда. Но прямые лучи шелкопряды не любят. А без света вообще тоже не могут – настроение сразу теряют. А шелк делать без настроения не получится. Если погода плохая, тучи, темно – лампочки включаю, вот. Если жарко – затеняю. А что делать? Они такие, мои гусеницы.

Когда Само сказал это – «мои гусеницы», – глаза его, и так добрые, еще сильнее потеплели. Само любил своих гусениц.

Книжный шкаф в инкубатории, который когда-то видел Антон, заполнен был не книгами по черной магии, а книгами про Китай, Марко Поло и шелкопрядов. Само прочитал все книги, какие только смог отыскать, про своих любимых гусениц.

Потом Само подвел Антона к длинным стеллажам, заставленным контейнерами разных размеров, и пояснил:

– Тут из яиц получаются гусеницы.

Антон с уважением заглянул внутрь контейнеров, в которых лежали бесконечные ряды яиц. Само рассказал:

– Температуру автоматика держит. Возле каждого яйца – датчик. Из Кореи заказал. Дорого сели, а что делать? Я до этого по-другому хотел. Я прочитал: в 1910 году австриец один, ушлый тип, предложил метод выведения гусениц в постели. Человеческое тело тепло имеет. Можно с собой в постель брать яйца. Они от тебя нагреваются, ничего делать не надо, просто спишь с ними, короче. Я попробовал, – Само указал на диван, стоящий у стены инкубатория, – спал с ними неделю. Потом простудился. Температура поднялась у меня. А гусеницам нужна постоянная. Не могу рисковать. Хотя когда спал с ними, мне понравилось. Спокойно. Спишь, как ребенок. Сны видишь хорошие.

Само грустно улыбнулся и продолжил показ инкубатория. На следующих стеллажах в контейнерах были толстые гусеницы, они жевали листья тута – шелковицы. Вид у гусениц был безмятежный, ели они с аппетитом. Само с любовью смотрел на них, как бабушка смотрит на внуков, когда те хорошо кушают. Потом он пояснил Антону:

– Гусеница 4000 мышц имеет. В восемь раз больше, чем у тебя. И у меня тоже. Гусеница – акробат, вообще. Она так выгнуться может – ты так никогда не сможешь, я тоже. Держать их надо на расстоянии. Не близко, но и не далеко. Китайская пословица есть: гусеницы могут разговаривать между собой, но спорить не должны. Если тесно будет – толкаться начнут, настроение потеряют сразу. Далеко посадишь – тоже плохо, инстинкт стадный сильный имеют. Если гусеница видит, что других рядом нет, – волноваться начнет, что она тут одна, потерялась. Люди тоже так, да?

– Да, – подтвердил Антон задумчиво.

– Это столовая, – продолжил Само, – здесь гусеницы кушают. Мокрый лист давать им нельзя. Подсушить надо. Сухой тоже нельзя. Увлажнять надо. Не сухой и не мокрый должен быть. Кормлю их 12 раз в сутки, по графику.

Так Антон узнал, почему Само живет не в деревне армян, а в инкубатории в лесу, – чтобы кормить гусениц 12 раз в день, четко по графику. А самого Самвела кормит его жена и три его дочки: они по очереди приносят Само из деревни еду в инкубаторий, не так строго по времени, как кормит гусениц Само, просто раз в день. Семья почти не видела отца, который жил в инкубатории. Но женщины понимали, что гусеницам нужен уход, – такова особенность бизнеса. Само верил в свое дело, а семья верила в него.

Когда Самвел подвел Антона к следующему стеллажу, тот с удивлением увидел сотни гусениц, застывших в одной позе – с приподнятыми головами. Гусеницы не ели и не двигались, совершенно.

– Тихо, – шепотом сказал Само, – это у них называется сон. Спят. Во сне одну кожу сбрасывают, чтобы другая выросла, побольше. Хорошо кушают – хорошо растут. Не дай бог разбудить. Если разбудишь – испугается. Умрет.

На цыпочках Само прошел мимо спящих гусениц в линьке. Антон и Аэлита, тоже на цыпочках, потянулись за ним. Антон затаив дыхание смотрел на застывших, как будто заколдованных каким-то древним китайским заклятием, гусениц. А Аэлита прикрывала рукой рот, чтобы не захохотать. Ее спящие гусеницы почему-то смешили.

И наконец Само показал Антону контейнеры, в которых гусеницы занимались плетением шелковых коконов. Здесь хозяин инкубатория опять блеснул цифрами:

– Гусеница делает кокон 60 часов. Без перерыва. Крутит головой без отдыха 60 часов. Можешь так? Нет. Я тоже не могу. А они могут.

Антон с уважением посмотрел на гусениц, которые деловито и монотонно вращали головами, выкладывая клейкую шелковую нить восьмерками.

Завершив экскурсию по инкубаторию, Само рассказал Антону расчеты прибыльности любимого бизнеса. Прибыльность была поразительной.

– Длина нитки два километра, – сказал Само. – Одна гусеница – два километра нитки. Вот и считай. – Само считал в уме легко, как калькулятор. – Живет гусеница от 20 до 38 дней. За это время увеличивается в размерах в 30 раз. По весу – в 10 000 раз. Длина тела увеличивается за сутки в полтора раза. Вес – в 400 раз. Каждый час она поправляется в 18 раз. А теперь сам скажи. Бизнесмены, фермеры, которые занимаются свиньями, курами или коровами, – зачем они это делают? Есть такие свиньи, которые могут каждый час поправляться в 18 раз? Есть такие куры, которые увеличиваются по весу в 10 000 раз? А коровы, которые увеличиваются в размерах в 30 раз, есть такие коровы?

– Нет, наверное, – признал Антон.

Антону стало страшно представить корову, увеличившуюся в 30 раз, и еще страшнее – свинью, которая каждый час поправляется в 18 раз.

– Вот и считай, – повторил Само, – в Древнем Китае за шелк золотом платили. Сколько весил шелк, столько давали за него золота. Принес килограмм шелка – получил килограмм золота. Из 100 килограмм коконов получается 9 килограмм шелка. В Интернете написано: семья из четырех человек, если хорошо поработает, может сделать 500 килограмм шелка. Это 500 килограмм золота. А если не трогать коконы, из них вылупятся бабочки. А бабочка живет 12 дней, но может отложить 800 яиц, из них можешь получить еще 800 гусениц. Отходы я вообще не считал. Гусеницы сам видел как хавают. Какают тоже от души. Экскременты гусениц, в Интернете написано, с успехом заменяют селитру – фасовать, продавать можно, тоже прибыль. Ну как тебе бизнес?

– Хороший, – признал Антон.

А Аэлита опять прикрыла рот, чтобы не засмеяться – прибыльность продажи какашек гусениц ее смешила.

– Конечно, следить надо, чтоб не болели, – сказал еще Само. – У них болезнь есть. Мертвенность называется. Слабые становятся. Кушают плохо. Шелк не делают. Худеют. Ложатся и умирают. У меня так умерла первая партия, которую из Китая заказал. Я тогда… Сам тоже кушать не мог, спать не мог… Расстроился.

Глаза Самвела стали так печальны, что Антон с сочувствием похлопал его по плечу. И даже сказал зачем-то:

– Соболезную.

Само благодарно кивнул в ответ. И продолжил:

– Вот выращу эту партию даст бог. Половину коконов оставлю, чтобы бабочки вышли. Половину коконов размотаю. Это самый интересный момент вообще. В коконе два километра нитки. Чтобы разматывать, станок есть специальный у меня, в Интернете купил, сел дорого, а попробуй руками: в каждом коконе два километра. В Древнем Китае это делали девушки, только очень много девушек надо, а у меня три дочки всего. А знаешь, какой секрет есть? Станок размотать может автоматика, но конец нитки надо найти. Только человек может сам конец нитки найти.

– Да, – признал Антон, – только человек может сам…

– Только как гусениц убивать буду, не знаю, – сказал Само. – Гусениц надо потом убивать, чтобы коконы освободились, чтобы размотать их на шелк… Аппарат я купил, сухой пар. Паром их, горячим, сухим, убивают. Они, получается, для меня шелк делали, каждая шестьдесят часов головой крутила без перерыва. А я их за это…

Антон некоторое время вместе с Само печально смотрел на армию обреченных гусениц. Они с аппетитом ели тутовые листья, плели коконы, спали. И не знали, что все они обречены сплести свои два километра и умереть в струях горячего пара.

Само сказал:

– Стих есть. Японский. Один тип написал ушлый. «Бабочкой он не станет. Напрасно дрожит червяк на осеннем ветру…»

Самвел совсем, кажется, от всего этого расстроился. Но быстро взял себя в руки, вздохнул своей широкой, как у танка, грудью и сказал:

– Ну ничего. Концы ниток найду. Шелк продам. Долги отдам. Потом расширяться буду. Два гектара тута надо, чтобы 500 килограммов шелка иметь. Бизнес-план нужен, реклама… Ты в рекламе не шаришь, случайно?

– Нет, – сказал Антон.

Антон Рампо в тот момент действительно не помнил, что в рекламе он шарил, и даже, как считал глава «PRoпаганды» Миша Минке, шарил лучше других современников.

Антон и Аэлита уже хотели уходить, и Антон даже успел поблагодарить Само за экскурсию по инкубаторию, когда бизнесмен решил помыть один из контейнеров для гусениц. Во дворе у него был небольшой колодец. Он включил насос, потекла вода, Само подставил руки под воду и тут же отлетел в сторону и упал на землю. Аэлита и Антон перепугались.

Поднявшись, Само сказал:

– Вода! Током бьет!

И погладил себя по голове. Волосы у него стояли дыбом.

– Дядя Эдик! Опять экспериментирует! – сказал Само возмущенно.

И пошел куда-то. Аэлита стала смеяться и звать Антона пойти вместе с Само. Антон подчинился.

Само решительной походкой устремился к дому, сшитому из кусков разных домов, который уже видел Антон, когда гулял по лесу. Оказалось, что живет в этом доме не страшный человек, как подумал тогда Антон, а дядя Эдик по прозвищу Тесла.

Дядя Эдик был русским. На вид ему было лет семьдесят, был он худощавый, сутулый, с голубыми детскими глазами и беззащитной, как будто всегда виноватой, улыбкой. Он сразу стал извиняться перед Само за то, что того ударило током, при этом он сам чуть не погиб, потому что хотел взяться рукой за сетку-рабицу собственного забора. Хорошо, что Само успел обратить внимание дяди Эдика и остальных присутствующих, что забор изобретателя – розовато-красный. Не потому, что покрашен в такой цвет. А потому, что нагрелся – из-за того, что находится под напряжением. Под напряжением оказался и весь дом дяди Эдика, и водопровод, и даже колодец у Само.

По требованию пострадавшего Самвела Тесла немедленно прекратил эксперимент и отключил новый прибор, который испытывал. Прибор представлял собой четыре старых телевизора со снятыми крышками, скрепленных между собой и обмотанных тугими витками толстой медной проволоки. Прибор был подключен с одной стороны к розетке, видно, что неоднократно оплавленной. А с другой – был вкопан прямо в землю за домом дяди Эдика. По его замыслу, это было заземление, но наряду с ним, как охотно признал дядя Эдик, произошла передача мощного заряда в подземные водяные пласты. Свой новый прибор ученый назвал «Генератор неограниченных токов Теслы» в честь Николы Теслы. Дядя Эдик активно развивал научное наследие великого серба, поэтому в деревне его так и называли – Тесла.

Схему прибора дядя Эдик, по его утверждению, «взял у Теслы, но подверг ряду доработок, так что токи, вырабатываемые им, в будущем будут не ограничены ничем, кроме емкости передающей проводки».

Само потребовал, чтобы будущее это наступило как можно позже и чтобы пока доводка идей Теслы дядей Эдиком была приостановлена как минимум на время выкармливания гусениц Само, поскольку их может сильно огорчить даже малейший перепад температур или влажности, что уж говорить об ударе током, который широкогрудого Само отбросил на два метра назад, как воробья. Дядя Эдик согласился приостановить испытания, тем более что, как он сказал, «все равно, чтобы довести эксперимент до конца, мне надо купить еще одну штучку из ванадия, которая почему-то пропала из магазинов».

Дядя Эдик вообще человек оказался очень тихий, кроткий, безропотный. Он жил в доме, действительно сделанном из разных материалов. Кроме того, разными материалами был завален, плотно, от пола до потолка, и сам дом дяди Эдика. Когда Антон заглянул туда, он удивился. Трудно было поверить, что в пространстве, жестко ограниченном выступающими частями приборов и устройств, можно как-то жить. Но дядя Эдик жил. Кроме того, Антон заметил, что и на самом ученом кто-то живет. В его седых волосах цвело растение. Когда дядя Эдик заметил, что Антон смотрит на его голову, он опять заулыбался своей виноватой улыбкой и сказал:

– Человек и растение – родственники, по моей гипотезе. Мы ведь очень похожи. Я посадил у себя на голове плющ, пусть растет, я к нему уже привык, он ко мне тоже. Мне кажется, моя гипотеза подтвердится, обязательно подтвердится.

Действительно, на голове дяди Эдика рос плющ. Тонкие корни его и извилистый гибкий стволик с красивыми треугольными листиками были многократно и, как показалось Антону, мирно сплетены с седыми волосами изобретателя.

Потом дядя Эдик сказал, что может угостить всех чаем, за полторы секунды вскипятив ведро воды в порядке эксперимента на одном своем новом и очень любопытном приборе. Но Само напомнил ему, что еще как минимум 38 дней, до завершения жизненного цикла гусениц, любые эксперименты с теплом дяде Эдику запрещены. Тесла виновато рассмеялся своей забывчивости, а потом, по просьбе Аэлиты, показал Антону ряд других своих изобретений.

Первое представляло собой кормушку для собаки. Дело в том, что дядя Эдик часто уезжал в командировки, как он это называл. Он ездил к изобретателям, живущим в других городах, для обмена идеями или на радиозаводы для покупки разных штучек из ванадия и не только. А дома у него жила собака, дворняга. Ее нужно было кому-то кормить. У дяди Эдика была семья – жена и сын, но они в доме, битком набитом изобретениями, жить не могли и поэтому переехали в квартиру в Адлере. Кормить собаку, когда дядя Эдик уезжал в свои командировки, было некому. Он и сам в свой домик в горах, на Аибге, добирался непросто, на пентацикле – это был пятиколесный мотоцикл, созданный дядей Эдиком и обладавший высочайшей проходимостью. Пентацикл Антон смог тут же осмотреть, во дворе изобретателя. Представлял он собой яркий образчик постъядерной техники – то есть такой техники, которую будет применять человечество в период ядерной зимы. У пентацикла было пять колес – три ведущих колеса от «Жигулей» спереди и два усиленных колеса от «КамАЗа» сзади. За сиденьем водителя у пентацикла был мощный кузов, в который, по словам дяди Эдика, можно было положить тонну металла, если возникнет такая необходимость. Между тремя передними и двумя задними колесами находился пассажирский салон, который рассчитан был на одного человека – самого Теслу – и представлял собой очень старое сиденье от мотоцикла «Ява». Работал пентацикл на любом топливе – бензине, дизеле, газе, спирте и даже на водке – все это делало его, по словам создателя, незаменимым. Но члены семьи дяди Эдика пентацикл не водили и собаку кормить не могли. Для решения этой проблемы и была создана полностью автоматизированная кормушка, которую дядя Эдик назвал «Тесла-3» – это была третья модель, первые две были не столь удачны, как признал сам изобретатель. Дядя Эдик пояснил Антону:

– Все очень просто. Графит испаряется, вес уменьшается, равновесие нарушается, грузики опускаются, рычаги поднимаются, заслонка открывается, корм подается в кормушку. Точность графика кормления достигается нашим знанием скорости испарения графита, пары которого хотя и состоят из нескольких газообразных продуктов, полная скорость испарения легко определяется как сумма скоростей испарения отдельных компонентов, рассчитанных по кинетическому уравнению.

Кормушку дядя Эдик уже испытывал на своей собаке, и, по его словам, работала она как часы. Дядя Эдик даже собирался сделать еще одну такую кормушку для Ларис, потому что у нее тоже был пес. У Ларис, конечно, было много родственников, ведь она была армянкой, а все армяне – родственники, но собака ее была крупным и довольно нелюдимым кобелем породы алабай по кличке Том, и кормить Тома никто, кроме хозяйки, не мог – все боялись, что Том съест их при попытке подачи корма в кормушку. Правда, Ларис очень редко куда-то уезжала, но в последнее время стала думать, что, наверное, придется самой поехать в Австралию, если туда уедут дети, потому что сами дети оттуда вряд ли приедут. Этот план имел только одно слабое место, и Ларис расплакалась даже, когда поняла, что из-за Тома, которого некому кормить, если она уедет, она может никогда не увидеть своих внуков, а оставить Тома голодным тоже нельзя, потому что Том вряд ли останется голодным и съест кого-то из соседей. Ларис плакала, потому что ей было жалко всех – и соседей, и внуков, и Тома, и себя. На помощь пришел дядя Эдик. Он обещал Ларис обеспечить своевременное и безопасное кормление Тома, и установка «Тесла-3» в случае отъезда Ларис должна была решить эту задачу.

Следующим изобретением дяди Эдика, с которым познакомился Антон, был летательный аппарат. Правда, самого аппарата Антон не смог увидеть, потому что он улетел. Выяснилось, что в прошлом году дядя Эдик создал принципиально новый летательный аппарат. Он представлял собой, как объяснил дядя Эдик, фактически идеальный шар для одного человека. Аппарат мог преодолеть на двух литрах спирта расстояние от Адлера до Самарканда. Но при его испытаниях дядя Эдик допустил ошибку, залив вместо двух литров спирта два литра водки: спирта под рукой не оказалось, а испытания не хотелось откладывать. Проба проходила сначала успешно. Шар, сперва без дяди Эдика, в беспилотном режиме, должен был оторваться от стартовой площадки, проделать на высоте двух метров широкий круг по заданной траектории, сохраняя полную управляемость – а управлялся он пультом от телевизора. Фактически идеальный шар, названный дядей Эдиком ЛА (летательный аппарат) «Тесла-1», успешно проделал все это и продемонстрировал полную управляемость. Опыт наблюдали Само, Ларис и Аэлита – она подтвердила Антону, что так и было, шар пролетел один кружок и вернулся обратно. Затем дядя Эдик должен был сесть в шар и продолжить испытания уже в пилотируемом варианте. Дядя Эдик надел даже на голову шлем, белый, купленный им на хозяйственной барахолке у одного авиамеханика – шлем раньше принадлежал летчику, который испытывал самолеты «МиГ-29». Но в момент посадки дяди Эдика в шлеме в ЛА «Тесла-1» шар опять по неизвестным причинам перешел в беспилотный режим, поднялся на высоту два метра, проделал широкий круг по прежней траектории, потом расширил круг уже самостоятельно; в этот момент дядя Эдик из шара выпал, помял шлем и сломал два пальца на руке. Затем шар еще сильней расширил траекторию, набрал высоту и скорость и скрылся из виду, полностью потеряв управляемость. Дядя Эдик причиной потери управляемости считал водку в качестве топлива и очень жалел, что поторопился, но исправить уже ничего было нельзя. Куда улетел шар, не удалось выяснить. Дядя Эдик даже посылал запрос в Самарканд – именно туда конструктор предполагал осуществить полет, – но сведений о прибытии туда в беспилотном режиме ЛА «Тесла-1» не поступало.

И наконец дядя Эдик показал Антону то, что и Само с Аэлитой еще, как оказалось, не видели. За домом дяди Эдика имелся старый деревянный сарайчик, закрытый на висячий замок. Чтобы пройти туда, и дяде Эдику, и его гостям пришлось пробираться через настоящие баррикады: металлические прутья, кронштейны и механизмы переплетены были лианами ежевики и ветками старой хурмы. Дядя Эдик провел гостей через единственный, довольно узкий, лаз в баррикадах-джунглях и виновато сказал Аэлите с Антоном:

– Жена ругается, что все тащу сюда, на дачу, она продать дачу хочет, только кому она нужна, тут место такое, кто тут купит, а мне же все надо это, я же не просто так тащу, я для экспериментов, а она ругается. Сын приезжал один раз, с грузовиком и узбеками, когда меня не было, – вывезли все, выбросили, а я же понял куда – на свалку, я на свалке все нашел и потихоньку на пентацикле опять все привез. Жена говорит, опять приедут с узбеками, опять вывезут, подальше выбросят все, что тут у меня. А я опять потихоньку на пентацикле…

Когда дядя Эдик открыл замок – Антон, Аэлита и Само невольно отпрянули. Потому что в сарайчике стоял человек. Он был среднего роста мужчиной, среднего телосложения. Одет он был в костюм, явно принадлежавший дяде Эдику в 70-е годы XX века. Но необычным человека в сарайчике делали не широкие лацканы пиджака. Человек, то есть выглядывающие из костюма части тела – голова, лицо и руки – были из теста. А глаза были стеклянные – такие протезы носят люди, потерявшие глаз.

– Знакомьтесь, – сказал дядя Эдик потрясенным присутствующим. – Позавчера закончил его. Назвал Николай. В честь Теслы.

Аэлита спряталась за широкую спину Само и оттуда спросила дядю Эдика:

– Он что у вас, живой?

– Конечно живой! – весело подтвердил дядя Эдик. – Он же из теста. А тесто живое. Органов, конечно, внутренних нет никаких – я же не Бог. Весь из теста пока, в этой модели. А мозг… Вот с мозгом я дольше всего бился. Пока не понял. У Ларис курица умерла, когда к будке Тома подошла: Том гавкнул, курица умерла от разрыва сердца, а Ларис курицу, которая от инфаркта околела, жарить не могла, выбросить хотела. Я попросил – Ларис мне отдала тело. Я сварил холодец. Получился невкусный, зато проводимость импульсов – совершенно идентичная нашему мозгу. Внутри холодца – генератор импульсов. На батарейках. «Дюрасел» две. Генератор передает импульсы в холодец. То есть в мозг. Мозг сигнал обрабатывает и подает в конечности. Я бор-машинку разобрал, оттуда взял механизмы для конечностей. Руки, ноги – все работает. Чтобы мог говорить, я поставил речевой генератор, примитивный, конечно, из радиоточки сделал – слов мало пока.

– Он что у вас, может говорить?! – с ужасом спросила Аэлита из-за спины Само.

– Конечно. Он же живой, – сказал дядя Эдик.

Он подошел ближе к человеку из теста и сказал:

– Николай.

Тот сильно заскрипел и сделал шаг вперед. Аэлита взвизгнула за спиной Само. Он сам тоже невольно отошел на шаг.

– Как тебя зовут? – спросил дядя Эдик.

– Николай, – сказал автомат голосом диктора.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил дядя Эдик.

– Хорошо, – ответил голем.

– Кто ты, Николай? – спросил дядя Эдик.

– Я – Николай, – сказал человек из теста.

– Пока все, – сказал скромно дядя Эдик Антону и скомандовал: – Николай. Домой.

Автомат со скрипом развернулся и пошел обратно в сарай. Встал там, на то же место, где стоял, лицом к входу, потом протянул руку и закрыл за собой дверь.

– Николай! – требовательно сказал дядя Эдик. – Что надо сказать?

Николай снова приоткрыл дверь и сказал:

– До свидания, Эдуард Андреевич.

Потом снова закрыл дверь.