Николай Павлович Игнатьев. Российский дипломат Хевролина Виктория

Глава 9

Начало восточного кризиса

Интерес к событиям восточного кризиса на Балканах и в частности к восстанию в Боснии и Герцеговине в особенности усилился в конце XX в., когда эта республика вновь стала ареной братоубийственной войны, причины которой крылись не только в настоящих событиях в Югославии (раскол единого государства, просуществовавшего более 75 лет), но и в глубоком прошлом. Социально-экономический аспект уже не играл ведущей роли, на первый план выдвинулись религиозный и территориально-этнический конфликты между составлявшими население Боснии и Герцеговины мусульманами, православными и католиками. В гораздо большей мере, чем в прошлом, присутствовало вмешательство европейских держав, к которым присоединились США. В XIX в. Европа действовала на Балканах дипломатическими методами, теперь она развязала военные действия против сербского населения якобы в защиту мусульман, а на деле преследуя цели вытеснения влияния России.

Балканы, как и в XIX в., имеют большое политическое значение для России, Европы и Турции. Если раньше Россия стремилась утвердить там свое влияние в том числе и для обеспечения контроля над проливами и предотвращения присутствия Запада, то теперь, когда Балканы для Запада стали объектом блоковой политики, направленной на расширение НАТО и устранение России из региона, особое значение для нее приобрел фактор собственной безопасности. Не утрачено для России и экономическое значение проливов, через которые идет каспийская нефть.

В свете всего этого представляет интерес не только изучение политики России в период восточного кризиса 70-х гг. XIX в., но и позиция общественного мнения, в том числе политической элиты, по-разному относившейся к действиям Петербурга.

Самым спокойным временем своего пребывания в Константинополе Игнатьев называл 1871–1874 гг. Европейские державы были заняты своими делами, Франция больше не играла активной роли в Европе, ее влияние в Османской империи и на Балканах упало. Россия, заключив союз с Германией и Австро-Венгрией, добилась некоторого ослабления австрийской экспансии в Балканском регионе. Укрепив свои позиции в Европе после отмены нейтрализации Черного моря и обретения союзников, Петербург улучшил отношения с Портой. Султан Абдул-Азис питал доверие к Игнатьеву, благодаря чему посол мог улаживать многие частные конфликты турок с черногорцами, сербами, боснийцами и другими народами, а также противостоять влиянию европейских послов.

Однако это было затишьем перед бурей. В конце 1874 г. возник серьезный турецко-черногорский конфликт в Подгорице, в который пыталась вмешаться Австро-Венгрия. Игнатьев был в принципе против участия Вены в решении каких бы то ни было споров на Балканах. В МИД же полагали, как считал посол, что Австро-Венгрия «готова нам помочь и что мы ее руками легче можем достигнуть наших исторических задач, нежели самобытным действием в Царьграде и непосредственным влиянием на Порту»[459]. Он был не совсем не прав.

1 февраля 1875 г. МИД направил консулам в Турции циркуляр, где предписывалось «постоянно стремиться, насколько это дозволяет охранение вверенных вам отечественных интересов, к совместности действий и заявлений с агентами Австро-Венгрии и Германии. Ваши личные и общественные к ним отношения должны служить отголоском политического направления императорского кабинета»[460].

Однако Игнатьев не допустил австрийцев к посредничеству в Подгорице и оперативно добился урегулирования дела.

Подобные разногласия между действиями Игнатьева и МИД во многом определили неэффективность политики России в начальный период восточного кризиса 70-х гг. История кризиса и политика европейских держав достаточно хорошо изучена в литературе[461] и отражена в капитальных документальных публикациях[462]. В отечественных трудах, посвященных событиям на Балканах и политике России, роль Игнатьева нашла определенное отражение, но специально не исследовалась. Имеется монография немецкой исследовательницы Г. Хюниген, посвященная деятельности Игнатьева в 1875–1878 гг.[463] Здесь достаточно подробно освещены балканская политика России в годы кризиса и основные акции Игнатьева. Автор пользовался материалами Государственного архива Австрии в Вене и показал русскую политику сквозь призму восприятия основного соперника России – Австро-Венгрии. Архивы России не были использованы, а из опубликованных источников главное место занимают записки Игнатьева, печатавшиеся в 1915 г. в «Историческом вестнике», некоторые документальные публикации, пресса. Главная задача автора заключалась в том, как указано в работе, чтобы показать панславистский характер балканской программы Игнатьева и использование ее в интересах русской экспансионистской политики на Востоке[464]. Хюниген считает, что славянофильские идеи в программе Игнатьева нашли отражение в искаженном виде, поскольку идейные и гуманные начала славянофильских воззрений сменились у Игнатьева соображениями государственного эгоизма и имперским мышлением. На наш взгляд, действия Игнатьева во многом диктовались именно гуманными соображениями. Интересы славян, которые он горячо защищал в отличие от руководства МИД, сочетались у него всегда с интересами России, как и у славянофилов 60–70-х гг., с которыми он был близок. Славянофилы, так же, как и Игнатьев, пеклись и об имперских интересах, и подчиняли дело освобождения и объединения славян задачам усиления внешнеполитической мощи России. Хюниген отмечает разногласия во взглядах по балканскому вопросу Игнатьева и Горчакова, но видит причину этого в различии поколений и политической карьеры. В действительности противоречия между министром и послом определялись разными представлениями о приоритете внешнеполитических задач и о проблеме союзников России. Автор также преувеличивает влияние Игнатьева на балканскую политику России. В нашей работе мы стараемся показать, что программы Игнатьева отвергались Петербургом, действовавшим с совершенно иных тактических позиций.

Летом 1875 г. в Боснии и Герцеговине началось восстание. Причиной явилось ужесточение налоговой политики и усиление экономической эксплуатации зависимого населения. В целом же восточный кризис был порожден ростом процесса внутреннего разложения Османской империи, широким развитием национально-освободительной борьбы южнославянских народов, обострением противоречий между великими державами в их соперничестве за политическое и экономическое преобладание на Балканах.

Первоначально восстание было принято за локальную вспышку, но вскоре оно распространилось на всю территорию Боснии и Герцеговины, а также и на Болгарию (в последней антиосманское выступление было быстро подавлено). Правящие круги Сербии и Черногории давно вынашивали планы присоединения Боснии к Сербии, а Герцеговины к Черногории. Население этих княжеств горячо сочувствовало повстанцам. Возникла опасность выступления княжеств против Порты. Это всерьез встревожило Петербург, опасавшийся, что в войну на Балканах может быть втянута и Россия, а также другие державы. Восстанием могла воспользоваться и Австро-Венгрия, давно претендовавшая на присоединение к ней Боснии и Герцеговины.

Поэтому российские правящие круги сочли, что для России выгодно как можно скорее стабилизировать обстановку на Балканах, добиться прекращения восстания и оставить славян в составе Турции, потребовав от Порты мер по улучшению положения христиан. Петербург решил добиваться этого совместно со своими союзниками – Германией и Австро-Венгрией.

Восстание в Герцеговине было в какой-то степени неожиданным для Игнатьева. Только что он добился умиротворения в Подгорицком деле, и хотя до него доходили известия о неспокойном «состоянии умов» в Герцеговине (об этом, в частности, писал ему вице-консул в Мостаре Я. П. Славолюбов еще в марте 1875 г.[465]), посол не придал этому большого значения: стычки между православными крестьянами и турками были частым явлением. Но на этот раз выступление крестьян против поборов и злоупотреблений в Невесинье вызвало отпор властей, несколько недовольных было убито, остальные начали заготовлять оружие и порох с намерением вскоре выступить против своих обидчиков. Однако, сообщая эти сведения, Славолюбов полагал, что восстание невозможно, ибо крестьяне не имеют авторитетных руководителей.

Со спокойной совестью Игнатьев отправился в отпуск, как обычно, в июле, оставив вместо себя советника посольства А. И. Нелидова. И именно в начале июля вспыхнуло восстание в Герцеговине. Российская дипломатия была совершенно не подготовлена к этому. В отпуске находился и сам министр иностранных дел А. М. Горчаков, который имел обыкновение летом и осенью по нескольку месяцев пребывать на европейских курортах. Да и в свои 77 лет он давно уже некрепко держал руль российской внешней политики. Оставленный им управлять министерством А. Г. Жомини опасался принимать какие-либо серьезные решения и целиком полагался на Европу и Союз трех императоров, где балканскими делами заправлял энергичный противник России граф Д. Андраши. Австро-венгерский канцлер давно мечтал присоединить Боснию и Герцеговину и начисто истребить там «русский дух» и надежды населения на освобождение с помощью России.

По предложению консула в Дубровнике А. С. Ионина в августе 1875 г. была создана комиссия из консулов стран – гарантов Парижского договора 1856 г. для изучения причин восстания. От России туда вошел консул в Шкодре И. С. Ястребов. Консулы объехали территорию Герцеговины, где встречались с населением и повстанцами, собрали большой материал о бедственном положении населения, злоупотреблениях османских властей и разработали программу мер по улучшению положения христиан.

В инструкции Ястребову Игнатьев писал, что консул хотя и должен действовать заодно со своими иностранными коллегами, но в особенности сблизиться с французским представителем, наиболее лояльным к России, и стараться, чтобы консулы в своих донесениях «представляли факты в одинаковом свете». Ястребову также предписывалось убеждать восставших, что «еще не настало время для освобождения христиан и что настоящее движение, предпринятое против воли нашей и без согласия и поддержки со стороны соседних княжеств, не заключало в себе задатков успеха»[466].

В российском МИД, где за отсутствием Горчакова всеми делами вершил Жомини, к восстанию отнеслись скорее отрицательно, чем положительно. Жомини разъяснял Игнатьеву, что, воспользовавшись невежеством и бедствиями населения, главари стремятся придать движению «революционно-космополитический характер». А так как Вена не потерпит создания у своих границ «славянского революционного очага, который будоражил бы ее смежные провинции» со славянским населением, то в интересах России скорейшее прекращение движения и умиротворение восставших[467].

Российский посол в Вене Е. П. Новиков, ярый сторонник русско-австрийского сближения (он считал его противовесом Германии), активно действовал в пользу достижения согласия Петербурга, Вены и Берлина в деле умиротворения Балкан. На Сербию и Черногорию было оказано давление, княжества вынуждены были заявить о своем нейтралитете. В августе 1875 г. в Вене был создан «центр соглашения» трех дворов для координации действий союзных держав, а в Боснию и Герцеговину, как уже говорилось, направлена международная консульская комиссия для расследования причин восстания и попытки его прекращения. Ее действия не имели успеха, так как комиссия не обладала полномочиями гарантировать выполнение требований повстанцев – проведения реформ на началах внутренней автономии.

Однако в России были, в том числе и в правящих кругах, противники тактики совместных действий союзников. Наследник престола великий князь Александр Александрович, брат императора великий князь Константин Николаевич, военный министр Д. А. Милютин и многие другие выступали за самостоятельные действия России. Они были сторонниками активной внешней политики, считавшими, что только она укрепит международный престиж России и авторитет самодержавия как внутри, так и вне страны. Сторонником этой политики был и Игнатьев.

Когда началось восстание, Игнатьев находился в отпуске в Эмсе. Он поспешил вернуться в Константинополь, но был уже поставлен перед фактом создания «центра соглашения». Игнатьев считал, что это сделало Андраши «хозяином Восточного вопроса». Глубоко раздосадованный, он писал генеральному консулу в Дубровнике А. С. Ионину: «К сожалению, я был в отпуске, когда разразилось восстание. Зная образ мыслей нашего правительства, я не допустил бы его развития»[468]. Игнатьев был против вмешательства Австро-Венгрии, полагая даже, что славянам легче сносить турецкое иго, чем «попасть в цепкие руки австро-венгерской бюрократии»[469]. В вышеназванном письме Ионину от 20 сентября 1875 г. он изложил свой план решения конфликта. Поскольку автономия провинций или присоединение их к Сербии и Черногории были пока делом нереальным, план Игнатьева предусматривал проведение ряда реформ в духе его предложений Фуад-паше в 1867 г. – сокращение налогов, ликвидация взимания недоимок, назначение христиан в административные и судебные органы власти и т. п. Таким образом можно было бы, по его мнению, улучшить экономическое и политическое положение христиан. Игнатьев был убежден, что существование Османской империи будет недолгим и поэтому славянам пока лучше находиться в ее составе, прежде чем появится возможность их полного освобождения. Иначе ситуацией воспользуется Вена.

Игнатьев немедленно начал переговоры с султаном о реформах по собственной инициативе. Он считал, что «Порта и вообще турки с большим вниманием и робостью относятся к представлениям русского представителя, когда он действует один, самостоятельно, нежели в рамках соглашения с некоторыми другими державами». Посол рассчитывал на свои хорошие личные отношения с султаном и с его помощью надеялся «обуздать панисламизм и молодых турок»[470]. Однако свое влияние на султана он безусловно преувеличивал.

Игнатьев предложил султану удалить губернатора Боснии и Герцеговины как виновника восстания и обратил внимание Абдул-Азиса на происки Австро-Венгрии. Султан обещал улучшить положение христиан[471]. Аналогичные беседы Игнатьев проводил с великим везирем Махмуд-пашой. Он также встретился с делегатом герцеговинских повстанцев Петровичем, который выразил надежду на помощь России. Посол заявил ему, что восстание обречено на неуспех, так как силы повстанцев слабы, а Россия хотя и симпатизирует им, но восстания не одобряет. Следует рассчитывать только на расследование консульской комиссии. Но желание восставших получить автономию несбыточно. «Подавляя рыдания, – писал Игнатьев, – г-н Петрович покинул меня, обещав мне перед тем в точности передать своим соратникам смысл моих неутешительных слов»[472].

Игнатьев старался направить деятельность консульской комиссии в сторону объективного расследования бедственного положения населения. Он утверждал, что австрийские консулы тенденциозно оценивают причины восстания. Российский посол в Вене Новиков на основании австрийских консульских донесений сообщал, например, в МИД, что восстание использует в своих целях сербская Омладина[473], которую он необоснованно характеризовал как «радикальную, социалистическую и атеистическую организацию». Новиков утверждал, что Россия должна «противостоять проискам социалистического и революционного духа в Европе» и для этого «принести в жертву некоторые проявления национальных симпатий к нашим единоверцам в Турции». К этой фразе на полях донесения Новикова Александр II пометил: «Да, когда они, как в настоящее время, прибегают к помощи революционных элементов»[474]. Позиция Новикова отражала стремление канцлера Австро-Венгрии Андраши заставить Россию действовать в рамках Союза трех императоров.

Игнатьев пытался нейтрализовать влияние Андраши и заменить венский «центр соглашения» конференцией послов европейских держав. Во второй половине августа 1875 г. на правах дуайена дипломатического корпуса он собрал в Константинополе совещание послов держав – гарантов Парижского мира и добился решения действовать сообща в разворачивавшемся конфликте. Но его инициатива встретила противодействие со стороны Бисмарка и Андраши, а затем и российского МИД[475]. Тогда Игнатьев предложил консульской комиссии составить общий документ с требованием к Порте прекратить репрессии в восставших областях и провести там реформы, но опять не имел успеха.

Одновременно Игнатьев продолжал переговоры с султаном и настоятельно советовал ему предоставить льготы и начала самоуправления населению Боснии и Герцеговины. Посол понимал, что расширение восстания невыгодно России. Он писал родителям: «Для пользы славян надо замять герцеговинское восстание, продолжить существование Турецкой империи и предупредить осложнения, пагубные для нас и славян»[476]. Таким образом, Игнатьев не был сторонником расширения восстания и антиосманской борьбы в этот период, как традиционно трактуется в литературе.

В конце сентября 1875 г. Абдул-Азис по настоянию Игнатьева издал два указа о реформах в Боснии и Герцеговине, султанским ираде (указом) от 20 сентября население освобождалось от уплаты недоимок, накопившихся с 1872–1873 гг., а также от 2,5 %-ной прибавки к десятине. В дальнейшем десятина должна была превратиться в поземельный налог, депутатам от провинций ежегодно было разрешено приезжать в столицу для представления нужд населения. В ираде содержалось также обещание провести реформу полиции с целью ликвидации произвола и включать туда христиан в равном числе с турками[477].

Другой указ – от 24 сентября 1875 г. – вводил с 1 марта 1876 г. отмену откупов, взимание подати со скота предписывалось проводить только после его точного пересчета. Объявлялись равноправие всех подданных султана, свобода вероисповедания, опубликование законов на национальном языке, отмена перевозочной и ограничение дорожной повинностей. Говорилось о создании комитета по контролю за деятельностью местной администрации[478]. Султан также обещал ликвидировать военные лагеря в Нише, Видине и Нови Пазаре, где были сосредоточены войска, угрожавшие Сербии. Эти реформы, конечно, не предоставляли национальную автономию, но облегчали экономическое и правовое положение христиан.

Позднее, 30 ноября и 12 декабря 1875 г., султан издал еще два фермана. Первый из них объявлял о ряде льгот христианам, второй поручал комиссару Порты вступить в переговоры с черногорским князем Николаем о территориальных уступках Черногории и передаче ей порта Спицы. Одновременно Игнатьев добивался от султана передачи Черногории нескольких восставших нахий Южной Герцеговины с введением там местного самоуправления[479].

Посол считал, что это – максимум того, что можно сделать в настоящее время. Родителям он с торжеством писал: «Я вырвал у султана реформы и облегчения для христиан и в особенности для восставших, о которых никто не мог и мечтать». Это позволяет России, считал он, «закончить дело приличным образом», оставаясь в хороших отношениях с султаном и не ссорясь с союзниками[480]. 29 сентября посол сообщил родителям о том, что получил телеграмму из Петербурга об одобрении императором его действий. Однако А. Г. Жомини, замещавший находившегося в отпуске Горчакова, резко возражал против плана Игнатьева, заявляя, что все обещанные султаном реформы не будут реализованы. Как и Новиков, Жомини поддерживал действия России только в согласии с союзниками и убеждал в этом царя. Дело осложнялось еще и тем, что султан ставил условием дальнейших переговоров по проведению реформ отказ России от совместных акций с союзными державами и личные переговоры с Александром II. Он опасался растущих аппетитов Австро-Венгрии и ее видов на Боснию и Герцеговину.

Игнатьев преувеличивал свои возможности. Султанские указы, с таким трудом выбитые послом, оказались содержавшими пустые обещания. В отличие от посла, ободренного успехом, Ионин характеризовал указы как бумаги «с двумя-тремя едва понятными фразами». «Султанский ираде, – писал Ионин Игнатьеву, – так мало и так туманно обещает, что даже никто не может и определить, что же он в самом деле обещает. Этот иероглиф каждый Шамполион объясняет по-своему»[481]. Если Игнатьев за неопределенными распоряжениями видел слова об участии христиан в полиции, назначении их на административные посты, обещание реформы податной системы и т. п., то Ионин утверждал, что «таковых обещаний в султанском ираде нет», и ссылался на декрет председателя Государственного совета Сервер-паши, изданный после фермана, который был диаметрально противоположен последнему. На турок следует действовать силой, считал Ионин, только тогда можно добиться желаемого, но это означало войну на Балканах, которую державы, в том числе и Россия, стремились избежать.

Желая воздействовать на Александра II, Игнатьев сообщал ему о слухах относительно концентрации австрийских войск на границе с Боснией и о намерении Вены оккупировать эту провинцию[482], но царь твердо верил в то, что Австро-Венгрия, как член Союза трех императоров, никогда не решится на это, не желая обострять отношения с Россией. Он не мог и предполагать, что вскоре Вена потребует оккупации Боснии и Герцеговины как платы за свой нейтралитет в русско-турецкой войне.

Андраши, желавший перехватить инициативу у Игнатьева, предложил свой план реформ в Боснии и Герцеговине, предусматривавший введение свободы вероисповедания, ликвидацию откупной системы, улучшение аграрных отношений, использование взимаемых налогов на нужды провинций, создание смешанной христианско-мусульманской комиссии для наблюдения за реализацией реформ. Этот план несколько улучшал положение христиан, но по части аграрных отношений (христианское население Боснии и Герцеговины арендовало землю у мусульман и платило за это иногда до ¹/₃ урожая) не содержал ничего конкретного. Также не предусматривалось гарантий исполнения реформ.

Под влиянием Жомини и Новикова, призывавших Александра II действовать в согласии с союзниками, царь заколебался. В середине октября 1875 г. он вызвал Игнатьева в Ливадию. Хотя посол был принят благосклонно, но ему не удалось убедить царя пойти на непосредственные переговоры с султаном. Несмотря на то что Игнатьев дал развернутую критику реформ Андраши, назвав их беззубыми и «неспособными даже в теории удовлетворить желания восставших и заставить их сложить оружие», Александр II твердо решил держаться линии на согласие с Веной. В этом его поддержал и вернувшийся из отпуска Горчаков. 1 декабря 1875 г. канцлер направил послу депешу, где уведомил его, что царь отклоняет личное свидание с султаном и «придерживается демарша трех держав», к которому собираются присоединиться Италия и Франция. При этом Горчаков признавал, что проект реформ Порты, разработанный по совету Игнатьева, хотя и является наилучшим и даже более практичным, чем предложенный Андраши, но христианское население уже настолько не верит туркам, что предпочитает вмешательство держав. Горчаков добавлял, что в новых обстоятельствах принцип невмешательства уже неэффективен и необходимо вмешательство христианских держав, которые возьмут на себя коллективную ответственность за результат предложенных ими преобразований[483]. Канцлер был отчасти прав. Объявленные султаном реформы не удовлетворили ожидания христиан, рассчитывавших на большее. В Болгарии, например, весьма невысоко оценили ферман от 30 ноября 1875 г., посчитав, что он ничего не дает по сравнению с хаттом 1856 г.

В Сараеве в противоположность Игнатьеву население отлично поняло смысл указов султана. Как сообщал послу консул в Сараеве А. Н. Кудрявцев, собранные для заслушивания указов христиане, молча разошлись, «как будто дело шло не об их интересах, не об их благополучии»[484]. Но Игнатьев верил, что это только начало и что в процессе дальнейших переговоров удастся вырвать у султана больше уступок. Он писал родителям: «Необходимо продлить возможным образом существование Турции и делать реформы по улучшению быта единоверцев наших таким образом, чтобы подготовить почву для должного развития народных автономий. Реформы только те для нас годятся, которые действуют в противовес Западу и общим государственным понятиям»[485].

Таким образом, в начале восточного кризиса Игнатьев придерживался другой тактики, чем раньше, когда он выступал за разрушение Османской империи с помощью совместного выступления балканских народов и создания на ее месте конфедерации независимых государств. Цель оставалась прежняя, но ее реализация отодвигалась в будущее. Сейчас же России следовало сохранить Османскую империю и не сделать ее добычей Запада, ибо ее развал грозил переходом славянских государств под власть западных держав, в первую очередь Австро-Венгрии. «Я решился, – писал Игнатьев в том же письме родителям, – круто изменить способ действия, способствуя турецким реформам и противодействуя мадьярским, более вредным для нас и для славян, нежели первые». Однако Игнатьеву было предписано всеми мерами содействовать принятию Портой плана Андраши. Петербург рассчитывал получить от Порты письменные обязательства, после чего план предполагалось реализовать под контролем посольств и консульств европейских держав.

Но Порта, сообщал Игнатьев в МИД, ознакомившись с обнародованной 18 (30) декабря 1875 г. нотой Андраши, содержавшей его проект реформ, усмотрела в этом оскорбление, так как объявленные ею самой реформы были сочтены державами недостаточными. Она заявила о недопустимости вмешательства трех держав в ее внутренние дела, заручившись поддержкой Англии. 19 (31) января 1876 г. нота Андраши была представлена Порте, которая согласилась принять все требования, кроме употребления податей на местные нужды. Таким образом, первое коллективное выступление союзников окончилось безрезультатно. Нота Андраши была отвергнута и повстанцами, для которых было очевидно, что Андраши руководствовался не интересами христиан, а стремлением обеспечить особые права Австро-Венгрии в Боснии и Герцеговине. Так как в ноте к тому же не содержалось никаких гарантий реформ со стороны Европы, повстанцы возобновили прерванные на время военные действия.

Любопытна была реакция других провинций на ноту Андраши. Так, вице-консул в Филиппополе Н. Геров сообщал Игнатьеву об отношении болгарского населения к плану Андраши: требование религиозной свободы есть фикция, свобода уже не раз провозглашалась, но не реализовывалась; такая же фикция – требование отмены откупов, ибо и без откупов десятину собирают с огромными нарушениями; право поземельной собственности отсутствует только в Боснии и Герцеговине, а контроль за реформами со стороны наблюдательной комиссии был бы полезен, если бы эти реформы проводились. Геров охарактеризовал реформы Андраши как мнимые, а то, что Россия подписала его ноту, «произвело самое тягостное впечатление на все христианское население Турции»[486].

Согласие Петербурга с нотой Андраши и непринятие его собственного плана глубоко огорчило Игнатьева. Он просил царя об отставке, но император не согласился. Известный историк внешней политики России и публицист С. С. Татищев, бывший в то время секретарем посольства в Вене и посланный Новиковым на курорт Веве, где находился осенью 1875 г. Горчаков, для ознакомления канцлера с текущей ситуацией, писал впоследствии: «Можно было отдать предпочтение турецким ираде и ферману перед австрийской нотою, как это делал посол наш в Константинополе, и последствия оправдали взгляд его, но в таком случае следовало отречься от соглашения с Берлином и Веною и действовать самостоятельно». Когда в Веве Татищев обратил внимание Горчакова на то, что австрийский план грозит захватом Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, канцлер назвал его опасения химерическими и заявил: «Вот уже 20 лет, как я утверждаю, что Порта может сохранить своих христианских подданных лишь на тех самых условиях, которые формулировал Андраши, или должна лишиться их»[487]. Канцлер ускорил свой отъезд в Петербург и известил Андраши о высочайшем одобрении его ноты. Таким образом, руководство МИД в лице А. М. Горчакова, А. Г. Жомини, П. Н. Стремоухова при посредстве посла в Вене Е. П. Новикова убедило Александра II в том, что согласие трех кабинетов важнее для России, чем улучшение положения христиан.

В МИД Игнатьев теперь прослыл туркофилом, хотя он стремился только к решению Восточного вопроса в интересах славян и России. Ловкий интриган Андраши сумел парализовать все усилия российского посла. Игнатьева лишили, по сути дела, самостоятельности действий. В своем донесении Горчакову от 10 ноября 1875 г. он, предвидя подобный ход событий, утверждал, что союзное согласие Вены, Берлина и Петербурга не должно исключать самостоятельных действий России. Посол предупреждал, что оскорбленный султан бросится в объятия младотурок и Англии, и с российским влиянием в Турции будет покончено[488]. События пошли по предсказанному им пути. Влияние российского посла в Константинополе начало падать. Уже в декабре 1875 г. в турецкой столице усилились проявления мусульманского фанатизма и озлобления против султана, якобы идущего на поводу у иностранцев. Игнатьев приказал постоянно держать наготове пароход «Тамань», находившийся в распоряжении посольства, чтобы сразу же отправить семью в Одессу, если в городе начнутся беспорядки.

Между тем Сербия и Черногория усиленно готовились к войне с Турцией. Неспособность Порты справиться с восстанием в Боснии и Герцеговине давала правящим кругам княжеств надежду на то, что война может привести если не к окончательному разгрому турок, то к существенному их ослаблению. Готовилось новое восстание и в Болгарии. Благодаря донесениям консулов Игнатьев был в курсе этих событий и считал войну неизбежной весной 1876 г. Опасаясь, что в случае начала войны Австро-Венгрия оккупирует Сербию, он понуждал султана ускорить проведение реформ в восставших областях, чтобы ослабить восстание. По инициативе посла Порта направила в Боснию и Герцеговину значительную сумму денег (300 тыс. руб.) для раздачи пособий, было начато строительство домов, восстановление церквей и монастырей. «Я все заставлю Порту исполнить. Положение восставших будет после восстания лучше прежнего», – писал он родителям[489]. Посол также по-прежнему уговаривал султана передать управление Южной Герцеговиной Черногории при условии признания этой области под верховенством султана и уплаты дани. Впоследствии, полагал Игнатьев, вся Герцеговина может перейти под управление черногорского князя. В случае несогласия султана посол имел запасной вариант: создание в Южной Герцеговине самоуправляющихся нахий, где будет неформально обеспечено влияние Черногории. Игнатьев рассчитывал на «дружеское воздействие» на султана. В Петербург он направлял донесения, где доказывал полезность проводимых султаном реформ и просил положительно к ним отнестись, поощрив действия Абдул-Азиса. Посол полагал, что это усилит влияние пророссийски настроенных министров Порты, однако Горчаков советовал Игнатьеву не проявлять инициатив и действовать в духе ноты Андраши.

Как пишет Игнатьев в своих записках, после такого ответа он решил, что будет сообщать в МИД лишь информацию о событиях и отвечать на вопросы. Донесения посла показывают, что этот принцип он выдерживал. В депешах Горчакову он только фиксировал происходящие события в Боснии, Герцеговине, Болгарии, Сербии, не сопровождая их ни собственным мнением, ни предложениями.

Скрепя сердце Игнатьев вместе с другими послами участвовал в передаче Порте ноты Андраши. «С подачей ноты Андраши я утратил первенствующее положение в Царьграде, обратившись в помощника австро-венгерского посла и предоставив английскому послу роль защитника турок и советника Порты», – писал он[490].

Игнатьев, конечно, преувеличивал. Ему удалось еще провести несколько важных акций, например, настоять на отмене упредительного удара, который Турция готовила против Черногории в апреле 1876 г. Но сделано это было уже по приказу из Петербурга. Как сообщал Игнатьев в письме к Ионину от 16 апреля 1876 г., он уговорил иностранных послов направиться к великому везирю Махмуд-паше и протестовать против готовившегося нарушения мира, так долго сохраняемого державами. Султан вынужден был заверить послов в своих миролюбивых намерениях[491].

Единственным человеком в МИД, сочувствовавшим Игнатьеву и понимавшим его, был новый (с декабря 1875 г.) директор Азиатского департамента МИД и одновременно товарищ министра Н. К. Гирс. Игнатьев писал о нем родителям: «Он честный, благородный и хороший человек. Дело свое знает. Уходя в 1864 г. из Азиатского департамента, я именно его рекомендовал Горчакову в товарищи, заметив, что у него один лишь недостаток – он родственник Горчакова»[492]. Гирс, как и Игнатьев, понимал своекорыстные цели Андраши, видел истинные намерения австрийской политики на Балканах, но, осторожный по природе, поддерживал Горчакова. Он опасался, что «разладица с австрийцами поведет, пожалуй, к такому хаосу, что и не опомнишься»[493].

Весной 1876 г. Горчаков, видя неудачу плана Андраши, отвергнутого как Портой, так и повстанцами, стал склоняться к автономному устройству Боснии и Герцеговины. Он предложил канцлерам трех держав – России, Германии и Австро-Венгрии – встретиться в начале мая в Берлине и обсудить положение дел на Балканах. В начале апреля Гирс обратился к Игнатьеву с просьбой сообщить конфиденциально, с какой программой следует явиться на эту встречу[494].

Игнатьев направил свои предложения Горчакову. Он мало верил в их принятие. «Опасаюсь, что в Берлине Андраши и Новиков возьмут верх», – писал он родителям[495]. Однако записка Игнатьева поступила в Берлин уже после завершения встречи, так что Горчаков не смог ее использовать.

Как известно, текст проекта меморандума, представленный Горчаковым, предусматривал автономию Боснии и Герцеговины, но Бисмарк и Андраши настояли на том, чтобы предложить Порте принять реформы в духе плана Андраши. Расчет Горчакова на поддержку Бисмарка не оправдался.

Между тем национально-освободительное движение на Балканах вступило в новую фазу. В конце апреля 1876 г. разразилось восстание в Болгарии. Несмотря на то что российские консулы в этой провинции стремились удержать население от активных действий против Порты, призывая его соблюдать спокойствие и умеренность, болгары решили воспользоваться нестабильностью политического положения, вызванного восстанием в Боснии и Герцеговине, и, в свою очередь, потребовать проведения реформ в болгарских пашалыках. Восстание готовил Болгарский центральный революционный комитет, находившийся в Румынии. Его агенты вели агитацию среди населения Болгарии. Главным требованием болгар было национальное освобождение. Как доносил Игнатьев Александру II, «желание сбросить ненавистное иго становится все более и более очевидным… локальные беспорядки постоянно угрожают перерасти во всеобщий взрыв, и если Сербия вступит в борьбу против Турции, восстание в Болгарии станет неизбежным»[496].

Восстание началось 20 апреля 1876 г. в Копривштице и быстро распространилось на другие округа Болгарии. Игнатьев приписывал его инициативу «экзальтированной молодежи», но на самом деле все трудовое население Болгарии давно готовилось к нему. Однако силы восставших и турок были неравны. Восставшие, безусловно, рассчитывали, что они будут поддержаны сербами и черногорцами, но были разбиты прежде, чем эти государства объявили войну Турции (во второй половине июня).

На основании сообщений российских консулов в Болгарии Игнатьев информировал императора о ходе восстания и зверском подавлении его турками. Он сообщал о поголовном истреблении мужского населения многих городов и деревень, угоне женщин в рабство, о грабежах и разбоях башибузуков (иррегулярные войска), сожжении домов. Особую ненависть турок вызывала болгарская интеллигенция, которую они обвиняли в подготовке восстания. В ряде городов были арестованы все учителя местных школ[497].

Уже к середине мая восстание было подавлено, началась вакханалия убийств и грабежей мирного населения. В возможностях Игнатьева было только информировать высшие османские власти о том, что творилось в Болгарии. Он добился у великого везиря посылки на место двух комиссаров для расследования жестокостей, совершенных башибузуками[498], а также организовал прием великим везирем российского консула в Филиппополе Н. Герова, который информировал главу османского правительства о творящихся в Болгарии бесчинствах. 30 мая 1876 г. Игнатьев писал управляющему МИД Н. К. Гирсу: «Я почти ежедневно делаю настоятельные представления как великому везирю, так и Рашид-паше относительно жестокостей, совершенных турками в Болгарии, настаивая на том, что крайне необходимо успокоить умы… Но практически Порта не принимает никаких реальных мер»[499]. Посол указывал, что болгары «все еще обращают свои отчаянные взоры к России, но симпатии, постоянно проявляемые этим несчастным народом к нам, могут сильно поколебаться, если подобное положение будет продолжаться»[500].

Действительно, от лица российского правительства не последовало никаких официальных протестов. Европа же считала Россию виновной за создавшееся положение. Консулы западных держав твердили болгарам, что все их несчастья происходят из-за привязанности к России и православию. В этих условиях Александр II и Горчаков решили не вмешиваться в события. Но по-иному относилось к происходящему на Балканах русское общество, которое выражало сочувствие болгарам и возмущалось действиями османских властей.

Негодовала и прогрессивная Европа. Передовые деятели многих стран выступили в защиту болгар. В России был организован сбор денежных и вещевых пожертвований для болгарского населения. Особенно активную роль в этом играли славянские комитеты – общественные организации, созданные в Москве и Петербурге для оказания помощи славянам. По требованию европейской общественности была организована комиссия по расследованию турецких зверств, в которую от России вошел российский консул в Адрианополе А. Н. Церетелев, а от США консул в Константинополе Юджин Скайлер и американский прогрессивный журналист Макгахан. Представленные ими данные ужаснули Европу. В своей отчетной записке от 25 мая 1876 г. Церетелев писал, что подавление восстания вылилось в поголовное истребление мирного населения: «Сотни, тысячи болгар всех возрастов и обоего пола погибли при самых страшных обстоятельствах, подробности совершенных жестокостей ужасны. В Перуштице, Батаке, Ветрене вырезано все население… убивали детей… Такие города, как Ямбол и Сливно, были разграблены. Османское правительство, развязав анархию, не может справиться с вооруженными бандами и не отдает себе отчета в том, что разоряет свою самую богатую провинцию»[501].

В Турции между тем произошли события, оказавшие влияние на судьбу Игнатьева. В начале мая 1876 г. фанатичной мусульманской толпой в Салониках были убиты французский и германский консулы. Поводом к бунту явилось заступничество за болгарскую девушку, которую похитили мусульмане и заставили принять ислам. Девушка бежала и укрылась в американском консульстве, но толпа напала на первых попавшихся дипломатов – француза и немца, проходивших мимо мечети[502]. Мусульманское духовенство руководило фанатиками, угрожавшими христианам.

По получении этого известия Игнатьев собрал послов европейских держав и вызвал великого везиря, который обещал покарать виновных. Но мусульманские волнения перекинулись в столицу. Турки были также озлоблены известием о начале восстания в Болгарии в конце апреля 1876 г. Христианское население в панике покидало Константинополь. Послы ежедневно совещались у Игнатьева и планировали способы защиты Перы – посольского квартала. Английский посол Эллиот предлагал ввести британский флот в Босфор, Игнатьев вызвал военный корвет из Николаева, в его распоряжение выслали из России 30 солдат с митральезами и десантными орудиями, а в Константинополе было собрано несколько сотен черногорцев для охраны посольства. Австрийский посол располагал 1500 хорватами. Христианское население просило Игнатьева вызвать русские войска[503]. Ввиду очевидной опасности Игнатьев хотел отправить семью в Крым, но Екатерина Леонидовна решительно отказалась покинуть город.

С большим трудом турецким властям удалось прекратить уличные выступления толпы. Однако правительство было в страхе. Назревал государственный переворот, подготавливаемый младотурками при тайной поддержке Эллиота. Султан дрожал за свою жизнь и не обращал никакого внимания на требования Игнатьева прекратить зверское подавление восстания в Болгарии, где повстанцы быстро потерпели поражение и гнев турок обрушился на мирное население. Игнатьев считал, что восстание в Болгарии было недостаточно хорошо подготовлено и началось преждевременно. Болгарские повстанцы не имели ни достаточных сил, ни оружия, чтобы противостоять регулярным турецким частям и башибузукам. В ходе подавления восстания погибло более 30 тыс. чел., сожжено 80 и полностью разгромлено более 200 населенных пунктов[504].

18 мая 1876 г. султан Абдул-Азис был смещен младотурками и вскоре убит. Его обвиняли в русофильской политике, в неуемных тратах, в неумении справиться с восстанием на Балканах, в приверженности к Европе. Истинными причинами переворота явились финансовый крах, обнищание населения, рост национализма, подстрекательство Англии, покровительствующей младотуркам. Последние требовали ограничения власти султана, введения конституции, создания парламента, считая, что это – путь к возрождению Турции. Особенно ненавидели младотурецкие круги Игнатьева, видя в нем виновника выступления христиан на Балканах. Игнатьева обвиняли в том, что он защищает Сербию и Черногорию, предотвращая нападение на них, навязывает Порте реформы в интересах христиан и т. д. В турецкой и английской прессе публиковались статьи, представлявшие русского посла виновником всех бед Турции. Так, в одной из турецких газет была напечатана статья под названием «Генерал Игнатьев», где говорилось, что он разорил Турцию. Статья была настолько злобной и несправедливой, что Порта сама вынуждена была закрыть газету[505].

Неоднократно в среде младотурок обсуждались средства устранения посла. Рано утром в день переворота турецкий фрегат стал на якорь против летней резиденции русского посольства в Буюкдере, открыл порты и показал жерла громадных орудий, как бы готовясь приступить к бомбардировке. Это был акт устрашения Игнатьева.

Константинопольский переворот был неожиданностью для Игнатьева. Он, правда, ждал, что дело когда-нибудь кончится катастрофой, но не предвидел, что она произойдет так скоро. Посол много раз советовал Абдул-Азису удалить некоторых наиболее опасных пашей, но тот был самоуверен и ничего не предпринимал для предотвращения заговора. После переворота Игнатьев был уверен, что новое правительство во главе с антирусски настроенным Мидхад-пашой скоро доведет дело до разрыва с Россией. Новая власть решительно отвергла представленный послами Берлинский меморандум. Впрочем, сам Игнатьев считал его документом, не имеющим никаких данных для успеха и ставящим Россию в фальшивое положение перед христианами.

Положение Игнатьева было трудным. Младотурки требовали удалить его из столицы. Под предлогом защиты своих подданных в проливы были введены эскадры Австрии, Англии, Германии, Италии и Франции. Игнатьева известили из Петербурга, что в его распоряжение предоставляется эскадра под командованием И. И. Бутакова, часть кораблей которой была в ремонте. По сравнению с европейскими эскадрами и особенно мощной английской российские корабли представляли жалкое зрелище. «Куда же шли деньги 20 лет? Флота нет», – восклицал Игнатьев[506]. В начале июня он отправил семью в Россию. Посол сообщал в письмах к родителям, что его миссия кончена, но на деле он, хотя и был угнетен происходящими событиями, не собирался сдаваться. Он рассчитывал на войну Сербии и Черногории с Турцией, а пока собирал информацию, организовывал статьи в прессе в защиту христиан и в пользу России и разрабатывал далеко идущие планы.

Так, он предлагал устроить военную демонстрацию со стороны Кавказа против турок в случае начала войны Сербии с Турцией. Гирс, ознакомленный с этим планом, нашел его «рациональным в отношении Турции и даже Англии», но посчитал, что следовало бы заручиться согласием Германии[507]. Игнатьев понял, что на этом можно ставить точку. Другой проект, задуманный им вместе с генералом Р. А. Фадеевым, известным военным публицистом, касался вовлечения в войну с Турцией Египта. Еще в начале 1875 г. Фадееву было предложено египетским хедивом, давно стремившимся вывести Египет из состава Османской империи, стать военным советником и взять на себя руководство египетской армией. Генерал принял это предложение в расчете использовать Египет в интересах России и убедить хедива выступить вместе с христианами против Порты. План был сообщен Игнатьеву, а затем наследнику и получил одобрение. Расчет Фадеева и Игнатьева строился на том, что хедив, недовольный английской экспансией в Египте, может стать союзником России. Политическое значение Египта после прорытия Суэцкого канала значительно возросло. В конце мая 1876 г. Фадеев в связи с событиями в Турции ознакомил с египетским проектом Гирса, но тот выразил опасение, что европейские державы будут против выступления Египта[508]. Военное министерство и МИД не одобряли плана Фадеева и объявили последнего частным лицом, не имевшим официальных полномочий. Тогда Фадеев оставил проект египетского выступления и стал планировать новое восстание болгар в поддержку Сербии и Черногории[509]. Египетский план Фадеева был не больше чем авантюрой. Рассчитывать всерьез на помощь слабой египетской армии и находившегося под английским влиянием хедива вряд ли стоило. Но Игнатьев, также обладавший авантюрной жилкой, убежденный уверениями Фадеева, некоторое время питал надежду на реализацию этого странного проекта.

Сам же посол с началом войны Сербии и Черногории против Турции (конец июня 1876 г.) разрабатывал новый план. Он считал, что Россия должна была вступить в войну. Предполагалось два театра военных действий – на Балканах и на Кавказе. Русская армия в количестве 150–200 тыс. чел. должна была, по мысли Игнатьева, войти в Болгарию и двинуться к Константинополю, а Кавказская – 200–150 тыс. чел. – через Карс и Эрзерум к Босфору. Таким образом, целями войны являлись как освобождение балканских народов, так и завладение проливами. Игнатьев рассчитывал, что Турция, застигнутая врасплох, не могла бы долго сопротивляться. Позицию европейских держав Игнатьев при этом почти не учитывал, полагая, что поставленная перед фактом Европа ничего не сможет предпринять. Он также рассчитывал на поддержку европейского общественного мнения, активно выступавшего в это время в защиту христиан после жестокого подавления Апрельского восстания в Болгарии.

План этот был отвергнут МИД, который не терял еще надежды на мирный исход балканского кризиса[510]. Кроме того, летом 1876 г. Россия была не готова в военном отношении.

Между тем Горчаков под влиянием событий, донесений Игнатьева и консулов о взрывоопасном положении на Балканах, а также широкого движения сочувствия славянам в России, все больше убеждался в том, что войны с Турцией России не избежать. В Сербию было разрешено поехать русским добровольцам и даже офицерам (при условии выхода в отставку). Правительство таким образом отрешилось от политики нейтралитета и солидаризировалось с Сербией и Черногорией. Осенью 1876 г. в России была объявлена мобилизация армии.

Горчаков начал дипломатическую подготовку войны. С целью нейтрализации Австро-Венгрии в Рейхштадте в июне 1876 г. было заключено соглашение с Веной о компенсации австрийцев в случае победы сербов (подразумевалось, что это может относиться и к войне России с Турцией): по русской записи Австро-Венгрия получала часть Боснии, по австрийской – основные части Боснии и Герцеговины; Болгария, Румелия по русской записи образовывали независимые княжества, по австрийской – автономии. Обе стороны заявили, что не будут содействовать образованию на Балканах большого славянского государства. О рейхштадтской встрече Гирс сообщил Игнатьеву, умолчав, однако, об условиях соглашения. Впоследствии посла ознакомили лишь с русской записью.

15 июля 1876 г. Игнатьев покинул Константинополь, уехав в отпуск. Обстановка сложилась таким образом, что оставаться в турецкой столице он больше не мог. Он считал, что в Петербурге принесет большую пользу, участвуя в обсуждении балканских проблем.

После отдыха и решения некоторых хозяйственных дел (Игнатьев продал костромское и ярославское имения жены и купил в Киевской губ. имение Немиринцы, соседнее с Круподерницами) он был вызван в Ливадию, где пробыл сентябрь и часть октября. Делами посольства в это время управлял А. И. Нелидов.

В Ливадии, где находились Александр II и некоторые министры, обсуждался вопрос о вступлении России в войну и планы войны. Сербы терпели поражение, а Россия не могла допустить их окончательного разгрома и оккупации Сербии турецкими войсками. От Игнатьева требовали программы действий. Письма его из Крыма родителям воссоздают настроения правяих кругов России в это время: растерянность, нерешительность, все более увеличивавшееся понимание бесперспективности надежд на союзников. Как писал Игнатьев, царь и Горчаков еще питали какие-то иллюзии в отношении Бисмарка, но уже перестали доверять Андраши. Среди министров царили разногласия: Милютин и Рейтерн выступали против войны. Горчаков понимал, что отступать уже нельзя.

По совету Игнатьева туркам было предложено заключить перемирие с сербами. В ожидании от них ответа разрабатывались, в том числе и Игнатьевым, условия будущего устройства Балкан, которые можно было бы предложить Порте как условия мира и обсудить на конференции послов шести держав в Константинополе. Идея созыва конференции принадлежала английскому министру иностранных дел Э. Дерби, и Горчаков ухватился за нее как за последнее средство предотвратить войну.

Российские предложения были разработаны Игнатьевым и включали следующие требования:

1. Независимость Черногории и передача ей части прибрежной территории с портом Спица и Южной Герцеговины.

2. Присоединение Старой Сербии (Новипазарского санджака) к Сербии.

3. Предоставление Боснии и Северной Герцеговине автономии или введение там местного самоуправления по типу Крита.

4. Предоставление Болгарии автономии по типу Дунайских княжеств (максимум) или по типу, предлагаемому для Боснии (минимум). Включение в состав Болгарии большей части Македонии и Фракии.

5. Введение в других христианских провинциях реформ на началах ограниченного самоуправления.

6. Запрещение переселять на Балканы кавказских горцев и ликвидация иррегулярных войск мусульман (башибузуков)[511].

Предвидя несогласие Австро-Венгрии с рядом этих пунктов, Игнатьев предлагал отказаться от действий в Восточном вопросе в согласии с союзниками, которые, по его мнению, принесли лишь отрицательные результаты. Он заявлял, что Австро-Венгрия не может возражать против создания автономной Болгарии, поскольку это ничем не угрожает Вене, а последняя должна удовлетвориться только присоединением Северной Боснии. Если российская программа будет одобрена Лондоном, полагал посол, то вопрос будет решен.

Предложения Игнатьева, по сути дела, содержали новую программу решения Восточного вопроса. В отличие от предшествующих проектов Игнатьева здесь предлагалось новое государственно-административное устройство Балкан, в то время как прежние планы были посвящены конкретным реформам в христианских провинциях. Впервые говорилось о независимости Черногории (но не Сербии). Упор был сделан на славянские земли, греческие даже не упоминались. Речь шла о государствах, только воюющих с Турцией, и о восставших провинциях.

Игнатьев считал свою программу умеренной, Горчакову же она показалась чрезмерной, и он решил, что преждевременно предлагать ее Порте. Тогда Игнатьев посоветовал канцлеру ограничиться установлением перемирия, достичь согласия с державами о поддержке действий России, а в случае невозможности этого – действовать самостоятельно, предъявив Порте ультиматум. Сам он склонялся к последнему, тем более что попытки договориться с Веной и Лондоном действовать сообща против Порты не имели успеха.

В первых числах октября в Ливадии состоялись совещания с обсуждением дальнейших действий России. Было решено отправить Игнатьева в Константинополь с требованием перемирия на шесть недель. Одновременно посол должен был предложить Порте программу преобразований на Балканах, включающую некоторые территориальные приращения к Сербии и Черногории, предоставление автономии Болгарии, Боснии и Герцеговине, запрещение переселения на Балканы кавказцев, повсеместное уничтожение рабства в империи[512]. Это были отдельные пункты из программы Игнатьева.

К вернувшемуся в Константинополь Игнатьеву сразу же явились все европейские послы и посланники, обеспокоенные сложившейся ситуацией. «На меня смотрят здесь, как на мессию, и стараются в каждом движении угадать – мир или война», – писал он родителям[513]. Игнатьев отмечал, что в правящих кругах Турции существовал раскол. Младотурки были настроены против России, но некоторые «благоразумные министры» желали бы примирения с сербами. Однако мусульманский фанатизм был настолько силен, что, как считал Игнатьев, нельзя было вести и речи о существенных уступках для христиан, в том числе и об автономии Болгарии. «Порта если бы и желала нам уступить, не в состоянии преодолеть анархию и привести в исполнение обещанное», – добавлял Игнатьев в том же письме.

18 октября посол предложил султану текст перемирия, который был принят с небольшими изменениями. Перемирие заключалось на шесть недель с возможным продлением до 3,5 месяцев. В литературе можно встретить утверждение о том, что Игнатьев предъявил Порте ультиматум. Сам он уточнил в своих записках, что ультиматум был получен в Константинополе только в ночь на 19 октября, когда перемирие уже было заключено. Горчаков послал его, узнавши из письма графини А. Д. Блудовой об отчаянном положении русских добровольцев, которые воевали в Сербии под командованием М. Г. Черняева[514]. Однако надо отметить, что предложение о перемирии Игнатьев произнес так громко и резко, что, как он сам пишет, «султан трясся всем телом… два дня не спал и трусил свидания со мною»[515]. Так что турки вполне могли принять речь посла за ультиматум. Игнатьев хотел воспользоваться произведенным впечатлением и предъявить Порте другой ультиматум с требованием автономии Болгарии, Боснии и Герцеговины, но Горчаков решил отложить этот вопрос до конференции послов.

Известие о заключении перемирия с Сербией вызвало бурю возмущения в турецкой столице. Уверенные в том, что Европа не позволит России остановить движение турецкой армии к Белграду, турки негодовали и порицали султана. Устраивались манифестации на улицах, а также балаганные представления, где высмеивался Игнатьев, якобы стремившийся захватить проливы. Мусульманское духовенство в мечетях требовало продолжения наступления на Белград, призывая к газавату (священной войне) против России. Турецкая пресса также призывала к войне. Распространялись нелепые слухи об истреблении на Кавказе черкесских аулов и т. п.[516]

В такой обстановке открылась конференция послов в Константинополе. Она продолжалась с 11 (23) декабря 1876 г. до 8 (20) января 1877 г. Россию представлял Игнатьев, Англию – министр по делам колоний Р. Солсбери и посол Г. Эллиот, Францию – Ж. Бургоэн и Ж.-Б. Шодорди, Австро-Венгрию – Ф. Зичи и Г. Каличе, Германию – К. Вертер и Италию – Л. Корти. Турецкими делегатами были министр иностранных дел Савфет-паша и турецкий посол в Берлине Эдхем-паша. Состоялось девять официальных заседаний делегатов, проводившихся в Пере в здании российского посольства. Но решения вырабатывались на предварительных совещаниях, проходивших без участия турок.

Игнатьев начал готовиться к конференции заранее. Еще в октябре он просил консулов представить ему данные о положении христиан, особое внимание при этом обратив на состояние общественной безопасности, правосудия и налоговой системы в христианских провинциях. От Н. Герова он потребовал данные о численности христиан в Филиппопольском и Софийском санджаках, предвидя, что на конференции будет обсуждаться вопрос о границах Болгарии. Много ценных сведений послу передал Юджин Скайлер, секретарь американской миссии, расследовавший турецкие зверства в Болгарии. Скайлер и американский журналист Макгахан публиковали в европейской и американской прессе статьи о болгарских ужасах, основанные в значительной степени на данных, полученных от русских консулов. Сам посол накануне конференции поместил в издаваемой в Бельгии при поддержке российского МИД газете «Lе Nоrd» записку о положении в Болгарии. Все это имело целью воздействовать на общественное мнение Европы, и без того возмущенное репрессиями, и на делегатов.

Игнатьев справедливо полагал, что вопрос о Болгарии будет на конференции основным. Согласившись с австрийскими претензиями на Боснию и Герцеговину, Петербург рассматривал теперь Болгарию как основной оплот своего политического влияния на Балканах, тем более что в это время усиливалась проавстрийская ориентация Сербии.

Предварительно Игнатьев подготовил два варианта будущего устройства Болгарии – проект-«максимум», который написали по его просьбе русский консул в Адрианополе А. Н. Церетелев и Ю. Скайлер, и проект-«минимум», автором которого был он сам. Проект-«максимум» предусматривал административную автономию в Болгарии с христианским губернатором, избираемым на пять лет, введение местного самоуправления, отмену десятины и распределение налогов самим населением, образование местной милиции с участием христиан, употребление национального языка в судах и в органах управления. Турецкие войска могли размещаться только в крепостях. Проект-«минимум», подготовленный на случай сопротивления английских делегатов, предполагал разделение Болгарии на две автономные провинции под управлением христианских губернаторов. Оба проекта учитывали пожелания болгарского населения, содержащиеся в поданных в адрес конференции многочисленных записках и обращениях[517].

18 ноября 1876 г. Гирс в письме к Игнатьеву выразил поддержку проекта-«максимум» и надежду на то, что послу удастся склонить своего главного противника – Солсбери – принять его[518].

В предварительных беседах с Солсбери Игнатьеву удалось убедить министра в эффективности предлагаемых им мер. Солсбери, ознакомленный послом с истинным положением христианского населения в Османской империи, отрешился от своего предубеждения против российской политики и признал необходимость кардинальных перемен в провинциях. Как писал Игнатьев Горчакову, возражения министра касались в основном создания единой Болгарии. Он предлагал разделение ее на две провинции с христианскими губернаторами во главе, избранными во второстепенных государствах Европы. Солсбери возражал против временной иностранной оккупации Болгарии с целью гарантии проведения реформ. «На лорда Солсбери, – писал Игнатьев, – произвело очень сильное впечатление мое изложение, доказавшее невозможность оказать хоть какое-нибудь доверие турецким властям. Он просил меня оставить ему копию[519], которую рассчитывал послать в Лондон, признаваясь с волнением, что ни один английский министр не мог бы остаться бесчувственным перед доводами этого документа. Что же касается его самого, то он признает, что мы поддерживаем правое дело»[520].

Игнатьев, проявив гибкость, не стал настаивать на плане-«максимум» и тут же представил британскому министру свой план-«минимум», с которым Солсбери и согласился. Не вызвали у него особых возражений предложения Игнатьева об «исправлении» границ Сербии и Черногории, а также о предоставлении местной автономии Боснии и Герцеговине.

Солсбери и Игнатьев произвели друг на друга хорошее впечатление. В письме к родителям от 25 ноября 1876 г. Игнатьев отмечал: «Солсбери произвел на меня самое приятное впечатление. Он умный, дельный, энергичный и образованный человек. Эллиот силится его натравить на меня. Судя по словам Солсбери послам, я тоже произвел на него благоприятное впечатление. Он представлял меня в совершенно ином свете, как ему представили в Лондоне»[521].

Успешные переговоры с Солсбери удостоились «высочайшего одобрения» действий Игнатьева, сообщал ему Гирс.

По просьбе последнего посол в переговорах с английским министром затронул и среднеазиатскую тему. Наступление русских в Средней Азии чрезвычайно раздражало Англию. России же было важно успокоить ее в преддверии возможной войны с Турцией. Игнатьев сумел сделать это самым блестящим образом (тем более что военные действия в Средней Азии были действительно временно приостановлены). «Ваши переговоры с Солсбери по среднеазиатскому вопросу, – писал послу Гирс, – верх совершенства. Это все здесь сознают, и я горжусь тем, что возымел мысль поручить вам это важное для нас дело. Если Солсбери сохранит свой портфель, то оно может принять отличный оборот»[522].

На первом заседании конференции, которое открыл Савфет-паша, турецкие делегаты возражали против проведения широких реформ в провинциях и оповестили о принятии в Турции конституции, которая предоставляла политические права всем подданным Порты. Но это не произвело особого впечатления на делегатов, хорошо понимавших цену этой конституции. На втором заседании Шодорди зачитал согласованный заранее послами проект реформ, предлагаемый конференцией. Характерно, что австрийские представители не выступали против автономии Боснии и Герцеговины, хотя между Петербургом и Веной был уже решен вопрос об оккупации провинций Австро-Венгрией в случае успешной русско-турецкой войны. Как писал С. С. Татищев, они «только приличия ради не противодействовали проекту, бывшему плодом полного подчинения Солсбери дипломатическому превосходству Игнатьева»[523]. Игнатьев же ничего не знал о ведущихся переговорах по заключению русско-австрийской конвенции, подписанной в Будапеште 3 (15) января 1877 г. Со стороны канцлера это был, конечно, предательский акт по отношению к послу. Горчаков боялся, что, узнав о согласии Петербурга на передачу Боснии и Герцеговины под австрийскую оккупацию, Игнатьев может поднять общественное мнение и сорвать подписание конвенции, обеспечивающей нейтралитет Вены в русско-турецкой войне.

Все делегаты единодушно приняли проект предложенных реформ, включавший территориальные приращения к Сербии и Черногории, автономию Болгарии (разделенной на Восточную и Западную провинции), Боснии и Герцеговины и контроль международной комиссии за проведением реформ. Территория болгарских провинций простиралась от Черного моря до Эгейского и Родопских гор, то есть включала области и со смешанным населением. Реакция турок, привыкших к противостоянию держав в Восточном вопросе, выразилась в восклицании Савфет-паши: «Европа сошла с ума!» Игнатьев свидетельствовал в своих записках: «Солсбери подписался под требованием обширной Болгарии, простирающейся до Родопских гор и Эгейского моря, вместе с русским послом и громил турок всеми силами своего красноречия и негодования за непринятие этого предложения, отвергая от имени всех европейских представителей с негодованием турецкие предложения ограничить Болгарию Балканами, оставив в турецком управлении Южную Болгарию, где именно и происходили кровопролития, возбудившие английское общественное мнение»[524]. Однако посол рано торжествовал. Он был уверен, что Порту заставят принять предложения конференции, и тогда войны удастся избежать. Но Порта твердо отвергла все требования. За ее спиной стоял английский премьер Б. Дизраэли, а действия умеренной группировки в английском правительстве в лице Э. Дерби и Р. Солсбери потерпели неудачу. По возвращении Солсбери в Лондон против него была инспирирована мощная пропагандистская кампания, что побудило его изменить свою позицию и принять план Дизраэли по проведению на Балканах лишь незначительных реформ[525].

Тем не менее решения Константинопольской конференции знаменовали значительный успех Игнатьева. Впервые ему удалось добиться единогласия в стане европейских дипломатов. Решение по Болгарии было важно и в международно-правовом плане, ибо впервые она была признана Европой автономным государством и обозначены ее границы, хотя бы приблизительно.

Игнатьев пытался спасти ситуацию, предлагая реализовать решения конференции с помощью непосредственного русско-турецкого соглашения. Но Горчаков осознавал бесперспективность этого и хотел действовать в согласии с «европейским концертом». Русская дипломатия в последний раз попыталась организовать демарш держав, направив Игнатьева в Вену, Берлин, Париж и Лондон для выработки общей позиции.

Сразу же после того как турки отвергли решения конференции, Игнатьев, как и другие послы, в знак протеста покинул турецкую столицу и отправился в Россию. Ввиду зимнего времени он не мог ехать через Одессу и решил избрать маршрут через Афины с намерением выяснить позицию Греции в отношении предстоящей русско-турецкой войны, в близком будущем которой посол не сомневался.

Болгарская диаспора в Афинах восторженно встретила посла. Перед отелем, где он остановился, постоянно устраивались приветственные демонстрации. В Афинах Игнатьев имел беседы с королем Георгом I, премьер-министром, некоторыми политическими деятелями. Настроение в греческой столице было воинственным, король заявил послу, что будет готовиться к войне с Турцией[526]. Однако Игнатьев был встревожен антиболгарской позицией греческих политических сфер. Он отметил, что в Греции преимущественно интересуются Македонией и Фракией (где был большой процент болгарского населения), нежели Эпиром, Фессалией и островами с греческим населением. Греческие лидеры прямо заявили послу, что они озабочены проболгарской политикой России. Этим обстоятельством воспользовалась Англия, усиливая свое влияние в Греции.

Прибыв в Петербург, Игнатьев стал заверять Горчакова, что война неминуема и чем скорее она начнется, тем лучше. Армия с осени стояла под ружьем, страна несла огромные расходы. Турки между тем использовали перемирие для закупки вооружения, поставляемого из Англии, Германии и США, и подготовки армии. 12 февраля 1877 г. Игнатьев подал обширную записку Александру II, где предлагал договориться о совместном выступлении против Турции с Сербией, Румынией, Черногорией и Грецией, вызвать восстания в Албании, Болгарии, Турецкой Армении, Курдистане, используя для этого своих агентов. Эти выступления предполагалось начать, как только русская армия перейдет Дунай[527]. План этот в некоторой части основывался на реальных фактах. Так, в Афинах Игнатьева посетили капетаны (предводители) из Эпира и Фессалии и заявили о своей решимости поднять восстание в случае начала войны. Однако для реализации такого масштабного плана требовалась серьезная подготовка. План Игнатьева нашел некоторое отражение в действиях русских консулов, которые поддерживали намерение капетанов поднять восстание в Южной Албании, Фессалии и Македонии[528].

Далее в записке говорилось о целях войны. Игнатьев полагал, что главной целью должно являться не столько проведение реформ в христианских провинциях, сколько разрушение Османской империи и изгнание турок из Европы. Он стремился показать в записке, что ожидать согласия с европейскими державами по Восточному вопросу вряд ли возможно. Отказ же от войны лишит Россию ее преимущества на Балканах и авторитета среди христиан, а также уронит ее престиж в Европе. Война является самым действенным средством решения Восточного вопроса, и дальнейшее ее оттягивание невозможно. Поскольку Австро-Венгрия была в глазах Игнатьева ненадежным союзником, он предлагал ориентироваться главным образом на Германию, рассчитывая, что она умерит агрессивность Вены и предоставит России заем[529]. Представляется, что Игнатьев в это время еще считал Германию «меньшим злом» для России и не видел, что Берлин стоит за спиной Вены.

В Петербурге в беседах с Д. А. Милютиным и авторитетным военным специалистом Н. Н. Обручевым Игнатьев развивал мысль о том, что главным театром войны должен быть Кавказ, а не Балканы. Боевые действия на Кавказе, полагал он, будут эффективны и предотвратят восстание горцев, которое могут спровоцировать турки. На Балканах же существуют серьезные естественные преграды (весенний разлив Дуная, трудно проходимые горные массивы), а также возможно вмешательство Австро-Венгрии и Англии. Но Милютин и Обручев выступали за то, чтобы основные военные действия велись на Балканах, где русскую армию могли поддержать славяне.

Горчаков настаивал на поездке Игнатьева в европейские столицы, сам же посол считал это напрасным переводом времени. Отъезд был назначен на 18 февраля 1877 г. Официальным предлогом поездки называлась необходимость совета с европейскими окулистами (Игнатьев действительно страдал болезнью глаз, а к концу жизни совсем ослеп). Накануне отъезда была получена телеграмма от Солсбери, который, получив нагоняй от Дизраэли за Константинопольскую конференцию, умолял не приезжать в Лондон и предлагал встретиться с Игнатьевым на материке. Император разрешил Игнатьеву не ехать в Лондон. Послу дали текст протокола, включающего требование к Порте провести принятые конференцией преобразования.

В Берлине, который Игнатьев посетил первым, его довольно благожелательно встретил Бисмарк. Германский канцлер не советовал уклоняться от войны. «Было ясно, – писал Игнатьев, – что князь Бисмарк склонялся на сторону войны, рассчитывая использовать ее последствия в интересах немецкой политики»[530]. Протокол Бисмарк нашел умеренным и обещал его подписать, а в войне придерживаться дружественного нейтралитета и добиться этого же от Вены. Бисмарк высказал Игнатьеву свое недовольство Горчаковым, припомнив последнему поддержку Франции в дни «военной тревоги» 1875 г. Игнатьев предупредил впоследствии Горчакова об отношении к нему Бисмарка, но тот не обратил на это внимания. Доверие Горчакова к германскому канцлеру и надежда на его помощь обернулись позже серьезными осложнениями для России.

В Берлине, а затем в Париже Игнатьев договорился также с итальянскими посланниками в этих столицах об одобрении протокола Италией. В начале марта он был уже в Париже. Первоначально министр иностранных дел Франции герцог Деказ заявил, что текст протокола слишком категоричен, но Игнатьеву удалось привлечь на свою сторону оппозиционных лидеров (Тьер и других) и прессу. Протокол был одобрен.

Самое трудное ожидало Игнатьева в Лондоне. Англичане ставили условием подписания протокола демобилизацию русской и турецкой армий. Несмотря на просьбу Солсбери не посещать Лондон, Игнатьев все же решил туда поехать. Большую роль в принятии этого решения сыграла леди Солсбери, которая еще в Константинополе подружилась с Е. Л. Игнатьевой и сочувствовала ее взглядам. Чета Солсбери пригласила Игнатьевых (посол ехал с женой) в свое поместье Гатфилд. Таким образом, визит Игнатьева в Англию имел как бы неофициальный характер. Тем не менее он пару дней пробыл и в Лондоне, где встречался с королевой Викторией, премьером Дизраэли, министром иностранных дел Дерби, а также с представителями либеральной оппозиции. Многие деятели приезжали для свидания с Игнатьевым в Гатфилд: всех привлекала личность «всесильного москов-паши», демонизированная английской прессой.

Игнатьеву удалось выяснить взгляды консервативных верхов Англии на войну. Ему было прямо заявлено, хотя и в частном разговоре, что если русская армия приблизится к Константинополю, Англия займет острова в Эгейском море. Негласным образом он также узнал, что Лондон намеревался ввести флот в Дарданеллы[531]. В результате бесед Игнатьев сделал вывод, что ²/₃ английского общества сочувствуют туркам. В разговорах с Солсбери посол затронул и среднеазиатские проблемы. Английский министр согласился с установлением в будущем границы между российскими и английскими владениями по Гиндукшу, но возражал против возможного присоединения к России Кашгара и Мерва.

Еще до приезда Игнатьева российский посол в Лондоне П. А. Шувалов согласовал с Дерби текст протокола таким образом, что из него были изъяты даже намеки на гарантии реформ, поставив Горчакова и Игнатьева перед фактом. Шувалову удалось добиться от Горчакова согласия на измененный текст протокола. Попытки Игнатьева убедить Дерби снять вопрос о демобилизации армий не имели успеха.

Из Лондона Игнатьев через Париж проехал в Вену, где Андраши повторил ему английское требование о демобилизации армий. В Вене был одобрен уже скорректированный в Лондоне текст протокола. Окончательный текст протокола был подписан в Лондоне 19 (31) марта 1877 г. Дерби, Шуваловым и послами Германии, Франции, Австро-Венгрии и Италии в британской столице. Протокол заявлял о желательности введения реформ в христианских провинциях Турции, рекомендованных конференцией. Это абстрактное пожелание не подкреплялось никакими гарантиями. В случае отказа Порты принять рекомендацию державы оставляли за собой право «совместно рассудить о тех мерах, которые они признают наиболее действительными для обеспечения благосостояния христианского населения и выгод всеобщего мира»[532]. К протоколу были приложены две декларации – Дерби и Шувалова – по вопросу разоружения России и Турции. В русской декларации Порте предлагалось после заключения мира с Черногорией (с которой война продолжалась с 1876 г.) прислать в Петербург представителя для переговоров о разоружении. В английской декларации резко заявлялось требование о совместном разоружении обеих стран. Как считал Игнатьев, и был прав, Лондонский протокол не имел характера международного акта, вытекавшего из всех предыдущих дипломатических договоренностей, а декларации о разоружении окончательно лишили его практического значения, чем турки не преминули воспользоваться[533].

Порта, как и следовало ожидать, отвергла протокол, посчитав его вмешательством в свои внутренние дела. Попытки российской дипломатии мирным путем урегулировать Восточный вопрос окончились неудачей. Россия перешла к активным действиям.

12 апреля 1877 г. Игнатьев присутствовал в Кишиневе во время чтения манифеста об объявлении Россией войны Турции.

Глава 10

Освобождение Болгарии и Сан-Стефанский договор

Официально объявленной целью русско-турецкой войны являлось освобождение балканских народов и создание национальных государств на месте провинций Османской империи. Россия не имела планов территориальных захватов на Балканах. Однако она рассчитывала с помощью победоносной войны упрочить там свое идейное и политическое влияние. Ведущими задачами войны являлись освобождение Болгарии и предоставление независимости Сербии, Черногории и Румынии. Россия рассчитывала также вернуть Южную Бессарабию, отторгнутую от нее в 1856 г.

Русское общество в подавляющем большинстве приветствовало объявление войны, многие шли добровольцами. Почти в каждой губернии формировались добровольные санитарные отряды, устраивались лазареты и госпитали. Рекой хлынули пожертвования от населения на санитарные нужды армии, составившие к концу войны до 14 млн. руб. Все были уверены в победе.

Однако Россия плохо была подготовлена к войне. Не были закончены военная реформа и перевооружение армии, не хватало квалифицированных командных кадров, высшие командные должности замещались, как правило, близкими к двору лицами, не имевшими необходимого военного опыта и специальной подготовки.

Европейская печать обвинила Россию в намерении захватить Балканы и занять проливы. Особенно неистовствовала английская пресса. В конце апреля 1877 г. английский министр иностранных дел Э. Дерби направил русскому послу в Лондоне П. А. Шувалову ноту, где требовал заверений о нераспространении военных действий на проливы, Суэц, Египет и Персидский залив. Шувалов прибыл в Петербург и уговорил канцлера пойти на компромисс с Лондоном. Шувалов был сторонником «малой войны» и считал необходимым ограничить военные операции территорией к северу от Балкан и заключить мир с Турцией на условиях предоставления автономии только Северной Болгарии. В этом духе 18 мая 1877 г. Горчаков направил в Лондон инструкцию Шувалову, где давалось понять, что при условии соблюдения Англией нейтралитета ее интересы будут учтены. В инструкции предлагалось в случае, если турки запросят мира до перехода русской армии Балкан, предоставить автономию Северной Болгарии, а в Южной – ввести «регулярную» администрацию. Что касается Сербии, Черногории и Румынии, то об их независимости не упоминалось. Таким образом, Горчаков хотел успокоить Англию и как можно быстрее завершить войну. Впрочем, в скором разгроме турок мало кто сомневался. Стратегический план войны, разработанный генералом Н. Н. Обручевым, предусматривал быстрый поход на Константинополь, на серьезное сопротивление турок никто не рассчитывал.

Игнатьев тоже полагал, что, перейдя Дунай, русская армия должна двинуть кавалерию и передовые войска за Балканы и, не давая туркам опомниться и подтянуть военные части из Герцеговины и Албании, овладеть Казанлыком, Адрианополем и Константинополем прежде, чем английская эскадра войдет в Босфор[534].

Вернувшись из Кишинева, где он встретил объявление войны, в Петербург, Игнатьев уже 8 мая узнал о своем назначении в свиту императора и получил приказ следовать в Плоешти (Румыния), где находилась Главная квартира (ставка) Дунайской армии с главнокомандующим, братом царя Николаем Николаевичем (старшим). Туда же вскоре прибыл и император. Была создана Императорская Главная квартира, куда и причислили Игнатьева. Предполагалось, что после перехода русскими войсками Дуная турки запросят мира, и Игнатьев как дипломат должен заняться мирными переговорами. Сам он, правда, считал, что турки обратятся с просьбами о мире только после взятия Адрианополя, и оказался прав.

В истории русско-турецкой войны, неплохо изученной, есть еще немало белых пятен. Одним из них является деятельность Императорской Главной квартиры. Она была создана для обслуживания царя в период его пребывания в Дунайской армии – с 25 мая по 3 декабря 1877 г. и существовала параллельно с Главной квартирой действующей армии. По своему положению Императорская Главная квартира не должна была вмешиваться в руководство военными действиями, так как царь не являлся главнокомандующим и вообще заявил, что он отправляется в армию «братом милосердия» и, «отклоняя от себя какое-либо начальствование над армией, желал лишь разделить ее труды и лишения, печали и радости»[535].

Задача Императорской Главной квартиры заключалась в обслуживании императора – информационном, бытовом, организации его связи с армией, Петербургом, с иностранными монархами, в составлении разного рода документов, организации охраны первого лица империи. Что заставило Александра II, уже почти 60-летнего человека, отправиться на войну и более полугода находиться в армии в тяжелых полевых условиях, испытать все трудности военного быта, пережить тяжелую болезнь? На наш взгляд, было несколько причин. Прежде всего император, конечно, не ожидавший, что война затянется, хотел быть вместе с армией. Он считал, что его присутствие придаст армии моральную поддержку, и даже после тяжелых поражений и болезни отказался уехать в Петербург, несмотря на то что его окружение не раз настаивало на этом. Сознавая, что его отъезд – в интересах дела, он не мог заставить себя уехать и покинуть армию после страшного поражения под Плевной и «Шипкинского сидения».

Второй причиной, на наш взгляд, было желание быть рядом со своими сыновьями. Четыре сына Александра II были в армии: наследник Александр Александрович командовал Рущукским отрядом, там же находились Сергей и Владимир, Алексей, моряк, воевал в составе Дунайской флотилии. Кроме них в армии находились племянники царя: трое герцогов Лейхтенбергских (один из них был убит), герцоги Ольденбургские, великий князь Николай Николаевич (младший). Сыграл роль и пример дяди Александра II – прусского короля Вильгельма I и кронпринца Фридриха, воевавших во время франко-прусской войны в прусской армии.

Вместе с большой и малой свитой, личной прислугой (только у царя было шесть личных слуг), хозяйственными служителями и т. д. в квартире набиралось несколько сотен человек, включая 300 казаков конвоя. Обоз состоял из 300 повозок, и все это «хозяйство» в течение войны постоянно передвигалось вслед за армией, находясь, правда, на почтительном расстоянии от мест боевых действий.

Пребывая в Главной квартире, Игнатьев не имел особых возможностей участвовать в боях и редко даже наблюдал последние. Но он был хорошо информирован обо всем, что происходило на полях сражений, пользуясь официальными известиями и рассказами приезжавших в Главную квартиру участников боев и военных корреспондентов. В своих письмах к жене он подробно описывал жизнь Ставки, и его наблюдения помогают понять причины тех просчетов и неудач, которые терпела русская армия. Прежде всего Игнатьев отмечал безынициативность и бездействие Императорской Главной квартиры. Большинство свитских были, по его отзыву, тунеядцами и бездельниками, ничего не понимавшими в военном деле и зачисленными в свиту с целью получения наград и отличий. Главным их занятием было дежурство при царе и сопровождение его при поездках, прогулках и других подобного рода мероприятиях. Самому Игнатьеву также приходилось дежурить, и это всегда его тяготило, так как Александр II, не сознавая опасности, любил конные прогулки в горах практически без конвоя и легко мог стать добычей скрывавшихся там турок. Некоторых свитских держали просто за умение рассказывать анекдоты и развлекать императора.

В первую половину дня царь обычно читал телеграммы и выслушивал доклады министра двора Адлерберга, военного министра Милютина и шефа жандармов Мезенцова. После обеда и отдыха посещал госпитали или устраивал смотры проходящим частям, ежедневно бывал на церковных службах. Александр придавал большое значение этим посещениям, считая, что они поднимают боевой дух солдат. Действительно, свидетели отмечали, что перед царем даже тяжелораненые старались держаться бодро и встречали его улыбками. Сам же Александр умело скрывал, что тяготился посещениями госпиталей. Своей возлюбленной княжне Долгорукой он писал, что с трудом переносит поездки такого рода, ибо не терпит грязи, вони и крови.

Естественно, что такая «деятельность» Императорской ставки раздражала Главную квартиру действующей армии и главнокомандующего – брата царя Николая Николаевича (старшего). Обе ставки соперничали и критиковали действия друг друга. Николай Николаевич был возмущен тем, что для безопасности императора и его сыновей он должен был отвлекать из армии военные силы и действовать с осторожностью. В ответ на эти упреки Александр II писал брату с раздражением:

«Я, кажется, достаточно доказал тебе, что ни в чем не могу стеснять твои распоряжения. Но зная, что воля моя есть разделять с нашими славными войсками их труд, опасность и славу, не подобает тебе изыскивать всякие предлоги, чтобы удалить меня от театра военных действий, так как я не с тем приехал в армию, чтобы следовать в тылу с обозами и парками»[536].

В свою очередь, Императорская квартира постоянно критиковала деятельность командующего, часто справедливо. Но Александр II дал слово брату не вмешиваться в командование и занял позицию наблюдателя. Зато ему приходилось решать важные внешнеполитические вопросы.

Одним из них был вопрос о статусе будущей Болгарии. Еще в Петербурге под нажимом Горчакова и посла в Лондоне П. А. Шувалова, не хотевших обострять отношения с Англией, было принято решение о послевоенном разделе Болгарии на Северную (княжество) и Южную (административная автономная провинция Османской империи). По приезде в Плоешти на первом же военном совете в Главной квартире 30 мая Милютин, Николай Николаевич, Игнатьев, заведующий гражданской частью Черкасский потребовали от царя изменения этого решения. В Лондон была послана телеграмма о том, что Болгария будет единой и автономной[537]. После этого Горчаков заявил, что больше не желает вмешиваться во внешнеполитические дела, и ими стали ведать Игнатьев и заведующий дипломатической частью при главнокомандующем Нелидов, бывшие единомышленниками. Впоследствии именно они составили проекты мирного договора и вели переговоры о мире в Адрианополе и Сан-Стефано.

Александр II неоднократно беседовал с иностранными корреспондентами. Царь каждый вечер читал русскую и иностранную прессу и иронизировал по поводу появления в последней разных нелепых сообщений. Серьезной заботой царя было убеждать иностранных корреспондентов давать правдивую информацию, так как в европейских, особенно в английских консервативных газетах российские войска постоянно обвинялись в жестокостях в отношении турецкого населения и солдат. В действительности в занятых русскими войсками областях зачастую турецкие деревни разорялись болгарами, русские же солдаты, наоборот, защищали мирных турок. Перед началом войны войска были проинструктированы о необходимости гуманного отношения к мирному населению в соответствии с решениями Брюссельской конференции 1874 г. В августе 1877 г. в Главную квартиру даже приехала делегация английских либералов, удостоверившаяся в нелепости слухов о зверствах русской армии[538]. Таким образом, Александр II сыграл определенную положительную роль в информационной войне.

Состоя в свите императора, Игнатьев не был особенно обременен занятиями. Он дежурил при царе, вел переговоры с различными иностранными делегациями, беседовал с военными агентами иностранных держав и корреспондентами, прикомандированными к Главной квартире. У него было много свободного времени, и свои размышления и наблюдения он поверял жене, с которой находился в регулярной переписке[539]. Семья пребывала в Круподерницах, а осенью переехала в Киев. Сам Игнатьев писал позднее в воспоминаниях: «Из дипломата я преобразился в военного, состоящего в свите, без определенных занятий, кроме очередного дежурства при государе, без влияния, ответственности и значения. Единоверцы наши, западные дипломаты и славяне никак этого понять не хотели и продолжали обращаться ко мне, что ставило меня нередко в большое затруднение и в фальшивое положение»[540]. Так, в начале июля 1877 г. в Бухарест приехали представители Боснии, Герцеговины и Старой Сербии М. Любибратич и Ж. Лешевич «просить пособия для нового восстания в Южной Боснии», а также представить Александру II благодарственный адрес. Ответ было поручено составить Игнатьеву, который счел восстание несвоевременным, так как по договоренности с Австро-Венгрией Босния и Герцеговина подлежали австрийской оккупации[541].

Игнатьев встречался также с сербским князем Миланом Обреновичем и премьер-министром Й. Ристичем, которые в начале июня приехали в Плоешти. Сербы были намерены снова выступить против Турции и хотели узнать позицию России. Однако сербская армия еще не оправилась от поражения, а выступление Сербии могло обострить отношения с Веной. Милану посоветовали вступить в войну после перехода русских войск на правый берег Дуная. Игнатьев считал, что Сербия должна сделать это летом и захватом Софии и Ниша парализовать левый фланг турецкой армии. Это он высказал посланцу Милана Катарджи после перехода русскими Дуная. В письме к жене от 15 июля 1877 г. он сообщал: «Я просил Катарджи передать от меня Милану и Ристичу, что если Сербия не двинет к Софии войска через 12 – много 15 дней, то я отказываюсь от Сербии, я – неизменный ее защитник. В таком случае историческая миссия княжества более не существует. Сербия будет рано или поздно захвачена Австро-Венгрией»[542]. Сербии был выделен 1 млн руб. для завершения военного оснащения армии. Но, несмотря на совет русского командования выступить летом, Сербия оттягивала переброску войск. Белград опасался недовольства Вены. Кроме того, в июле – августе ситуация на театре военных действий изменилась: Передовой отряд И. В. Гурко, перешедший Балканы, вынужден был отступить под натиском превосходящих сил турок, а основная русская армия завязла у Плевны. Сербы выжидали результатов осады Плевны и вступили в войну только в начале декабря 1877 г., когда ее исход уже был предрешен.

Неоднократно встречался Игнатьев и с румынским князем Карлом. В начале мая Румыния объявила о своей независимости и также хотела принять участие в войне. Но Горчаков считал выступление Румынии преждевременным. Игнатьев был с этим не согласен, он доказывал, что участие в войне румынских войск окажет существенную помощь русской армии. После того как Турция подтянула в Северную Болгарию значительные силы, русское командование сочло целесообразным задействовать румынские войска. Переговоры с румынским военным представителем Й. Гикой вел Игнатьев. Он настоятельно рекомендовал Гике переход румынских войск через Дунай, чтобы обеспечить правый фланг русской армии от нападений турок и переброску русских войск к Плевне. В дальнейшем румыны приняли участие в боях у Плевны. Как писал Игнатьев жене, советуя румынам перейти Дунай, он преследовал также цель компрометировать их в глазах Австро-Венгрии. Кроме того, он опасался оставления в тылу у русских войск свежей румынской армии, «которая при изменении обстоятельств или неудаче нашей может тотчас же сделаться орудием австро-венгерской или английской политики. Доверять свой тыл подобным союзникам, как румыны, неосторожно»[543]. Как видим, Игнатьев не отрешился от недоверия, которое он всегда питал к правителям балканских государств, зачастую справедливо обвиняя их в проавстрийской ориентации.

Совершенно иное отношение было у него к болгарскому народу. В письме к жене он не раз говорил о сочувствии и помощи русским войскам со стороны болгар. Описывая оборону Шипки, он специально подчеркнул, что все снабжение пищей и водой русских солдат было осуществлено болгарским населением окрестных сел. С жизнью болгар Игнатьев познакомился достаточно хорошо, ибо Императорская Главная квартира, постоянно переезжая за армией, располагалась на длительные стоянки в болгарских селах. Болгары знали имя Игнатьева как многолетнего защитника христиан, и он везде пользовался почетом и уважением. Так, по приезде в Систов (сразу после переправы армии через Дунай) Игнатьева болгары, услышав его фамилию, бросились целовать у него руки, говоря: «Он за нас страдал 10 лет в Константинополе от турок, греков, иностранцев, ведь его голова оценена турками в 1000 ливров. Если турки узнают, что [он] в Систове ночует, непременно нападут, чтобы захватить. После царя Александра генерал Игнатьев – наш освободитель»[544].

Не раз приходилось Игнатьеву защищать болгар от несправедливых поборов армейских интендантов, отбиравших у них скот и лошадей. В то же время он нередко останавливал болгарское население, которое, движимое чувством мести, с приходом русской армии начинало разорять турецкие деревни.

Игнатьев оптимистически смотрел на будущее Болгарии, тесно соединяя ее судьбу с Россией. Он отмечал, что, по сравнению с прежними русско-турецкими войнами, болгарское население значительно активнее помогает русской армии. «Теперь иное. Откуда подъем народного духа, самосознания, убеждения в солидарности с нами, желание избавиться от турок и идти с нами? Медленная, черная работа продолжалась долго. Экзархат послужил к объединению болгар и сознанию их славянства. Тяжелая борьба, мною выдержанная из-за них с турками, европейцами и греками, приносит плоды. Если их поведут разумно, то окончательные плоды могут быть хороши»[545]. Игнатьев, конечно, преувеличивал свою роль в процессе становления национального сознания болгар. Российская дипломатия, российские консулы, обучавшиеся в России болгары, болгарская интеллигенция общими усилиями создавали в глазах народа образ России-освободительницы. Однако не подлежит сомнению, что изо всех русских посланников и послов в Турции в XIX в. Игнатьев наиболее близко принимал к сердцу нужды болгар и поддерживал национально-освободительное движение болгарского народа. Если, находясь на посольском посту в Константинополе, он имел в основном дело с болгарской диаспорой, то теперь посол получил непосредственное представление о жизни, заботах и чаяниях болгарского крестьянства в самой Болгарии. Болгары оказались тем славянским народом, который стал наиболее близок Игнатьеву, что отразилось на всей последующей его жизни и деятельности.

Одной из обязанностей Игнатьева в Императорской Главной квартире были контакты с журналистами. В общей сложности их пребывало там до 50 человек – российских и иностранных. Нередко с иностранными корреспондентами беседовал и Александр II. Царь и Игнатьев старались обратить их внимание на жестокости турок, которые не щадили православное население. После отступления Передового отряда И. В. Гурко из Южной Болгарии болгарское население оставленных русскими местностей вынуждено было перейти в Северную Болгарию, а оставшееся было буквально вырезано турками. Между тем европейская пресса, в особенности английские консервативные газеты, умалчивая об этих фактах, развернула активную кампанию против якобы имевших место жестокостей русских в отношении турецкого населения. На деле русские солдаты очень гуманно обращались с турками. Как уже говорилось, нередко турецкие деревни разоряли сами болгары, которых русские, наоборот, удерживали. Объективные корреспонденции публиковал сотрудник либеральной английской газеты «Дейли Ньюс» А. Форбс, в особенности отмечавший храбрость русских солдат, американский корреспондент Макгахан. Игнатьев сблизился с Форбсом и часто с ним беседовал. Он был в восторге от корреспонденций Форбса, о чем неоднократно сообщал жене. В письме от 14 августа Игнатьев писал о Форбсе: «Он пробыл в Шибке 12-е число с 5 час. утра до 7 час. вечера и прискакал сюда верхом, загнав лошадь до смерти. Он спешит в Бухарест, чтобы первым дать известие об отбитии нами 19 яростных атак турок. Я его водил и к государю, и к великому князю главнокомандующему. Он положительно в восторге от наших солдатиков, а равно и хвалит болгар. При нем до тысячи жителей и мальчиков габровских разносили под градом пуль воду нашим войскам и даже застрельщикам передовой цепи, а также уносили раненых с полным самоотвержением»[546].

В Императорской Главной квартире находились военные агенты Германии, Австро-Венгрии, Англии, Франции, Швеции, Дании, США, Японии, Румынии и Сербии. Особым вниманием царя пользовались союзники – немец Вердер и австриец Бертольсгейм, которые всегда приглашались к царскому столу и сидели на почетных местах. По свидетельству Игнатьева, Вердер был очень дельным человеком. Он всюду разослал своих офицеров и получал от них обстоятельные донесения и чертежи, которых не было даже у командования.

Майор Лигниц, бывший с отрядом Гурко и на Шипке, составлял такие хорошие донесения, что их с интересом читал сам царь. Вердер благожелательно относился к России, и ему Петербург обязан протестом Берлина против турецких зверств. Австрийца же Игнатьев терпеть не мог за недоброжелательность и высокомерие. Бертольсгейм не раз высказывал Игнатьеву свое недовольство в связи с вступлением в войну Сербии и Румынии, говоря, что вместо этого из России следовало вызвать дополнительно еще несколько дивизий.