Эрмитаж. Инфракрасный дозор Скутин Александр

3. Это судьба такая...

На этом приключения злополучной бутыли со спиртом ещё не закончились. Нелёгкой была её судьба, конец тоже был печальным и даже трагическим.

Принесли мы, наконец, эту бутыль в кабинет заведующего отделом, к Богданову Алексею. Я лично запарился в конец, таща её в руках и прижимая к животу. Поставил бутыль Алексею на стол в кабинете, мы с Витей распрощались с ним и ушли. Принесли спирт – и гора с плеч. Зато Богданову проблем добавили – куда его девать? Раздать по соответствующим службам – уже поздно, рабочий день к концу подошёл, этим лучше завтра с утра заняться. Но и на столе оставлять негоже, убрать бы куда с глаз долой. А то представьте себе картину, войдёт кто к нему в кабинет – а на столе бутыль со спиртом. Оправдывайся потом, что это для технических нужд. Слухи пойдут по музею. А слухов о себе Алексей, надо отдать ему должное, очень не любил, опасался, аж до мнительности.

В сейф бутыль не влезет по размерам. И Богданов поставил бутыль под свой рабочий стол, чтоб глаза не мозолила. До утра постоит, а завтра выдаст спирт начальникам служб отдела.

А наутро, сразу же после него, в кабинет вошла уборщица с ведром и тряпкой. Алексей, чтоб не мешать ей убираться, деликатно вышел в коридор, покурить. Уборщице было лениво нагибаться, потому она, не сгибаясь и не глядя, энергично начала шуровать шваброй под столом. Размашисто двинула шваброй под стол, врезав ей по бутыли со спиртом. Бутыль упала, и разбилась! Вдребезги!!!

Когда раздался звон разбитого стекла, у Богданова сердце сжалось от нехорошего предчувствия и он ринулся в свой кабинет. Ворвавшись, увидел сюрреалистичную картину: на полу его кабинета плескалось море спирта. Уборщица, забыв на месте орудия преступления – швабру и ведро – трусливо скрылась с места содеянного. Алексей, прирождённый руководитель, действовал быстро и решительно: выплеснул из ведра воду в окно, схватил тряпку и стал собирать ею спирт с пола, а потом выкручивать его в ведро. Тут как раз к нему в кабинет вошла девушка-аккумуляторщица с заявкой на новые фонари (в отделе для работы в подвалах Эрмитажа использовали шахтёрские фонари, которые сдавали ей на зарядку).

И дальше они собирали тряпками спирт с полу уже вдвоём, половину из разлитого смогли всё же собрать. Но в кабинете долго ещё стоял специфический запах.

Собранный спирт получился желтоватого оттенка. Пол в кабинете был паркетный, вот мастика и растворилась в спирте. Потом Богданов пробовал выдавать этот раствор мастики в спирте наладчиком, но это сразу же прекратили, при высыхании спирта на контактах реле оставался налёт мастики и контакты склеивались. Собранные с полу остатки вылили, а Богданов достал где-то чистый спирт и выдавал уже его. Где он взял чистый спирт – не знаю. Возможно, за свои деньги в магазине «Рояль» купил. Может, помните – тогда его везде продавали в литровых бутылках, “Royal spirit”?

Эстетическое образование

1993 год. Санкт-Петербург, Эрмитаж.

Мне нужно было обсудить с моим начальником Богдановым один производственный вопрос. Я подошел к его кабинету и постучался. Алексей выглянул и сказал мне:

– Саша, я знаю твой вопрос, но сейчас у меня иностранцы сидят. Подожди, пожалуйста, минут десять, с ними закончу, а потом с тобой все обсудим.

Я решил подождать здесь же у кабинета, в коридоре у лестницы служебного входа в Старый Эрмитаж. В ногах правды, как известно, нет, поэтому присел на перила. Хочу заметить, что находился я не в музейных залах, где ходят посетители, а в коридоре служебных помещений.

По коридору шла дама, вся преисполненная важности и достоинства. Про таких говорят: не идет, а несет себя – с достоинством. ("И чем меньше достоинства, тем больше несет". (с) А. М. Покровский)

– Нельзя сидеть на перилах! – наставительно сказала она мне.

– О господи, почему?

Я быстренько осмотрел перила – может, они в аварийном состоянии и вот-вот рухнут? Нет, перила прочные, чугунные, полтыщи лет простоят. Еще при царе сделанные.

– Почему нельзя-то? – переспросил я.

Презрительно поджав накрашенные бантиком губы, дама ответила (вот уж сказала, так сказала!):

– Мне трудно говорить с человеком, не имеющем эстетического образования!

И важно удалилась.

Прошло уже много лет, а меня все удивляет: откуда столько презрения к людям, "не имеющим эстетического образования"?

Эрмитаж – достояние мировой культуры, и отдельные его сотрудники решили, что и сами они – тоже достояние мировой культуры. А к остальным относятся снисходительно-пренебрежительно: братья наши меньшие. Слава богу, что такие "достояния" среди научных сотрудников музея – все же меньшинство. Но далеко не редкость. Если бы в нашем НИИ инженер позволил себе такой тон по отношению к сотрудникам "не имеющим научно-технического образования", то его, во-первых, уволили бы, во-вторых, не поняли бы.

Эрмитаж и комбайнер

Лето 1993 года, Санкт-Петербург.

На складе мы получили для нашей мастерской пять рулонов виниловой изоленты. Мы – это наш завотдела Игорь и я, новоиспечённый инженер отдела сигнализации. Только-только отгремела перестройка с её повальным дефицитом всего и вся. Но последствия в виде дефицита на отдельные материалы ещё ощущались. Короче, большим дефицитом была эта виниловая изолента. И мы шли со склада, прижимая пакет с рулонами к себе, как большую драгоценность. Но сразу отнести это к себе в отдел не судьба была. Надо было ещё зайти в Аванс-зал, поменять датчики. Про Аванс-зал отдельно скажу. Если подняться в Эрмитаже по самой главной и самой красивой лестнице, Посольской, она же Иорданская (http://www.hermitagemuseum.org/html_Ru/08/hm88_0_1_21.html), то с верхней лестничной площадки окажешься перед дверью в Аванс-зал, это первый из бальных залов Зимнего дворца. Из этого зала следующая дверь в Николаевский зал (http://www.hermitagemuseum.org/html_Ru/08/hm88_0_1_65.html), за ним – Концертный зал (http://www.hermitagemuseum.org/html_Ru/08/hm88_0_1_63.html). В этих трёх залах, выходящих двухъярусными окнами на Неву, и проходили роскошные царские балы. Они помнят помимо всяких-разных особ царской фамилии самого Александра Сергеевича и его блистательную супругу Наталью Николаевну. Сейчас это музейные залы, скульптуры оттуда убрали, и в них разворачивают тематические выставки.

Придя в зал, мы повесили пакет с изолентой на мраморную руку какой-то неведомой нам нимфе, а может – наяде или дриаде, не силён я в мраморных женщинах, и стали менять микроволновые датчики "Аргус", дававшие частые ложные срабатывания, на более надёжные "Apolo".

Я сразу обратил внимание на пожилого мужика с медалью "За трудовую доблесть" на пиджаке, что рассматривал экспозицию рядом с нами. Каким-то внутренним чутьём я понял, что этот мужик – во-первых тракторист или комбайнёр, во-вторых – с юга России или Украины, типичный славянин-степняк, загоревший, с продублённой кожей лица. Только у механизаторов на юге я видел такие обветренные загоревшие лица с густой сеткой морщин вокруг глаз. Каким-то родным он мне сразу стал, ведь и я до армии работал трактористом в колхозе, в Крыму. Наш человек, механизатор, и земляк, похоже.

Как-то сразу привычно прищуренные глаза его, привыкшие всматриваться в борозду из кабины трактора, ещё более сузились, сфокусировавшись на прозрачном пакете с изолентой, что висел на руке скульптуры. Точно – механизатор! Какой же тракторист пропустит изоленту! Смотрю – он как-то медленно, вроде невзначай, стал приближаться к пакету. Стырить хочет. Даже это выдавало в нём привычки механизатора, а уж я то их знаю. Я посмотрел на него грозно и внушительно, и встал рядом с пакетом, пока Игорь докручивал последний датчик. Тот мужик ещё покрутился-покрутился вокруг, но понял, что незаметно стырить изоленту не удастся. И когда мы уже собрались уходить, он спросил у Игоря, определив в нём старшего:

– Слышь, парень, дай изоленты, один рулон. У тебя вон их сколько...

– Не дам, это на всю мастерскую.

– Но один-то рулон, всего лишь, – стал канючить мужик просительно.

– Не дам, сказал, – отрезал Игорь.

И мы пошли к себе в мастерскую.

А я ностальгически, живенько так себе представил: южный тёплый вечер, цикады стрекочут в траве. Запылённые комбайны, выгрузив последнее зерно из бункеров, стоят на краю поля, опустив жатки на стерню и заглушив перегревшиеся за день дизеля. Механизаторы расположились на траве, разлив по кружкам перцовую и смачно закусывая её салом с чесночком.

И один из них, мечтательно, с тихой грустью в голосе, рассказывает товарищам о самых запомнившихся впечатлениях от музея:

– Эх, братцы! Был я в Ленинграде, Эрмитаж посетил, видел картины там всякие, скульптуры. Но больше всего запомнилось мне: такую классную изоленту я там видел. Жаль, скоммуниздить не удалось!

«Весело было нам…»

Рассказал мне эту подлинную историю один сотрудник Эрмитажа, засвечивать имя которого я не хочу. Потому что он и поныне работает в музее, занимая там немалый пост.

Где-то в самом конце перестройке, в конце 80-х, руководство музея решило устроить под Новый год бал-маскарад. Само мероприятие проходило в Актовом зале, для переодевания в маскарадные костюмы директор музея (тогда им был не Пиотровский) предоставил женщинам свой немалый кабинет, а напротив, в кабинете заместителя директора, переодевались мужчины. И вот, «раздали маски кроликов, слонов и алкоголиков», грянула музыка, началось веселье. Может, тот бал был и не так роскошен, как при царях, но все же, бал есть бал.

А тем временем. В Эрмитаже постоянно несли службу сотрудники милиции из специального батальона. И вот один из них закончил свою службу ровно в 20.00, сдал все дела, разоружился, сдав пистолет в оружейку, и пошел восвояси. Проходя по Директорскому коридору, увидел бал в Актовом зале. Поскольку спешить ему было некуда, службу закончил, а впереди два выходных, он решил пойти на бал, потанцевать. Форма, особенно военизированная форма, всегда придает особый шарм мужчине, делает его подтянутым, мужественным, привлекательным в глазах девушек. А потому наш мент пользовался успехом у барышень, они охотно танцевали с ним, а с одной он даже обменялся номерами телефонов и договорился о свидании.

Когда я рассказывал эту историю своим знакомым, обкатывал ее устно, одна из слушательниц воскликнула:

– Никогда! Никогда культурная барышня, работающая в Эрмитаже, бастионе мировой культуры, не пошла бы танцевать с простым ментом!

Э-э-э… не скажите, не скажите. Не факт. Да и что значит «простой» мент? Кто из так называемых «простых людей» на самом деле прост, покажите мне пальцем?

И кроме того, в Эрмитаже, помимо служителей высокого искусства есть еще технические работники: энергетики, электрики, связисты, гараж, мастерские, ремонтно-эксплуатационная служба, сигнализация, электронщики, и наконец: уборщики залов и территории, озеленители, строители, охранники (это помимо милиции, своя, музейная охрана), смотрители залов и многие, многие другие. И эти технические службы составляют не много не мало, а половину сотрудников музея. Так что было с кем потанцевать милиционеру.

Так вот, в самый разгар мимолетно завязавшегося, но бурно развивающегося романа, к милиционеру, извинившись перед его дамой, подошли трое суровых, мрачных и решительно настроенных молодых искусствоведа. И предложили выйти в коридор, потолковать об искусстве. В частности, чем отличается позднее треченто от раннего кватроченто, а также обсудить библейские мотивы во фресках Джото и живописи Рафаэля.

Менту, как и любому другому на его месте, стало несколько неуютно.

Но! Трусить милиционеру не только стыдно, но и не положено, работа у него такая. Не может пожарный сказать: «Я боюсь идти тушить огонь». Не может монтажник-высотник бояться высоты. (Гы! А на моей памяти был такой высотник. На стреле моего крана с блока слетел трос грузовой каретки. Пришлось взять монтажный пояс у того «высотника», подцепиться им за стрелу крана, это был КБ-503, и заправить трос на ролик. Было это на высоте примерно пятидесяти трех метров, выше шестнадцатиэтажного дома, который мы там, на улице Маршала Захарова строили, примерно на пару этажей.)

А тот милиционер был настоящий мент, профессионал. А потому не мог он отказаться, струсить. Это ж позор будет, на всю питерскую милицию.

И он бодро кивнул головой, что, мол, всю жизнь мечтал потолковать с настоящими специалистами об искусстве Ренессанса.

Если вы, уважаемые читатели, ждете дальше рассказ о том, как храбрый мент с помощью бокса, самбо и карате раскидал этих эстетов, то вы таки сильно заблуждаетесь и ничего не понимаете в современном искусстве. Нынешние молодые искусствоведы музея, как правило, вовсе не хлипкие сутулые очкарики. А наоборот, ребята крепкие, спортивные, многие из них занимаются греблей на байдарках, скалолазанием, парусным спортом, прыгают с парашютом, а в обеденный перерыв, если теплая погода на улице, играют в волейбол в одном из двориков музея, как раз из окон Директорского коридора видна натянутая сетка.

Некоторое время спустя, уже другой милиционер, неся службу по охране музея, то есть при оружии, обходил коридоры и служебные помещения музея. Те из них, что не запирались на ночь. И увидел он в Директорском коридоре поразившую его картину: трое крепких, сильных не только духом, но и физически, сотрудников музея с высшим эстетическим образованием били милиционера головой об батарею. Вбивали ему в башку чувство прекрасного. Вы можете возразить: как же так, втроем на одного, некрасиво, неблагородно… А не скажите, сотрудники музея были людьми всесторонне образованными, и знали, что для успешного нападения атакующая сторона должна иметь минимум трехкратное превосходство над силами противника, так что все по науке.

… Насколько все-таки хрупок и тонок слой культуры и воспитания в людях. Рафинированная интеллигенция, искусствоведы, сотрудники музея с мировым именем – а туда же, не трогай наших девок. Как в деревне, ей-ей.

Второй мент, тот, что был на службе, криком и действием пытался прекратить избиение своего коллеги, но разъяренные служители муз небрежно отшвырнули его, как котенка, и тот проехался носом по ковровой дорожке, оросив ее кровью из разбитого носа.

Дубинок, этих могучих демократизаторов, рычагов перестройки, тогда в музее милиционерам не давали. (Кстати, в НИИ спецматериалов, где разработали милицейские дубинки, они проходят как изделие «Аргумент». Не откажешь в чувстве юмора разработчикам этого НИИ!) И тогда мент вытащил ПМ из кобуры, и с криком: «Стой! Стрелять буду!» выстрелил два раза в потолок. (Уже когда я сам работал в музее, мне показывали эти следы от пуль на потолке Директорского коридора).

На выстрел сбежались люди с бала-маскарада, прибежали также вызванные по телефону охранники и наряд милиции, разбушевавшихся искусствоведов, наконец, уняли.

Что было потом? Ну, руководство музея вело долгие, трудные переговоры с командованием милицейского батальона. Ведь как ни крути, а это нападение на милиционеров, один из которых к тому же был при исполнении. В конце концов, скандал замяли, уголовное дело заводить не стали. Те служители искусства принесли официальные извинения побитым ими ментам, а неофициально – еще и поляну им нарыли.

Новогодние балы-маскарады в Эрмитаже больше не устраивали.

PS: Треченто и кватроченто – так в искусствоведении именуются, соответственно: 1300-е и 1400-е годы эпохи Возрождения, или Ренессанса.

Тайна железной двери.

В Золотой кладовой Востока (http://www.hermitagemuseum.org/html_Ru/08/hm89_0_0_29.html) затеяли как-то генеральную реконструкцию. Новые витрины для экспонатов и прозрачные двери из бронестекла подрядилась установить одна австрийская фирма. Бронированная дверь на входе стояла и раньше, но это была ДВЕРЬ. Из толстой корабельной брони, не всякой пушкой прошибешь, с массивными петлями и запорами.

Поскольку все хитрые устройства сигнализации к существующей охранной сети должны были подключать мы, инженеры отдела, то мне довелось изучить документацию на австрийскую дверь из бронестекла. Почитал и пришел в ужас. Как выдающееся достижение австрийского хайтека рекламировалось, что бронестекло двери выдерживает выстрел в упор 9-мм пули «парабеллум». Но это же полная ерунда! Пистолетную пулю она выдерживает, подумаешь, достижение «цивилизованной Европы». А выстрел из автомата Калашникова, получается, она уже не выдержит? Как и попадание противотанковой гранаты из гранатомета. А прежняя-то дверь, продукт родимой оборонки, снаряды выдерживала.

Но это еще не все. Обе створки двери крепились на петли только сверху, снизу створки опирались просто на бронзовые подпятники. И петли, что держали двери сверху, были наружные! Кто понимает – тот поразится подобной беспечности. То есть, для непосвященных поясняю, петли торчат наружу, их можно переносной болгаркой спилить и дверь свалится. Но даже и этого не надо было. В петли сверху вставлялся палец, снизу закрученный обычной гайкой, примерно на 27-32. То есть, злоумышленнику достаточно было просто открутить гайку, этим же гаечным ключом выбить болт из петли, и двери просто упадут, даже с замком возиться не надо. Писец, мрачный писец. И это двери в Золотую кладовую.

Конечно, на двери стоит сигнализация, у входа дежурит милиционер с автоматом, но сами-то двери должны противостоять злоумышленнику. Короче, дверь не годилась для кладовой. Я доложил об этом своему руководству, но меня никто и слушать не стал. «Делай свое дело, парень, и не суйся, куда не надо». Ответственный хранитель кладовой, изучив конструкцию двери, тоже пришла в ужас, резко возражала против их установки, но ее также не стали слушать: «Что там может понимать женщина, да еще искусствовед, в современной технике».

В общем, бригада австрийцев дружно приступила к установке дверей. Мы с напарником Витей возились тогда в той же кладовой с установкой разной электроники.

Когда старые двери сняли, то вскоре к нам заглянула делегация руководства музея, интересовалась ходом работ. Директор музея Пиотровский, Михаил Борисович, поинтересовался у заведующей АХО:

– А где прежние двери?

Та неловко замялась:

– Да ну их, это старье. Теперь новые двери будут, красивые, прозрачные…

Но Пиотровский не дал сбить себя с толку, и повторил негромко, но веско:

– Пожалуйста, ответьте: где старые двери?

– Ну… они же старые… списали их, реализовать собирались…

Пиотровский, конечно, очень интеллигентный, образованный, воспитанный, но вот в мягкотелости его никто заподозрит, железный малый, кремень, гвозди бы делать из этих людей.

– Вернуть, немедленно, сию же секунду, – промолвил тихим, но внушительным голосом (я вообще ни разу не слышал, чтобы он повышал голос), от которого душа леденеет и прячется в пятки.

Позвонили на грузовую проходную, где машина уже собиралась вывозить эти двери. Продали их, одной коммерческой структуре. Охрана немедленно задержала машину, и двери сгрузили. Сопровождающий грузовика страшно ругался, размахивал документами и кричал, что он приобрел эти двери законно, но все было напрасно. Грузовик уехал порожняком, бронированные двери остались в музее.

Чрез некоторое время австрийские двери из бронестекла установили в кладовой, наконец. А кроме них, в том же проеме и на прежнее место, поставили прежние двери из корабельной брони. Так-то надежнее будет. Непонятно, зачем вообще тогда затеяли всю эту опупею с дверями, если в итоге все вернулось на круги своя. Начальству виднее, впрочем.

Эти события происходили много лет назад, еще в 1994 году, с тех пор в Эрмитаже, в том числе и в описанной кладовой, все изменилось, охрана объектов значительно усилилась и усовершенствовалась. А потому криминальные личности не смогут использовать этот рассказ для планирования преступных акций.

Реконструкция архитектурного отдела

Американская фирма, производящая Кока-колу, решила сделать тогда (примерно в 1993-1994 году) размашистый благотворительный жест. Она предложила оплатить Эрмитажу полную реконструкцию архитектурного отдела музея. Аб-са-лют-но безвозмездно фирма выделила сто тысяч (100 000) вечнозеленых американских денег, перевела их на специальный счет музея. Для капитального ремонта здания, где размещался отдел, полной реконструкции помещений и установки разного оборудования, коммуникаций, оргтехники, выбрали в подрядчики финскую фирму, которая ранее уже производила реконструкцию Эрмитажного театра.

Повторяю, иностранная фирма выделила деньги Эрмитажу абсолютно безвозмездно. Но, так уж получилось, по чистой случайности, вскоре эта фирма получила разрешение на строительство завода на Пулковском шоссе по производству Кока-колы. Завод быстро построили и он начал выпускать продукцию. Так что ничего американцы просто так, без выгоды, не делают. Впрочем, упрекнуть их не в чем, нормальный бизнес, во всем мире так делается. А самое главное – реконструкцию отдела музея они профинансировали, полезное дело сделали, культуру нашу российскую проспонсировали.

А тем временем финские строители-подрядчики составили смету на производство работ. Готовую смету предъявили руководству музея. Увы, финских подрядчиков ждал большой облом, не утвердили их смету, юрист не подписал. И строителям предложили составить новую смету, с учетом замечаний и предложений ответственных лиц из музейного руководства. Через какое-то, продолжительное время, финны предъявили новую смету, улучшенную и исправленную. И снова железный, несгибаемый музейный юрист не подписал ее. Уж и просили его подрядчики подписать, и уговаривали, и стращать пытались, и даже обещали ему финны приглашение на «учебный семинар» в прекрасную Суоми: с уютным коттеджем на берегу озера, великолепной кухней, с сауной и прочими удовольствиями. Но не дрогнуло сердце юриста: не подпишу, и все. Я сказал!

И подрядчики, горестно вздохнув, принялись за составление новой сметы. А когда, собравшись духом, предъявили очередной ее проект – снова им облом! Ну, сказку про белого бычка вы все, наверное, знаете.

Напомню, это было в 93-94 годах. Помните, какая сумасшедшая тогда была инфляция? Это ж сколько раз можно было те деньги, выделенные американцами для музея, прокрутить? Деньги-то нетронутые пока, работы не начались, юрист, будь он неладен, смету не подписывает. Вот такой грозный юрист в музее, никто с ним поладить не может.

Долго ли, коротко ли, но, как пишут в романах, прошел один год. Американцы-филантропы, покровители и меценаты, что выделили деньги, поинтересовались у руководства Эрмитажа: а как там обстоят дела с реконструкцией архитектурного отдела? Мы же вам эти деньги не подарили, а выделили на производство конкретных работ по реконструкции, об этом мы с вами соответствующий документ подписывали. Почему прошел уже год, а к работам еще не приступили? Блеяние про юриста и неподписанную смету американцы особо слушать не стали, а пообещали, что подадут на музей в суд. За нецелевое использование денег, их денег.

Американцы, конечно, филантропы и меценаты, но прежде всего – они деловые люди, у них не забалуешь. Смету на производство работ тут же подписали, юриста при этом никто даже не спрашивал. Как вы сами понимает, он тут был вовсе не при делах, так – пятый подползающий. Реконструкцию отдела успешно произвели, в срок и с хорошим качеством, финны, как всегда, были на высоте.

Вот такую историю рассказали мне в свое время сотрудники Эрмитажа.

Гуру

Рассказали мне в Эрмитажном театре в свое время такую занятную историю. Было это в начале девяностых. На страну обрушились реформы, всем было трудно, переживал финансовые трудности и Эрмитаж. А потому выкручивались музейщики, как могли. Зал Эрмитажного театра сдавали в аренду для различных концертов, заседаний и тому подобное. В тот раз театр арендовали для своего торжественного собрания какие-то буддисты, а может кришнаиты, кто их ведает. Могу лишь утверждать, что были они бритоголовые, ходили в оранжевых балахонах, и часто не по делу вопили что-то вроде: «В харю Мишку, в харю Райку!» или нечто похожее на это.

Перед началом форума бритоголовых «оранжистов» инженер музея должен был установить микрофоны на сцене, чтобы великий гуру, прибывший чуть ли не из самой Шамбалы, мог своим братьям открывать неземную мудрость, проистекать светом истины.

Инженер попросил через переводчика этого великого гуру встать на сцене, чтобы установить микрофоны по его росту. И уточнил на всякий случай:

– Сколько всего вам нужно микрофонов?

Инженеру понятно было, что скорее всего нужен только один микрофон. Но мало ли какие у гуру могут быть особые пожелания. Может, он свои мантры звоном бубна будет сопровождать, для инструмента еще один микрофон может понадобиться.

Великий гуру задумался, а потом изрек:

– Пять! – и толмач перевел.

– Сколько?! – изумился инженер.

– Пять!!! – повторил гуру.

Инженер понял, что великий учитель, мягко говоря, не совсем адекватен. И с микрофонами в своей экзотической стране похоже, никогда не имел дела, но по простоте душевной считал, что чем больше микрофонов, тем лучше. На могучем непотопляемом «Титанике» четвертая трубы тоже была лишней, бутафорской. Установлена была лишь для того, чтобы производить впечатление сверхмощи и силы: четыре трубы – это вам не три. Впрочем, как известно из мировой истории, даже четыре трубы не помогли «Титанику».

Впрочем, я отвлекся. Музейный инженер, который не хотел возиться с установкой аж пяти микрофонов, при том, что столько их не требовалось, начал гнать пургу, то есть – вешать лапшу на уши великому гуру.

– А хорошо ли это будет? Вот посмотрите, – он показал рукой на микрофонную стойку, – ваши слова попадут в микрофон, который преобразует звуковые волны в электромагнитные колебания. При преобразовании часть энергии ваших слов будет неизбежно теряться. Потом эта энергия по вертикальной стойке устремится вниз, в землю, и космическая энергия вашей речи еще более рассеется в толще земной коры планеты, и до слушателей дойдет лишь жалкое подобие, бледная тень магической силы ваших мудрых высказываний.

Гуру задумался. Надолго задумался. А потом громко воскликнул фразу, которая была переведена следующим образом:

– Ни одного! Вообще не надо микрофонов! Моя истина и так найдет путь к сердцам моих учеников, без посредничества варварской западной техники.

Инженер облегченно вздохнул: и слава Будде, ничего делать не придется.

Визит дамы

Эта история тоже частично связана с Эрмитажным театром. В начале девяностых, а может и раньше (не работал я еще в музее) Эрмитаж посетила группа деятелей культуры с Запада. Визит был неофициальный, просто как туристы они в Петербург прибыли. Одна из них, звезда мировой эстрады, отстала от своей группы и заблудилась в коридорах музея. Заблудиться новичку в музее – легче легкого. А госпожа Тайлор еще и языка русского не знает, спросить не может у смотрителей зала, как выбраться. На ее счастье мимо проходили по своим делам два музейных инженера. Как и все наши инженеры, английский они, худо-бедно, понимали, и смогли въехать в ее проблему. Перезнакомились, успокоили ее, поводили по залам музея, потом пригасили в звукооператорскую Эрмитажного театра, где угостили Бонни коньяком с печеньем и поставили записи с ее песнями. Бонни была в восторге от простых российских ребят, которые так хорошо ее принимали. В конце ребята проводили певицу до гостиницы «Астория», где она тогда остановилась. И там выяснилось, что певицу, бесследно пропавшую в музее, уже полдня разыскивает милиция, объявлен общегородской розыск!

В конце своего визита Бонни решила опять зайти в Эрмитаж, попрощаться с милыми ребятами из музея, которые ей так понравились. На этот раз, чтобы она не потерялась, ее сопровождали бдительные секьюрити, а по музею ее сопровождал лично директор с большой свитой. Руководству музея было неудобно за то, что знаменитую гостью банально потеряли и забыли в прошлый раз, а потому этот визит обставили как можно пышнее.

Бонни Тайлор первым делом поинтересовалась: а можно ли увидеть ваших сотрудников, инженеров… (и назвала их имена). Через главного инженера тут же выяснили, что в этот момент они работают на реконструкции одного из залов музея. И хотя зал из-за реконструкции был закрыт для посетителей, желание почетной гостьи было тут же уважено: ее проводили к Александровскому залу, отгороженному ширмами от коридора с посетителями. Картина маслом: ослепительная Бонни Тайлор вошла запыленный ремонтирующийся зал, где два молодых инженера в рабочих робах бурили стены для прокладки кабелей и установки оборудования. Почему это делали инженеры, а не рабочие? А инженеры в России всегда все делают сами. Это у них там, на Западе инженеры берут в руки лишь телефон, авторучку или компьютерную мышку.

Так вот, Бонни подошла к ребятам, которые сразу расцвели улыбками. Она поблагодарила их за прекрасное знакомство, и на прощание пожала им руку. Директор Пиотровский, как безукоризненно воспитанный человек, тоже подошел к ребятам и пожал им руки, попрощавшись. Вслед за ним к нашим инженерам выстроился хвост из сопровождающих директора и каждый из свиты тоже пожал им руки!

Эту историю мне рассказали в музее сами ребята, достоверность на их совести. Но, хорошо зная их и музейные порядки, охотно им верю.

Некоторые личные соображения о музейной безопасности

В связи с последними публикациями в СМИ о кражах ценных экспонатов из Эрмитажа меня часто спрашивают: «А что тебе лично известно о хищениях из музея? Ведь ты же как раз в охранной сигнализации работал, тебе лучше знать об этом».

Разочарую читателей: лично мне ничего о хищениях из музейных запасников неизвестно. Хищения ценнейших музейных экспонатов – дело тайное, скрытое, о нем не болтают в курилках. Если б мне и было что-то известно о хищениях из музея, то это означало бы лишь об одно – что я соучастник этих хищений. И тогда бы я не сидел бы сейчас у компьютера в крошечной комнатке питерской коммуналки, а сидел бы на нарах, или на Канарах. Могу подтвердить непреложный факт: во время моей работы в музее ни один сотрудник отдела охранной сигнализации не был замечен в попытках хищения музейных ценностей.

Красть экспонаты из музейных запасников могут лишь те, кто имеет туда свободный неограниченный доступ. А такой доступ в запасники музея имеют лишь сами хранители этих запасников. Мы, инженеры сигнализации (как, впрочем, и любые другие сотрудники) проникнуть туда без их ведома не могли. Теоретически, конечно, инженер мог отключить сигнализацию, скажем в Золотой кладовой Востока (или на любом другом объекте). Но!

Об этом немедленно станет известно на центральном пункте сигнализации музея, а также в службе охраны.

Ключа от массивных дверей у инженера все равно нет, да и печать стоит на дверях.

Вобщем, повторюсь, проникнуть в запасник музея и незаметно вынести что-либо оттуда можно только с ведома и при непосредственном участии хранителя этой кладовой.

Но не все обстоит так уж гладко, бардака в Эрмитаже тоже хватает, даже с избытком! В одном интервью генеральный директор Эрмитажа господин Пиотровский заявил, что в кладовые музея доступ строго ограничен узкому кругу лиц, и все визиты в кладовые строго фиксируются. При всем уважении к Михаилу Борисовичу, он просто не знает истинного положения вещей. Приведу лишь один пример из моей практики.

Как-то меня вызвали в бронзовую кладовую, поправить сбитый герконовый датчик на дверях. Размещается эта кладовая в бывшей квартире коменданта Зимнего дворца у Комендантского подъезда. Скромная такая служебная квартирка дворцового коменданта всего лишь из двенадцати комнат. Когда я пришел туда, меня любезно встретила сама ответственный хранитель бронзовой кладовой Юна Яновна Зек. Пусть вам не покажется надуманной ее фамилия, она подлинная, как и сама хранитель. Юна Яновна показала мне на дверь со сбитым датчиком, а потом внезапно развернулась и ушла. Куда, зачем – а я почем знаю! Главное, что я один на один остался с двенадцатью комнатами ценнейших экспонатов, буквально набитых сокровищами! Как бы вы почувствовали себя на моем месте, читатель? Не знаю, как вы, а я почувствовал себя очень и очень плохо. Я понял, что если из этой кладовой что-нибудь пропадет, то мне потом сидеть-не пересидеть до конца жизни! Поди, потом, доказывай, что ничего не брал оттуда... но ведь мог взять, один там оставался! Кто подтвердит, что я там ничего не брал? «Какие есть ваши доказательства?»

Как инженер охранной сигнализации, я хорошо знал, что в кладовой и у ее входа никаких телекамер наблюдения тогда не было (возможно, сейчас поставили). А значит, у меня и вовсе нет никакого алиби, если меня обвинят в том, что я что-то взял из запасника. Я быстро закрепил шурупами сбитый датчик на дверном косяке, а потом еще полчаса просто стоял и охранял открытую, всем доступную кладовую бронзовых экспонатов из двенадцати комнат. Не бросать же запасник совсем без присмотра! К тому же, и сигнализация с объекта была снята по телефонному звонку Юны Яновны на центральный пульт музея.

Когда Юна Яновна объявилась, наконец, я спросил ее, почему она так внезапно ушла, бросив кладовую на меня, постороннего, вобщем-то, человека. Она элегантно проигнорировала мой вопрос. Можно представить себе, что в те годы творилось в других кладовых Эрмитажа.

Один наладчик из нашего отдела проводил кабель сигнализации в помещении Русского отдела музея. И за батареей отопления обнаружил завернутую в тряпицу фигуру пастушки из позолоченной бронзы. Он немедленно доложил об этом в охрану Эрмитажа. Ясно было, что фигурку похитили, спрятали, и приготовили к выносу. Вот только сотрудники отдела не могли сказать: откуда похищена эта фигурка пастушки? Инвентарного номера на ней не было, а значит, если б ее вынесли, то никто и никогда не хватился бы этой фигурки, поскольку по реестрам музея, по номеру она нигде не числилась. Вызвали срочно в музей, привезли на персональной машине директора старейшего сотрудника Русского отдела, бабулечку, давно ушедшую на пенсию. Бабулечка поглядела через очки и, шамкая ртом, поведала, что эта бронзовая позолоченная фигурка пастушки украшала верх буфета из карельской березы, стоявшего в царских интерьерах. Проверили – точно, одной фигурки на макушке буфета и в самом деле не было.

Кстати, того наладчика, обнаружившего спрятанную фигурку похищенной пастушки, долго потом еще таскали на пристрастные допросы и кололи на признание: не сам ли он спрятал за батарею фигурку пастушки, а потом намеренно засветил ее? Чтобы таким образом заработать себе авторитет у руководства музея. Как гласит народная мудрость: доброе дело никогда не останется безнаказанным. Боюсь, в следующий раз, даже если он и найдет что-то, то не поспешит сообщать об этом в охрану. Так что, уважаемый читатель, теперь вы поняли, что ситуация из кинофильма «Старики-разбойники» – когда пропавшей из музея картины никто не хватился («картина на реставрации») – совсем не фантастическая, вполне правдоподобная.

Кстати, об охране. В те годы, что я работал там, выход из мастерской отдела сигнализации был совершенно без охраны, только кодовый замок на дверях. Пост охраны был оборудован: стол со стулом, тумбочка с огнетушителем, телефон. Но охранника там не было. А ведь через из нашей мастерской можно было выйти во дворы Эрмитажа, а из них в подвалы музея, а из подвалов – во многие помещения музея, в том числе и те, где находятся к экспонаты. Другими словами, через нашу мастерскую можно было вынести из музея все, что пролезет в ее дверь, минуя посты охраны! Сейчас ситуацию исправили, но ведь долгое время этот выход из музея был неподконтролен. Сколько всего могли вынести за годы? Телекамер наблюдения там тоже не тогда стояло, это я, как инженер, ответственно могу подтвердить. И это только один неконтролируемый выход из музея тех лет. А я знаю минимум еще два таких выхода, доступных в те годы. Например, выход через фойе Эрмитажного театра. Мы, сотрудники отдела, пользовались им, чтобы в обед сбегать попить пива. Если б мы пошли на улицу через Директорский вход, то нас мог заметить завотдела Богданов и взгреть: куда это вы в рабочее время? А так – пошли вроде бы в музей, в фойе театра, потом по коридорам театра – и прямо на Дворцовую набережную. А ведь можно было этим путем не только за пивом бегать, так можно любому постороннему человеку прямо с улицы войти в музей, в залы с экспонатами, и также беспрепятственно выйти. Был и еще один неохраняемый выход из музея, совсем уж экзотический, о нем промолчу. Надеюсь, что все эти дыры в охране теперь перекрыты.

Послесловие. Ненужная глава

Очень не хотелось писать эту главу. Честно скажу – не хотелось. И сейчас пишу ее через силу. Но если не написать, у читателей возникнет законный вопрос: а почему все-таки, при моей огромной любви к Эрмитажу, пришлось уйти оттуда? Да, я люблю Эрмитаж, это плохо удается скрыть от читателей в моих рассказах о музее. И если не написать, почему я оттуда ушел – значит, дать повод для разных разговоров. А лучший способ предотвратить разговоры – самому обо всем написать. Не хотелось мне писать эту главу. Но надо, настоятельно необходимо.

Итак, мне пришлось написать заявление об уходе из Эрмитажа, разумеется – «по собственному желанию». Уж такое горячее «желание» было – до сих пор болью в сердце отдается. Для меня это было просто невозможно представить – как это, уйти из музея? Это все равно, что Родину оставить, или свою семью. Увы, бывает, что и Родину покидают, и семью теряют. Любил я этот музей, и проходя по его залам, испытывал благоговейное, радостно-возвышенное чувство, как верующий в божьем храме. Сам я безбожник, неверующий. То есть, нет веры во всевышнего в душе. Зато у меня был Эрмитаж… И тот – отняли.

С чего это началось, где концы тех начал? Наверное, с самого начала, с того дня, как я поступал в музей, сидя в кабинете завотдела Алексея Богданова.

Он сказал мне:

– Итак, мы принимаем вас (тогда мы еще были на Вы) на должность инженера охранной сигнализации, с испытательным сроком три месяца.

И словно извиняясь, Алексей добавил:

– Так положено, в музее новеньких обязательно берут с испытательным сроком, это обязательно.

– Не волнуйтесь, – ответил я, – как только скажете, что я тут лишний – сам напишу заявление об уходе.

Разумеется, я имел ввиду свой испытательный срок. И вот, почти через год, Богданов пришел ко мне в подвал, в мастерскую, и предложил написать заявление об уходе.

– Ты же говорил мне сам, – напомнил он, – что сам напишешь заявление об уходе, как только тебе предложат.

Вот оно как! Но, вообще-то, я говорил это об испытательном сроке, а с тех пор уже год прошел. Во время испытательного срока мне никаких претензий не заявили, а через год Богданов вдруг опомнился.

– Ко мне есть какие-то претензии по работе? – спросил я его.

– Нет, по работе к тебе нет никаких претензий, – ответил Богданов поспешно.

– Тогда, может, есть ко мне претензии личного порядка?

– Да, есть к тебе личные претензии.

– Так расскажи, в чем дело. Я учту это в дальнейшей работе, молодой – исправлюсь.

Насчет «молодой – исправлюсь» – это я так пошутил. Богданов сам моложе меня на два года.

– Нет, ты должен написать заявление об уходе, – твердо сказал Богданов.

Это для меня было просто невозможно: как это так – уйти из музея? Да я не мыслю себя без него!

– Знаешь что… – сказал я Богданову после некоторой паузы. – Ты хочешь, чтобы я уволился – вот ты и увольняй. Я за тебя твою работу делать не буду.

Взбесило его это сильно.

Ага. Он привык, что все безропотно у него увольнялись. За полтора года, что я проработал в музее, из отдела уволили шесть человек. Меня взяли на место уволенного, Александра Бирюкова, взятого вместо меня инженера уже тоже уволили. Не держатся люди у Богданова. Точнее, он сам их не держит, периодически меняет, такая у него кадровая политика. Из тех, кто работал со мной, практически никого не осталось, по нескольку раз поменялись сотрудники.

Что было со мной дальше, после того, как я послал Богданова с его предложением? Дальше все было грустно. Нет, понятно было, что уйти придется рано или поздно. Не может быть и речи о нормальной работе, если начальник не желает тебя видеть. Впрочем, работы не было никакой: ни нормальной, ни ненормальной. Меня вообще лишили работы. После той памятной беседы с Богдановым 10 мая 1994 года я больше не получал никаких производственных заданий. Приходил на работу в 9 часов, садился за свой рабочий стол и сидел до 6 часов вечера, выходя лишь на обед в столовую и в сортир. Некоторые скажут: да что ж тут плохого, сиди себе, и ничего не делай, да еще и платят за это. Даже квартальные премии получал. На самом деле, это очень тяжело: сидеть на работе по восемь часов и ничего не делать.

Науськанные Богдановым, некоторые сотрудники отдела перестали со мной общаться и вообще замечать. Хрен-то с ними, не товарищи и были. Хотя – обидно, ведь им-то лично я ничего не сделал плохого.

Случился даже комический случай: Богданов все время пытался поймать меня на мелких нарушениях, чтобы потом подвести меня за «неоднократное нарушение трудовой дисциплины». Как-то утром он пришел пораньше и встал в половине девятого на лестнице у служебного входа Малого Эрмитажа, его еще называют Директорским входом. Он хотел зафиксировать сотрудников, которые придут на работу с опозданием, позже девяти. Задача-максимум – изловить меня, опоздавшего на работу. Стоял он на входе аж до десяти, застукал на опоздании половину сотрудников отдела, но меня так и не дождался. Откуда ему было знать, что я пришел на работу еще раньше его, в восемь двадцать, и я давно уже сидел в мастерской на своем рабочем месте. Не спалось мне, вот и приехал рано на работу. Я вообще тогда плохо спал и сильно нервничал, даже сердце подсадил. А что, разве это нормально, когда приходится ходить на работу, где начальник тебя ненавидит и мечтает уволить, а некоторые из сотрудников, науськанные им, обходят тебя, точно зачумленного. Конечно, я понимал, что придется все же уйти. Но никак не мог примириться с мыслью, что придется оставить Эрмитаж, мой Эрмитаж. Да и не хотелось просто так, сразу сдаваться. Уволит он меня, пусть! Но пусть сначала зубы себе обломает, уж слишком все легко ему до сих пор доставалось, этому мальчику-мажору, который скользил по паркетам Эрмитажа тогда, когда я в стройбате, в тайге, на лесоповале жилы рвал. И как это получается в жизни, что такие вот мальчики-чистоплюи по жизни легко поднимаются наверх, а потом еще и увольняют тех, кто горбом и потом честно отслужили Родине на военной службе? Как там, в песне у Александра Галича:

Наверняка Алексей торжествовал победу, когда я наконец-то написал заявление об уходе. Да, я проиграл. Но рано он обрадовался. За полтора года работы в музее я хорошо изучил Богданова и заметил за ним одну слабость. Или достоинство, не знаю, как правильнее будет. Люди обычно во всем стремятся к совершенству. Так вот, Богданов, каким я его знал тогда, был незаконченный, несовершенный подлец. Интеллигентное происхождение из приличной семьи все же сказывалось. Это не мешало ему по-прежнему делать подлости, но потом он горько сожалел об этом. И снова делал подлости, и снова сожалел.

Богданов предпочитал сделать подлость человеку, но потом оказать ему какую-нибудь услугу, чтобы этот человек потом благодарил его, чтобы сохранить с ним хорошие отношения. Уволил он Александра Бирюкова, но сохранил с ним деловые отношения, приятельски болтал с ним у себя в кабинете, попивая кофе. Предложил Богданов «уйти по-тихому и без шума» наладчику Алексею Шпыневу, которого в отделе любили все, особенно барышни. Но при этом пригласил уже уволенного Шпынева на ежегодный пикник нашего отдела за городом, и выпивал с ним, чокаясь стопариком и распевая песни. Выжил Богданов из отдела Диму Тыквина, но – взял на работу его супругу. Вот какой славный парень Богданов, не сердитесь на него, если он и делает кому гадость, так то ж по необходимости, ничего личного!

Увы, Богданов несовершенный подлец, ему очень даже знакомы муки совести. Небось, свечки пудами в церковь носит, замаливая свои подлости. Помолится – и снова гадит. Наверное, и со мной он тоже хотел разойтись «по-хорошему», без скандала. Да только натолкнулся в моем лице на жесткий и бескомпромиссный отпор: «Хочешь уволить – увольняй! А как – это уже твое дело». Не получилось со мной «по-хорошему».

Ох, Леша, знаю тебя хорошо. Хоть и не видел тебя ни разу с тех пор, как ушел с музея, но знаю, ты ждешь встречи со мной, ждешь, как прощения и избавления. Чтобы я тебе сказал что-нибудь вроде:

– Да ладно, Леша, забудем прошлое, никаких обид.

И выпили бы вместе, как старые приятели. И ты получил бы желанный покой в душе, ведь совесть постоянно терзает тебя.

Увы, я на беду свою, злопамятный. Подлость не забываю и не прощаю. Чтобы совесть не терзала душу, не замаливать грехи надо, а просто не делать подлостей.

Читатель может сказать мне, а сам бы я смог вот так прямо сказать все это Богданову в лицо, назвать его подлецом?

А я уже говорил ему это. Говорил, что он подлец, в его же кабинете. И он даже не возражал. Лишь пытался оправдать себя:

– Да, я сподличал, но вынужден был это сделать.

Ах, подлость всегда находит оправдания, всегда-то она вынужденная. Послушайте как-нибудь в суде оправдания преступников: ни один из них не скажет, что совершил преступление просто потому, что подлец, мерзавец и негодяй. Нет, они обязательно скажут, что были «вынуждены» совершить преступление. Как известно, это не освобождает ни от вины, ни от наказания.

12 октября 1994 года.

Итак, я пришел в музей в последний раз, получить расчет. Прошелся по привычному маршруту: вдоль Зимней канавки, потом вдоль Дворцовой набережной к Директорскому входу. Погода под стать моему настроению: низкие хмурые тучи, из которых лил дождь, холодный, порывистый западный ветер. И, как обычно при западном ветре, наводнение. Вода в Неве поднялась очень высоко, поглотила все ступеньки на спусках к воде, и почти заливала мостовую, у самого края тротуара остановилась.

Я уже уволен из музея, получил на руки трудовую книжку, пришел лишь затем, чтобы получить расчет. Когда выходил с Директорского коридора на лестницу, в дверях столкнулся нос к носу с Богдановым. Он, демонстрируя культуру, посторонился, пропуская меня. Из вредности я тоже отошел от дверного прохода, пропуская его. Он стоял, выжидая, пока я пройду первым, характер свой показывал. Но и я ждал, пока он пройдет. У меня тоже характер. К тому же, в отличие от него, у меня огромное преимущество – мне совершенно некуда спешить, я теперь без-ра-бот-ный! Могу хоть до вечера здесь стоять. Богданов, наконец, протиснулся в двери. Тот-то же, хмыкнул я про себя, выйдя на улицу.

Ветер все усиливался, а волны уже заливали набережную. Нева тоже была чем-то расстроена.