Наследство последнего императора Волынский Николай

– Только предположения, – ответил доктор. – Думаю, Яковлев где-то поблизости.

На следующее утро произошло нечто такое, что обычно называют чудом. К завтраку на столе оказались черный и белый хлеб, полтора фунта свежайшего сливочного масла, четыре фунта такого же творога, пять десятков яиц, два трехлитровых кувшина парного молока, шесть колец домашней колбасы.

Александра смотрела на эти богатства и не верила своим глазам. Она уже была на грани истощения и авитаминоза, ей вполне реально угрожала цинга, потому что она могла есть только вермишель, а организм уже отказывался ее принимать. Она увидела творог и невольно потянулась к нему ложкой, но тут же стыдливо одернула руку.

– Сей же момент, Ваше Величество, – сказал улыбающийся Седнев и положил ей на тарелку горку творогу.

– Боже мой! – воскликнула Александра. – Да это же наша посуда!

– Да, мамочка! – крикнула Анастасия. – И ложки, и чашки, и вилки. Теперь у каждого будет своя. Как жалко!..

– Ну почему ше жалко, глюпий ребенок! – притворно возмутилась Александра, одновременно улыбаясь – сердечно и открыто впервые за несколько месяцев.

– Так ведь скучно теперь! – заявила Анастасия. – А то было романтически-революционно!

– Романтик хорошо в меру, – отрезала Александра. – Когда ее много, это не романтик, а большой-пребольшой неудобство. Но, Иван Михайлович, – обратилась она к повару Харитонову. – Может, вы сжалитесь и поведаете мне, ничего не знающей среди этих всех умников старой и глюпой женщине: откуда эти яства сказочные?

Харитонов с легким полупоклоном ответил:

– Насколько мне известно, Ваше Величество, из ближайшего монастыря.

Александра повернулась вопросительно к мужу. Он коротко сказал шепотом:

– Авдеев. Не удивляйся. Но – секрет!..

– Impossible[158]! – поразилась Александра.

– Тем не менее, это факт, – подтвердил муж. – Но, повторяю, полная секретность.

– Бог всемогущ! – прошептала Александра и перекрестилась на образ Тихвинской Богоматери, висевший в красном углу столовой. И вдруг спросила: – А где Мария?

– Сейчас вернутся. Ее кто-то позвал к воротам.

– Ну, час от часу!.. – только и смогла произнести Александра. – Уже и к воротам! Кто же вызвал?

Открылась дверь и в столовую влетела Мария с трехфунтовым глиняным горшком в руках.

– Мед! – закричала она. – Мед, настоящий, монастырский!

– Откуда? – одновременно спросили Николай и Александра.

– Монахиня, – ответила Мария. – Мама, я охране немного оставила, а то как-то… неловко.

– И сколько? – строго спросила Александра.

– Ну… ложек пять-шесть, – смутилась Мария.

– Так нельзя, – укоризненно произнесла Александра. – Первое правило: если Господь тебе что-то хорошее посылает, отдай десятину. То есть десять процентов – кому хочешь: церкви, бедным…

– Тюремщикам! – ехидно подхватил Алексей.

– Правильно, тюремщикам, – подтвердила Александра.

Неожиданно Демидова закашляла – громко и сердито.

– Вы что-то хотите сказать, дорогая Нюта? – посмотрела на нее Александра.

– Ничего, Ваше Величество, особенного не хочу сказать, – без особого энтузиазма сказала Демидова. – Только одно: когда горе – нельзя много горевать. Но когда радость – тоже забываться не следует… Что завтра? Нам не дано знать.

– Золотой слова, Анна Стефановна! – согласилась Александра. – Машька! – уже совсем повеселела она. – Не забудь положить мьёд Анне Стефановне!

– Сейчас! – и, исполнив приказание матери, она оставила горшок посреди стола и вернулась к матери. Шепотом спросила: – Знаешь, кто мед дал?

– Наверное, монахиня.

– Да, – сказала Мария. – Только те монашки, что принесли все продукты, были в мирском. Сказали, что настоятельница мать Августина приказала переодеться, чтобы не привлекать внимания. Эта пришла одна, после тех. И была в монашеском. И в клобуке. Я ее узнала.

– Да? – небрежно спросила Александра, почувствовав, как у нее затрепетало сердце. Рука так задрожала, что она положила ложку на тарелку и отодвинула ее. – Nun[159]?

– Глафира, – прошептала Мария. – Комиссарочка.

Александра принялась старательно и вдумчиво есть творог. По лицу ее побежали красные пятна.

– Что-нибудь сказала? – шепотом спросила она по-английски.

– Ничего не сказала, – проговорила Мария. – Только одно слово.

– Что?

– «Потерпите».

Александра неожиданно для дочери и даже для себя широко улыбнулась, обнажив голубоватые ровные зубы.

– Это мы фсе очень много постараемся!..

В монастырской келье размером три на три шага даже в яркий день постоянно стояли сумерки. Свет проникал сюда через крошечное окошко под самым потолком, к тому же оно было забрано густой квадратной решеткой. Лампада перед образом Богородицы Тихвинской здесь горела круглосуточно, а когда обитательнице кельи требовался свет для чтения, зажигалась одна восковая свеча.

Времена, впрочем, настали трудные, конопляного масла для лампад не хватало, приходится наливать постное. Вместо восковых свеч, по распоряжению настоятельницы, монахиням стали выдавать стеариновые, а в последнее время вообще пошли сальные. Их приходилось покупать на рынке или обменивать на продукты.

Был второй час ночи. В келье странноприимного флигеля монахиня Георгия, вернувшись после всенощной, зажгла, вопреки правилу, две свечи – от одной света ей не хватало. Свечи трещали, разбрасывали искры и мелкие горящие капельки жира, но терпеть было можно.

Монахиня Георгия развязала свой страннический вещмешок, достала из него сверток, обмотанный куском шерстяной ткани, и развернула его. Поставила на столик рядом с огромной Библией в дощатом переплете пузырек с машинным маслом, две щеточки, отвертку и небольшой шомпол. Развернула сверток до конца, и на свет появился небольшой никелированный браунинг бельгийского производства калибра 7,42 мм с магазином на тринадцать патронов; четырнадцатый – в стволе. Она быстро разобрала пистолет и принялась тщательно его чистить.

Раздался легкий стук в дверь – два раза. Монахиня быстро завернула все, что было на столе, в шерстяную тряпку и засунула под тонкое одеяло. Сверху положила вещмешок.

– Аминь! – громко сказала она.

Вошла пожилая монахиня, перекрестилась на икону и сказала:

– Сестра Георгия! Мать Августина кличет.

– Сейчас? – удивилась Георгия.

– Сейчас, – подтвердила монахиня. – Там у нее какое-то лицо черного духовенства. Уже час сидит. Вот сейчас тебя зовут.

– А зачем? Не сказали?

Монахиня как-то странно посмотрела на сестру Георгию и ничего не ответила. В самом деле, не будет же настоятельница объяснять посыльной, зачем ей понадобилась странница.

– Как тебе здесь? – поинтересовалась монахиня. – Как устроилась?

– Слава Господу нашему, все хорошо, сестра…

– Варвара, – подсказала монахиня.

– Все хорошо, сестра Варвара. Сейчас иду.

Однако монахиня не уходила и продолжала с любопытством оглядывала келью, словно была в ней впервые.

– Чем-то странным у тебя пахнет, – отметила она, потянув воздух носом. – Словно швейная машинка. У тебя что здесь – «зингер»?

Георгия улыбнулась:

– Шутить изволишь, сестра! Откуда у меня может быть «зингер»? Свечи вот неизвестно из чего делают – вот они и пахнут, мягко выражаясь… Иди, сестра, я сейчас.

Монахиня Варвара еще принюхалась и сказала с сожалением:

– Конечно же, где теперь взять восковых свечей? Был у монастыря свой свечной завод – единственный на всю губернию. «Товарищи» завод отобрали, мастеров выгнали – те едва ноги унесли. И все. Стоит завод. Но нельзя же к алтарю приносить сальные свечки. Вот нынче сестры Мария и Антонина ходили к императору, носили продукты, на обратном пути на рынке купили пять венчальных свеч. А что делать?

– Иди, сестра, – повторила Георгия как можно мягче. – Я сейчас.

Она не могла идти, не спрятав пистолет. Кроме того, почувствовала приближение приступа рвоты.

Беременность Новосильцевой протекала трудно, сопровождаясь тяжелой интоксикацией. Есть она могла только кислую капусту или соленые огурцы, но в трапезной монастыря приходится, чтобы не привлекать внимания со стороны и не вызвать подозрений, давиться картошкой с жареным луком на постном масле.

В монастыре она находилась уже неделю, настоятельница, после разговора с Яковлевым, дала ей отдельную келью и не требовала соблюдать устав. Яковлев вместе с матросом Гончарюком нашел убежище у богатого крестьянина в предместье, где Гончарюк находился под видом механика, которого хозяин выписал из города, чтобы тот починил лобогрейку, а Яковлев получил кров как странствующий черный монах.

После прощания с отрядом они решили уходить втроем на Восток, пробиваясь в Харбин и дальше через Америку в Европу. Но прежде Яковлев все-таки решил сделать еще одну попытку освободить Романовых.

– А потом куда мы с таким довеском? – не согласился Гончарюк. – Больная женщина, больной не ходячий мальчик, три девушки и совершенно бестолковый мужик! Мы с ними и десяти верст от города отойти не сумеем! И еще прислугу наверняка придется таскать с собой. Доктора уж точно!

– Павел Митрофанович! – сказал Яковлев. – Ты, безусловно, прав. Но, как гласит мудрая пословица – была шея, хомут найдется. Вытащим их, а там и спрятать и, главное, использовать их сумеем. В данном случае нам просто понадобится принять несколько дополнительных мер. Действительно, пешком мы далеко не уйдем, значит, нужен автомобиль, причем, грузовой. Нужен водитель, но тут, правда, легче: я могу повести автомашину. Нужен запас горючего верст на триста. Тоже выполнимо. Но самое главное, нужны еще люди – пять или шесть стволов, не меньше. Желательны два ручных пулемета. К счастью, это самое главное у нас уже есть.

Распуская отряд, Яковлев оставил себе целый арсенал, часть которого хранилась в риге здесь же. Своего командира отказались покинуть Чудинов, Гузаков и еще шестеро надежных и опытных бойцов. Сейчас они ждали в деревне Коптяки – в девяти верстах к северу от Екатеринбурга.

Оставалась самая трудная задача – проникнуть в дом Ипатьева и благополучно выйти из него вместе с пленниками. И тут Яковлеву повезло: он вошел в контакт с Авдеевым после того, как комендант совершенно неожиданно сделал арестованным послабление. Комендант сначала послал в монастырь для переговоров с настоятельницей доктора Деревенько, потом под покровом ночи явился сам в монастырь и предложил матери Августине помогать семье.

Когда же Яковлев решил, что настало время встретиться с Авдеевым, выяснилось, что комендант Дома особого назначения прекрасно знает, кто такой Константин Мячин и никогда не мог подумать, что Яковлев и Мячин – одно и то же лицо. После осторожного и долгого прощупывания друг друга Авдеев согласился помочь побегу. Но потребовал гарантии безопасности как перед красными – и их обещал ему комиссар Яковлев, личный агент Ленина и Свердлова, так и перед белыми – и эти гарантии ему дал царский офицер и сотрудник разведуправления генштаба Стоянович.

– На случай прихода белых лучшая гарантия – Романовы, – добавил Яковлев. Надежнее быть не может. Что же касается красных, то здесь главная роль принадлежит доктору Деревенько. Он должен создать о тебе в чека самое хорошее мнение. Тут все зависит от тебя. Только вот что учти: насколько мне известно, террор по отношению к Романовым не понравился некоторым высокопоставленным постояльцам Американской гостиницы[160]. И хорошо, что ты вовремя его прекратил, иначе очень скоро «прекратили» бы тебя. Сейчас самая лучшая тактика – поблажка в отношении питания, но ужесточение режима в остальном: сократить прогулки, строгое соблюдение распорядка, может быть парочка, внезапных обысков… И одновременно показательные репрессалии для одного-двух караульных, которые обкрадывали Романовых. Сейчас т должен создать о себе мнение одинаковое для обеих сторон: «Зверь, но справедливый зверь».

– Завтра же, – пообещал Авдеев, – сокращу им прогулки до получаса. Нет, до пятнадцати минут.

– Еще что-нибудь нужно – но не из арсенала маркиза де Сада.

– Нет, совсем запретить им ходить в сад не могу, – отказался Авдеев. – Это уж чересчур. И мальчишка больной – у него ничего больше нет для развлечений. Он с папашей как выходит – так у них разговоры, философия там у них… – с каким-то оттенком зависти сообщил Авдеев.

– Да, я это и имел в виду, – усмехнулся Яковлев. – Но что-нибудь еще надо для демонстрации гуманного зверства.

– Вот! Придумал! – обрадовался Авдеев. – Запретить пользоваться электричеством после девяти вечера. Но свечами пусть пользуются… Или вот еще: предложу Лукоянову, председателю чека, чтоб он запретил свободный поход Деревенько!

– Насчет доктора – хорошая мысль! – одобрил Яковлев. – Очень хорошая. Конечно, полностью чека не запретит его посещения: они тоже хотят его использовать в дальнейшем «в темную». Но сократить – сократят. Да и они сами, наверное, уже опасаются, чтоб не стал доктор агентом белых или… нашим агентом – нашим с тобой.

– А ты. Костя? Что-то я не пойму тебя сейчас! – вдруг спросил Авдеев. – Ты все же за белых или за красных?

Яковлев покачал головой, потом забрал полу ряс, достал из кармана своих военных брюк трубку, в которой оставалось немного табака, но спохватился и сунул ее обратно.

– Еще не хватало, чтобы чернецы табак курили, – хмыкнул Авдеев. – Ну, так скажи мне!..

– Я, Саша, за нас с тобой, – медленно и веско ответил Яковлев. – То есть за красных, но без троцких и голощекиных. Уже сейчас голощекины въезжают на нашем с тобой горбу в их собственный рай. Так что, Саша, друг мой, много еще русской крови прольется… Ты понимаешь меня?

– Чего ж тут не понять?.. – проговорил Авдеев. – А царя зачем освободить хочешь? Скажу тебе честно, мне жалко стало почему-то… Нет, не его! Детей. Они-то ни при чем. Но вот ему лично я никогда не прощу ни японской, ни германской – сколько моих сродственников и друзей было убито зазря! Кровавый Николашке – он Кровавый и есть! И суровый беспощадный суд трудового народа должен над ним свершиться! Но ты все ж таки скажи мне, Костя, зачем он тебе? Опасное ведь дело. А пользы? Народу? Или вот нам с тобой – какая польза?

– А ты, Саша, – спросил Яковлев, – зачем прислал к ним монахинь с молоком?

– Ну… – замешкался Авдеев. – Так я же тебе сказал: детей жалко. Тут все просто.

– Ну, вот и я тебе скажу правду, – ответил Яковлев. – В чем ты, безусловно, прав – царя надо судить. И я сам Николаю о том же честно говорил. И Ленин того же хочет, и это правильно. Но все делать по закону, по суду! А дети, ты совершенно правильно говоришь, не могут отвечать за его ошибки и даже преступления. Я тебе больше скажу: из них – из девочек и мальчишки тоже – могут вырасти хорошие граждане новой России. Они по сути своей ребятки-то хорошие.

– А вот ежели… – засомневался Авдеев, – ежели Антанте или немцу захочется возвернуть их на трон?

– Желания иностранцев мало, – заявил Яковлев. – Нужно, чтоб того же захотела вся Россия или хотя бы большая часть. Она этого не хочет – ни белая, ни красная. Но я тебе не сказал самого главного. У Николая есть возможность очень серьезно смягчить свою участь и тем повлиять на будущий приговор суда. И он, кажется, это готов сделать. У него есть возможность помочь нашему социалистическому Отечеству. И хоть частично искупить вину. И его помощь сейчас ой как нужна! Вот Ленин меня и послал сюда, чтобы дать царю такую возможность – послужить и помочь Советской России. Голощекин и Заславский его перехватили.

– Стой! – вскочил Авдеев, и глаза его загорелись. – Так ты и есть комиссар Яковлев?! Враг народа?

– Ты уверен, что я враг?

– Так Шайка тебя называет, – оправдываясь, сказал Авдеев.

– Да, – усмехнулся Яковлев. – Вся их шайка! Вот ты сам и реши, кто настоящий враг народа и с кем ты.

– Лады! – заявил Авдеев и протянул Яковлеву руку. – Поработаем вместе.

Подготовка к бегству шла неторопливо, но основательно. Наконец, был назначен срок – день выдачи жалованья охране. Почти все охранники, несмотря на все усилия и драконовские меры Медведева, умудрялись в этот день напиваться. Авдееву так и не удавалось дознаться, кто приносит в дом денатурат. Но теперь у него была задача противоположная – не пресечь пьянство в день получки, а дать ему волю. Скоро он намекнул Романовым о возможном отъезде и просил держать все в секрете[161].

Но неожиданное событие все перевернуло.

За три дня до намеченного срока побега, когда Авдеев передал Николаю, чтобы Романовы были окончательно готовы, и одновременно во всеуслышание грозно запретил арестантам пользоваться после девяти вечера электричеством, вечером к ним пришли Зотов и Клещев, деликатно испросив разрешения войти.

– Вы ж понимаете, – оправдывался Клещев, – не мы виноваты, что электричество не дают включать…

– Понимаем-понимаем! – проворчала Демидова. – Все? Покаялись? Теперь марш по своим делам. У вас их больше, чем у нас.

– Мы вот хотели попросить… – смущенно проговорил Зотов. – Кого-нибудь из барышень..

– Чьто еще просить? – надменно осведомилась Александра. – Какие еще могут быть просьбы к парышням?

Зотов и Клещев нерешительно переглянулись. Потом Зотов шагнул вперед.

– Там у нас пианина стоит… никто не знает, как она заводится и играет, – он даже слегка вспотел. – Ну и… можно попросить барышню, которая умеет запустить машину… А то мы искали механизм, искали, да так и не нашли. Хочется послушать, а то скучно.

– Мама! – крикнула Анастасия. – Они решили, что это механическое пианино!

Девочки засмеялись, но не обидно, однако, смутили охранников еще больше. Даже Александра бросила в сторону дочерей укоризненный взгляд и строго поджала губы.

– Это не механический, это настоящий инструмент, – сказала Татьяна. – Он сам не играет. Нужен музыкант.

– Барышни добрые, – попросил Клещев. – А вы ведь умеете? Я знаю, все барышни из господских домов умеют на пианинах пальцами стучать, а уж вы-то должны еще лучше – вы ж из самого что ни есть господского дома!.. Выше не бывает.

– Пальцами стучать – это я умею лучше всех! Лучше не бывает! – воскликнула Анастасия. – Мама, мамочка, можно пальцами постучать немножко? – стала упрашивать она. – Все равно делать нечего при свечке.

Александра взяла маленькие щипчики, поправила свечной фитиль – она читала Нилуса. И посмотрела на Татьяну. Та слегка пожала плечами. Мать кивнула, и Татьяна с Анастасией отправились в караульную.

Здесь электричество горело вовсю, и стояло кабинетное пианино. Татьяна открыла верхнюю крышку и заглянула под нее. Струны и молоточки были усыпаны пеплом, на дне валялись окурки, в угол около басов засунута пустая бутылка из-под денатурата.

– Отворите окно! – приказала Татьяна. – Дышать нечем.

Клещев с треском распахнул рамы, и в комнату ворвался чистый воздух, полный аромата фруктовых садов.

Татьяна стала снимать вертикальную крышку, обнажая внутренности инструмента. К ней на помощь ринулся Зотов.

– Тряпку! – приказала она. – Только чистую и влажную.

Он мигом притащил из ванной чистое и влажное солдатское полотенце и принялся, по приказу Татьяны, осторожно вытирать пыль и пепел внутри пианино, выковырял все окурки. И когда инструмент был более-менее очищен, Татьяна села за него и сыграла до-мажорное арпеджио, пройдясь по всем октавам. Пианино было настроено плохо, струны выдавали звук с дребезжаньем, словно битые бутылки, но все равно, когда она сыграла арпеджио и пальцы Татьяны замерли, охранники, онемев от чуда, с изумлением глядели на нее и на желтовато-перламутровые клавиши. Анастасия закричала:

– Теперь я! Чур я! – и почти столкнула своим бедром сестру с круглого вертящегося стула.

– А теперь требую полного внимания! – заявила Анастасия она, положив пухленькие пальчики на клавиши. – Танцуют все! Танцуйте! Маэстро исполняет особое произведение по особой просьбе благородной публики! Единственный концерт проездом за границу в Европу! Только один концерт!

И, весело колотя по клавишам, она выдала «Собачий вальс».

– Танцуйте, танцуйте! – приказала она охранникам, которые стояли с нелепо расставленными руками, не зная, что делать. – Барышня! – приказала она Татьяне. – Смелее! Покажите пример! Вы не в Смольном институте благородных девиц!

Татьяна, чуть покраснела и, взявшись за юбку, медленно и изящно закружилась в вальсе. Зотов и Клещев, потоптавшись на месте, принялись неуклюже, по-медвежьи поворачиваться на месте. Татьяна сделала легкий пируэт, Клещев попытался его повторить, но не удержался и с грохотом упал, свалив заодно два стула. Музыка оборвалась.

– Хватит! – заявила Анастасия. – Маэстро устал, а зрители и слушатели и так приведены в экстаз. Даже падают. Совсем музыканта замучили!

Она раскраснелась, глазенки горели, на носу выступили капельки.

– Фу! – Анастасия обмахивалась ладонью. – Хочу на воздух.

Клещев и Зотов переглянулись. Зотов пожал плечами и кивнул.

– Хорошо, барышня Ваше Высочество Анастасия Николаевна, – сказал Клещев. – Я провожу вас в сад. Только, пожалуй, тихо, чтоб никто не увидел и ничего не услышал. А то мне сильно достанется. А вы тут играйте музыку, чтоб думали – мы тут все сидим.

Татьяна села на стульчик, потом подкрутила сиденье повыше, положила руки на клавиши, закрыла глаза и – сначала едва слышно, пианиссимо, начала «Колыбельную» Моцарта. Незамысловатая, но нежная и сладкая мелодия зазвучала громче в прокуренном грязном помещении и каким-то волшебным образом, словно серебряным светом, очищала его от всей мерзости, накопившейся тут за последние месяцы. Татьяна, взяв крещендо, достигла нужного уровня и тихонько запела:

Она прошлась пассажем сверху вниз и вдруг – почувствовала прикосновение к своим плечам. Она легонько вскрикнула, открыла глаза и натолкнулась на горящий взгляд Зотова. Он тяжело дышал, словно запаленная лошадь, зрачки его расширились на всю радужку, грудь ходила ходуном.

– Ой! – тоненько вскрикнула Татьяна, встала со стула и чуть не упала.

Зотов обхватил ее железными руками, навалился на нее и поволок к железной кровати.

– Ой! – еще тоньше и слабее вскрикнула девушка, не имея даже сил вздохнуть, потому что Зотов сжал ей грудную клетку до боли. Татьяна стала задыхаться.

Ужас пронзил ее всю – от макушки до кончиков пальцев ног. Ей показалась, что она рассыпается, растворяется по клеточкам и сейчас умрет, потому что не были ни сил, и возможности сопротивляться мощной хватке Зотова, который неотвратимо тащил ее к кровати. Ее ноги волочились по полу, и она потеряла одну туфлю. Но она сумела упереться ногой в ножку кровати, потом попыталась зацепиться за нее другой ногой, обутой, но и вторая, растоптанная, туфелька тоже слетела с ноги. Татьяна пошатнулась и рухнула на койку, больно ударившись головой о железную спинку. Огненная вспышка в мозгу ослепила ее, она на секунду потеряла сознание, потом в глазах потемнело, но девушка пришла в себя. Она обнаружила, что Зотов давит на нее всей невыносимой тяжестью своего немытого тела, от которого запахло свиным навозом. Левой рукой он сдавил ей грудь, а правой стаскивал с нее трусики. Но они застряли, резинка больно впилась ей в поясницу, и Зотов кряхтел, пытаясь резинку разорвать.

– Стойте! Не смейте! – жалобно и тоненько вскрикнула Татьяна, когда ей удалось набрать немного воздуху в грудь. – Прекратите! Прошу вас!

– Молчи, девка! – прохрипел Зотов и зажал ей левой рукой рот, продолжая правой сдирать трусики. – Молчи девка, ты еще не пробованная… не пожалеешь… молчи!

Он изо всех сил рванул правой рукой. Резинка лопнула, трусики пошли вниз. Он на минуту отпустил Татьяну, расстегивая штаны, она снова тоненько крикнула:

– Помогите! Спасите!

Тут раздался удар и за ним звон стекла. Зотов замер, удивленно вытаращился на Татьяну и, обмякнув, свалился на нее. По его лбу быстро потекла кровь, и капли упали ей на грудь, показавшуюся из-за разорванного бюстгальтера.

Она изогнулась из последних сил и выбралась из-под Чайковского, вскочила на ноги, увидела у двери совершенно белую Анастасию, закусившую пальцы, и хмурого Клещева, который держал в правой руке горлышко от бутылки.

– Простите, барышня, – глухо сказал Клещев. – Простите. Он совсем с панталыку съехал…

Татьяна ринулась к выходу.

– Татьяна Николаевна! – остановил ее умоляющий голос Клещева.

Она остановилась – он протягивал ей туфельки.

– Пожалуйста, – говорил он, – не надо никому говорить!.. Если можете… Мы его сами накажем! Анастасия Николаевна!..

Татьяна схватила туфли. Сестры, ничего не ответив, исчезли в своей комнате.

Татьяна беззвучно проплакала всю ночь, пока не кончились слезы. Прижавшись к сестре, молчала Анастасия, и у нее по щекам слезы стекали до рассвета. Ольга и Мария проснулись с рассветом, шепотом пытались узнать, что случилось, но Татьяна отвернулась, а Анастасия прошептала: «Все прошло. Потом скажу. Не разбуди маму!..»

Потом ни Татьяна, ни Анастасия на все настойчивые просьбы сестер правду так и не сказали. «Лиф случайно порвала, – объяснила Татьяна. – Когда пианино чистила от мусора». Отец поверил, мать не поверила ни единому слову, как и Демидова. Александра, посоветовавшись с Нютой, решила, что сейчас приставать к Татьяне с вопросами не следует. Нужно подождать и девочки сами скажут правду. Но Демидовой ничего рассказывать было не надо. Она все поняла с первой секунды и в тот же день молча определила виновника. И он понял по ее взгляду, что будет наказан, и, наверное, очень жестоко, потому что за дело возьмется она сама.

Неизвестно, дошел ли этот случай до Американской гостиницы и в каком объеме, однако, весь день и следующий охрана ходила вся встревоженная, молчаливая и даже какая-то взъерошенная. Два раза заходил озабоченный Авдеев. Смотрел молча на Татьяну и Анастасию, порывался что-то спросить, но, махнув рукой, уходил. Вечером зашел еще раз и опять, ничего не спросив, ушел. Больше Романовы его не видели никогда.

Через день они обнаружили, что охрану сменили – были сплошь чужие люди. Не осталось ни одного рабочего. Внешний караул несли родионовские латыши. Внутри были почти все военные, но несколько человек старых остались, среди них был и Клещев.

Вечером перед ужином к Романовым зашел среднего роста человек, с коротко остриженными курчавыми волосами, аккуратной черной бородкой и небольшими усами. Он был весь в черном.

– Позвольте представиться, – глубоким приятным басом сказал он. – Я новый комендант. Меня зовут Яков Михайлович Юровский.

Войдя к настоятельнице, сестра Георгия, как и ожидала, увидела у нее комиссара Яковлева, одетого в черноризца. На груди у него был простой кипарисовый наперсный крест.

– Ну, вы тут побеседуйте, дети мои, – произнесла мать Августина, – а я через десять минут вернусь.

– Что-то произошло? – с тревогой спросила Новосильцева.

– Да, возлюбленная сестра моя Георгия! – сказал Яковлев.

– Прошу тебя, шутки потом! – в ней невольно стало подниматься раздражение.

– В доме сменилась охрана, сменился комендант, – сообщил Яковлев, целуя ей руки. – Авдеева убрали. Кто-то из его солдат попытался изнасиловать одну из дочерей. Сменили почти всех. Комендантом назначен некто Юровский – из чека. С этим типом у нас ничего не выйдет. Будем брать дом силой. Операцию назначаю на 18 июля в час ночи. Пока все. Сделай так, чтоб мать Августина еще раз отправила тебя к ним с продуктами или под другим предлогом. Предупреди.

– Я сделаю, если ты так решил, – сказала Новосильцева. – Но… – она остановилась. – Может… бросить нам все это? Риск большой, а возможный выигрыш – нуль. Ты же все равно Романова отдашь Ульянову?

Яковлев пристально посмотрел на нее.

– Последняя попытка! – твердо сказал он. – Чтобы потом совесть не мучила. Получится – уже через два-три дня будем в Кремле. Не получится – через неделю будем в Харбине.