Наследство последнего императора Волынский Николай

13. КУЛИКОВСКАЯ-РОМАНОВА В СМОЛЬНОМ ИНСТИТУТЕ

– Я вас поняла, господин мэр, – сказала Куликовская-Романова и с усилием выбралась из узкого кресла, поставленного впритык к огромному рабочему столу Собчака. Это было специальное кресло. Оно было уже обычного, ножки его были укорочены сантиметров на десять-пятнадцать. Поэтому мэр, сидящий за своим необъятным столом, всегда возвышался над посетителем, что, по замыслу новых психологов Смольного, должно вызывать у просителя подсознательное желание ни в чем не перечить хозяину кабинета. И даже если среди посетителей попадался человек, психологически сильный, все равно, он скоро чувствовал себя неладно и старался поскорее уйти.

Собчак торопливо вскочил, подошел к гостье, изящно склонился, чтоб поцеловать ее руку, но Куликовская-Романова вовремя отступила на шаг.

– Не могу от вас скрыть, – сухо добавила она. – Я разочарована. Мне предполагался любой результат нашей встречи, но не такой. Мне до этой минуты казалось, что дело, о котором я хлопочу, меньше всего носит частный характер. И Петербург, его градоначальники должны быть заинтересованы в нем больше, чем я, – она говорила по-русски с едва заметным «дореволюционным» акцентом.

Мэр очень огорчился.

– Ваше сиятельство… – проникновенно заговорил он.

– У меня нет титула, – пояснила Куликовская-Романова.

– Да не может быть! – удивился Собчак. – Я полагал, что вы, выйдя замуж, получили автоматически титул мужа.

– Мой муж тоже не имеет титула.

– Кто же вам сделал такую гадость? – возмутился Собчак.

– Вы, – ответила Куликовская-Романова.

Собчак несколько натянуто засмеялся.

– Мне очень нравится ваше чувство юмора. В нем есть что-то тонкое, английское, – заявил мэр.

– А почему, господин мэр, вы решили, что я шучу?

Он ничего не сказал и выжидающе смотрел на посетительницу.

Куликовская-Романова пояснила:

– Говоря о тех, кто лишил моего супруга его титула, я имела в виду, прежде всего коммунистов, из-за которых почти вся русская аристократия бежала из России. Вы ведь тоже коммунист? По крайней мере, по убеждениям?

Удивлению мэра не было границ.

– Откуда у вас эти совершенно непроверенные, не имеющие отношения к действительности сведения? – обиделся он.

– От вас.

– Что-о? – не поверил своим ушам Собчак.

– От вас лично, – повторила она. – Мне довелось видеть по телевизору ваше выступление. В начале вашей «катастройки». Вы тогда сообщили всем, что самое любимое ваше чтение – журнал «Коммунист» и что самая большая ваша мечта – вступить в КПСС, – пояснила Куликовская-Романова.

– Ах, вот что! – подавляя досаду, сказал мэр. – По телевизору, значит, видели… Но разве можно все так понимать – буквально? Все не так просто на этом свете.

– Думаю, и на том свете будет не проще, – заметила она.

– Ольга Николаевна, – сменил тему мэр. – Я с огромным уважением отношусь к вам и вашей деятельности. Но ваша просьба невыполнима. Мало того – совершенно нереальна. Прошу меня понять, – проникновенно произнес он. – Даже я, человек не последний в новой демократической России и мэр такого города, как Санкт-Петербург, не всесилен. Увы!

– Однако позволю себе заметить, что и не рассчитывала на всесилие мэра даже такого города, как Санкт-Петербург, и на всесилие человека, не последнего в России, – холодно произнесла Куликовская-Романова. – Мне и в настоящую секунду кажется, что моя просьба – пустяк, и вы в состоянии решить ее теперь же… Господь с вами! Прощайте.

Она повернулась к нему спиной и, не торопясь, но все еще легкой для ее семидесяти лет походкой направилась к двери.

Собчак и сам не понимал, почему он отказал ей в сущем пустяке. И даже меньше, чем пустяке. Собственно, что он о ней знал?

, Куликовская-Романова. Ольга Николаевна. Вдова недавно помершего Тихона Николаевича Куликовского-Романова – родного племянника Николая Второго. Сын великой княгини Ольги Александровны – сестры последнего царя.

…Великая княгиня побывала замужем дважды. Сначала за герцогом Петром Ольденбургским. Петя оказался педерастом. После нескольких лет мучений, Ольга Александровна выпросила у брата разрешение на развод. Он согласился, но не раньше, чем через четыре года.

Она срок выдержала, после чего заявила брату-императору, что давно любит ротмистра Николая Куликовского, а коль скоро брат подписал Манифест от 17 октября и законы империи все равно меняются, то она не видит никаких препятствий к своему браку с простым офицером, а не с особой династического рода.

Царь Николай дал согласие. Но поставил условие: после развода подождать еще пять лет.

Великая княгиня Ольга и ротмистр Куликовский дождались. Брак оказался на редкость счастливым. Из последних Романовых только Ольге и повезло. Уже в Дании у нее родился сын Тихон, который, разумеется, не имел никаких династических прав и обязанностей, поэтому он тоже женился по любви – на дочери казачьего есаула Ольге Пупыниной.

Вплоть до окончания второй мировой войны молодые жили в Дании, у матери, Ольги Александровны и бабушки – вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. Но после 1945 года пришлось Ольге Александровне бежать из материнского дома в Канаду. Ей грозили большие неприятности за помощь, которую она оказывала русским, которые имели несчастье служить в гитлеровских войсках.

Тихон с женой жили в Торонто, детей у них не было. Всю жизнь они работали, вышли на пенсию, и вот недавно Тихон Николаевич умер, а его вдова основала благотворительный фонд имени своей усопшей свекрови и зачастила в Россию.

Собчак нажал кнопку звонка. Дверь тотчас же бесшумно отворилась. В проеме показалась голова его нового помощника-референта – манерного черноволосого малого. У референта было странное имя для парня – Ира. Правда, оно происходило от Ираклия, под которым парень действительно был записан в паспорте, но все-таки… Противно мужика называть бабским именем, но делать было нечего. Скрепя сердце, Собчак согласился взять парня, чьи гомосексуальные интересы не стали секретом для мэра. Каждый раз, когда приходилось здороваться или прощаться за руку с новым помощником, Собчак потом с отвращением отмывал ладони в небольшой туалетной комнате за дополнительной дверью, замаскированной под деревянную панель. И каждый раз он осознавал будто заново, что этим же краном пользовались до него легендарные личности – от председателя исполкома Коминтерна Зиновьева, получившего в 1937 году заслуженную пулю, и до последнего в истории России секретаря обкома КПСС академика Гидаспова, который совершенно неожиданно для себя – исключительно по воле Горбачева – ненадолго оказался в этом же кабинете.

Новый помощник, хамоватый, хитрый, но при этом совершенно бестолковый парень, только вносил сумятицу в работу административного аппарата мэрии – тяжеловесного неуклюжего механизма.

Парня Собчаку навязала знаменитая демократка Старовойтова, о которой Собчак заявил на ежегодном приеме-банкете в Смольном, куда пообщаться с властью традиционно приглашались самые видные люди в городе:

– Удивительный талант у нашей Галины Васильевны! Жаль, ее здесь нет сейчас – Москва слишком много прав заявила на нашу знаменитую землячку… Неудивительно: Галина Васильевна – лучший в нашей стране, а может, и в мире, специалист по межэтническим отношениям. Обратите внимание: как только между карабахскими армянами и азербайджанцами затухает война и обе стороны заявляют о желании переговоров, наша Галя тут же летит на Кавказ. И уже на следующий день война возобновляется. С еще большим ожесточением. У нее явно есть какое-то волшебное слово. Какая-нибудь говорящая щука исполняет все, о чем Галя попросит.

Собчак обнаружил, что в зале возникла недоуменная тишина. Гости озадаченно уставились на мэра. Он поспешно добавил:

– Шутка! Это была просто шутка!

Но было поздно.

Старовойтовой, конечно, тут же донесли. Встречаться с Собчаком по этому поводу она сочла роскошью и написала ему записку. В ней было всего две фразы: «Меньше всего я ожидала, что именно Вы способны выстрелить мне в спину и еще сделать контрольный выстрел! Только не говорите, что Вы всего-навсего пошутили. Г.С.».

Собчак тут же позвонил Старовойтовой на ее «мотороллу» – тогда сотовый телефон был редкостью и роскошью. Почти тридцать минут он разъяснял Старовойтовой, что он, действительно, всего лишь не очень удачно пошутил и просит у нее прощения – готов даже стать на колени. Но она заявила, что Собчак разоряет ее разговором по мобильнику, и отключилась.

Так в отношениях двух «демократических харизм», как их называла пресса, образовалась трещина. Она неуклонно расширялась и, наконец, превратилась в пропасть и нанесла огромный вред святому делу демократизации. Но восстановить прежнее было уже невозможно. Да в то время и самой Старовойтовой стало уже не до выяснений, кто кого первым назвал гусаком. Она постепенно стала отходить от политики и все больше погружалась в бизнес.

С первой же минуты Собчак испытал к своему помощнику непереносимую брезгливость. Но делать нечего: как потом он выяснил, парня Старовойтовой сосватал сам Костиков, пресс-секретарь президента Ельцина. Придется потерпеть, пока не подвернется удобный повод убрать этого юного педераста из Смольного. Достаточно того, что они уже захватили Кремль, полезли в аппарат Верховного Совета России, начинают командовать большой прессой. Теперь им понадобился Питер, и они постепенно они прибирали к рукам Ленсовет. На какое-то время Собчак их остановил, подсказав Лизунову, чтобы милиция провела акцию устрашения. И через несколько дней весь город, прильнув к телевизорам, видел, как милиция брала одного из самых заметных демопедерастов – депутата Левашова, которому прямо под телекамерами, на его рабочем месте, надели наручники, торжественно вывели из Мариинского дворца и затолкали в милицейский форд[62]. Следствию удалось предъявить Левашову обвинение в совращении малолетних и посадить на шесть лет.

Юрист Собчак прекрасно понимал, что там, где внедрился хоть один педераст, скоро появятся другие. В этом смысле они представляют собой самое опасное сообщество. Автомобильный король и юдофоб Генри Форд считал их даже опаснее еврейских расистов. Потому что евреи, захватывая то или иное жизненное пространство, исходят, как правило, из чувства долга перед соплеменниками, из любви к своему народу и ответственности за его будущее. В этом и есть секрет их исключительной национальной солидарности и сплоченности. Каждый еврей с детства усваивает важнейшую истину: не может быть большего преступления, нежели отказ в помощи собрату. Нормальный еврей, которому чужды расовые предрассудки, тем не менее никогда не скажет о своих: «Народ». Он непременно скажет: «Народ мой!» И скажет это с любовью и гордостью. Еврейский национализм не может вызвать у других националистов, в том числе и русских, ничего, кроме чувства уважения и желания видеть и у своего народа такое же качество.

Напротив, у педераста никаких моральных принципов нет и быть не может. Вполне объяснимо. Гомосексуалистов обоих полов не интересует продолжение себя самого в будущих поколениях. Это не входит в систему их этики. Они живут только ради самоудовлетворения. Такие понятия как «народ», «нация», «государство», «будущее» для них лишние, им нет места в зримом мире педераста.

Ни одно нормальное государство не подпускает педерастов к государственной службе, особенно, к дипломатии, разведке, армии и к репрессивному аппарату. Ибо педераст – предатель по определению. Свой брат-гомосек даже из враждебного для его страны государства ему роднее и ближе любого соотечественника. Но уж если гомо пролезает туда, где его не должно быть, то страх разоблачения у него настолько силен, что готов на любую подлость и предательство. Кстати, советская разведка, как и спецслужбы других стран, всегда использовала гомосеков, своих и заграничных, исключительно продуктивно. Самых знаменитых ныне шпионов, работавших на ответственных постах в ЦРУ, ФБР и Си-ай-си и в других спецслужбах, КГБ сумел легко завербовать только потому, что они были тайными педерастами.

Очень скоро мэр убедился, что новый помощник попросту шпионит за ним. Парень совал нос даже в те дела, куда квалифицированный референт если и полезет по необходимости, то сделает это настолько профессионально, чтобы не поставить в неловкое положение начальника.

– Слыхали? – возмущенно спросил помощника Собчак. – Она разочарована!

– Да, слышал, – парень тут же попал в ловушку. – С ума сошла, старая стерва.

«Это ты, субчик, с ума сошел! – мысленно отметил Собчак. – Вот и выдал себя: подслушиваешь уже прямо через селектор. А скажи-ка мне, девушка Ира, на кого ты же ты все-таки еще работаешь, кроме Костикова?»

Задумавшись, Собчак отвернулся от Иры и уставился затуманившимся взглядом в окно. Возникла тягучая неловкая пауза.

– Совершенно спятила, – повторил помощник. Он не умел собой владеть и не выдерживал долгих пауз в разговорах, что Собчак справедливо расценил, как решающий признак профессиональной непригодности. И мэр при каждой возможности старался поддерживать в своем референте состояние подсознательной тревожности, надеясь, что парень когда-нибудь неосторожно раскроется. Но ничего определенного пока Собчак для себя не выяснил и поэтому предположил, что, что парень приставлен к нему исключительно для отвода глаз. Точнее для прикрытия кого-то другого – главного шпиона.

Однажды мэр прямо спросил у Степашина, нового начальника новой тайной полиции, возникшей на руинах КГБ и получившей название ФСК – федеральная службы контрразведки, есть ли в Смольном его люди. Степашин горячо отрицал даже теоретическую возможность того, что в окружение Собчака внедрен хоть один «фискал». Такой ответ Собчаку не понравился, хотя он и не особенно рассчитывал услышать правду: кто же, в самом деле, станет выдавать свою агентуру? Хотя… может, и не врал Степашин. Особенно, если учитывать, что главный «фискал» Питера – новичок в делах спецслужбы. Его, вчерашнего мелкого партийного функционера пожарной охраны Собчак сам перетащил в Ленинград. Но мэр сознавал и другое: любой начальник спецслужбы, получив в руки фантастическую силу власти, рано или поздно начинает свою игру. От его возможного предательства не давало гарантий даже наличие общего врага – недобитых коммунистов и подрастающих националистов, которых демократическая власть бережно взращивала и умело культивировала, поддерживая оппозиционеров в том состоянии, когда они вроде и существуют, но никакой опасности для режима не представляют. Без этих «врагов» деморежим в России продержался бы недолго.

– А кто она такая, эта Куликовская? – воскликнул Ира, снова не дождавшись реплики босса. – Вы думаете, Анатолий Александрович, она действительно жена царского племянника?

– Вдова… Давно уже – почти три года… – грустно поправил его Собчак. – А чья же?

– Неизвестно чья. Так вот – просто неизвестно! – ответил Ира. – Я специально занимался этим вопросом. Целый месяц.

– И это занятие не помешало вашей основной работе? – заботливо спросил мэр.

– Ну что вы! Нет. Я все делал на работе, – уверенно ответил помощник.

– И к чему же вы пришли? Чья она жена?

– Вдова, – теперь поправил шефа Ира.

– Да-да, вдова. Спасибо. Так чья?

– По-английски это называется bastard! – сообщил Ира.

– И что это значит?

– Ублюдок.

– Надо же! – удивился Собчак. – Как вы, однако, языками владеете… Но муж Куликовской-Романовой, насколько я помню, был рожден в законном браке. Значит, ваше определение, так сказать, хромает. Я тоже занимался этим вопросом, если вы, конечно, не против, – скромно сообщил мэр.

– Ну да! – Ира нисколько не смутился. – Конечно, не против. Но я дошел до того, что она не великая княгиня, потому что ее свекруха, сестра царя Николая, вышла не за такого же князя, а за простого полковника. Есть сведения, что она познакомилась с ним в пивном баре.

– Вот так-так! Неужели в пивном баре? – изумился Собчак. – Это где же такие пивные бары были в семнадцатом году для членов царской семьи?

– Где-где… Везде – на каждом шагу! – пояснил Ира. – Это уже при советской власти пивных баров не стало. Так что эта Куликовская – никакая не великая княгиня!

– Она нигде себя и не называет великой и даже просто княгиней.

Ира сделал изящную гримаску.

– Фи! Разве в том дело? Слишком много она хочет! – он не понимал, почему мэр не разделяет его возмущения. – Ну, подумаешь, привезла из Канады на пароходе какие-то старые кровати, отдала в больницу. Еще неизвестно, на какой помойке она их там, в своей Канаде нашла. И как ей только удалось растаможить это старье? Нет, вот теперь пусть побегает по инстанциям, пусть почешется, пусть посмотрит, как надо жить и вести себя в России. Может, тогда поймет, что здесь ей не Канада, и никто перед ней на цырлах ходить не собирается.

– Это ваша рекомендация мне как руководителю города? Ваш совет специалиста-референта? – уточнил Собчак.

– Да, в общем-то, – своей непонятливостью Собчак начинал Иру раздражать. – А вы? Что вы подумали?

– Я подумал… – медленно произнес Собчак. – Я подумал, – повторил он, – что если вы еще раз дадите мне подобный совет, можете сразу искать себе другую работу. И не нужно мне ничего объяснять! – рявкнул он. – Тем более, намекать, кому вы побежите на меня жаловаться. Потому что в этом случае вы будете отправлены не в отставку, а на ту помойку, где вас нашли ваши покровители – да, покровители: от слова «покрывать»!

Ира онемел, выпучив глаза. Такого он не ожидал. Педераст-референт внезапно вспотел, даже пышная его прическа (он красил волосы «Лондаколором» под блондина) взмокла.

– Ка… ка… – подавился он словом. – Ка…

– Ну! – приободрил его Собчак. – Смелее! Что бы хотите сказать? «Кака»?

Ира кивнул.

– Кто «кака»? Вы? – спросил мэр.

– Не… – замотал головой помощник.

– А кто же? – угрожающе поинтересовался мэр. – А? Ну, давай, говори, не вытягивай кишки! Я, что ли?

– Не… не вы… К-к-акая? Какая помойка? – Ира, наконец, протолкнул нужное слово через свою глотку.

Собчак усмехнулся.

– Мало того, что ты… этот… нетрадиционный. Ты еще и дурак. Уж не думаешь ли ты, что здесь не известно, где тебя подобрал главный московский педик? Да в вашем же клубе на Галерной.

– А что? – вдруг взвился Ира. – Там и Жириновский бывает.

– Ладно, – успокоил его Собчак. – Я передумал.

Ира облегченно вздохнул и несмело улыбнулся.

– Спасибо, Анатолий Александрович, – Ира попытался преданно заглянуть шефу в глаза, но у него не получилось: сегодня глаза мэра больше, чем обычно, смотрели в разные стороны. – Я больше не буду.

– Что «не буду»? Думать?

– Да. То есть, нет, наоборот… – запутался Ира.

– Верю, – успокоил его мэр. – Именно поэтому я и передумал. Знаешь ли, девушка Ира, я решил выгнать тебя не когда-нибудь в неопределенном будущем, а сегодня. Сейчас. Вот в эту, текущую в настоящий момент секунду! Ступай в общий отдел, и скажи там инспектору по кадрам, что я тебя отпускаю на все четыре стороны. Да поторопись – они через полчаса на обед пойдут!

Теперь до крашеного педераста дошло. На лице его за какие-то секунды сменилось несколько выражений – от недоверия до обреченного спокойствия и, наконец, в его глазах сверкнула такая сила ненависти, что Собчаку показалось, Ира – не демопедераст, а электрический скат и только что нанес мэру мощный электрический удар.

Парень вдруг широко улыбнулся, подмигнул мэру и, виляя по-женски задом, вышел. Собчак перевел дух. Эта неожиданная улыбка и подмигивание…

Мэр поднял трубку «вертушки» – защищенной телефонной связи, которая была предназначена внутри города только для партийных, государственных функционеров и руководителей крупнейших предприятий. Набрал четырехзначный номер. Трубку снял сам Чубайс. Он недавно был назначен председателем только что созданного комитета по распоряжению городским имуществом и не упускал ни одного случая упомянуть, что комитет создан по его настоянию.

Это была неправда. Идея создать комитет по разворовыванию госимущества первой пришла в голову Собчаку, он же и двинул сюда Чубайса. И лишь потом спохватился: у «рыжего Толи» в руках оказался весь город, где доселе не было ничего в частной собственности – от квартир до дворцов. И теперь этим распоряжался Чубайс. Реальной власти у «рыжего Толи» оказалось больше, чем у «длинного Толи». Хорошо, Собчак успел отписать для себя специальный квартирный фонд. Квартира в Ленинграде, а потом еще больше в Петербурге была самым большим богатством. Квартир всегда не хватало, а тут еще и советская власть подгадила: оставила демократам в наследство 5 миллионов населения.

Правда, надо отдать должное новой власти: ее реформы оказались настолько эффективны, что уже через год население стало стремительно сокращаться и за пять лет уменьшилось до четырех миллионов. Однако реальные успехи демократов были гораздо большими: за это же время в Питере осело около миллиона выходцев с Кавказа и из Средней Азии. Они без труда и сразу получали за огромные взятки российское гражданство, питерскую прописку, затем жилье, захватывали здания разорившихся институтов, заводов и фабрик, школ и профессиональных училищ. Так что за пять-шесть лет город потерял больше двух миллионов человек. А если учесть, сколько горожан должно было родиться, но не родилось, то потери города составили около двух с половиной миллионов человек – вдвое больше, чем за время гитлеровской блокады – самой страшной за всю обозримую историю Европы последних двух тысяч лет ее существования.

Так что ценность собчаковского специального квартирного фонда, которым мэр мог распоряжаться самостоятельно, не давая никому отчета, только возрастала. Но он, конечно, просчитался – непростительно. Все-таки жилье – это не морской порт и не суда торгового и промыслового флота и даже не знаменитый холдинг «Ижорские заводы», которые нынешним собственникам бывшего государственного имущества приносили фантастические – миллиардные доходы в американских долларах. Весь секрет был только в том, чтобы не спешить и не отдавать общественную собственность кому попало, а людям с большими деньгами. Большие деньги были только у бандитов и крупного ворья. Поколение собственников помоложе разбогатело на рэкете и крупномасштабном финансовом мошенничестве.

– Анатолий Борисыч! Приветствую! Узнаешь?

– Да кто же вас посмеет не узнать, Анатолий Александрович! – ответил Чубайс с привычной безжалостно-веселой интонацией. Он был тайным сайентистом, как и его друзья-приятели, сплотившиеся вокруг него тесным кругом, – Немцов, Бревнов, Кох, Кириенко-Израэлит, Хакамада и еще человек двадцать в Москве и Питере. Все остальные двуногие, убежденно считал он, как и его друзья-хаббардисты, – нечто вроде вшей, которых можно терпеть, пока они не кусают. Собчак для Чубайса тоже был вошью, только чуть более крупной, нежели другие.

– Тут к нам прибыла некая великая княгиня Куликовская-Романова, – сообщил Собчак. – Ольга Николаевна. Великая княгиня, – со значением добавил он.

– Да, конечно, Анатолий Александрович, – ответил Чубайс. – Знаю: царская невеста.

– «Царская невеста», Анатолий Борисович, – мягко поправил Собчак, – это опера такая. Ты, наверное, хотел сказать – «невестка».

– Да, невестка, – отозвался Чубайс. – Она представляется как… Минутку… – он порылся в куче визитных карточек у себя на столе: – Вот, нашел: «Председатель Благотворительного фонда Ея Императорского Высочества Великой княгини Ольги Александровны»… Ну и придумала брэнд, – тоже мне… бизнес-вумен. Язык сломаешь.

Собчак удивился.

– Она что – у тебя была? – спросил мэр.

– Да, – ответил Чубайс. – Я ей отказал. Объяснил, что вопросы распределения арендных площадей в памятниках архитектуры, по нормативному положению, решаете только вы.

Такого положения не было. Как раз по существующему положению, именно Чубайс и распоряжался всем имуществом города. Скоро также безраздельно он будет распоряжаться имуществом всей России. «Поганец! – мысленно сказал ему Собчак. – Хотя бы предупредил! Хотя это ничего не меняет».

– Я хотел вас предупредить, что она приходила ко мне, – вдруг услышал он в трубку. – Да как-то не вышло. Да и потом, – добавил Чубайс, – это ведь ничего не меняло. Я, кажется, не сделал ошибки.

«Ого! – насторожился Собчак. – Не зря говорят, что он умеет читать мысли, рыжий черт!»

– Правильно, Толик, – сказал Собчак. – Я тоже ей отказал. Нечего ей здесь делать.

– Я тоже так и подумал. Не хочет нам помочь с этими… с костями… И еще имеет наглость чего-то требовать.

– Не хочет, – подтвердил Собчак. – На словах вроде согласна, но только чтобы ее собственные эксперты участвовали.

– Не понимаю все-таки! Ну – никак не понимаю! – с искренним удивлением заявил Чубайс. – На кой хрен ей это надо – собственные эксперты, личный контроль? Разве ей не все равно? Ведь лично ей ничего не светит, даже если мы пойдем на ее условия!

Собчак глубоко вздохнул и побарабанил пальцами по столу.

– Странные люди, – произнес он.

– И я так думаю, – согласился Чубайс. – Самое странное, что и она, и ее эксперты не понимают и не хотят понять простую вещь: в принципе они нам совершенно не нужны. Мы прекрасно обойдемся и без них. Им же потом будет хуже. Я, между прочим, так ей и сказал.

– Напрасно! Напрасно, Анатолий Борисович! – встревожился Собчак. – Пресса, знаешь, – не наша, конечно, а зарубежная, поднимет вой. Сейчас это не вовремя.

Чубайс засмеялся.

– Вы играете в шахматы, Анатолий Александрович? – неожиданно спросил он.

– А зачем тебе? – удивился Собчак. – Тоже увлекаешься?

– Ну не так, как вы! Без смекалки! – хохотнул Чубайс.

Это был намек на то, что он тоже знает, как Собчак сыграл в шахматы единственный раз в жизни со своим приятелем – шахматным экс-чемпионом Узбекистана. Они играли по телефону, сообщая друг другу ходы. Играл Собчак не вполне самостоятельно: вместо него с ташкентским гроссмейстером сразился собчаковский компьютер и разбил чемпиона в прах.

– Есть в шахматах такое понятие – «цугцванг», – сказал Чубайс. – Означает вынужденный ход, принуждение. Это когда вы так строите позицию, что у противника нет никакого выбора: как ни пойдет – все будет плохо. А по-другому никак. Поэтому Куликовская с ее экспертами как бы ни вертелась, все равно придет к нам.

– Хорошо, – сказал Собчак. – Ефимыч никак не проявлялся?

– Нет пока, – ответил Чубайс.

– Странно. Ведь работа с Куликовской – в первую очередь его интерес, – заметил Собчак. – Она способна сильно испортить ему настроение.

– Не волнуйтесь, Анатолий Александрович, – заверил его Чубайс. – Насколько мне известно, наш Бобик[63] все делает, как надо. Лично я в нем уверен. Чем сложнее и двусмысленнее ситуация, тем меньше он делает ошибок.

– Хорошо, – сказал мэр. – Поговорили! А – вот еще: только что я выгнал этого… педераста… забыл, как его – ну, которого Костиков прислал!

– И правильно сделали, Анатолий Александрович! Раньше надо было. Удивляюсь вашему терпению, – отозвался Чубайс.

«Отлично! – подумал Собчак. – Пусть теперь Костиков гавкнет что-нибудь Ельцину… Можно послать к Чубайсу»

– Ладно. Береги себя, Толик – сказал Собчак. – И вот, что я еще хочу тебе…

Но договорить фразу он не успел: Чубайс уже отключился. «Что за скотская манера появилась у рыжего! – возмутился мэр. – Тоже мне второй Горбачев нашелся! Пора отучать его от хамства!»

Но напрасно Собчак мечтал проучить рыжего Толю. Тот шел напролом к самым вершинам власти – реальной, а не показной, и всегда отвечал на удары врагов с максимальным результатом: бил немедленно и наповал. Вскоре Чубайса стал бояться даже Ельцин.

Через два с половиной года Чубайс станет фактическим владельцем России. Тогда-то ему на стол положат меморандум Владлена Сироткина.

Московский ученый Сироткин много лет занимается поисками российской собственности за рубежом. И выводы его меморандума могли бы шокировать кого угодно. Оказывается, СССР, а теперь разворованная и вымирающая Россия, правопреемник Советского Союза, – фантастически богатое государство! Стоимость недвижимого и движимого имущества, ценных бумаг, авуаров, запасов валюты и золота в 15–20 раз превышает огромный даже по тем временам бюджет СССР 1975 года – самого благополучного за всю историю страны.

Для начала профессор Владлен Сироткин своем меморандуме коснулся пока только колчаковского золота. Адмирал захватил огромное количество русского государственного запаса, отправленного на Дальний Восток правительством Керенского. Для перевозки слитков понадобилось два железнодорожных состава. Драгметалл был предназначен для отправки через все Восточное полушарие в Америку – странам Антанты в качестве залога, гарантирующего оплату оружия, которое союзники продавали России, чтобы она защищала их же от немцев.

Колчаку удалось захватить полтора эшелона (остальное разворовали без него) и отправить еще дальше – в Японию. Оно и по сей день лежит в банках Страны Восходящего солнца и продолжает работать на японскую экономику.

Профессор Сироткин сообщал еще, что, по его сведениям, вполне достоверным, японское правительство, как самый порядочный международный партнер России, готово к обсуждению проблемы возврата, – для начала процентов, набежавших почти за сто лет стоимости золота, которым Япония пользовалась для своих нужд, за что бесконечно Россию благодарит. Император Акихито лично и его правительство заявили на весь мир, что Япония никогда не считала себя собственницей русского золота, а распорядилась им в качестве кредита, который, получалось на деле, Россия предоставила Японии.

Чубайс отреагировал мгновенно. К тому времени он стал заместителем председателя правительства. И он отправил официальный запрос в министерство финансов Японии.

Да, профессор Сироткин сказал правду. И Чубайс вместе с главой правительства Гайдаром разработали схему возврата драгоценного металла. Была создана частная контора, которая получила от правительства неограниченные полномочия и права, готовая немедленно приступить к делу.

Однако японцы неожиданно отказали – по-восточному деликатно, но наотрез. Их МИД заявил, что может иметь дело только с русским государством, поскольку государство – всегда и во все времена партнер более предсказуемый, чем любая самая уважаемая частная фирма. Человек, мало-мальски знакомый со стилистическими фигурами азиатской дипломатии, понимал сразу: японцы не сомневаются, что уважаемая частная контора любого «нового русского», а особенно если он получил полномочия из рук Гайдара, неизбежно разворует все золото. Между тем традиционная этика не позволяет японцу стать причастным, хоть и поневоле, к нехорошему делу.

– Стандартные придурки, – фыркнул Чубайс. – Им-то что? Не все равно? Не понимают собственной выгоды. От частника ведь они могут потребовать «откат» и получат его, а от государства, от своего в первую очередь, могут в случае чего получить только тюремный срок.

– Ду-ра-ки! – веско, с расстановкой согласился Гайдар. – Пожалеют. Многократно пожалеют. Ладно, оставим японское золото пока в покое. Никуда оно не денется. Займемся английским.

– Есть еще и английское? – удивился Чубайс.

Вместо ответа Гайдар взял со стола кожаный бювар темно-красного сафьяна и извлек четыре страницы текста, неряшливо напечатанных на скверной машинке. Это была вторая записка профессора Сироткина. Эту он решил передать лично Гайдару, надеясь, что ему больше повезет, чем с рыжим Толей.

И вот теперь на их пути к английскому золоту неожиданно оказалась, сама того не ведя, твердокаменная Куликовская-Романова. Если бы она согласилась на их условия, дело с личным золотом Николая II, застрявшим на берегах Темзы, можно было решить, как говорят каратисты, в одно касание. Прокуратура закрыла бы дело об убийстве царской семьи, выдала свидетельства о смерти всех Романовых и – можно начинать работу с «Бэрринг-Бразерс банком». Англичане – не японцы, им не важно, кому может принадлежать управляющая компания. Лишь бы к нотариату не было вопросов – нашлись бы законные наследники императора, признанного действительно погибшим, и предъявили надежные документы.

Уже при зондажных переговорах Чубайс, которого Гайдар специально для этого назначил министром финансов, выяснил, что препятствий к возврату золота нет, а банк рассчитывает на небольшой бонус – опять-таки на проценты с капитала и к ним четверть стоимости в нынешних ценах. Англичане, опять-таки в отличие от японцев, признали себя не должниками русских хозяев золота, а его хранителями, работа которых должна быть справедливо оплачена. А приоритетные наследники Николая II – вот они, рядом: дочь почившего князя Владимира Кирилловича, Местоблюстительница Российского Престола – так было напечатано на визитных карточках Марии Владимировны. Она не ставит никаких предварительных условий. Наоборот, безоговорочно согласна на все.

Куликовская-Романова, выйдя из приемной мэра, где ей отметили попуск, но не дали провожатого, неторопливо, но уверенно шагала по бесконечно долинному коридору со сводчатыми потолками. Каждой клеточкой своего немолодого, но хорошо ухоженного тела она ощущала, что идет не просто через пространство знаменитого здания, а сквозь материализованную историю своей России, которую Куликовская-Романова любила до слез и теперь страдала вместе с ней, хотя никому никогда в своих чувствах не признавалась: дурной он. Она знала, что как раз в конце этого коридора, за углом – та самая историческая комната. На ее двери простая эмалевая табличка «Классная дама», сохранившаяся с тем времен, когда здесь был институт благородных девиц. Именно здесь и работал Ленин в ночь и после октябрьского большевистского переворота. Именно здесь заседало первое правительство рабоче-крестьянской России – Совет народных комиссаров.

Она много читала о жестокой коммунистической власти, о репрессиях и чистках, однако, никогда не забывала и о том, о чем западная пресса почти никогда не говорила, – о советском чуде. Что ни говорить, но это большевики снова собрали великую империю, разваленную Романовыми и разорванную на лоскуты русскими либерал-масонами в союзе с тогдашними демократами. За десять лет совершили невозможное: путем величайшего напряжения и самоотвержения превратили дряхлую умирающую Россию в молодую, сильную, высокообразованную державу. «Но почему же они не удержали власть? Почему не совершили еще один переворот? Все что нужно было тогда советской России – немного традиционных свобод: слова, печати, личного предпринимательства, выезда из страны и въезда в нее… Ведь это совсем немного!» – в который раз она спрашивала себя и не находила ответа.

Три дня назад она вернулась со своей малой родины – с Кубани, из Краснодарского края, где пробыла без малого месяц. Поездила по деревням и станицам, чтобы собственными глазами увидеть, как выглядит новая Россия, сбросившая многолетнее иго большевиков. И была потрясена, обнаружив, что самыми страшными врагами новой России оказались «новые русские». Она увидела бескрайние пшеничные поля с осыпающимися колосьями: колхозы пшеницу не убирали. Во-первых, невозможно было купить горючее: Гайдар освободил цены на него и тем уничтожил сельское хозяйство России. Те колхозы, которые все-таки смогли посеять, убрать хлеб были не в состоянии, поскольку гайдаровское правительство предложило десять долларов США за тонну зерна. Горючее стоило дороже, выгоднее оказалось оставить хлеб загнивать на корню. Той же осенью Гайдар подписал договор с Аргентиной и США о закупках там пшеницы по 70 долларов за тонну.

Куликовская-Романова увидела огромные животноводческие и молочные комплексы – мощные предприятия по производству мяса и молока. В них с утра до вечера ревел, надрывая сердце, голодный скот. Нет кормов. Нет электричества. Прилавки и витрины деревенских лавок и магазинов вместо продуктов завалены сказочно дешевой заграничной водкой и чистым спиртом. Нет людей. Деревни выглядели, как после битвы с вражеским войском: в придорожных канавах, на подворьях, неубранных огородах, словно трупы павших, валялись пьяные – взрослые, подростки и даже дети. Вместо работы, хлеба и школы, новая власть, сбросившая с шеи народа «большевистское иго», дала народу голод, водку, детский секс и мучительную, хоть и быструю смерть.

А в это же время в Россию шли сухогрузы из США, Канады, Аргентины и Чили, которые везли в Россию иностранное зерно по 70 и даже 100 долларов за тонну. Они завозились для тех, кто сказочно обогатился на шоковых реформах Гайдара, ввергших за грань нищеты. Шло в Россию мороженое мясо, сухое молоко, консервы и спирт – за русское золото, неприкосновенный запас, который 80 лет копили для своей страны большевики. А в кабинете бывших партийных руководителей Ленинграда сидел самовлюбленный профессор права, страдающий недержанием речи, бесчувственный и жестокосердый человек, для которого массовая гибель и мучительное вымирание его соотечественников – всего лишь «побочные результаты» реформ. Именно он первым произнес знаменитую историческую фразу, на редкость циничную, ставшую на несколько лет оправдательной формулой для палачей России: «Гибнет советская экономика, говорите? Нам не нужна такая экономика. По пожарищу все растет быстрее». И вот только что он не захотел помочь даже ей, приехавшей, чтобы хоть как-нибудь, сколько ей отпущено сил, помочь страдающей России.

Два дня назад у нее случился приступ мерцательной аритмии после того, как на русской таможне русские таможенники откровенно потребовали взятку за то, чтобы пропустить в Россию медицинское оборудование, которое она купила за свои пенсионные деньги и на пожертвования таких же, как она, русских людей скромного достатка, потомков эмигрантов, живущих в Канаде и США. Куплено – для русских же больниц, в которых нет для бедного человека ничего – даже таблетки аспирина, причем чаще всего – фальшивого! В то время как в Петербурге каждый год закрывается по нескольку больниц и поликлиник, оставшаяся медицина превратилась в сказочно прибыльный и жестокий бизнес, изощренный и безжалостный по отношению к 90 процентам населения России, обслуживающий исключительно богачей. Бедным остается надеяться на себя и на аптеку.

Наблюдая жизнь соотечественников, Ольга Николаевна сделала еще одно ужасное открытие: аптека в демократической России стала очень эффективным механизмом геноцида с колоссальным радиусом поражения. Очень хорошим, а главное, дешевым оружием массового уничтожения. Со стороны ничего не видно. Способ тихий, незаметный, эффективный. Непосредственно русских никто не убивает. Не нужны крематории и газовые камеры. Теперь русские убивают себя сами, покупая лекарства, которые не лечат. Фармацевтический бизнес, в котором обращается не менее 70 процентов фальшивых лекарств, дает прибыль в тридцать-сорок раз большую, нежели наркоторговля. В фармацевтике нет такого риска и накладных расходов. Но главное, не нужно специально создавать спрос.

А спроса на наркоту – работа очень хлопотная, рассчитанная на перспективу. Особенно оживилась наркоторговля в России, после того как наркодилеры стали широко практиковать новый метод создания устойчивого спроса – доставку наркотиков прямо в школы (первая доза – бесплатно!) и приобщать к ним школьников уже со второго класса.

Создавать искусственный спрос на лекарства не надо. Он создается сам и растет с каждым днем. Из средства поддержания здоровья и спасения жизни аптечное дело превратилось в мощнейшее оружие убийства русских, в одну из самых изощренных и безжалостных систем обогащения тех, кто успел с помощью того же Собчака захватить больницы, поликлиники, медицинское оборудование. Скоро это медицинское ворье его отблагодарит, когда ему придется спасаться бегством от прокуратуры и прятаться сначала в клинике, а потом спасаться от ареста за границей…

Спустившись по каменным ступеням и пройдя мимо памятника Ленину, который в исполнении скульптора Вучетича оказался поразительно похож на обезьяну, она молча села в автомобиль, дожидавшийся ее на площадке за кованой оградой Смольного.

Это был тот самый, нам знакомый, старенький москвич-412 с форсированным двигателем. Только за рулем сидел не Иванов, а Онтонов. Иван Иванович Иванов вместе с Новосильцевой был в Москве: там графинька должна была повидаться с Немцовым, который обещал ее принять – правда, после долгих ходатайств, к которым пришлось даже подключать атташе по культуре посольства Франции. Куликовская-Романова с Новосильцевой знакома еще не была, но надеялась, что скоро познакомится. Заботу о Куликовской-Романовой взяли на себя в Петербурге те же неофициальные лидеры местной православной организации, среди которых было несколько отставных офицеров ГРУ, два бывших крупных партийных работника, генерал милиции и группа «Православные писатели России», которую возглавлял Николай Коняев, у которого ненависть к большевикам удивительным образом сочеталась с любовью к творчеству Михаила Шолохова – «коммунистического Толстого», члена КПСС и ЦК КПСС.

– Можно домой, Владимир Васильевич? – попросила она Онтонова. – Очень я устала от разговора с вашим мистером Собчаком.

– Но ведь вы там пробыли не больше двадцати минут, – удивился Онтонов.

– А мне показалось – целый день, – устало улыбнулась Куликовская-Романова.

– И можно ли узнать, каким был разговор, Ольга Николаевна? – поинтересовался Онтонов.

– Отвратительным и бесполезным, – ответила она. – Еще вчера я наивно думала, что ваш мэр – джентльмен и государственный человек.

Онтонов усмехнулся. Именно вчера он не советовал Куликовской-Романовой ходить, но она заявила:

– Я предпочитаю все узнавать на собственном опыте. Хотя и хорошо помню, как по этому поводу высказался Гамлет.

– Как же? – спросил Онтонов. – Напомните, пожалуйста.

– «Жалкий опыт – ум глупца!» – так, кажется. Не ручаюсь за точность русского перевода, но за смысл точный. Не обижайтесь, Виктор Васильевич, но я с детства такая ненормальная – все надо попробовать самой.

– А если вам скажут: «Это – огонь, трогать нельзя»?

– Уже было такое! Отец говорил, – рассмеялась Куликовская-Романова.