Наследство последнего императора Волынский Николай

– Опасаемся другого, господин полковник. Вы сами должны понимать.

– Начальство говорит, что вы – наш самый дорогой багаж, – по-прежнему открыто улыбаясь, пояснил боровичок. – А на дорогое охотник всегда найдется! Уж народишко в наши-то времена так и зыркает – где что плохо лежит!

И он заливисто рассмеялся. Его напарник помрачнел еще больше.

– Вот как! – безрадостно вздохнул Николай. – Что же, если приказ, придется подчиниться.

Издалека послышался голос Гузакова:

– Разговоры на посту! – прикрикнул он, подходя ближе.

Часовые вытянулись.

– Не спится, – объяснил Гузакову Николай. – Вот вышел покурить. Не возражаете?

Тот кивнул и пошел дальше. Но через пару шагов остановился и сказал:

– Николай Александрович! Настоятельно прошу никуда не выходить без сопровождающих. Товарищи Тихомиров и Скрипник…

– Скрипка! – перебил его маленький солдат.

– Что? – не понял Гузаков. – Какая еще скрипка?

– Не какая, а какой! – внушительно поправил его солдат. – Это фамилия наша такая.

– А, понятно, – кивнул Гузаков. – Значит, товарищ Скрипка… Эти товарищи, – продолжил Гузаков, – ваша охрана, а не стража, Николай Александрович! Вы человек военный, и, думаю, вам видна вся серьезность обстоятельств.

– Да-да!.. Разумеется! – с готовностью заверил Николай. – Я очень вам благодарен, прошу тоже понять меня правильно.

– Постараюсь понять, – ответил Гузаков. – Надеюсь на такое же отношение и с вашей стороны.

И Гузаков двинулся дальше вагон.

Обида растаяла, на душе снова стало легче, и Николай даже замурлыкал под нос свой любимый романс:

Поймав взгляд маленького солдата, смущенно замолчал. Он забывал иногда, что у него совершенно нет музыкального слуха. Но как большинство музыкальных «глухарей», очень любил музыку, и особенно ему нравилось петь. О том, что ему медведь на ухо наступил, Николай не догадывался до самой женитьбы. Через месяц совместной жизни Александра категорически запретила ему песни на публике: «Императору можно быть строгим и жестким. Или милосердным и мягким. Но быть смешным император права не имеет!» – заявила тогда жена. С тех пор он пел только наедине с женой. Алиса охотно ему подпевала: голос у нее был несильный, но чистый и приятный, правда, от своего немецкого акцента она так никогда окончательно не избавилась. Музицировала Александра тоже с удовольствием, но только в присутствии родных и близких. Любила играть на рояле в четыре руки с дочерьми или с Анной Танеевой, дочерью начальника канцелярии ее величества. Чтобы Танеева могла бывать при дворе свободно, Александра присвоила ей шифр фрейлины, для чего Танеевой пришлось выйти замуж, и с тех пор она всем известна под фамилией Вырубова.

Николай раскрыл портсигар: там оставались только три папиросы. Поколебался и предложил часовым.

– Не угодно ли закурить?

Часовые переглянулись, солдатик было потянулся к портсигару, но, поймав взгляд товарища, руку отнял и ответил с тяжелым вздохом:

– Нам нельзя – служба…

– Мне приятно слышать ваши слова, – одобрил Николай. – Дисциплина прежде всего. Это я вам говорю как офицер… как бывший офицер хм… царской армии. Нет дисциплины – нет армии. Нет армии – нет государства. Враг в твоем доме и ты – пленный или раб его. А вот революционное правительство отменило в армии дисциплину и тем погубило ее, – не удержался Николай.

– Гражданин Романов! Требую немедленно прекратить лживую контрреволюционную пропаганду. Вы не можете называться офицером, коли так врете! – возмутился штатский. – Советская власть дисциплину в армии не отменяла. Все как раз наоборот! Есть приказ товарища Троцкого: если хоть один в полку не подчинился приказу командира – каждый десятый расстреливается на месте.

– Да-да, я несколько неточно высказался, – поспешно согласился Николай. – Безусловно, я имел в виду революционное Временное правительство – князя Львова, Керенского…

– Ну, это да, правильно, – подтвердил солдатик. – В нашем полку после февраля все приказы командиров шли только через солдатский комитет. И ежели комитет говорил, что приказ неправильный, то и не выполняли. Но все было правильно. Все по закону.

– Что же это за закон! – укоризненно сказал Николай. – Это преступление, а не закон. И часто отменял комитет приказы командиров?

– Да почитай, все отменял! – отвечал солдатик. – Особливо приказы в атаку. И то, гражданин полковник: как же идти в атаку, если сапоги у тебя – на картонной подошве? Мне такие и достались. Хорошо, потом аглицкие ботинки выдали с обмотками. Да что обмотки по нашей-то грязи! Опять– таки, снарядов по неделям не было, патронов – тоже. С самого начала кампании даже винтовок всем не хватало. Вот и жди, покуда товарища убьют. Берешь его винтарь. Чем там, в Петрограде ваши генералы думали? Драконы они хищные, а не генералы! Вот их всех и надо было, господин-гражданин император, отправить на фронт!.. Враги трудового народа, словом…

– Да, – сокрушенно проговорил, – это уже… да… никуда…

– Немцу тоже было не сладко, – продолжил боровик. – Голодали германцы. И мы тоже гнилое пшено в окопах ели. Однако же винтовка была у каждого германца. И патроны. Поэтому наш солдат и рад был, что комитеты можно было созывать. Это ж не война была, а сплошь смертоубийство, изничтожение человека на корню. Теперь вон пахать некому! Не стало мужика. Все на фронтах закопаны. В наших краях есть деревни, где сплошь одни бабы остались. На себе пашут!

Солдатик замолчал и смущенно кашлянул. Он только сейчас сообразил, что перед ним стоит самый главный дракон. И, словно извиняясь, продолжил спокойнее и вполне дружелюбно:

– Вам бы, гражданин полковник, хорошо объяснить народу, зачем начали эту войну и перебили столько людей. И почему в нашей роте приходилось на немцев с дрекольем идти, а не с винтовками. Народ у нас отходчивый, все поймет. Мы ж все-таки православные. А вам на совести станет легче…

Негромко, со спокойным убеждением, Николай проговорил:

– Все не так просто… простите, как ваше имя и отчество?

– Я же сказал только что: фамилия моя Скрипка, звать Иван Филимонов. Саратовские мы, – ответил солдатик.

– А служили, Иван Филимонович, где? Мне ваше лицо кажется знакомым. Как минимум, один раз мы с вами где-то виделись.

У Николая была феноменальная память на лица.

– Я с четырнадцатого года на войне. Начинал в Пруссии. Командующим был генерал Самсонов. Слыхали про такого? Он еще застрелился.

Николай кивнул:

– Да, слыхал…

– Немцы там почти всю армию и размолотили. В два счета. Загнали нас в котел. Оттуда мало кто выбрался. Мне вот повезло – живой. А генерал Самсонов той же ночью застрелился. От позора, говорят. Но мертвые от того его самострела не воскресли. Раненые не выздоровели. Инвалидам руки-ноги никто не пришил на место… Немцы нас тогда, как курей ночью, взяли. Да, как курей! Вот побежали мы. Ночью бежали!.. Чтоб он не успел окружить. Лесом, в темноте, наощупь. Ни огня, ни фонарей. Даже месяца не было на небе. Куда шли, где германец – никто из офицеров не знал, пока утром не вышли на дорогу. А он тут нас уже поджидал. И стал из пушек расстреливать. Там меня и ранило. Откуда ж немец узнал, где мы выйдем? Значит, были наши офицеры изменники… А еще я своими ушами слышал, как штабные говорили, что у них новых войсковых карт нет. А те, трехверстки, что есть, так еще с той войны они, что при Наполеоне Бонапарте была. А где новые? Куда их снесли? Скажу так: все высшие чины были немецкие шпионы, один к одному. Их-то всех судить надо и по расходной ведомости пустить. Они солдата не жалели. Сколько загубили душ, никто не сосчитал…

Николай почувствовал, как слегка заныл левый мизинец, в центре груди появилась уже знакомая ноющая боль. Но сейчас же отступила – он даже испугаться не успел.

– И что же дальше? – спросил Николай.

– Дальше? – вздохнул солдатик. – Дальше было хорошо. Меня сначала в санитарный поезд сдали, привезли в Питер, в госпиталь. Там я с вашей супругой познакомился, и с дочками вашими. Они служили сестрами милосердными. Мне перевязки меняла сама Александра Федоровна, – улыбнулся солдат Скрипка. – Строгая она у вас, но перевязывала хорошо – бережно, не больно. Спасибо ей…

Николай почувствовал, что глаза у него наливаются влагой. Он кивнул и опустил взгляд на пол.

– И дальше?

– А потом еще лучше! – насмешливо воскликнул солдат Скрипка. – После госпиталя – снова под ружье! На бойню. В шестнадцатом году, как раз двадцать четвертого декабря, рота наша стояла в Могилеве. Вы, ваше бывшее величество, Николай Александрович, тогда поздравляли нас всех с Рождеством. Солдатам дарили по пятьдесят копеек, унтер-офицерам – по золотому рублю. Мне рубль дали. Берегу, не трачу. Внукам покажу, если дожить получится…

Николай достал носовой платок, помял его в руках, потом сложил вчетверо и положил обратно в карман френча.

– Иван Филимонович, голубчик! – обратился он солдату Скрипке. – Вот ведь как вы несправедливо сказали: «все офицеры были изменники!» Ну, разве так можно! Да, были в русской армии предатели. Как в любой другой. Но в нашей армии их было очень и очень мало. Вот – был такой полковник Мясоедов. Его настигла справедливая кара… – тут Николай слегка понизил тон: он так никогда и не был до конца уверен, что Мясоедов был действительно шпионом[105]. – Но остальные офицеры – они же тоже свою кровь рядом с вами проливали. Все ведь не так просто, как кажется со стороны! Начнем с того, что эта злосчастная война была Отечественной. Надо было спасать Россию…

Второй презрительно фыркнул.

– А разве на Россию кто-нибудь тогда напал?

Николай развел руками.

– Что же ты, братец, такие вопросы задаешь!.. А немцы, австрийцы, турки, венгры? Неужто забыли, кто был наш противник?

– Да, наверное, забыл… – насмешливо подтвердил боевик. – Но разве они входили к нам? Что-то не помню. А то, что мы перешли чужую границу и влезли в чужую державу, это я помню хорошо.

– Разве Польша – чужая территория? – возразил Николай. – Территория Российской империи. Почти сто пятьдесят лет! Это знает любой гимназист…. Простите… не имею чести знать ваше имя и отчество.

– Тихомиров. Алексей Николаевич Тихомиров… – нехотя бросил боевик. – Преподаватель реального училища. Бывший. Географию приходилось читать-с. Помнится, в Польше всегда жили поляки, а не русские. Вот за то, что я это помнил, вы и ваши сатрапы и отправили меня по Владимирке[106].

Николай ответить не успел. Вмешался бывший унтер-офицер Скрипка.

– Вот наш ротный все долбил и долбил: «Дарданела и Дарданела! Нам нужна Дарданела!» На кой ляд? Что, у нас своей земли не хватает? Только ее по справедливости разделить надо. А что в той Дарданеле? Может, ее и вспахать нельзя?.. Может, там одни камни. Кто ее видел?

– Да, вы правы, – сказал Николай, скрывая улыбку. – Пахать там нечего. Потому что Дарданеллы – это, видите ли, морской пролив, море то есть.

– Ну вот! – заявил бывший унтер. – Даже земли там нет! Зачем народ туда погнали на погибель?

– Иван Филимонович, голубчик, – сказал Николай как можно мягче. – Нас тогда просили о спасении наши православные братья – сербы. Умоляли. Триста лет они страдали под турецким игом, истекая кровью под плетью и мечом врага. Но выстояли, сохранили веру, язык, обычаи. В то время как других славян, их соседей в Боснии, турки омусульманили. Других соседей, таких же единокровных славян – хорватов – окатоличили немцы и австрийцы. Разве маленький несчастный, гордый и смелый сербский народ не вправе был рассчитывать на нас, на старших единокровных братьев-славян? Не будь России – весь мир им враг. Вот есть поговорка у сербов: «На небе – Бог, а на земле Россия». Если на ваших глазах разбойник будет убивать женщину с детьми, неужели вы пройдете мимо? Не станете спасать? Или вы, Александр Николаевич?

– Только не голыми руками. А вот вы русского солдата послали за Сербию воевать, но оружия не дали! – отрезал Тихомиров.

– Мне, по правде говоря, тоже жалко сербов: простой человек везде страдает, а дворяне и мироеды везде жиреют на нашей крови! – вставил бывший унтер-офицер Скрипка. – А у меня своя семья – двое детей. И у брата шестеро. Так что, царь-батюшка вы наш, хоть и бывший, у меня и у народа на первом месте – моя семья, мои дети, моя земля, мое хозяйство. Потом и другим можно помочь. А что, француз по-другому думает? Он что – сначала сербам помогает, а потом себе? Или англичанин?

– Тем-то и отличается русский от англичанина… – мягко возразил Николай.

– Дурак, значит, если отличается! – убежденно перебил унтер-офицер Скрипка. – А скажите, ваше бывшее высокоблагородие, русский что – не человек? Англичанин, француз может о себе, о своей семье, о деревне сначала думать, а русский – нет? Теперь, видно, англичанин еще больше поумнел. И без русского воевать с немцем не хочет! …И насчет земли что хочу сказать. Не сказать, а спросить. Ответьте мне, коли сможете. Мой дед и отец были крепостными. Государь ваш дедушка – Царство ему небесное – освободил крестьянина. А земли не дал. «Выкупай у барина», – сказал. Откуда у мужика деньги? Он пять дней в неделю на барина пахал и только один для себя – даже в Христово воскресенье, когда и работать-то грех. А потом вы его отобрали от сохи, и погнали на немецкие пушки защищать сербов… Мне, господин бывший царь, сербов тоже жаль, как и других простых людей, как любого трудящегося крестьянина во всем мире жаль. Но когда мне о них думать? У нас в Саратовской губернии – а я оттуда родом – из пяти лет четыре года обязательно недород. Такие уж у нас места, такая земля… Люди хлеб едят с лебедой. Дети мрут – каждый второй еще грудным. Скотину уже в марте кормим соломой с крыши. А почему? А потому как нет земли! И подати с недоимками такие, что никогда мужик не сможет стать человеком – только на барина, кулака-мироеда и на капитана-исправника работает. А уж если жид откроет корчму в деревне – все! Хана деревне всей! И бабы водку пьют, и дети. Так что надо сначала о своем мужике думать, потом и о сербах можно… А ты, царь-батюшка, того не сделал. И вот что твоя война за сербов нам принесла: деревня наша Тихие Воды – небольшая, церкви своей нет, есть в соседнем селе. Мужиков перед войной было восемьдесят душ. Вернулись пятнадцать, семь – калеки. Сосед мой Иван Перепелкин, ему только девятнадцать годов было, здоровый, работящий – вся семья у них такая. Только-только женился – война. Вернулся не мужиком, а «самоваром».

Николай недоуменно поднял правую бровь.

– Как вы сказали? «Самоваром»?

– Неужто не знаете? А еще царем служили! Офицер – и не знаете, какие «самовары» на фронте делают. Без рук, без ног – и есть самовар. Только голова и тулово! Чем пахать? Чем за бороной идти? Чем сеять? Чем косить? А? Вы ему ноги-руки возвернете?

Оба часовых с мрачным интересом ждали, что он скажет. Николай дрожащими руками открыл портсигар, снова закрыл. Потом вспомнил, зачем открывал, вытащил папиросу, закурил, несколько раз подряд сильно и глубоко затянулся, но возразить не смог.

Он отошел к окну, немного опустил раму. В вагон пахнуло весенней сыростью и печным дымом. Настроение было отвратительным. Но он сам себя успокаивал: «Сказано же в Писании – не мечите бисер перед свиньями. Дурацкий спор, идиотская дискуссия… Не следовало начинать. Что может понимать в высшей политике полуграмотный дезертир или террорист? Учитель – хорош!.. Чему он может научить детей? Кого воспитает? Таких же террористов. Нет, это в русском человеке не исправить – рассуждать о чем угодно, не зная совершенно предмета…»

Он постепенно успокоился. Зачем же все-таки Яковлев их везет в Москву? И что дальше? Что с семьей? В чудеса он никогда не верил, и в нынешней ситуации чуда не ждал. Единственное что можно с точностью утверждать, – он пока им нужен. Зачем? Для какой-то сделки. С Лениным? Троцким? Или с кузеном Вилли?

«Нет, – рассуждал Николай сам с собой. – Если бы Вилли решил спасти нас, хотя бы одну только Аликс с детьми, то уже на второй день после Бреста мог бы нас вытребовать. Сразу! Ведь каждый день с нами действительно может что-нибудь случиться… нежелательное. Отказать большевики ему не посмели бы. Наоборот, имели бы возможность что-нибудь потребовать. Ведь мы для них всего лишь багаж, «груз» – так, кажется, сказал бывший унтер Иван Скрипка… Суд? Будь что будет. Я давно готов. Исход предрешен. Приговор известен. Другого не будет. Главное, чтобы Ленин и Троцкий не взвалили на Аликс и на детей ответственность. Нет, не посмеют. Дикость даже предполагать такое! Хотя… еще не было в Европе революций, которые оставили в живых свергнутых монархов. В этом смысле римляне и даже варвары были гуманнее. Да и пророчества…»

Многочисленные пророчества подвижников и святых Русской православной церкви, не оставляли Николаю никаких иллюзий. Последним, самым грозным и окончательным было пророчество Распутина. Старец записал и передал Николаю за несколько дней до своей смерти. Чувствовал Старец свою смерть, но пошел к ней навстречу. Как Христос. А он, хозяин земли русской, не посмел даже покарать убийц старца – князя Юсупова, бессарабского помещика депутата Пуришкевича и их сообщников – великого князя Дмитрия Павловича, ротмистра Суханова и доктора Лазаверта. И дело даже не в том. Вернее не только в том, что они хладнокровно, со звериной жестокостью убили человека – целителя, единственного в мире, кто спасал от мучений и от смерти сына.

Никогда Николай не забудет те страшные десять дней и ночей, когда Алексей, страдая от боли в ушибленном суставе, кричал почти без перерыва на весь Александровский дворец. От его криков некуда было деться. Они были слышны даже на других этажах. Лишь на полтора-два часа он забывался в полусне. Но, проснувшись, снова кричал на весь дворец одно и то же: «Мама!.. Мама!.. Больно!.. Спаси!.. Господи помилуй!» Тогда никто не сомневался, что дни и часы мальчика сочтены. Лейб-медики Федоров и Боткин шепотом посоветовали Александре готовиться к самому худшему.

Сразу же после консилиума Александра послала Распутину в Покровское телеграмму с просьбой помолиться о сыне. Через час получила ответную: «Маленький будет жить. Григорий».

Через двадцать минут случилось чудо: Алексей неожиданно уснул – глубоко и спокойно. Он проспал почти сутки. Боль прекратилась. Гематома на колене стала на глазах рассасываться, отек спал, и через два дня мальчик уже был почти здоров.

Убийцы лишили жизни целителя, которому сам Господь дал силу врачевания, кара должна была последовать неотвратимая и справедливая.

– Он был проходимцем и мошенником! Он лез в государственные дела! – гремел великий князь Николай Николаевич. – Он влиял на императрицу! Он компрометировал ее. Она писала ему письма!..

Терпение Николая в кои веки лопнуло, он неожиданно взорвался.

– Дядя Николай! Ваше высочество! Как вы можете повторять этот бред! Письма! Я тоже писал Распутину письма. Так что же – он меня тоже компрометировал? Если вы читали мерзость расстриги Илиодора[107] и хоть на секунду допустили, что в ней может быть напечатана правда, то прямо вам скажу: мне очень не хочется разочаровываться. До сих пор мне казалось, что самый умный и порядочный человек в России – это вы!

Николаша от такого афронта просто онемел, только таращился на неожиданно осмелевшего племянника. Козлиная бородка великого князя дрожала. Он, никогда и ни перед кем не робевший, не мог, к собственному удивлению, произнести ни слова.

– И, наконец, когда вы поймете, что отношение мое и Аликс к Распутину – наше семейное дело, куда никто не смеет совать свой нос, даже вы! Да, мне приходилось с ним говорить на государственные темы. И что? Но ведь с вами я тоже говорю на государственные темы. Слушаю ваши советы. Часто поступаю по вашим рекомендациям. Значит, вы тоже вмешиваетесь в государственные дела? Да именно так – по вашей же логике. Так может, не Распутиным должны были заняться Пуришкевич и Феликс с Дмитрием?..

Николай вытащил папиросу, сделал несколько жадных затяжек и, наполовину не докурив, бросил.

– Я вам скажу, почему некоторых – не будем уточнять кого! – трясет от зависти и ненависти к Распутину. Да потому, что впервые при дворе появился простой русский человек. Простой крестьянин. Человек из самой гущи народа, много видевший и много испытавший. Жизнь народа, настоящую жизнь России он знал лучше, чем вы, чем любой из моих министров, да и больше чем я… Прошу вас, дядя, умоляю: больше никогда не говорите мне о Распутине! – он замолчал.

И добавил, уже мягче:

– Прошу прощения за то, что я отобрал у вас так много времени… Вы, наверное, спешите.

И Николай демонстративной тщательностью стал рассматривать бумаги на своем столе – у него не было личного секретаря и поэтому ему часто приходилось работать до поздней ночи.

Николаша задом открыл дверь кабинета и зазвенел шпорами по лестнице.

Между тем, еще вчера Николаша восторгался Распутиным. Старца ему открыли жена Стана, черногорская принцесса, и ее сестра Милица, жена великого князя Павла Николаевича. «Die schwarze Mдdeln» – черные бабенки, как называла их Александра. Они и ввели Распутина и во дворец.

Но уже в пятнадцатом году Николаша, тогда Верховный главнокомандующий, сильно изменился в своих мнениях. Однажды Распутин прислал ему телеграмму, в которой сообщал о своем желании прибыть в ставку и помолиться о победе русского воинства. Николаша немедленно ответил: «Приезжай: повешу». Распутин не приехал.

Теперь, после того как Россия убедилась, что убийство старца останется безнаказанным, в стране, и, прежде всего в верхах, произошло самое ужасное. Россия поняла: теперь можно все!

На самом деле крестьянин села Покровское Тобольской губернии Распутин-Новых не был виновен даже в сотой толике тех грязных дел, которые ему приписал сначала шеф жандармов Джунковский, а потом высшее общество, для которого газетное слово было сильнее, чем Святое Писание. Поначалу Николай пытался объяснить самым близким, что химера Распутина создана с одной целью – расшатать трон, а с ним и самодержавное устройство России. Напрасно. Даже Сандро – самый здравомыслящий и порядочный из всех Романовых, тоже верил светским мерзостям.

Николай ощупал левый карман френча. Последнее письмо Распутина на месте. После смерти старца Николай не расставался с этим письмом никогда. Листок, исписанный каракулями полуграмотного мужика, чей почерк сразу разобрать невозможно, пожелтел и потерся на сгибах. Но Николай помнил последнее предостережение старца наизусть.

В 1908 году, когда Австрия захватила Боснию и Герцеговину, Николай растерянно размышлял, стоит ли России вмешиваться. Проницательный старец тогда сразу понял, что заботит царя. Он умел читать мысли. И прямо заявил: «Я вижу, Папа, ты уже позабыл японскую. Рано забыл! Еще не остыла та кровь русская, а ты уже новую задумал проливать. Папа! – возвысил голос Распутин. – Сам Господь говорит сейчас тебе через меня. Балканы не стоят русской крови!» И тем охладил императора.

В августе 1914 года, когда была объявлена мобилизация, Распутин прислал из Покровского телеграмму: «Папа! С войной придет конец России и тебе, и Маме и деточкам, ты потеряешь всех до последнего человека. Молюсь за тебя и за Маму и за весь русский народ. Вразумись. Григорий».

В тот вечер у них была Вырубова. Обе женщины встревожились, увидев, что Николай, дочитав телеграмму, побагровел. Ничего никому не объясняя, Николай медленно смял телеграмму в клочок, сунул ее в карман и вышел, не попрощавшись с Вырубовой.

Распутин не унялся. Через две недели – армия была уже на марше – Александра, заплаканная и осунувшаяся, после завтрака отдала Николаю письмо:

– От Нашего Друга, – тихо сказала она. – Прочти без меня.

Он решил прочесть вечером. Однако просидел над бумагами допоздна. Нащупал в кармане сложенный пополам конверт. Но открывать не стал – сильно устал. Он даже не стал, как обычно перед сном, читать своего Щедрина, погасил настольную лампу с розовым шелковым абажуром, подлил немного масла в лампадку перед иконой Серпуховской Божьей матери «Неупиваемая чаша». Электричество во дворец провели лет шесть назад, обитатели дворца – семья и обслуга – привыкли к его яркому свету, но в качестве ночника новомодная лампа не годилась. «Завтра, – успел подумать он, стремительно погружаясь в первые сновидения. – Все лучшее – на завтра…»

Утром, после кофе без сахара и сливок (сливки и сахар к кофе в семье всегда считались баловством и позволялись только по праздникам, иногда по выходным) Николай вышел в парк. Было только девять часов, но белесое августовское небо обещало такую же невыносимую жару, как и вчера. Николай попытался представить себе, как стремительно, с песнями, прибаутками и посвистом русские войска переходят западную границу. И как бегут по улицам прусских городков и деревень, прячась за кустами, словно зайцы, испуганные немцы, бросают на дороге тяжелые каски с острыми шишаками, короткие карабины с примкнутыми штыками-ножами. Иначе быть не может. Все рассчитано. Два стремительных броска: армия Реннекампфа – направление север, и армия Самсонова – северо-запад – обеспечивают стремительный захват Пруссии, и на этом первый этап осенней кампании будет закончен. Второй этап – с наступлением первых холодов, когда замерзнут дороги, выпадет снег и можно использовать телеги и сани, поскольку пропускной способности железных дорог Российской империи катастрофически не хватало.

Перейдя границу, русские войска почти сразу потеряли управление, с трудом ориентировались на местности. Командиры часто не имели понятия, где в данный момент находятся.

Очень скоро войска, входя в ту или иную прусскую деревню или городишко, сначала понемножку, несмело, а потом открыто занялись грабежами. Так командование русское командование уже с первых дней обеспечило противника прекрасными разведывательными данными – с помощью местного населения, ставшего первыми жертвами мародерства. Вдобавок штабы не имели даже самых примитивных шифров и обменивались информацией и получали приказы «искровками» открытым текстом. За что германцы, безусловно, должны были представить к высоким наградам весь Российский генштаб поголовно.

Тем не менее, Николай по нескольку раз в день получал из Ставки и от военного министра донесения о неумолимом и неудержимом продвижении его победоносной армии на запад. Успехи войск превзошли все его ожидания. Русский «паровой каток» сметает все на своем пути. Война началась хорошо. Что тут еще мог сказать Распутин? Предостережения и пророчества сибирского старца опровергла жизнь. Значит, и отец Григорий не всемогущ. Видимо, он и сам это понял, потому что на четвертый день войны он заявил уже совсем другое, и его слова даже процитировал даже «Гражданин» – газета, которую издавал князь Мещерским. Князь люто ненавидел Распутина, однако же, напечатал – без комментариев, без злобы и ругани. И правильно. Отец Григорий сказал: «Ежели ввязались в войну и ничего не вернешь, то всем нам надо постоянно и усердно молить Господа, чтобы он даровал победу русскому оружию – Святой Руси – над европейскими и еретиками и басурманами».

Вернувшись с прогулки, царь взялся за письмо. Распутин, который и сам не всегда мог разобрать собственный почерк, на этот раз написал ясно – аккуратными печатными буквами. Царь бросил взгляд на первые строчки и дальше читал уже не останавливаясь. Дойдя конца, перечитал снова… Потом в третий раз – медленно, вникая в каждое слово[108].

«Государь Земли Русской! Огромная туча, полная горя и несчастия, нависла над Россией, темная, и никакой свет через нее не проходит. Прольется море немереное слез и еще больше крови, и какие слова мне найти, чтоб ты увидел тот неописуемый ужас. Знаю, войну тебе навязали, а они не знают, что она значит неминуемую гибель. Тяжка Божья кара, если к разуму не прислушаться. Царь-отец не должен позволить безумцам уничтожить себя и его народ. Даже если победим германца, что будет с Россией? Она и без того больна страшно и смертельно, еле дышит. Крестьянство погибает от тяжкого труда, голода, нищеты и темного невежества, и нет предела и края свирепостям твоих начальников. О таком великом бедствии никто не помышлял с начала времен, когда Россия умоется кровью. Страшная гибель, и горю не видно конца. Григорий».

«Сколько можно об одном и том же? – раздраженно подумал Николай. – А если он не только мне рассказывает о своих видениях… Тут же запишут в германские шпионы». Он сунул письмо в ящик стола, куда складывал бумаги, уже не нужные, но еще не предназначенные к уничтожению. И забыл о нем вплоть до своего ареста. Вспомнил он об этом письме, когда лихорадочно сжигал свой архив.

В тот же первый год войны, в ноябре четырнадцатого, Распутин снова появился Петрограде. Он довольно быстро оправился после удара ножом в живот, который нанесла ему монахиня-сифилитичка Хиония Гусева. Старец открыто говорил своим почитателям, не соображая, видно, что подобные разговоры во время войны могут быть расценены как вражеская пропаганда.

– Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот… Слишком много разорения, слишком много слез… Подумайте о всех несчастных, которые не вернутся более. И скажите себе, что каждый из них оставляет на земле пять, шесть, десять человек, которые по нем плачут… я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре. А те, которые возвращаются с войны увечными калеками – они в каком состоянии? Больше двадцати лет будут пожинать в России только горе. Против воли Божией Россия вступила в войну. Христос Сам горько плачет, видя потоки слез и крови и слыша стоны, возносящиеся нему с земли Русской. Но им, генералам и министрам, гибель народная не мешает ни есть, ни пить, ни веселиться. Увы, не им одним отольется кровь русского крестьянина-хлебопашца, собирающего днесь самую кровавую жатву. Она отольется и Отцу земли Русской, ибо царь – отец всех крестьян русских, а детей своих не защитил. Возмездие будет ужасным.

О том, что Распутин ведет изменнические разговоры, Николай вскоре узнал от министра внутренних дел Хвостовая, которого именно старец в свое время проталкивал на эту должность.

– Надо как-то ему подсказать, – заметил царь, выслушав доклад Хвостова, – чтобы он как-то… сдержанней, что ли, высказывался. Не понимает разве вреда?

Хвостов рьяно взялся выполнить царскую волю: велел подготовить убийство старца. Но не успел. Сам Распутин не догадывался, с какой стороны ему грозила смертельная опасность. Узнал только после отставки Хвостова от товарища министра внутренних дел Степана Белецкого, который охотно продавал своего теперь уже никому не опасного шефа.

Старец был сильно огорчен. Александра долго не могла успокоиться и требовала наказать Хвостова. Николай же сделал для себя другой вывод: не так уж и всемогущ Распутин, и не все ему открыто, если он даже предположить не мог, что Хвостов, обязанный своей карьерой старцу, готовил его убийство.

В конце концов Николай приказал графу Фредериксу и дворцовому коменданту Воейкову, который приходился Фредериксу зятем, больше не пускать Распутина ни в Зимний дворец в Петрограде, ни в Александровский в Царском Селе. Но скоро Распутин через Александру обратился к царю с просьбой не призывать в действующую армию его сына Дмитрия, который имел законное право на отсрочку. Царь оставил прошение Друга без внимания и даже не ответил ему. Не помогли и просьбы Александры.

– Мы не можем быть такими неблагодарными! – настойчиво убеждала она мужа, – Особенно после того, как он спасаль Бэби!

– Но мы не можем и давать повода для досужих разговоров, которые обязательно превратятся в клевету! – возражал царь.

И она смирилась. Единственное, что смогла императрица, – определить сына Распутина служить в санитарный поезд, который царица содержала на свои личные деньги. Сам же Распутин замолчал – вообще ничем не напоминал о себе. Николай решил, что теперь, после истории с сыном, Распутин обиделся и больше не будет к царю обращаться с просьбами или наставлениями.

Однако Распутин обратился к царю еще раз. Последнее письмо старца он неожиданно обнаружил в своих бумагах.

«Русский Царь!» – так оно начиналось. Эти слова царь воспринял, как выстрел в тумане. Никогда до сих пор Распутин не позволял себе такого торжественно-угрожающего обращения к Николаю, которого всегда называл Папой.

«Русский Царь! Я пишу это письмо, последнее письмо, которое останется после меня в Петрограде. Я знаю, что умру до 1 января 1917 года. Я хочу напоследок сказать Русскому Народу, Папе и Маме, и Детям, и всей Русской Земле, что им надо знать и понять. Если я буду убит обычными убийцами, особенно своими братьями, Русскими Крестьянами, то ты, Русский Царь, не должен бояться за себя и за Детей своих – они будут править в России еще сотни лет. Но если я буду убит боярами и дворянам твоими, если они прольют мою кровь и она останется на русских, то двадцать пять лет им будет не отмыть моей крови со своих рук. Им придется бежать из России. Братья будут убивать братьев. Все будут убивать друг друга и друг друга ненавидеть, и через двадцать пять лет ни одного дворянина в России не останется. Царь Земли Русской! Если услышишь ты звон погребального колокола по убитому Григорию, то знай; если в моей смерти виновен кто-то из твоих родственников, то никто из твоей семьи, никто из твоих Детей не проживет больше двух лет. А если и проживет, то будет о смерти молить Бога, ибо увидит позор и срам Русской Земли, пришествие Антихриста, мор, нищету, порушенные храмы Божии, святыни оплеванные, где каждый станет мертвецом. Русский Царь! Убит Ты будешь Русским Народом, и погибнет Земля Русская. И я гибну, погиб уже. И нет меня более среди живых. Молись, молись, будь сильным, думай о своей Благословенной Семье. Григорий»[109].

Письмо в незапечатанном конверте кто-то положил в общую стопку ежедневной почты. Распутинское предсмертное послание подложил ему, безусловно, кто-то из ближнего круга. Николай был уверен, что Вырубова. Именно в эти дни она бывала во дворце, правда, скоро и уходила после короткой встречи с императрицей. Николай столкнулся с ней на пороге спальни императрицы: Александра уже вторую неделю лежала в постели: нынешний приступ радикулита был самым тяжелым за всю жизнь. Даже легкий кашель отдавался в позвоночнике и по всему телу невыносимой болью. Она не жаловалась и молча страдала. Боткин и Федоров помочь ей не могли. Самые дорогие патентованные лекарства, которые они выписывали из Германии и Франции, уменьшали боль на какие-то два-три часа, а потом мучения возобновлялись с новой силой. И в глазах жены Николай каждый день читал немой упрек. Распутин наверняка поставил бы императрицу на ноги или, по крайней мере, уменьшил ее страдания. Но во дворец ему хода нет. И Николай решение свое изменить не мог, потому что знал: уже в тот же день весь Петроград станет обливать его и Александру помоями.

В первую минуту он Вырубову не узнал. Она чудовищно потучнела и постарела. Волосы были усыпаны пеплом седины, под глазами – круги, и не синие, а почти черные. Вырубова еле передвигалась, с трудом волоча ногу, раздробленную в железнодорожной катастрофе.

– Аннушка! – произнес Николай.

Вырубова вздрогнула: она тоже сразу не узнала императора. Смутилась, покраснела, неловко сделала книксен и, не сказав ни слова, поковыляла дальше. Определенно, мыслями она была где-то бесконечно далеко, в каких-то других мирах. «Да, ведь и ее отец Григорий и вернул-то домой из тех самых миров, с того света. И точно так же позвал ее…» – вспомнил Николай, и сердце его внезапно пронзила короткая, перехватило дыхание, боль толчков отозвалась в пальцах левой руки – мизинце и безымянном. Приступ грудной жабы[110] длился всего пять-шесть секунд, но их оказалось достаточно, чтобы Николая охватил страх смерти, всегда сопровождающий такие приступы, лоб покрылся холодным потом.

…Тогда, после крушения Царскосельского поезда, Вырубову с большим трудом освободили из-под смятого вагона. Она и сама почти превратилась в кровавую лепешку с раздробленными костями. Распутин узнал о катастрофе и о несчастье с Вырубовой от графини Витте. Как раз днем раньше Николай получил от Джунковского доклад, в котором шеф жандармов сообщал о пьяном кутеже Распутина в ресторане «Яр», где старец, сняв штаны, шокировал певичек и всех желающих дам видом своих гениталий и разъяснял всем, в какой восторг он приводил этим орудием императрицу Александру и ее дочерей – иногда поодиночке, иногда нескольких сразу. Николай был так разгневан и потрясен, что ему сразу даже в голову не пришло проверить эту чудовищные сведения, хотя достаточно было запросить первоисточники.

В тот же вечер граф Фредерикс протелефонировал на Гороховую, 62, где квартировал Распутин. Сообщил царскую волю: отныне, от сего часа, старцу окончательно запрещено появляться. И вообще навсегда забыть о своих отношениях с венценосными супругами. Последнее пожелание Фредерикс прибавил от себя и услышал в телефонной трубке в ответ насмешливое хмыканье Распутина. «Ладно, старый! – заявил ему Григорий. – Сами придут…»

Когда Николай и Александра после крушения примчались в Царскосельский госпиталь, у Вырубовой начиналась агония. И Александра решительно предложила позвать к умирающей Анне старца. Но мать Вырубовой шумно запротестовала:

– Никогда!.. – заявила она, – Никогда я не подпущу этого хлыста к моей несчастной девочке!

– Так ведь она умирает, – шепотом воскликнула царица. – А вдруг…

– Никогда! Пусть умрет, но предстанет перед Господом, а не перед Сатаной! – закричала старуха.

От графини Витте Распутин узнал, что царь с царицей находятся госпитале, куда привезли Вырубову умирать. Немедленно собрался в Царское – пешком, потому что движение поездов еще не было восстановлено. Выручила графиня. Настояла, чтобы Распутин воспользовался ее автомобилем. Шофер доставил Распутина в больницу за тридцать минут.

Вырубова не дышала уже пять минут и начала медленно холодеть. Врач, она же начальница госпиталя Гедройц, констатировала смерть.

В палату ввалился Распутин. Не обращая на присутствующих никакого внимания, он подошел к Вырубовой и, взяв ее за руку. Лицо его побагровело почти дочерна, на лбу веревками вздулись вены. Затем тело старца охватила мелкая дрожь.

– Аннушка, – хриплым шепотом произнес старец. – Аннушка, ты слышишь меня? Проснись, поглядь на меня…

Николай переглянулся с Гедройц. Та едва заметно пожала плечами и скептически покачала головой: что может услышать покойница? Ничего. Покойники слышать не могут. Это известно всем, кроме мошенника и шарлатана Распутина. В следующее мгновение Гедройц застыла, словно жена библейского Лота, превратившаяся в соляной столб. Вырубова, только что скончавшаяся, приоткрыла глаза и прошептала:

– Слышу… Отец Григорий, помолись за меня…

Распутин отпустил ее руку, бессильно свесившуюся с кровати.

– Поправится… будет жить… – еле слышно прошептал Распутин.

Кровь схлынула с его лица, он стал бледен до желтизны. Шатаясь и едва волоча ноги в черных лаковых сапогах, направился к выходу. И на пороге упал в обморок, ударившись об пол головой.

Через два месяца Вырубова уже ходила самостоятельно, хотя и с костылем в первое время.

… Через шесть дней император был оглушен новостью о внезапном и таинственном исчезновении Распутина. И что под подозрением Феликс Юсупов, которого старец сумел отвратить от гомосексуальных наклонностей. Но к вечеру того же дня царю доставили от Юсупова большое письмо. Феликс всячески отрицал свою причастность к исчезновению и к убийству Распутина, Письмом он выдал себя с головой: в тот день еще никто не знал и не говорил об убийстве. И тем более еще никому не пришло в голову подозревать Юсупова.

Труп Распутина нашли только через несколько дней – на льду Малой Невы близ Петровского моста, где убийцы затолкали старца под лед.

Вскрытие показало, что старец, с двумя пулями в легких, с одной в поясничном отделе позвоночника и с одной в горле, еще оставался жив и отчаянно боролся со смертью. Ему удалось поистине нечеловеческими усилиями найти подо льдом прорубь и самостоятельно выбраться наверх. Однако силы окончательно покинули его. Старец умер оттого, что живьем примерз ко льду.

Николай вспомнил, как уговаривала его мать не наказывать хотя бы великого князя Дмитрия Павловича, потому что князь помог истребить «одно из воплощений дьявола», стяжателя, распутника и сребролюбца. Царь горько усмехнулся. «Стяжатель» ушел на тот свет таким же, как и пришел оттуда, – нищим.

Он не оставил детям почти ничего. В это мало кто тогда верил. Но сколько же было разговоров и как возмущалась пресса, утверждая, что старец брал сотнями тысяч, обложив данью бедных петербургских банкиров и капиталистов. За это он обещал добиться у царя дополнительных прав и привилегий для евреев. В России осело больше половины мировой диаспоры.

Деньги Распутин брал – одной рукой. А другой тут же раздавал – офицерским и солдатским вдовам, жертвам японской войны, жертвам германской, увечным, нищим, сиротам… Вскоре он подступил к царю с намеками на положение сыновей и дочерей Израиля, утверждая, что самые толковые из них должны иметь право жить в столицах постоянно, поступать во все высшие учебные заведения, а не только в коммерческие и реальные училища. Царь выслушал Распутина, очень удивился и задал ему встречный вопрос:

– Григорий Ефимович, что-то я вас не понимаю. Почему я должен благоволить им больше, чем собственному народу? Обещаю вам, даю слово: любые ограничения относительно евреев я сниму тотчас же, когда дети русских крестьян будут иметь такие же благоприятные жизненные условия для получения образования, как и дети еврейских… м-м-м… крестьян!..

– Папа! – в свою очередь удивился Распутин. – Что ты говоришь? Какие еще крестьяне среди евреев? Они ж только водкой торгуют и деньги в рост дают. Откуда среди них взяться крестьянам? Этого, государь, долго ждать придется…

– Ничего страшного, – ответил царь. – Я подожду. У меня терпения хватит. Мой августейший родитель его величество Государь Александр Александрович тоже ждал. Правда, не дождался.

«Да, отец Григорий, все так и свершилось, – мысленно обратился Николай к Распутину. – Теперь я все понял тебя и поверил. Но слишком поздно». И тут же словно услышал ответ Распутина – беззвучный, но прозвучавший в бездонной глубине сердца императора. – «Вот тебе и война, Папа. Терпи – Бог милостив. Молись ему – все время, без передышки, молись каждую минуту и даже во сне молись!».

Император винил в поражении России кого угодно, только не себя.

– Отдать половину европейских территорий!.. – возмущался Николай, сообщив Александре ужасные вести, дошедшие до Тобольска. – Расчленить тысячелетнюю Державу, отдать Малороссию и Белороссию тамошним националистам, которые во все времена и эпохи неизменно были германскими и только иногда – турецкими и польскими холуями!.. Развалить армию!.. Развалить все хозяйство – по всей территории!.. Что это? Глупость или измена?!

Он внезапно замолчал, встретив изумленный взгляд Александры. И вспомнил, что именно эти вопросы в Государственной Думе адресовал депутатам профессор Милюков, один из создателей партии конституционных демократов – кадетов, заслуги которых в разрушении империи и ее государственного аппарата затмили всех остальных – и либералов, и социалистов, партийных и беспартийных. И задавал тот же риторический вопрос, адресуя его царю, царице и правительству относительно: «Что это – глупость или измена?»

– Конечно, измена! – уверенно заявил Николай, поняв, что Александра тоже вспомнила речь Милюкова…

– Dessen ugeachtet[111], – сказала она, – Христос не оставит мою любимую родину, мою несчастную, страдающую Россию… Затмение народа пройдет когда-нибудь.

– Боюсь, что мы до той поры не доживем, – с грустью заметил Николай.

…Николай глубоко вздохнул, снова вытащил портсигар и машинально взялся за третью папиросу. «Зачем же я все-таки им нужен?» И тут его осенило: ба! конечно! – немцы собираются сбросить большевиков и восстановить в России монархию. Поэтому его и затребовали.

– Da ist der Hund begraben[112]! Другого и быть не может! – мысленно воскликнул он.

«Конечно, для Вилли большевики в стратегической перспективе – плохие партнеры. Не только плохие, но и опасные: не сегодня, но завтра уж точно они инфицируют своими разрушительными идеями германскую империю. Угроза серьезная, растет с каждым месяцем. С каждым днем… Глупо было бы ее не увидеть и не попытаться упредить». Теперь он вздохнул с облегчением. «Боже Святый, Боже крепкий, Боже бессмертный, помилуй меня!.. Господи, Ты даешь мне надежду? Это так? Ты избавляешь от неотвратимости предначертаний? От родового проклятия?! Спаси и помилуй меня, грешного!..»

От непривычно долгого сосредоточенности на одной теме у Николая тяжело запульсировали виски и затылок.

Теперь события последнего года ему стали видеться в другом свете. Хваленые еще в 1913 году, юбилейном для династии, невероятные успехи отечественной промышленности уже через год обернулись полной ее неспособностью обеспечить фронт и тыл. Транспорт начал разваливаться уже в конце 1914 года, к началу 1917 процесс пошел стремительно, и к следующему году был парализован почти повсеместно. Введение на второй год войны карточной системы – без ума, без жесткого административного и полицейского контроля – привело, с одной стороны, к почти полному исчезновению в свободной продаже хлеба, муки и сахара, а с другой – к невиданной спекуляции продовольствием. Жесткое обложение деревни продразверсткой, которую довело до крайности правительство Керенского, заставило и крестьян и помещиков скрывать хлеб, хотя большая часть крестьянства все-таки подчинилась и сдавала зерно по твердым, очень низким ценам, не покрывавшим даже себестоимости. Помещики почти ничего не сдавали. Часть зерна ушло на черный рынок, часть контрабандой вывезли за границу.

В Тобольске Николай узнал, что представители командования Добровольческой армии, с ведома Корнилова и Деникина, попытались провести переговоры с великим князем Николаем Николаевичем о том, чтобы он возглавил белое движение. Кончились переговоры ничем, так как и офицеры и сам великий князь, в конце концов, пришли к выводу: появление члена династии и возможные опасения в обществе, что он займет опустевший престол, могут погубить белое движение.

– Что там говорить, ваше величество! – восклицал полковник Кобылинский, который и принес новость, – Как назвать такое: офицеры Добровольческой армии, убежденные монархисты, вынуждены скрывать свои взгляды, чтобы не вызвать ненависти со стороны товарищей по оружию и репрессий со стороны командиров!

Николай был потрясен.

– Так за что же они собрались воевать?

– Трудно сказать, ваше величество, – грустно отвечал Кобылинский. – Полагаю, что основная часть белого войска сама не знает, за что воюет. Все кончится плохо. Белая армия оставляет после себя выжженную землю, предается грабежу, свирепым казням крестьян. В контрразведке добровольческой армии собрались одни живодеры. Их побаивается даже Деникин. Все чаще добровольцы, вступая на освобожденные от красных территории, получают «подарки» от благодарного населения – град каменьев из-за заборов… Я уж не говорю, какому жестокому грабежу подвергаются обыватели – сначала от красных, потом от зеленых. Но белые всех переплюнули, потому что первыми стали грабить церкви. Мне мои товарищи пишут: «Многие офицеры имеют в обозе по нескольку телег, набитых награбленными церковными ценностями – золотые кресты, оклады с икон, драгоценные камни, святые дары…

– Я не могу, я отказываюсь в это верить! – восклицал Николай.

– Я тоже не хочу этому верить, ваше величество, но от моей веры или неверия факты не изменятся, – печально отвечал полковник Кобылинский[113].

Он прошел в купе и задвинул дверь. Сел у окна, пытаясь разглядеть что-нибудь за стеклом. Тьма стояла кромешная. Иногда мимо окна мелькали смутные тени, но через полчаса вышла луна и осветила пустынный перрон. Николаю остро захотелось верить, что именно сегодня и именно в эти полчаса Бог дал ему знак… О земном спасении? О том что ОН отведет рок 1918 года? Именно в эту секунду его отпустило непрекращающееся тягостное ощущение безысходности, которое он пытался тщательно скрывать последние шестнадцать лет – с того дня, когда он прочел завещание императора Павла Первого, хранившееся до 1901 года в Гатчинском дворце в темно-коричневом пергаментном конверте с шестью красными сургучными печатями на шелковом шнурке и надписью: «Вскрыть Потомку Нашему в столетний день Моей кончины. Павел».

…Лишь совсем недавно Николай стал понимать, что исток катастрофического семнадцатого года – в семнадцатом веке! Именно с того времени над династией Романовых тяготеет родовое проклятие – со времен царя Алексея Михайловича Тишайшего, второго царя из Романовых. Проклятие это с годами веками усугублялось почти каждым последующим властителем России. И расплатиться за все, как утверждалось в пророчествах и предсказаниях русских святых и угодников, придется ему, Николаю, последнему императору России. По крайней мере – последнему из Романовых.

Все началось с церковных реформ Патриарха Никона. Его стараниями был вызван страшный, глубочайший раскол в русском народе, не преодоленный и сегодня.

Со времен царя Иоанна Васильевича Грозного, когда на Руси началось книгопечатание, Москва стала рассылать по Православным странам богослужебные книги. Тут же обнаружились несходства в русских и греческих обрядах и чинах. Уже тогда, четыре века назад, Афон разделился на две непримиримые партии – небольшую, но упорную партию иноков-славян, состоявших, в основном, из сербов, и остального монашества, строго придерживающегося греческих традиций. Сербы утверждали, что московские богослужебные книги сохранили в чистоте и незыблемости старинные истоки Православия. В то время как греческие обряды за многие сотни лет подверглись влиянию римско-католической церкви, давлению турецких завоевателей, и в монастырях западно-православного мира постепенно вносились новые, чуждые исконным традициям изменения.

Вот как выглядела Россия со стороны до Никона.

Архидиакон Антиохийской церкви Павел Алеппский, побывав в России в 1654 году, писал: «Представьте себе, читатель, они (русские) стоят от начала службы до конца, беспрерывно кладут земные поклоны и все вместе, как бы из одних уст, поют молитвы; и всего удивительнее, что в этом принимают участие и маленькие дети. Усердие их к вере приводило нас в изумление. О Боже, Боже! Как долго у них тянутся молитвы, пение и Литургия!.. Мы дивились на порядки в их церквах, ибо видели, что они все – от вельмож до бедняков соблюдали все посты; неуклонное посещение служб церковных, непрестанные большие поклоны до земли, пост ежедневный до девятого часа (до 3-х часов дня) или до выхода от обедни. Ибо у них нет различия между чином монастырей и чином мирских церквей – все равно.

Знай, друг мой, что в этой стране, в России, обедня совершается с полным благоговением, страхом и уважением к святым. Диакон всякий раз, как скажет ектенью и войдет в алтарь, делает три поклона пред престолом, целует его, кланяется архиерею или священнику.

Что касается их крестного знамения, то достаточно назвать его московским – оно совершается прикосновением пальцев о чело, плечи и грудь. Московиты крестятся не троеперстным сложением, как мы, но слагая персты наподобие благословения священнического. А мы не умеем креститься подобно им, за что они насмехаются над нами, говоря: «Почему вы проводите каракули на груди, а не ударяете пальцами о чело и плечи, как мы?» Какая это благословенная страна, чисто Православная!

Гордость и спесь им совершенно чужды, гордецов они в высшей степени ненавидят… Там мы видели лавки, где продают вино, водку и прочие опьяняющие напитки. В течение всего поста все лавки они запечатали, и они оставались запечатанными. Горе тому, кого встречали пьяным или с сосудом хмельного в руках! Его обнажали в этот сильный холод и скручивали ему руки за спиной: палач шел позади него, провозглашая совершенное им преступление и стегая его по плечам и спине длинной плетью из бычьих жил; как только она коснется тела, тотчас же брызжет кровь.

Мы заметили, что они казнят смертью без пощады за четыре преступления: за измену, убийство, святотатство и лишение девицы невинности без ее согласия. Непременно живьем сжигают содомита[114]. Так же тот, кто поносит Царя, никогда не спасется от казни, как мы тому были свидетелями.

Обрати внимание на эти обычаи и прекрасные порядки в Московии, кои мы наблюдали: как они хороши! Что за благословенная страна! Она населена только христианами. В ней нет ни одного невера из какой бы то ни было секты. Здесь не имеют даже понятия о них. Здесь повсюду и на дверях домов, и на дверях лавок, и на улицах, и на дорогах стоят святые иконы, к которым каждый, при входе и выходе обращает лице с крестным знамением.

Нет сомнения, что Творец даровал русским Царство, которого они достойны и которое им приличествует за то, что все заботы у них – духовные, а не телесные.

Что же сказать, о твердом и неослабном исполнении ими всех религиозных обязанностей. Что сказать о самих этих обязанностях которые, однако, тщательно выполняются и Царем, и Патриархом, и боярами, и боярынями, и Царевнами? Разве они не чувствуют усталости? Разве они железные, что могут жить без еды и выстаивать длинные службы на морозе[115], не обнаруживая утомления? Без сомнения, эти русские – все святые, ибо превосходят своим благочестием даже пустынных отшельников… Богу угодно было сделать этот народ Своим – и он стал Божиим – и все его действия от Духа, а не от плоти…

Правду сказал наш Патриарх Антиохийский Макарий: «Все эти обычаи существовали и у нас во дни наших Царей, но мы их утратили, они перешли этому народу и принесли у него плоды, коими и они превзошли нас».

Смысл реформ Никона состоял в том, чтобы изменить русский церковный Устав и привести его в соответствие с новогреческим. Это было исключительно политическое решение и крайне неразумное. Потому что сохраненные русскими обряды не имели принципиальных отличий от новогреческих порядками. Никон утверждал, что реформа сблизит Россию и русскую православную церковь с другими православными государствами и церквами. «Для чего Святой Руси это сближение? – удивлялись иерархи. – И что нам могут хорошего дать западные христианские страны, где церковь – уж давно не церковь, а политическая организация. Почему бы им у себя не провести реформы?»

Никон никакого ответа не давал, скрыл истинные мотивы намеченных преобразований. Он очень хотел стать первым из пяти вселенских Патриархов. Но добиться этого без введения единообразия в церковный устав шансов было мало.

Царь Алексей Михайлович поддержал Никона. Однако для русского верующего человека и, прежде всего, священничества, изменения в чине, замена двоеперстия на троеперстие означали не просто замену одних форм и элементов на другие, а глубинное изменение принципов духовной жизни, моральных основ бытия, которыми они дорожили и без которых не представляли себе праведной жизни. Это понимали даже иностранные клерикалы, как видно из записок Павла Алеппского, но Никон не понимал. Поэтому почти треть русских ушла в раскол. С этого началась величайшая трагедия России.

Изменениями церковного устава Никон не ограничился. Он решил увеличить объем власти Патриарха, который, как в духовной, так и в мирской жизни, становился первым лицом государства – своего рода московско-православным папой. Титул Патриарха отныне был «Великий Государь Великия, Малыя и Белыя России». Никон установил, что теперь только Патриарх может быть исповедником царя, а значит, и его наставником. «В духовной жизни Патриарх выше Царя, и каждый Православный должен быть в послушании Патриарху, потому что он – единственный Отец наш в вере Православной и ему вверена Православная церковь. Но там, где церковь попадает под мирскую власть, это уже не Церковь, но дом человеческий, вертеп разбойников. Патриарх, утверждал Никон, «есть образ жив Христов и одушевлен, телесы и словесы в себе живописуя истину».

В письме к Алексею Михайловичу он высказывается прямо: «Мы не знаем иного законоположника себе, кроме Христа».

Царь не потерпел посягательств Никона на единоличную верховную власть, лишил Никона сана, отобрал в удел имущество и часть земель Воскресенского монастыря, только что основанного Никоном. Монастырь Никон хотел превратить в Новый Иерусалим, чтобы со временем сделать его Всемирным центром Православия.

Ответ Никона на репрессии не заставил себя ждать.

25 июня 1663 года от Р.Х. Никон отслужил в церкви молебен Животворящему кресту, читал молитвы, но с особенным значением читал он псалмы 68-й и 108-й, чем привел присутствующих священнослужителей в трепет и ужас. Эти псалмы полагается читать терпящим надругательства и насилие за веру. И то, что произошло потом с семьей Царя, историки церкви приняли как свидетельство гнева Божия, призванного на царя.

Спустя почти 300 лет Николай прочел записки богослова Иоанна Зизикина, который, наряду с архидиаконом Палмером, сопоставил исторические события конца XVIII века и тогдашние молитвы Никона. Низложенный Патриарх молил Бога словами 68-го псалма: «Излей же на врагов моих ярость Твою, и пламень гнева Твоего обымет их! Жилище их да будет пусто и в шатрах их да не будет живущих… Да изгладятся они из книги живущих и с праведниками да не напишутся!»

Псалмом 108-м Никон жестко и с ненавистью сообщил слушающим его прихожанам и духовенству, в первую очередь, шпионам царя: «Отовсюду окружают меня словами ненависти, вооружаются против меня без причины. За любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь; воздают мне за добро злом, за любовь мою – ненавистью… Да будут дни его кратки!»

И царь Алексей Михайлович умер в 1676 году, не дожив и до 47 лет. Перед смертью в завещании царь, как пишет И. Зизикин, просил у Патриарха прощения, а новый царь Феодор Алексеевич просил Никона вернуться в основанный им монастырь, который именовался теперь Ново-Иерусалимским Воскресенским. Никон после долгих уговоров согласился вернуться, но скончался по пути в монастырь 17 августа 1681 года.

С бьющимся сердцем Николай читал дальше толкование Зизикина: «Отказ Никона простить царя остался навеки крестом против унижения Церкви светской Властью.… Но это произошло позже. А тогда Никон продолжал молебен: «Пусть достоинство его (Царя) да возьмет другой; дети его да будут сиротами, а жена его вдовой». И дети царя Алексея Михайловича преждевременно остались сиротами и вместе со своей матерью, его второй женой, подвергались опасностям и лишениям и несчастиям после его смерти. Грозный псалом продолжался: «Да скитаются дети его и нищенствуют и просят хлеба из развалин своих…» И царя сын Петр, оставшись без отцовских забот, странствовал у нечестивых иностранцев, моля у них яда, как хлеба, и был странником вдали от Бога и своей страны, ища пищи из опустошенных мест, где не произрастало хлеба. Никон взывал к Небу: «Да захватит заимодавец все, что было у него, чужие расхитят труды его…» И царство Алексея обеднело от войны. И плоды его ранних побед были захвачены иностранцами, и труд его, и его преемник были поглощены немецким басурманством. Никон молил: «Да не будет милующего сирот его, да будет потомство его на погибель, и да изгладится имя его в следующем роде…»

Около царя к концу его жизни не было никого. Ближний боярин Матвеев был в изгнании. Когда его присутствие было особенно нужно, он был изгнан родственниками самого Алексея Михайловича. Сын Федор умер, когда достаточно вырос, чтобы творить добро. Сын Петр был духовно истощен, духовно убит своей собственной сестрой Софьей и превратился, благодаря плохому воспитанию, в чудовище, способное только развить следствие грехов своего отца. Право наследственности и преемства отошло от потомков Алексея Михайловича, и наследник – внук Алексей сын Петра – был предан смерти своим собственным отцом. И во втором поколении имя Романовых в мужском поколении исчезло. Ни семьи его матери, ни семьи его первой жены больше не существует».

Такое изложение его родословной потрясло Николая – так оно было далеко от того, к которому он привык – к героической трактовке жизни Петра Великого и восторженной – Тишайшего царя Алексея Михайловича. Теперь он сознавал: Великий Петр не только не устранил последствия удара, который нанес Русской православной церкви его отец, но и усугубил его[116].

После смерти Патриарха Андриана в 1700 году Петр издал указ не избирать нового Патриарха, а создал Синод – бюрократизировал управление Церковью, а себя объявил ее главой и допустил называть себя «Богом» и даже «Христом». «Вот когда произошел надлом в жизни Святой Руси. Семнадцатый век ясно привел к семнадцатому году», записал в своем дневнике Николай.

Он не читал трудов протоиерея Льва Лебедева, и, разумеется, не мог их читать, но если бы они были ему доступны, Николай нашел бы твердое обоснование того, к чему мысленно уже подступался сам.

«В связи с разладом царя Алексея Михайловича и Патриарха Никона, – утверждал прот. Лев Лебедев, – возник и раскол церковный. Выяснилось, что в Третьем Риме одним лишь «благочестивым Царем» без Патриарха, единство веры и Церкви сохранено быть не может. Следовательно, провиденциально русское Патриаршество было устроено как средство сохранения духовной цельности России в обстановке начинающейся секуляризации (обмирщения, отхода от религиозности. – авт.) жизни значительной части народа. И пока сохранялось Патриаршество, то сохранялось, несмотря на все внутренние трещины, и цельность православной России. Полностью расколоть эту цельность оказалось возможным, только упразднив Патриаршество как институт, причем упразднив волею законного Царя. Так обнаружилась и обратная связь: один лишь Патриарх, без благочестивого Царя, сохранить единство общества в вере и Церкви не может.

Царь Петр в своих антидуховных настроениях был далеко не первым и не единственным отступником. Он только лишь в наиболее сильной форме выражал настроения и запросы довольно значительной части русского общества. Не отрекаясь от веры и Церкви, эта часть общества отреклась от образа жизни, к которому Церковь звала и старалась удержать все общество в целом. Но при Петре уже явно обнаружилось, что возможно одно из двух: или утопить в крови половину народа или, в соответствии с Богоданной законом свободой человеческой воли дать возможность непослушной части общества осуществить свою свободу в отрицательном направлении. Русское Патриаршество по пути насилия не пошло. Но оно в то же время не одобрило секуляризации самого царя, оно не одобрило и не благословило ни одного отступления от Православия. Патриарх не мог более быть «старейшим отцом» для тех, кто перестал ему повиноваться. Но и Царь, поскольку открыто отступил от благочестия, не может считаться благочестивым. То есть именно таким Царем, ради православия и благочестия которого и было учреждено Патриаршество.