Жених для дочери Остен Эмилия

Глава 6

Тиана не спала, лежа в кровати и прислушиваясь к звукам дома. Она знала его наизусть, как собственную ладонь, и могла определить, когда он спит, а когда просто притворился, что дремлет. Вот где-то стукнула дверь: кто-то из слуг еще не уснул, наверное, заканчивают уборку в кабинете отца. Лорд Меррисон сегодня не сразу отправился в спальню: вначале заставил всех помолиться в часовне, затем ушел к себе, попросил принести туда чай. Видимо, стычка с лордом Картрайтом не на шутку взволновала отца. Он долго допытывался у Тианы по пути домой, не сказал ли Эдвард чего предосудительного; Тиана уверяла, что нет. Хорошо, что отец не видел, как лорд Картрайт завязывал ей ленточку на туфле: совершенно точно счел бы это вопиющим нарушением приличий.

Некоторое время назад сэр Абрахам все же ушел к себе, а слуги еще не легли. Если это Клемент убирает остатки позднего чая, то не опасно: он уйдет в свою каморку вниз, где будет долго ворочаться и вздыхать, но не услышит, что происходит на втором этаже. Именно здесь рядышком располагались комнаты сестер. Каждой отводилась крохотная гостиная (она же кабинет и салон), небольшая спальня и гардеробная размером с гроб. Сестрам хватало: все равно личных вещей у них было не очень много.

Подождав для верности еще с четверть часа, Тиана встала, накинула на ночную рубашку халат и босиком пробралась к выходу из комнаты. Приоткрыла дверь, петли которой Мэри иногда смазывала маслом, чтобы не скрипели, прислушалась: в коридоре, темном, словно дорога в ад, царила тишина. Прекрасно. Тиана выскользнула из комнаты, затворила за собой дверь и на ощупь пробралась к спальне Клары. Там было, конечно же, не заперто.

— Наконец-то! — шепнула Клара, сидевшая в постели и кутавшаяся в покрывало.

Одинокая свеча едва ли могла разогнать темноту, так что лицо старшей из сестер Меррисон тонуло в полумраке.

— А где Альма?

— Думаю, появится через пару минут.

Сестры привычно разговаривали шепотом, хотя сейчас в этом не было нужды: спальня Клары располагалась дальше всех от покоев тети Джоанны и отца. Но по привычке осторожничали.

Тиана забралась на кровать, чтобы не мерзли ноги на каменном полу.

— Почему ты не откроешь окно? Воздух на улице теплее, чем в этом склепе.

Она передернула плечами.

— Потому что не хочу, чтобы нас услышали, — прошелестела Клара.

Дверь отворилась, в комнату проскользнула Альма, увидела обеих сестер, кивнула и опустила засов.

— Вот так. Я едва не уснула. Вечер выдался утомительным.

На руках у Альмы спала пушистая кошка; эту звали Одуванчик за теплый солнечный цвет шерсти. Средняя из сестер Меррисон обожала кошек, и отец потакал этой маленькой слабости, считая, что следует любить божьих тварей. Так что кошек в доме обитало ровным счетом пять. Все, как на подбор, ласковые.

— Забирайся сюда. — Тиана произнесла это вполголоса, уже не опасаясь, — вряд ли их теперь кто-то услышит, даже подслушивая под дверьми. Тем более что громко говорить они не будут.

Альма залезла на кровать и отпустила кошку; Одуванчик тут же спрыгнула на прикроватный коврик и улеглась там, утробно мурлыча. Некоторое время сестры молчали, глядя друг на друга.

— Значит, отец решил, что пора покончить с нашей свободной жизнью, — начала Тиана.

— А это означает, что он подберет нам мужей, которых мы терпеть не сможем. — Альме на ум приходило то же, что тревожило Тиану — Те люди, которым отец сам представлял нас и всячески рекомендовал, все как один — невозможные зануды. Я не могу ручаться, что не пристукну мужа чернильницей через пару дней после свадьбы.

— Где же твое смирение? — упрекнула сестру Тиана.

— Смирение? — Альма сверкнула глазами. — Отец хочет, чтобы мы покорно подчинились его воле, все правильно. И как достойные дочери, мы должны именно так поступить. Но я не знаю, как я смогу! — воскликнула она с отчаянием в голосе. — Я не смогу полюбить старика, или человека настолько набожного, что он станет лишь молиться целыми днями, или скрягу! А все отцовские знакомые именно таковы. Мы все знаем, что такое дочерний долг, и исполняем его вот уже много лет. Но мне душно в такой жизни, словно в тесном воротничке! — Альма непроизвольно коснулась горлами тут же бессильно опустила руку. — Я не знаю, что мы можем сделать. Открытое восстание ни к чему не приведет. Пока мне и тебе, Тиана, не исполнился двадцать один год, мы не смеем сочетаться браком без отцовского дозволения. Клара немного свободнее, но она нас не бросит.

Клара промолчала.

— Даже если бы мы могли, — горько сказала Тиана, — нам не вырваться. Во-первых, если бунтовать против отца, то на что и где жить? Во-вторых, за кого мы можем выйти? Я не знаю человека, приятного мне, который согласился бы на мне жениться. Мы вообще ни с кем не знакомы, хотя регулярно появляемся в обществе. Нас ни к кому не подпускают. Мы наверняка обещаны каким-нибудь старикам. А молодые джентльмены — это, как говорит отец, недостойно.

— Это верно, — кивнула Альма. — Мне исполняется двадцать один в ноябре. Но что делать с тобою, Тиана? Тебе всего девятнадцать, и, если попробуешь выйти замуж без отцовского благословения, тебя не одобрит ни он, ни церковь. А мы все-таки верим в Бога.

— Значит, Бог поможет.

— Значит, Бог должен совершить чудо, потому что, кроме как чудом, нам не спастись, — сказала до сих пор молчавшая Клара.

Тиана повернулась к ней.

— Давайте решим: если нам не удастся избежать брака всем, то хотя бы поодиночке. Ты уже можешь что-то решить, Клара. Пока тебя не связали помолвкой с незнакомцем, поговори с отцом, мы тебя поддержим. Ведь после замужества часть состояния матери окажется у тебя, и с голоду ты все равно не умрешь. Ты говорила, что тебе нравится мистер Финч; конечно, он не священник, не излишне богобоязненный человек, но ведь и не распутник. Возможно, отец сочтет его приемлемым для брака с тобой. Мистер Финч, насколько я помню, наследует небольшое состояние. Ну, — запнулась она, видя, как Клара кусает губы, — если он тебе нравится, конечно.

— Нравится? — Клара вдруг всхлипнула. — Господи! Я его люблю!

— Ты… — Альма замерла. — Но ты не говорила!

— Я многого не говорила. Простите меня, если сможете. Но сейчас я не могу больше молчать, хотя я обещала Барту… Он далеко, а без вас я не справлюсь. Я так запуталась…

— Но если ты его любишь, ты можешь выйти за него замуж! — горячо воскликнула Тиана.

— Проблема в том, что я уже замужем за Бартоломью Финчем.

— Ч-что? — выдохнула Тиана, отшатываясь.

Альма смотрела на сестру, приоткрыв рот.

— Я влюбилась в Барта с первого взгляда, — сдавленным голосом сказала Клара. — Еще тогда, зимой. А он полюбил меня. Это было подобно вспышке. Мы договорились, что будем хранить эту тайну, чтобы она не навредила никому, кроме нас.

— Но как вы виделись? — не утерпела Альма. — Ведь отец…

— Да. Знаю. Мне помогает Лиз. Она всегда отвлекает слугу, который дежурит ночью, чтобы я могла выскользнуть из дома. Я уходила ненадолго, чтобы встретиться с Бартоломью. Лиз передавала письма… И мы с Бартом решили тайно пожениться. Он приходил к отцу, но тот ему отказал.

— Когда это было?

— Когда мы остались в Глостершире, а отец ненадолго уехал в Лондон. Бартоломью пришел сюда и попросил моей руки по всем правилам. Отец заявил, что спустит его с лестницы, если Барт еще раз дерзнет появиться в этом доме. — Клара сдержала очередной всхлип. — К счастью, Бартоломью не сказал, что я люблю его, уверял лишь, что сам влюблен, иначе отец никогда и никуда бы больше меня не отпустил. А так… Мы встретились снова и решили, что свяжем свои судьбы, ведь мне уже двадцать два. Я стащила документы из тайника отца, и мы с Бартом обвенчались.

— О боже. — Альма прижала пальцы к губам.

— И ты молчала! — упрекнула сестру Тиана.

— Я не могла вам открыться. Это было опасно, и Барт взял с меня обещание, что я смолчу. Я собиралась рассказать! Его отправили за границу, и он сказал мне, что вскорости возвратится, вступит в права наследования — это должно произойти уже скоро, — и мы предстанем перед моим отцом, сознавшись ему во всем. Вряд ли он решится на скандал и расторгнет наш брак. Мы уедем, у Барта есть дом за пределами Лондона… Но… — Она вновь всхлипнула. — Я больше не могу. Бартоломью задержался с возвращением, и я не думала… Он пишет мне, но…

— Но?

Тиана изо всех сил вцепилась в покрывало. Как же ей не хватало какой-нибудь вещицы, которую можно сейчас стиснуть в руках! Вроде веера.

— Но я не думала, что все настолько затянется… А я… я не знаю, что делать… — речь Клары сделалась сбивчивой, девушка мотнула головой и откинула покрывало. — Я…

Она приподнялась и прижала руки к животу

— Вот черт! — громко вскрикнула Альма.

— Боже, — одновременно с ней выдавила потрясенная Тиана.

— Лиз укоротила корсет и шнурует меня так, чтобы не было заметно, — пробормотала Клара. — Но скоро нельзя будет скрывать. Мы обвенчались пять месяцев назад и стали мужем и женой не только на бумаге. Барт пишет мне, что возвратится через три недели. Но я боюсь, что отец или тетушка заметят… И тогда они что-нибудь придумают. Отправят меня в Глостершир… или что-нибудь еще…

— Никто не посмеет отправить тебя в деревню и запереть там. — Тиана обняла сестру. — Мы не позволим.

— Но как мы можем этому помешать?

— Очень просто. Бартоломью знает о твоей беременности?

— Нет. Я не говорила ему. Хотела сказать при встрече…

— Глупо, — оценила Альма. — Возможно, тогда ему удалось бы приехать быстрее.

— Я знаю… знаю, что сглупила, — прошептала Клара. Тиана обняла ее покрепче, чувствуя теплое дыхание сестры, ощущая, как та вздрагивает от сдерживаемых слез. — Если вы считаете, что нужно, я ему напишу.

— Конечно, нужно! — возмутилась Альма. — И немедленно! Пусть твоя верная Лиз отправит письмо как можно скорее! Думаю, женатого офицера отпустят на несколько дней к супруге. Особенно если он скажет, что она ждет наследника… Господи, Клара! — она покачала головой. — Тебе удалось меня удивить.

— Мне ужасно стыдно. — Клара отстранилась и снова забралась под покрывало. — Я ничего не рассказывала вам, а мы никогда не держали секретов друг от друга. И меня все время мучила совесть.

— Пожалуйста, оставь эти глупости, — посоветовала Тиана. — Мы совсем не в обиде. Правда, Альма?

— Совершенно верно. Сейчас нужно решить, что делать. Эта проблема важнее, чем наше предстоящее замужество. — Альма теребила нижнюю губу. — Конечно, надо писать прямо сейчас. Разбудим твою Лиз, пускай завтра рано утром отправит письмо. А пока будем вести себя так, будто ничего не случилось. К утру, я надеюсь, мы с Тианой достаточно свыкнемся с новостью.

Тиана кивнула и, помолчав, произнесла с улыбкой:

— Зато теперь ты нам сможешь рассказать, что это такое — быть замужем… и быть близкой с мужчиной! Тетушка Джоанна молчит намертво, а из Библии много не почерпнешь.

Даже в полумраке было видно, как Клара зарделась. К ней возвращалось ее обычное, нежное и спокойное настроение.

— Обязательно. Завтра вечером, когда мы снова соберемся. Это не годится рассказывать второпях, а вам обеим пригодится, чтобы не наделать ошибок и знать, что ждет вас в браке. — Она решительно кивнула. — В браке с любимым человеком, так как я и мысли не допускаю, что вы выйдете замуж за нелюбимых.

— Знать бы еще, кого полюбить… — печально усмехнулась Альма. — Тебе проще, ты уже нашла своего возлюбленного. А я вот даже не предполагаю, на кого обратить внимание. Я никого подходящего не знаю.

Тиана промолчала и отвела взгляд, что не укрылось от внимания сестер.

— У тебя нет этой проблемы? — ехидно спросила Альма.

— Не знаю, — тихо ответила Тиана. — Мне нравится один человек… Но никогда, ни при каких обстоятельствах отец не позволит мне за него выйти.

— А кто он? — глаза Клары зажглись любопытством.

Скрывать не имело смысла — положение серьезное, тайны могут лишь навредить, а сестры всегда поддержат. Тиана глубоко вздохнула и созналась:

— Это лорд Картрайт.

— Лорд Щегол? С которым ты танцевала сегодня и который дерзил отцу? О боже! — Альма прикрыла рукою рот, сдерживая рвущийся наружу смех. — Ты сделала наилучший выбор из возможных, моя дорогая сестренка! Отца может удар хватить, если ты заговоришь о лорде Картрайте как о женихе.

— Но тебе он вправду нравится? — спросила Клара.

Тиана кивнула.

— Я понимаю, что он недосягаем. И до сегодняшнего дня мне не удавалось поговорить с ним. Не знаю, что он нашел во мне, почему пригласил сегодня танцевать. И я чувствовала себя ужасной дурочкой! — Она прижала ладони к пылающим щекам. — Не помню половины из того, что я ему наговорила. Зачем-то жаловалась на нашу жизнь… Но он показался мне таким милым, достойным доверия… Может быть, я сглупила, и завтра весь свет будет смеяться над нами.

— Смеяться сильнее, чем теперь? — невесело заметила Альма. — Вряд ли такое возможно.

Кошка запрыгнула на кровать и полезла хозяйке на руки, словно почувствовав, что та расстроена, и желая утешить. Альма рассеянно погладила золотистую шерсть.

— Я объяснила ему, что мне не позволят с ним общаться, — продолжила Тиана. — Но он так настаивал… Я ничего не понимаю. В свете нас считают глупыми дурнушками. Зачем бы лорду Картрайту интересоваться мной? Он ведь может заполучить любую.

— А может, он захотел заполучить тебя? — спросила Альма, внимательно за ней наблюдая. — Будь осторожней, Тиана. Ты хороша собой, а у лорда Картрайта репутация повесы. Вряд ли у него честные намерения. Он может просто забавляться.

— Не похоже было, чтобы он забавлялся, — буркнула Тиана.

— Кто знает. Этот человек способен обмануть кого угодно. Говорят, он плетет сладкие речи и девушки поддаются им, а затем… — Альма неопределенно махнула рукой. — Клара вот у нас замужняя дама и может себе позволить некоторые вольности, но ты-то пока не замужем.

— Не смейся надо мной, — жалобно попросила Клара.

— Я не смеюсь. Это факт, хотя нам всем еще предстоит с этим смириться. Но мы смиримся, потому что любим тебя, — улыбнулась Альма. — А вот Тиана…

— Я больше не знаю, в кого влюбиться, — вздохнула та. — Мне нравится лорд Картрайт.

— Значит, пока что сосредоточимся на лорде Картрайте. Но боюсь тебя огорчить, сестренка. Вряд ли он появится вновь. Зачем ему преодолевать трудности и скандалить с нашим отцом, если вокруг много женщин, у которых нет таких отцов, как наш?..

— Я очень люблю папу, — прошептала Клара, — но так его боюсь. И боюсь того, что он сделал с нами… Бартоломью очень на него зол; он сказал однажды, что отец ломает нам жизни. Я пыталась его разубедить, говорила, что папа верит в Бога и что мы должны тоже верить в него… Но Барт утверждает: вера в Господа — это одно, а земная, любовь и счастье неотделимы от этой веры, ибо Господь желает, чтобы мы были счастливы. Я так и не понимаю, где грань, я знаю лишь, что сильно согрешила. Я уже пошла против воли отца. И все мы пойдем против нее, потому что желаем быть счастливыми. Разве это грех? Я не понимаю.

— Может, и грех, — сказала Тиана, — но не слишком большой.

— Отцу так не покажется, — пробормотала Альма.

— Главное, чтобы так не показалось Богу, — серьезно произнесла Тиана. — Но мы будем молиться, чтобы все удалось.

— Я не хочу замуж за старика или скрягу, — сказала Альма.

— Я тоже не хочу. А Клара хочет быть с Бартоломью. — Тиана спустила ноги с кровати. — Теперь нужно, не теряя времени, написать ему письмо. А завтра уже подумаем, что делать дальше.

В эту ночь Тиана долго не могла заснуть. Ошеломляющие новости (Клара замужем и беременна!), размышления о своей дальнейшей судьбе, воспоминания о лорде Картрайте — все это гнало сновидения прочь. И лишь под утро Тиане удалось забыться сном, в котором явь переплеталась с видениями.

Время само по себе вечно, нам не дано его понять, по крайней мере, сейчас. И не важно, что сейчас творится, следующее мгновение наступит за этим, и так до бесконечности, ничто не может его остановить. Веки Тианы сомкнулись, тело погрузилось во тьму, а душа воспарила куда-то высоко-высоко, даже голова закружилась. Она летела как птица, но не махала руками, лишь распростерла их в разные стороны, словно чайка. Она летела туда, куда самой ей хотелось. Как это получалось, она не знала, но хотела налево, и ее тело поворачивало туда, хотела вверх — и вот она уже устремлялась ввысь. Перед ней появилась преграда в виде огромной горы, Тиане только стоило на нее взглянуть, и тело в ту же секунду плавно поднялось над скалами и тут же плавно опустилось, как только она их перелетела. В душе все трепетало и пело от этих воздушных прыжков. Немножко было страшно, ведь она так редко летала, а вдруг не справится и упадет? Вдруг та земля, что виднеется внизу, — далекая, расчерченная венами рек земля, — больно ударит под ребра? Тиане хотелось взмыть очень высоко, но там было холодно; только во сне так можно летать, и даже во сне облака отливали ледяным блеском. Она опустилась ближе к верхушкам деревьев и полетела над ними. Ветер ласкал лицо, она закрыла глаза, подняла подбородок и в легком парении продолжила свой восхитительный полет.

Она увидела, как выглянуло солнце, и его летние лучи коснулись тела, стало тепло, она выгнулась, стараясь не потерять равновесие в полете, подставила плечи и грудь под теплый солнечный ветер. Внутри защекотало. Почему-то нельзя летать животом кверху, как в воде, жаль. Но это нежное тепло грело ее, и ей совершенно не хотелось открывать глаза, только вот… что впереди? Просыпаться все равно придется.

Тиана открыла глаза, моргнула; прямо на ее лице лежал солнечный луч. Это утреннее солнце, только оно так низко висит над горизонтом, и только в это время оно такое ласковое и приветливое. Утро. Тиана, прищурившись, смотрела на открытое окно. Свет не резал ее глаза, солнце еще не набрало дневную силу, оно только ласкало, но не жгло. Она прижалась щекой к подушке, чувствуя себя защищенной, как будто это была мамина шаль.

Мысленно она оставалась в полете, тело еще парило. Ей казалось, что она сейчас опускается, и так стремительно, что даже дух захватило; она перестала дышать, внутри все замерло, даже сердце стало биться медленней, и Тиана прикрыла глаза. Плавный вираж, и ее ноги коснулись земли, вздох облегчения, руки опустились. Она присела на землю, коснулась редкой травы, взяла в ладонь горсть теплого песка и сжала его в кулачке. Теплый и мягкий. Она чуть-чуть расслабила ладонь, и он тут же заструился между ее пальцев, он вытекал сквозь них, и вот ладонь уже осталась совершенно пустой. Что это было? Любовь? Надежда?..

В следующее мгновение она взаправду открыла глаза. Никакого солнца, в комнате предрассветный сумрак, скоро появится Мэри будить к утренней молитве. И день пойдет своим чередом: в переплетенных святых словах, в повседневных обязанностях, в запертых в сердце тайнах. Все будет как всегда.

Нет.

Все изменилось.

Глава 7

Эдвард не привык терять время.

Время — это ценная вещь; даже проводя его в праздности, нужно понимать, зачем его так проводишь. Провалялся целый день на кушетке — так хоть подумай о смысле бытия, разложи по полочкам события бывшие и грядущие или посмотри сны после ночных приключений. А если впереди маячит цель, которую нужно достигнуть, кушетка отменяется. Поэтому три дня после бала у графа де Грандидье Эдвард провел, собирая сведения.

Он написал нескольким лицам, состоявшим в знакомстве с семьей Меррисон, и нанес несколько визитов. В том числе леди Уилкинс, одной из самых известных лондонских сплетниц, которая оказалась чрезвычайно полезной. Леди Уилкинс уже исполнилось шестьдесят, но взгляд ее по-прежнему оставался острым, а язык — без костей. Именно от нее Эдвард получил больше всего фактов.

Он приехал, конечно же, с подарками: дорогой шелковый платок и цветы оказались как нельзя кстати. Леди Уилкинс растаяла, словно мороженое под ярким солнышком, пригласила гостя в салон, обитый розовыми обоями, усадила на украшенное рюшечками кресло и, пользуясь отсутствием мужа, целыми днями заседавшего в парламенте, предалась любимому занятию: сплетням.

— Я еще помню Сьюзан Меррисон, — вещала леди Уилкинс, обмахивая шелковым веером морщинистую шею. — Очаровательная была женщина. Из хорошей семьи, в девичестве Митчелл, вы знаете, это те, у которых владения в Йоркшире. Семья не одобрила ее выбор, хотя отец дал благословение. Митчеллам не очень нравился Абрахам Меррисон: и знатностью он Сьюзан уступал, и принципиален был без меры — совсем не ее круга человек. Однако эта девушка делала то, чего желала, а желала она за лорда Меррисона замуж и отступать не собиралась. Ну, обвенчались, стали жить; совсем скоро первая девочка родилась. Тогда Меррисоны чаще появлялись в обществе, никто над ними не смеялся, были как все. Затем Сьюзан родила вторую, а потом и третью; муж ее все огорчался, что наследника нет, думаю, именно он заставлял ее беременеть снова и снова, хотя врачи ей намекали: не стоит. Или религия ему диктовала запретить ей пить отвары, чтоб не зачать, когда не нужно. Ну, как бы там ни было, она понесла в четвертый раз и умерла родами, ребенок тоже не выжил — говорят, мальчик был. Тут-то Абрахама Меррисона словно подменили. Он и раньше на религии был сосредоточен, а после смерти супруги и вовсе решил, что его Бог наказал за грехи.

— Были грехи? — усмехнулся внимательно слушавший Эдвард.

— Доказательств нет, но поговаривают, что, пока Сьюзан четвертого носила, Абрахам завел любовницу. Кто она — не знаю, и была ли — не знаю тоже. Однако слухи ходили. Вот, может, он и решил, что раз взял на себя грех прелюбодеяния, так и жена его и наследник из-за того умерли. И все, бросился отмаливать грехи. Несколько лет вообще не выезжал, потом начал; он ведет просветительскую деятельность и водит знакомство с главами религиозных общин, и у себя в Глостершире, и здесь. Девочки подросли, он им дал воспитание, как полагается, и позволил выезжать в свет, только страшно боится, что какой-нибудь негодник украдет их честь. Ну, и все им запрещено, конечно. На мужчину кокетливо смотреть — грешно, красивую одежду носить — грешно, надо молиться целыми днями, о танцах и приемах вообще хорошо бы позабыть. Но лорд Меррисон, конечно, понимает: запрешь трех таких птичек в клетку — взбунтуются, и потому кое-что им позволяет. То ли в память о жене, то ли его сестра, Джоанна, потихоньку нашептывает. Та еще штучка, эта Джоанна Меррисон, знаю я про нее кое-что.

Леди Уилкинс сладко улыбнулась.

Джоанна Меррисон совершенно не интересовала Эдварда.

— А девушки? В чем-то замечены?

— Увы, нет. — Леди Уилкинс развела руками. — Они на балы ездят под присмотром отца, в Гайд-парке гуляют с ним и с тетей, им не дают даже глаз поднять. Большинство над ними смеется, а мне вот жаль бедняжек. Они ведь были бы хороши, если бы их приодеть да причесать; у старшей кожа чудесная, просто фарфоровая, средняя сама по себе хороша, а по младшей видно, что скоро окончательно расцветет, хоть и худосочная. Я видела, как вы танцевали с нею у Грандидье. — От цепкого взгляда старой сплетницы ничто не ускользало. — Неужто заинтересовались малышкой?

«Только этих слухов мне и не хватало», — подумал Эдвард.

— Отнюдь, — произнес он равнодушно, и леди Уилкинс разочарованно вздохнула. — Меня скорее заинтересовала загадка, отчего этих девушек держат в черном теле и не дают им вздохнуть.

— О, так все из-за истовой веры в Бога. И нежелания грешить, конечно. Они пуритане.

— Простите? — озадачился Эдвард. — Но пуритане покинули Англию сотню лет назад! Разве что в Новом Свете они еще есть. Но здесь, у нас?..

— Это вы так полагаете. А Абрахам Меррисон думает иначе. — Леди Уилкинс усмехнулась. — Он счел пуританство единственным приемлемым для себя путем. И пускай таким образом он вступает в конфликт с англиканской церковью, он не выставляет свои религиозные пристрастия на всеобщее обозрение. Он, можно сказать, пуританин тайный.

— Слишком труслив для того, чтобы во всеуслышание заявить о своих пристрастиях. Понимаю.

Эдвард действительно понимал: бросать вызов церкви — на это немногие осмеливались. Он, например. Однако лорд Картрайт был слишком ленив, чтобы всерьез заняться подобным противостоянием. К тому же его религиозные воззрения вполне уживались с англиканской церковью, он только много грешил, соблазняя женщин и предаваясь мирским удовольствиям, что раздражало некоторых священнослужителей. Абрахама Меррисона не назовешь борцом за права: он предпочел спрятать нос в траву и делать вид, что он тут ни при чем. А отыгрывается на собственной семье.

И все же Эдвард не понимал. Все то, что он знал о пуританах (не слишком много, но он полагал это достаточным), не оправдывало жестокости по отношению к собственным детям. Кое-кто из предков Эдварда встал на пуританскую стезю и подался вслед за изгнанниками в Америку; к счастью, на благополучие и положение семьи это никак не повлияло. Да, религиозные фанатики молились Господу днями и ночами, да, они отказывали себе в простых жизненных радостях; но они же проповедовали идеи крепкой семьи, искали спутника жизни не как случайную страсть, но как друга. Они не отрицали любовь. Не отрицали то, что своих детей тоже неплохо бы любить. Кое-какие письма, сохранившиеся в семейном архиве Картрайтов, наталкивали Эдварда на такие мысли. Зная Бога, пуритане так же хорошо знали и человека. Они рассматривали человека как изначально благородное существо, сотворенное по божьему образу для того, чтобы управлять божьей землей, но трагически испорченного и низведенного до низменного состояния грехопадением. Они понимали грех как нарушение закона и вину, как нечестивость, разложение и неспособность к добру. И вместе с тем они находили в себе много чисто человеческого света, стараясь преуспеть в любви к ближнему.

Однако лорд Меррисон не походил на пуританина, который проповедует любовь. Скорее он проповедовал воздержание и только воздержание, и Эдвард начинал понимать, что Тиана (это имя ей действительно шло больше, чем благочестивое Кристиана) ни в чем не соврала.

— И что же, он воспитывает дочерей в полном соответствии с традициями?

— Как он их понимает. Но тут я не могу вам помочь, лорд Картрайт. Меррисоны — весьма замкнутая семейка, и даже длинный язык Джоанны не так полезен, как мог бы быть. Она болтает о чем угодно, только не о делах семьи. Боится, наверное, что братец ей шею свернет за разглашение клановых тайн. — Леди Уилкинс дребезжаще засмеялась. — А там определенно есть что скрывать. Иначе зачем бы безгрешным людям столь истово молиться?

— Причины могут быть разными, — пожал плечами Эдвард. — Например, они молятся потому, что верят в Бога.

— Ах, ну не смешите меня, милорд. В наше-то время? Все грехи не замолишь, как ни старайся. Одного не понимаю: отчего старый Меррисон сам не удалится от света к жизни затворника, оставив своих дочек в покое?

— Может, именно так он и поступит, когда выдаст их замуж.

— Если это когда-нибудь произойдет. Кто захочет взять в жены этих девушек? Они ничего не понимают в жизни и любого супруга вгонят в смертельную скуку. Наверняка им внушили, что исполнение супружеского долга — грех и что поддаваться мужчине стоит, лишь если он угрожает тебе пистолетом.

— Это заблуждение как раз преодолеть легче всего. Вы же понимаете, леди Уилкинс, — интимно улыбнулся Эдвард, — всего несколько уроков, и девушка забудет обо всех молитвах и постах.

— Ах вы, проказник! — хихикнула леди Уилкинс и довольно ощутимо стукнула собеседника по руке веером. — Я многое знаю о ваших похождениях! Вы, говорят, и монашкам забирались под юбки, да не одной.

— Как вы могли подумать такое, миледи! — в притворном ужасе вскричал Эдвард. — Святые отцы предали бы меня анафеме, если б узнали!

— Но они не знают.

— Верно, — он ухмыльнулся, — в этом все дело.

Однако разговор зашел не туда; Эдвард вовсе не желал беседовать о себе.

— Так, значит, лорд Меррисон пока не стремится подыскать дочерям супругов?

— Он ведь зачем-то вывозит девочек в свет. Хотя они только мучаются от этого, если у них, конечно, настоящие сердца, а не мотки бечевки. Впрочем, может, им все равно и они довольны своей участью.

Нет, подумал Эдвард, вспомнив взгляд Тианы. Им не все равно. За наносной благопристойностью, за подчинением навязанным отцом правилам прячется желание стать иными. Иначе бы Кристиана не подсматривала за лордом Картрайтом и его друзьями; иначе бы отнеслась холодно ко всем его речам. Она живая девушка, а не кукла.

Не то чтобы Эдварду стало ее жалко; он не понимал, почему дочери Меррисона не бунтуют. Чего проще. Но промолчал, не желая делиться с леди Уилкинс своими догадками. Старая сплетница немедля разнесет их по всему свету, словно сорока на хвосте.

От леди Уилкинс Эдвард возвращался в задумчивости. Откинувшись на роскошные бархатные подушки кареты, он смотрел в окно и размышлял. Существовало несколько способов заставить лорда Меррисона отдать за беспутного Картрайта одну из своих драгоценных дочерей; беда в том, что в условие задачи вкралось слово «добровольно». Можно пригрозить Меррисону или подкупить его, но так ведь это нечестно, даже если Дельберт никогда об этом не узнает. Эдвард все сильнее ощущал азарт. Расщелкать такую задачку ему по силам, он верил в это. Приключение избавит его от скуки и вечной тоски, что маячит на грани сознания; жажды чего-то, чему названия он не знает. Это раздражало и толкало его в объятия следующей женщины, а потом, когда и они не приносили желаемого, — следующей. Бесконечный калейдоскоп, смена картинок, каждую из которых он помнил, словно они висели на стенах его кабинета. Разные лица: улыбающиеся, серьезные, хмурые. Разные губы, носы, брови, цвет и выражение глаз, но у каждой — неповторимый, неописуемый проблеск ума. Если Эдвард видел, что женщина не способна поддержать разговор, состоящий более чем из общепринятых фраз, он не продвигался дальше в своих намерениях.

Он не считал, что играет их чувствами, и улыбался лишь, если они начинали говорить, что влюблены. Умная женщина, считал Эдвард, сможет справиться с не вовремя вспыхнувшим влечением, как и разумный мужчина. Это просто. Стоит только захотеть. Любовь, какой ее описывают в романах, никому не нужна и вгоняет в тоску. Невозможно найти в одной женщине тысячу других, невозможно спустя много лет жизни все еще удивляться ей, ее поступкам, ее словам и чувствам. Так не бывает.

…Он услышал из окна кареты обрывок песни и постучал рукоятью трости по потолку:

— Эй, Джо, остановись.

Кучер придержал лошадей, и Эдвард, любопытствуя, выглянул из окна. Вокруг крохотного кукольного театра на углу собралась небольшая толпа: в основном праздные горожанки, оборванные мальчишки да пара лавочников, которым делать нечего. Над потрепанным занавесом двигались грубо сделанные куклы с деревянными, разрисованными яркой краской лицами; их улыбки ничто не могло уничтожить, даже дождь. Кукла-королева, кукла-король и кукла-священник. Сидевшая тут же, перед занавесом, на корточках девушка лет семнадцати, в заплатанной льняной рубахе и с васильковым венком в волосах (и где она нашла эти васильки?..), пела чистым голоском старую балладу. Эдвард знал эту песенку: «Королева Элинор».

Королева Британии тяжко больна, Дни и ночи ее сочтены. И позвать исповедников просит она из родной, из французской страны.

Но так как из Франции священникам ехать далеко, хитроумный король придумывает тайный план. Для этого он просит позвать к нему лорда-маршала.

Появилась четвертая кукла, в обрывке красной тряпки, словно в плаще. Девушка хлопнула в ладоши, сверкнула щербатой улыбкой и склонила голову набок, словно птичка. Чем-то она напомнила Эдварду Тиану — может быть, худенькими плечами, может, этими тонкими руками, сложенными словно бы для молитвы.

Лорд-маршал пал перед правителем на колени и покаялся. Дескать, если виноват, простите. Только не губите, ваше величество. Король пообещал, что губить не будет. Маршал, судя по всему, сделал честные глаза; у деревянной куклы это не получилось, но девушка точными интонациями передала нужное настроение.

В толпе захихикали: дескать, врет маршал, врет, наверняка грехов его хватит вымостить дорогу до самого ада, и с королевой небось весело время проводил. Кое-кто знал эту балладу, они кричали громче других, но звонкий голосок певуньи легко перекрывал шум толпы. Кукла в короне кивала в такт ее словам.

Эдвард стукнул тростью по потолку:

— Поехали.

Уличная песня крутилась в голове, словно назойливая муха в комнате; Эдвард пытался поймать идею, которая маячила где-то неподалеку, да все никак не давалась в руки. Воспоминание о кукле в маршальском плащике мешало, свербело, будто заноза в пальце.

Через несколько минут ему удалось.

Лорд Картрайт хмыкнул и, весьма довольный собой, высунулся в окошко:

— Сворачивай тут, Джо. Навестим-ка господина Хокинса. А потом — домой.

Глава 8

В отличие от большинства окрестных домов, Картрайт-хаус был домом современным и тщательно спланированным. Здесь не имелось никаких случайных пристроек, дополнительных флигелей и прочих свидетельств долгой и не всегда благополучной жизни. Еще и двадцати лет не прошло с тех пор, как популярный и востребованный, а потому загордившийся сэр Ричард Бойл, архитектор, закончил постройку, потратив сверх сметы тысяч десять фунтов и отстав от графика на девять месяцев. Впрочем, оно того стоило. Будучи верным последователем Иниго Джонса и Палладио, Бойл умело соединил строгость имперского Рима с роскошью французского двора времен короля-солнце. Главный фасад особняка, фланкированный строгими колоннами, был украшен портиком с высоким фронтоном и двумя расходящимися лестницами. Мрамор перил и вазонов контрастировал с грубым рустом первого этажа. Второй этаж, отделанный полированным известняком, светился, словно утесы Дувра. Скульптурная композиция на фронтоне ненавязчиво повествовала о подвигах благородных предков хозяев дома. Вряд ли сии персонажи были столь мускулисты, и уж тем более они не разгуливали по весьма прохладным холмам родного графства, всего лишь накинув на плечи шкуру неопознанного хищного зверя, но приписываемые им подвиги они точно совершили. Об этом тщательно и скрупулезно повествовали семейные хроники. Пройдя между колонн портика, гость попадал в вестибюль. Здесь лестницы повторяли зигзаг парадного фасада, а само помещение воспроизводило атриум римского дома. Свет из умело скрытых окон струился откуда-то сверху, призрачно растекаясь по кессонированному потолку. Покрытые золотой краской пересекающиеся балки искрились, рассыпая теплые блики на белый, с зелеными прожилками мраморный пол. Слева, за колоннами, пряталась дверь в помещения прислуги и кухню, прямо гостеприимно распахнутые дубовые створки приглашали в библиотеку и бильярдную, направо начиналась анфилада парадных гостиных и приемных.

Изначально Бойл настаивал, чтобы все комнаты до единой были решены в одной цветовой гамме, которую он называл «римский серый», но леди Картрайт, в то время безраздельно тут заправлявшая, воспротивилась столь решительно, что едва не уволила знаменитого архитектора. Неизвестно, чем бы все закончилось, но компромисса все же удалось достичь. В итоге парадные комнаты остались того непередаваемого оттенка грозового неба, которые Бойл настойчиво продолжал именовать римским серым, а вот приватный второй этаж приобрел разнообразные и уютные шелковые обои.

Эдвард так и не мог решить, какая часть дома ему нравится больше. Все тут зависело от настроения. Он всегда был чувствителен к цветам, замечал все нюансы оттенков и такие мелочи, которые обычно ускользают от мужского взгляда. Именно поэтому он одевался с отточенным изяществом и служил примером для большинства молодых щеголей. Так же и с домом. Иногда сочетание серого, белого и золотого в отделке интерьера с темным дубом и насыщенной зеленью обивки мебели виделось ему прекрасным и величественным, а иногда раздражало и мнилось скучным. Если встать в дверях бальной залы, то парадная анфилада казалась бесконечным отражением в волшебном зеркале.

Бальная зала отличалась от остальных комнат тем, что вместо мрамора здесь был паркет, узор которого повторял с идеальной точностью кессоны потолка, а каминная решетка — портик парадного фасада. В нишах, расписанных кариатидами в изящных хитонах, стояли веджвудские вазы, воспроизводившие лучшие античные образцы. Шесть люстр светили так ярко, что могли посоперничать с дневным светом, лившимся из шести же высоких окон.

Из всех парадных комнат Эдвард больше всего любил утреннюю гостиную. Может быть, потому, что в этой комнате вкус маман победил устремления сэра Бойла. Во-первых, мраморный пол здесь был покрыт прекрасным персидским ковром, мягким и теплым. Во-вторых, вместо роскошной парадной чиппендейловской мебели здесь стояли уютные кресла и столики мастерской Хэпплуайта. Холодная зелень шелковой обивки уступила место мягкому и теплому бархату цвета топленого молока, а темный дуб сменился светлым орехом. Иногда Эдварду казалось, что даже грозовой серый здесь не такой грозовой или не такой серый?

Библиотека и примыкающий к ней кабинет отца, теперь перешедший в безраздельное владение Эдварда (впрочем, как и весь этот дом с заполонившими его вещами), казались вообще случайными гостями в этом роскошно-строгом «римском» доме. Тут старая добрая Англия не сдавала свои позиции, сопротивлялась роскошной Галлии и имперскому величию Рима. Эдвард иногда размышлял, как удалось отцу заставить сэра Бойла пойти на такую, с его точки зрения, безвкусицу: стены с панелями из резного дуба, массивная булевская мебель, темные портьеры, камин с кованой решеткой и экраном, простой паркет и почти деревенские потолки с открытыми балками и без всякой позолоты. Даже ни единой колонны или мраморной копии римской статуи. Старая добрая Англия: запах крепкого табака, пыли и воска для дерева.

Эдвард жил в этих комнатах с детства. Конечно, сначала матушка настаивала, чтобы у наследника рода была приличествующая его положению спальня, и обставила комнату согласно своему вкусу. Но, едва лишь ощутив наличие собственного мнения и осознав, что его не устраивает в окружающем пространстве, юный лорд Картрайт взбунтовался. Семилетний Эдвард убедил отца, что уже достаточно взрослый, чтобы обитать в окружении голубого ситчика и кружевных бантиков, и полностью сменил обстановку. Чуть позже он переоборудовал свою классную комнату в музыкальный салон, так как всегда был неравнодушен к музыке, а комнатку няни — в гардеробную. В результате у него получилось свое личное гнездышко, устроенное полностью б его вкусе. Следует отметить, что вкус этот был унаследован от каких-то давних предков, так что комнаты Эдварда разительно отличались от тех, что были спроектированы и меблированы сэром Бойлом.

Белая кровать под желтым балдахином ничем не напоминала то массивное и помпезное сооружение, что доминировало в спальне родителей. Изящный туалетный столик, бюро и козетка в стиле королевы Анны завершали меблировку. Пара пейзажей неизвестных художников, случайно купленные в Гайд-парке, украшали простенки между окнами, а букеты цветов на высоких изящных подставках наполняли комнату ароматом лета. Белые, с едва уловимым голубым оттенком обои даже зимой делали комнату светлее.

Музыкальный салон был совсем небольшим, там едва помещалось небольшое фортепиано, столик для нот и диванчик. Впрочем, концертов Эдвард не давал, а для редких самостоятельных занятий музыкой (обычно — всего лишь один из способов обольстить женщину) или для уединенной беседы с парой друзей хватало и этого. Для этой комнаты подошли обои цвета весеннего льда с тисненными на них нежно-голубыми букетиками, а окно осталось без портьер, его обрамляли лишь ленты тончайшего газа насыщенного темно-синего цвета.

Парадная столовая была не менее грандиозной, чем бальная зала. Камин и шесть люстр повторялись, а вот в отделке вместо веджвудского фарфора и кариатид изобиловали фрукты, сатиры, рога изобилия и прочая символика плодородия и благополучия. Монументальный длинный стол протянулся почти от стены до стены, окруженный изящными, но невероятно неудобными стульями-козетками, с которых неоднократно падали весьма подвыпившие гости. Еще один недостаток парадной столовой — мраморный пол. Во-первых, уже упомянутые переборщившие с вином гости опять же падали. А во-вторых, падали слуги. Поначалу. Потом слуги приспособились, а гости продолжали падать.

В малой столовой маман удалось добиться от Бойла всего одной уступки: круглый стол вместо длинного, как в парадной столовой. В детстве Эдвард обожал рассматривать буфет, его даже иногда выставляли из-за стола, потому что он не ел, а лишь мечтательно изучал упомянутый предмет меблировки. О чем думал мебельщик из мастерских Чиппендейла, когда сотворил такое, Эдвард не представлял. Буфет просто кишел скульптурными группами, персонажи ползали по дверцам, ножкам и столешнице, как муравьи. Удивительно, но каждый из них имел свое лицо и индивидуальность, а еще более удивительно — получив основательное образование, Эдвард так и не смог понять, из какого мифа или истории вышли эти герои. Ведь явно прослеживался какой-то странный сюжет на этом буфете — но какой? Эта загадка временами раздражала Эдварда, а временами забавляла.

Когда родители еще были живы (оба, один за другим, тихо отправились на тот свет несколько лет назад), дом казался Эдварду всего лишь строением, напичканным мебелью, и только. Став владельцем всего этого великолепия, он обнаружил, что особняк — почти что живое существо, имеющее свой характер и привычки. Здесь было просто невозможно вставать рано, и если уж устраивались приемы, то все веселились до утра. Картрайт-хаус не любил людей скучных и излишне правильных, так как сам нес в себе отпечатки характеров нескольких человек: упрямого сэра Бойла, родителей Эдварда и, наконец, нынешнего хозяина, тяготевшего к красивой жизни и заставлявшего всех многочисленных обитателей дома под это подстраиваться.

Утром понедельника, двадцать третьего июля, Эдвард, против своего обыкновения, пребывал в отличном настроении. Обычно он недолюбливал понедельники, так как давно заметил, что в эти дни с ним ничего хорошего не случается. Плохого, впрочем, тоже, но как-то бездарно они проходили; откуда-то появлялись мелкие, но досадные неприятности, очередная любовница начинала капризничать и требовать внимания, являлся управляющий с бухгалтерскими книгами, портной не успевал доделать костюм или же в газетах писали лишь скучные заметки. Сейчас, из-за спора с Дельбертом, Эдвард решил временно обойтись без новой любовницы; к тому же он составил план, и план этот ему очень нравился. А наличие постоянной женщины, которой нужно оказывать внимание, только помешает.

О Тиане Меррисон Эдвард почти не вспоминал. Она, хоть с первого взгляда и казалась не особенно глупой, все же была слишком бесцветной и слабовольной, чтобы его всерьез заинтересовать. Эта девушка — не игрок, в ней нет склонности к риску, которую Эдвард так любил в женщинах. Нет яркости, нет тайны. Вернее, тайна есть, но больно уж постная. Тиана — лишь условный приз в этой игре; настоящий приз — новая коляска, а о девушке и ее чувствах можно забыть. Почти. Эдвард не собирался причинять Тиане боль, он об этом не особо задумывался. Вряд ли для его маневров потребуется продолжительное время, и девушке, которая потом выйдет замуж за человека, рекомендованного отцом, вся грядущая история будет казаться приключением. Должны же у нее в жизни быть приключения, не так ли? Эдвард творит добро, только и всего.

Поэтому завтракал он с удовольствием, даже напевал бы, если бы это не мешало жевать.

Эдвард вовсе не чувствовал себя неудобно за длиннейшим столом: кто хозяин в этом доме, в конец концов? Лорд Картрайт не позволит робости перед предметом мебели одолеть его. Так что завтракал Эдвард всегда в помпезной столовой, расположившись во главе стола, сервированного на него одного. Часто к нему присоединялись друзья, если задерживались после какого-нибудь приема; если Эдвард желал разговоров с ними, то приказывал поставить их тарелки рядом, а если нет — отправлял на другой конец стола, оттуда можно было докричаться только хором.

Сегодня, однако, он гостей не ждал и потому слегка удивился, когда слуга доложил о визите лорда Остлера.

— Прикажете проводить его в гостиную, милорд?

.— Нет, веди сюда. И накрой еще на одного.

— На том конце стола, милорд?

— На этом.

— Милорд очень добр. — Старый Бенджамен, прослуживший в доме чертову уйму лет, мог позволить себе легкую иронию.

Кевин Остлер был старше Эдварда на три года, что, впрочем, совершенно не мешало им обоим чувствовать себя ровесниками — каждому лет по восемнадцать, юношеский запал еще не угас… В отличие от Эдварда и Дельберта, любивших французскую моду и потому шивших себе костюмы по парижским образцам, Кевин предпочитал более сдержанный английский стиль. Он и сам был сдержаннее немного, но не казался взрослее: стоило взглянуть в его лицо — живое олицетворение лукавства, — как все иллюзии по поводу его принципов и поведения рассеивались.

Английская молодежь, воспитанная в стране, куда солнце заглядывает достаточно редко, а общественная мораль больше осуждает легкое поведение, чем поддерживает его, выкручивалась, как могла. Влияние французского двора прослеживалось во всем, особенно после длительных вояжей на континент. Те, кто добирался до Италии, и вовсе возвращались полные впечатлений: там оковы нравственности были временно отброшены и свобода царила столь сладкая, что уже сама по себе казалась неприличной. Чопорные англичане, так говорили про жителей туманного Альбиона. И они были чопорными — горожане и купцы, часть представителей высшего общества, вроде лорда Меррисона; и вместе с тем галантный век накладывал свой отпечаток, кружил голову, доносил запах цветов из садов Версаля и плеск весел с каналов Венеции.

Если лорд Картрайт являл собою ходячую рекламу французского образа жизни, то лорд Остлер был образчиком прогрессивной английской молодежи. Вернее, не совсем уже молодежи, все-таки тридцать три года, возраст Христа. Волосы Кевина уже тронула ранняя седина: это было наследственное. Отец его вообще поседел в двадцать пять. Впрочем, так как лорд Остлер носил парик, его седые волосы никого не интриговали.

Кевин уселся за стол по левую руку от Эдварда, спиной к окну, кивнул другу и глухо закашлялся, приложив к губам батистовый платок.

— Ты, никак, простудился?

— Прекрасная наблюдательность, Эдвард. Именно так.

— Где же тебя угораздило?

— Возвращался позавчера поздно ночью домой и не позаботился накинуть плащ. Такая жара, а вечером все сквозняки выбираются из укрытий. И вот…

— Сочувствую, — произнес Эдвард без малейшего сочувствия в голосе. — И что же, хорошо было позавчера у Ридов?

— Превосходно. Все удивлялись, почему там не оказалось тебя.

— Я был занят.

Лорд Картрайт отрезал кусочек яичницы с беконом и отправил в рот.

— Новая женщина?

— Что-то вроде того. Разве Дельберт не рассказывал о нашем с ним споре?

— Ах да! — Кевин благодарно кивнул Бенджамену, налившему ему горячего молока. — Он упоминал, но я решил, что все это шутка. Это не так?

— Упаси меня господь так шутить.

Эдвард откинулся на спинку кресла, единственного в этом царстве стульев-козеток; Кевин машинально последовал его примеру и едва не сверзился на мраморный пол.

— Почему ты не поставишь здесь нормальные стулья? — осведомился лорд Остлер весьма раздраженно.

— Потому что меня забавляют эти. А еще дело в семейных традициях. Представляешь, как будут лелеять память обо мне потомки?

— Потомки тебя проклянут.

— Если я когда-нибудь женюсь, конечно.