Вот жизнь моя. Фейсбучный роман Чупринин Сергей

Вести семинар поэзии в Литературном институте я стал еще с конца 80-х. Известного в ту пору литературного критика Александра Алексеевича Михайлова[393] неожиданно избрали первым секретарем Московской писательской организации, его напарница Галина Ивановна Седых[394] уехала в длительную командировку, кажется, на Кубу, так что подхватил я уже практически выпускников. Виктор Куллэ[395] там был, вскоре прославившийся как автор первой в России диссертации о Бродском, Алексей Козлачков[396], теперь многообещающий прозаик… Но назвать их, равно как и их однокашников, своими учениками у меня язык не повернется – слишком они уже были взрослые, сложившиеся люди.

А вот тех, кого в следующие пятнадцать лет мы набирали уже вместе с Татьяной Бек, до сих пор – пусть они улыбнутся – считаю своими приемными детьми. Впрочем, о годах учения и Леонида Шевченко[397], уже покойного, и Марии Степановой[398], Ивана Волкова[399], Евгения Лесина[400], Евгении Добровой[401], Арсения Замостьянова[402], Анастасии Строкиной[403] вспоминать не мне; пусть их собственные ученики готовятся теперь к мемуарам. Я лучше скажу о том, как в течение всех этих лет у вчерашних школьников, собравшихся в поэты, менялись литературные ориентиры и, нуда, идолы. Сначала, на излете 80-х, если по рукописям судить и по разговорам, первенствовал брутальный Юрий Кузнецов (помните: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделка»), стремительно, правда, вытесненный Иосифом Бродским, тоже никакого соседства не терпевшим. Так что у мастеров – как раз тогда и слово такое появилось – среди прочих забот была соответственно еще и эта: истреблять в стихах у студентов цепкие чужие ростки, пока они окончательно не задушат пробуждающуюся индивидуальность.

А ближе к концу 90-х и Бродский как икона метра и стиля из стихов, подаваемых на конкурс, как-то исчез. Вообще все кумиры исчезли.

На собеседовании, еще до зачисления на институтский кошт, имена если какие и назывались, то Цветаевой (девочками, понятно), Пастернака, Мандельштама, реже Хармса, ну и Бродского, конечно, но уже не в том неподражаемом числе, как десятилетие назад, а на равных правах с другими покойными классиками. Таня же, Татьяна Александровна, всё допытывалась у абитуриентов, но особенно потом у студентов о современниках, наиболее для них важных. И фамилии ей в ответ звучали разные – в диапазоне, предположим, от вполне себе статусной величины до какой-нибудь, прости господи, сомнамбулической барышни из семинара Олеси Николаевой.

Запомним: разные. И еще запомним: имена ситуативно меняющиеся, часто даже в зависимости от настроения.

И это означало, до сих пор означает, что безусловных авторитетов больше нет и что традиционное для русской поэзии деление на первого (ну, первых) и всех остальных больше не работает. Мне бы, по своим вкусам отнюдь не мономану, скорее прирожденному плюралисту, радоваться. А я вот думаю: да как же это без ориентиров? Ведь это значит, что и поэтических школ никаких больше нет, и ясно просматривающейся – в поэтике, в чем же еще – линии наследования тоже нет. Каждый сам по себе, каждый мерило собственного вкуса, каждый может положиться только на свой страх и риск. Или на волю куратора – теперь, все вы это знаете, в стихотворческой индустрии уже и такие появились…

Но вернемся еще раз к деньгам. Теперь уже к личным.

Ведем это мы, значит, с Татьяной Александровной Бек семинар поэзии в Литературном институте. Таня нашим семинаристам может подсказать, как стихотворение подкрутить, чтобы оно стало хоть на что-то похоже. А я, понятно, специализируюсь на их общем развитии. И, в частности, повторяю: «Не в нашей воле сделать вас поэтами. Но мы можем вас научить словами зарабатывать себе на жизнь. Поэтому, если вам предлагают переводить, – соглашайтесь. Если просят цирковой скетч написать – беритесь. Нет в словесности низких жанров – есть удовлетворительное или неудовлетворительное качество работы».

И однажды, в ранние 90-е, когда в Литинституте платили совсем уж копейки, а на «знаменскую» зарплату тоже не зажируешь, я сам воспользовался своим советом: согласился – конечно, на паях с Татьяной Александровной – перевести сборник корейских духовных песнопений. Конечно, по подстрочникам. И так, знаете ли, ловко у меня стало получаться, что, встречаясь с Таней на кафедре по вторникам, я ее же – профессионала! – еще и подзуживал: вот, мол, за неделю триста строк наваял, а ты сколько?..

Эта-та ловкость меня, впрочем, и предостерегла от дальнейших таких проб. Чтобы не превратиться совсем уж в строчкогона.

Рассказывают, что Сергей Есин[404], заступив в 1992 году на пост ректора Литературного института, одно из первых своих распоряжений, вывешенных на стеночке, начал словами: «В связи с общей мерзостью жизни приказываю…» А дальше про то, что студентам будет отныне выдаваться стакан бесплатного молоко. И кажется, булочка.

У меня с Сергеем Николаевичем отношения сложносочиненные, и я на выборах даже призывал отдать голоса не ему, а тогдашнему проректору Литинститута, ныне профессору МГУ Владимиру Ивановичу Новикову. Но – что хорошо, то хорошо.

И даже если эта история про приказ вымышлена, то всё равно хорошо.

Декабрь 1990-го. Дом кино. Один из первых праздников постсоветской России: «Независимая газета» отмечает год со дня своего рождения. Выступает Руцкой[405]. А потом для приветствия на сцену зовут Андрея Донатовича Синявского. Он выходит – разумеется, рука об руку с Марьей Васильевной Розановой[406], своей женою, своим другом, соратником и неизменным вдохновителем. Останавливаются у микрофона, и Марья Васильевна начинает говорить. Говорит она ровно столько, сколько каждому отведено регламентом, и ровно то, что хотела сказать. А потом, взяв Андрея Донатовича за руку, начинает спускаться в зал. Минутное замешательство и чей-то крик: «А Синявский нам разве ничего не скажет?» Андрей Донатович, возвратясь к микрофону, мирно произносит: «Если у человека есть собака, лаять самому уже не обязательно», – и… вслед за Марьей Васильевной уходит со сцены.

Надо ли говорить, что все остальные речи на этом празднике жизни, а их было много, стерлись из памяти?

Из всех журнальных редакторов я ведь и завидую только Марье Васильевне Розановой. Разругавшись вдрызг с Владимиром Максимовым, она не только Андрея Донатовича Синявского из «Континента» увела, но и затеяла собственный журнал, назвав его «Синтаксисом»[407] – в память о первом в России самиздатском литературном издании, которое выпускал Алик Гинзбург с друзьями[408]. И – рукодельница же! – постепенно наладилась всё делать сама: и набор, и верстку, и иллюстрации, если они вдруг потребовались, а закупив по случаю компактную типографскую машину, сама же стала и нужное число экземпляров печатать.

Этого бы я, безусловно, не смог: руки из другого места растут. Тут и завидовать смешно. Но Марье Васильевне помощники вообще оказались ни к чему. Ни редколлегия, ни редакторы, ни корректор, ни бухгалтер, ни даже секретарь. Всё сама. Без обязательств перед кем бы то ни было. Включая гипотетических подписчиков, отчего регулярную периодичность «Синтаксис» не выдерживал почти никогда.

А нам – урожай ли в литературе, недород ли – каждый месяц надо заполнить 240 полос. Ни полосой больше, ни полосой меньше. Чтобы и стихи были, и проза, и вторая, знаете ли, пагинация. В одиночку не потянешь. Так что ответственность солидарная. Каждую рукопись, прежде чем принять решение, читают минимум трое. И хоть с редакторами-профессионалами «Знамени» явно повезло, и хоть научились мы за годы сообразовывать друг с другом свои понятия и вкусы, без споров не обходится. И, соответственно, без компромиссов тоже.

Конечно, у главного редактора есть право вето. Но пользовался я им за двадцать лет раза три от силы. Почти всегда даю себя переубедить. Так что обычно побеждает и побеждать будет консенсус, и я так в него вжился, что иного способа выстраивать свои отношения с коллегами просто не представляю.

А… вот Марье Васильевне все-таки завидую. Что, ни с кем не советуясь и ни с кем, соответственно, не споря, печатала лишь то и лишь тех авторов, что самой нравились, и журнальные книжки собирала только тогда, когда они будто сами собой собирались. Ежели же пока не собрались, то очередной номер пропускала, откладывала до лучших времен.

Поэтому, наверное, и стоят они у меня на полке, все 37 номеров, как собрание сочинений. Ее, Марии Васильевны, сочинений.

С падением «железного занавеса» в редакцию «Знамени», да и только ли к нам, потянулись слависты. А еще чаще славистки, как правило, начинающие, приехавшие собрать материал для своих докторских диссертаций.

Вот они и собирали, кто под диктофон, кто под старорежимный блокнотик расспрашивая о чем ни попадя – от замашек советской цензуры до становившегося (у них) все более и более актуальным тендерного вопроса. Слушают внимательно, знают мало, а понимают еще меньше, вот ты помимо воли и распускаешь павлиний хвост, радуясь, что современная русская литература еще кому-то, кроме нас, нужна и интересна. И проговариваешь, естественно, не только то, что у нас каждому студенту известно, но и наблюдения, гипотезы, выводы, какие копил для собственных еще не написанных статей. А потом стороной узнаешь, что твои задушевные мысли и смелые, простите, прозрения уже свет увидели – но под чужой фамилией и без какой-либо ссылки на твое авторство, так что по-хорошему это ты должен в своей очередной статье цитировать любознательную барышню, а не она тебя.

И еще. Неловко об этом говорить, но очень докучало стремление самозваных дояров и доярок, как хлестко назвал их мой тогдашний друг критик Владимир Новиков, расплатиться натурой. Выложит такая искательница знаний в конце долгой, как правило, беседы пару пачек или, кто пощедрее, блок «Мальборо» и готова отбыть в уверенности, что услуги туземного эксперта вознаграждены с лихвою.

Сейчас так вести себя уже стыдятся. Да и с сокращением финансирования их заметно меньше стало, досужих слависток. Но, свято место пусто не бывает, отечественные дояры не дремлют. Получаю вот, например, с месяц назад письмо от абсолютно не знакомого мне стихотворца, которому, оказывается, «из Нью-Йорка от писательской организации ООН» (sic!) поступило предложение составить поэтическую антологию. А он… Нет, здесь лучше цитировать: «А я никогда серьезно не изучал современную российскую поэзию и даже где-то боюсь такой работы (…). Вы же проводите эту работу по-настоящему серьезно. Поэтому мне подумалось, что было бы правильно обратиться к вам за помощью. К кому из современных поэтов вы порекомендовали бы обратиться? Или, может быть, вы сами пришлете мне короткие стихотворения (не больше трех от одного поэта и не эпические), выражающие счастливое состояние сознания (восхищение красотой природы, например)?»

И дальше, дальше: «Меня также попросили прислать стихотворения на национальных языках России и Союза, а здесь я совсем не силен. Так что если вы порекомендуете кого-то из грузинских, армянских, украинских, литовских, туркменских авторов из других братских нам народов, то я…»

И ведь не стыдится же. И «Мальборо» не обещает.

Начало 90-х. Я в Копенгагене выступаю перед местными журналистами, любопытствующими, что там, в России, сейчас происходит, но прежде всего перед славистами, переводчиками, редакторами, которым надо понять, какие яркие имена у нас появились, что нужно поскорее издать по-датски, чтобы оно на родине «Русалочки» имело хоть какой-нибудь успех.

Открыты блокноты, включены диктофоны – рассказывайте, уважаемый московский гость, не томите. И я рассказываю, впадая даже в некоторый ораторский восторг. Звучат фамилии, ставшие у нас в одночасье известными, расписываются несравненные достоинства то одной книги, то другой, намечаются параллели и, как нынче бы выразились, тренды.

И вдруг, минуте, скажем, на двадцатой, вижу, что блокноты – да, да, захлопываются, а диктофоны прячутся в футляры.

Я сконфужен провалом своей просветительской миссии, но милая дама, которая и устраивала эту лекцию, за чашкой кофе меня утешает: «Все прошло просто блестяще. Вас слушали, открыв рты». «А почему же тогда, – недоверчиво переспрашиваю я, – перестали записывать?»

Тут моя спутница буквально расплылась в улыбке: «Вот как вы думаете, сколько русских фамилий смогут запомнить датчане? Две, три, ну пять от силы, а вы назвали более десятка!..»

Я все же, признаться, был огорчен таким зауженным сектором всемирной отзывчивости у симпатичных мне датчан. А теперь вот думаю: Китай – тоже великая страна, и литература у китайцев великая, с тысячелетними корнями, а много ли звезд их сегодняшней поэзии и прозы мы назовем навскидку? А индийских писателей сколько припомним, не говоря уже о бразильских и индонезийских?

А в Копенгагене я, собственно, очутился вот почему – некий эмигрант из новой уже волны, лично мне не знакомый, но впечатленный, надо думать, моей тогдашней публицистической страстностью, сделал вдруг интересное предложение. Напишите, мол, книжку о том, как сейчас в России люди живут, я ее издам, ваш скорбный труд расхватают, как горячие пирожки, – и будет всем нам счастье. Даже гонорар посулил, по тем временам вполне приличный, и в гости позвал, когда книжка напишется.

Я, было, хотел отказаться; дело, в общем-то, совсем не мое. Но Саша Агеев меня пристыдил. Не то, говорит, Сергей Иванович, время, чтобы кочевряжиться. Так что написали мы вдвоем листов то ли шесть, то ли восемь вполне дельного, по нашему разумению, текста, и название придумали хорошее, во всяком случае, ух какое заманчивое – «Русские». А по приезде начинающий издатель стал устраивать нашему будущему детищу промоушн.

Ну что, гости из России тогда в Дании были еще редкостью, поэтому журналисты встречались со мной охотно. Отвечая на их вопросы, я, разумеется, токовал, прогнозы строил, аналитическим процедурам предавался. А за непременной после беседы чашкой кофе расслаблялся и рассказывал, уже не под диктофон, всякие байки. Хоть и правдивые, но в общем-то, мне казалось, чепуховые.

И вот показывают мне свежий выпуск, кажется, Politiken: всё чин по чину – интервью пространное, фото удачное, а заголовок… Мне перевели: «Московский редактор торгует апельсинами». В глазах у меня, интеллектуала из интеллектуалов, понятно, темнеет, но, таки да, расслабясь, я действительно рассказывал, как одна из редакционных сотрудниц с коммерческой жилкой уломала нас закупить партию апельсинов (к счастью, небольшую) и торговать ею уже в розницу. Надо ли объяснять, что цитрусы оказались подгнившими, и ничего, кроме конфуза, из этой истории не вышло. И другую новеллу я за тем же кофе поведал – про то, что некая фирма, сняв у нас несколько комнат, расплатилась не деньгами по перечислению, как было условлено, а несколькими десятками офисных телефонных аппаратов, и мы долго-долго ломали головы, куда бы их пристроить.

В нашей книжке не было об этом, разумеется, ни полслова. Да она, эта книжка, и не вышла. Запропала как-то. Не жаль. Но я вот теперь думаю: а вдруг, заполни мы текст не высокоумными рассуждениями, исходящими из наших собственных представлений о том, что датчанам про нас, русских, узнать интересно… И напиши мы по-простому про апельсины вот эти, про телефоны офисные про иное многое – глядишь, и пошла бы наша книжка по рукам. Действительно как горячие пирожки.

И было бы всем нам счастье.

Тем, кто не курит, читать это не обязательно, а вот наркозависимые поймут, что в Нью-Йорке, где я первый раз появился в начале 90-х, самое сильное впечатление на меня произвели не небоскребы, а стайки офисных барышень, что в обеденный перерыв выбегали из этих самых небоскребов, чтобы раз-другой затянуться или, прикуривая сигарету от сигареты, набраться яду на все оставшиеся рабочие часы.

Антиникотиновый бум уже набирал обороты, и вот, помню, сижу я в кабинете Георгия Александровича Вайнера[409], тогдашнего главного редактора газеты «Новое русское слово»[410]. Потягиваем виски, разумеется безо льда и – тогда гости из Москвы бывали на Гудзоне относительно редко – содержательно беседуем. Пока, после третьего, кажется, дринка, я не начинаю в кресле – так, знаете ли, характерно – ерзать. «Курить хотите? – понимающе спрашивает меня хозяин. – У нас, увы, больше нельзя». И показывает на приборчик, что затаился где-то в верхнем углу комнаты. «Но, впрочем, – продолжает, – наши умельцы такого же вот шпиона в мужском туалете выломали. Так что пойдемте».

Мы пошли. И отлично, скажу я вам, покурили, а когда вернулись, застали в кабинете еще и Вайнберга, тоже одного из руководителей газеты, заглянувшего на хороший разговор. И с ним чокнулись, и с ним мужской туалет, разумеется, навестили. Но тут пришел Вайншток (в фамилиях своих собеседников я, после щедрых дринков, возможно, и путаюсь, но запомнилось как-то так). И вот он-то, видя наши метания по коридору туда и обратно, нас и спросил: «Чего мучаетесь, славяне? Не проще ли пойти в туалет – сразу и с виски, и со стульями?»

Там, возблагодарив сметливость нашего нового собеседника, мы остаток дня и провели. А когда наконец вышли, нарвались на возмущенное фырканье прекрасных сотрудниц «Нового русского слова». Им в мужскую комнату ходу никак не было, а послушать новости, что привез свежий гость из Москвы, тоже хотелось.

А вот языков я, к великому своему стыду не знаю. Хотя по-настоящему пострадал от собственного невежества лишь однажды. Дело было все в том же Нью-Йорке, где-то в 90-е. Вообразите: апрель, но ветреный, едва не студеный, и, нагулявшись по Центральному парку, я понял, что сто граммов мне отнюдь не повредят. А на углу огромное светящееся здание, называется, кажется, «Плаза», ну да новые американцы поправят, и в нем бар.

Подошел – и глаза у меня разбежались, выхватывая знакомые этикетки. Но как заказать, к примеру, «Столичную», чтобы тебя поняли? Так что выбрал я, помнится, «Абсолют», потому что это слово, мне казалось, даже и на английском не перековеркать. «Йес», – говорит мне бармен. И еще что-то спрашивает. А я не понимаю. Он переспрашивает, и я от отчаяния тоже выпаливаю: «Йес».

И – о ужас! Только тогда, когда он набил высокий стакан кубиками льда и тонкой струйкой пустил по ним сорок (всего сорок!) граммов «Абсолюта», я сообразил, что меня всего-навсего спрашивали, со льдом ли.

Облизываю, как сейчас помню, жгучие кубики, а в голове вперемешку вертится то ужас перед неминуемой ангиной, то сакраментальное: «Говорила ведь мама: учи языки, сынок».

Перебравшись на Нью-Йоркщину мой приятель и отца к себе забрал. Тот в летах был уже изрядных, но, оказавшись в обществе равных возможностей, где никогда никому ничего не поздно, решил к своему давнему инженерному образованию добавить еще и литературное. Так что то ли экзамены сдал, то ли просто записался в колледж, где лекции по русской литературе читал тогда Евгений Евтушенко.

И вот сидим мы с новоиспеченным студентом во дворике таунхауса, затерявшегося среди тысяч ему подобных где-то в Квинсе, мирно беседуем. «Ну, и как Евгений Александрович?» – спрашиваю. «Это кто такой? – был мне ответ. – А, Евтух!.. Евтух меня боится».

«Что так?» – переспрашиваю. «Да он как затянет свою нудьгу, я его – ррраз! – остреньким вопросом и срежу. А Евтух ответить не может, нервничать начинает. Пытался даже выгнать меня из аудитории, но не тут-то было – у нас, слава богу, не СССР, и у студентов прав не меньше, чем у лекторов».

Э, подумал я, надо было Евгению Александровичу дружить с принцессами и президентами, срывать овации, биться с Бродским за первенство в русской поэзии, чтобы так вот на старости лет… Голос мой в залах гремел, как набат, площади тряс его мощный раскат, а дотянуться до этой избушки и пробудить ее – он слабоват.

Рассказ Василия Шукшина «Срезал» мой собеседник, конечно, не читал. Зато про свои права в обществе равных возможностей научился понимать сразу же. Демократия, блин.

Февраль 1991 года. Вечер. Легкая поземка. И мы с Григорием Яковлевичем Баклановым мирно идем себе по Большим бульварам в Париже, тихо-тихо о чем-то меж собой разговаривая. Как вдруг пара, нас обгоняющая, на ходу бросает: «Добрый вечер!» – и стремительно движется дальше.

Сейчас, когда русские в любом европейском городе попадаются на каждом шагу, я бы так, наверное, не поступил, но тогда… Догоняю любезных прохожих и, запыхавшись, спрашиваю: «А как вы догадались, что мы русские?» – «Так вы же здесь одни такие, в шапках», – отвечают мне, и действительно, меховые шапки – обычно ушанки, реже «пирожки», из кролика, цигейки, песца, норки, ондатры, волчьего либо собачьего меха – все советские граждане надевали себе на голову еще в конце октября, чтобы снять ближе к апрелю. Ну, а как иначе – в России зимы свирепые!..

Зимы мягче не стали. Но шапки – оглядитесь-ка вокруг, горожане, – из употребления вышли. Повсеместно. Разве лишь в метро встретишь ветхого дедка с тесемочками, завязанными под подбородком. Или иностранец какой напялит на себя антикварную солдатскую ушанку с пятиконечной звездой. А так – береты, кепки, вязаные шапочки с помпончиками, если не вовсе без головного убора.

Здесь пригодилась бы мораль, но какая? Что мода всемогуща? Или что мы, на подсознательном уровне, даже чисто внешне стремимся стереть различия между собою и европейцами?

Рассказал в одной из журнальных заметок о русском писателе, что живет в «провинциальном Копенгагене», и задумался. С одной стороны, глупость вроде бы несусветная, оксюморон. А с другой…

По первости литераторы из-за кордона приезжали в Москву, конечно, как в провинцию, хоть и знакомую до слез, но все же глухую. Так и входили в редакцию чуть ли не с трубным возгласом: я, мол, из Чикаго или, предположим, из Хайфы. То ли ожидая, что журнальный редактор навытяжку станет, то ли пребывая в уверенности, что напечатают вне очереди. Ну как же, он ведь из цивилизованного, столичного мира, где не только клубника слаще, но и стихи круче.

И да, действительно, какое-то время помета под публикацией – Барселона там, Иокогама или еще как – чего-то стоила. Но люди, говорящие по-русски и пишущие, соответственно, тоже по-русски, с такой умопомрачительной скоростью заселили все континенты, что разница между Пензой и Монреалем уже к середине 90-х перестала ощущаться как значащая. И то и другое не Москва, а печататься, если ты хочешь, чтобы тебя хоть кто-нибудь услышал, надо все-таки в Москве. Или в Петербурге. Вообще в России.

На общих, что я не раз уже повторял, основаниях.

Поэтому и скажу назидательно, как совсем уж квасной патриот: живи, где случилось, пиши, где пишется, но помни, что признание ты можешь найти (или не найти) только там, откуда русская литература родом.

И еще о месте современной русской литературы в мире. «Она, – назидательно говорил в начале 90-х вполне себе популярный литературный критик, – потому провинциальна, что пишется на кириллице». И уверял, что параллельно с русской литературой на русском языке у нас возникнет и русская литература на английском – вот уж истинно языке международного общения.

Вопрос о переводе русской грамоты на латиницу тогда в газетах действительно обсуждался – почти серьезно. И двое моих студентов даже затевались сочинять стихи по-английски – тоже почти серьезно. Но, слава богу, не срослось.

Так что рожденные в СССР пишут в подавляющем большинстве своем по-прежнему по-русски – и в России, и на других континентах. Ну, документ там или эссе (как Иосиф Бродский или Михаил Шишкин) на языке страны пребывания – это пожалуйста. А вот стихи или прозу – только речью, усвоенной с молоком матери. Новой «Лолиты», «Пнина» или «Бледного пламени» пока не появилось.

А попробовать… Отчего же попробовать? Вот Андрей Макин[411] ровно 20 лет назад даже получил Гонкуровскую премию за роман «Французское завещание», написанный тоже по-французски. Ну, про belle France не знаю, но многие ли как у нас, так и во Франции не то чтобы читали этого плодовитого вроде бы романиста, но хотя бы помнят его имя? То же и с другими сменившими язык писателями, вести о которых нет-нет да и доносятся из Германии, Штатов, Израиля, – успеха, заслуживающего, чтобы о них всерьез заговорили, так никто вроде бы и не достиг[412].

Другое дело, – говорю я уже как многолетний председатель жюри «Русской премии»[413] – иностранный акцент, что ловишь, бывает, в текстах, присылаемых на конкурс. Написано-то вроде по-нашему, но и реалии мне, российскому читателю, малопонятны, и макаронический стиль – да не по приколу, как у московских ерников, а потому что именно так, не иначе разговаривают в среде, окружающей автора. А главное – это отзвук какой-то совсем иной, не доморощенной ментальности, другого отношения и к себе, и к людям.

Кому как, а мне этот акцент эстетически интересен. И кажется многообещающим. Даже думаешь, а не сформируются ли во благовременье – на манер, допустим, германоязычных немецкой, австрийской, швейцарской литератур, близких, но все-таки не идентичных друг другу – и русскоязычные германская, израильская, американская да хоть бы даже и казахская литературы? Была одна, единая, а вдруг раз – и уже семья, связанная только языком, родным в корнях, но отнюдь не в кроне?

С сексуальной революцией в постсоветской России как-то не заладилось. Видеосалоны, едва горожане обзавелись индивидуальными проигрывателями, тихо сошли на нет. Глянцевые календари с красотками, обычно выдававшиеся почему-то за японские, стали редкостью. И даже русские версии «Плейбоя» и «Пентхауса», хотя в 90-е запускались и они, продержались на плаву совсем недолго – их не запрещали, помилуйте, вот только спроса (я имею ввиду коммерчески значимого) не обнаружилось, поэтому к русским новоделам серьезный бизнес так и не поворотился.

А книги… Ну что книги? Генри Миллер[414] в лидеры продаж не вышел. Доморощенных «Настенек» и «Космических проституток», что размножались едва не на коленке (как вам, любезные, нравится эта игра слов?), будто корова языком слизнула. Так это эротика, просияв, как заря несбывшейся мечты, в специальном – и сугубо, сугубо научном! – номере журнала «Литературное обозрение», быстро ушла в полунаучное издательство «Ладомир», выпускавшее «Баню»[415] и «Галчонка»[416], памятных всем школьникам советской поры, или сочиненьица Михаила свет Израилевича Армалинского[417] на тех же правах и с той же искусностью, что «Литературные памятники».

Но это все преамбула, а я ведь хотел поговорить о российской литературе тех лет. И о русских писателях, которые после того, как в постсоветскую печать вышли «Николай Николаевич» Юза Алешковского и «Это я, Эдичка» Эдуарда Лимонова, после того, как «Russkaja красавица» Виктора Ерофеева, да к тому же еще и в переводах, хитом просквозила едва ли не по всем европейским странам… Да, так вот я о русских писателях, которые – ну, если не каждый второй, то каждый третий – понесли в журналы свои повести и романы, где свинцовые мерзости отечественной действительности были расцвечены – сами понимаете, чем они были расцвечены[418].

Матерятся все; ну, пусть каждый третий. И каждый (третий, я же сказал) совмещает личный интимный опыт с подсмотренным всё в тех же комсомольских видеосалонах. Инцесты и некрофилия, андрогины и лесбиянки, камасутра на рязанский манер и минеты, минеты, больше всего почему-то именно минетов.

Что делать: свобода, блин, она и есть свобода.

В других журналах, которые вели в ту пору литераторы исключительно старшего поколения, к новейшим веяниям отнеслись как-то настороженно. Я бы даже сказал, с предубеждением. А как быть «Знамени»? Не предаваться же ханжеству, раз мы считаем себя такими продвинутыми и раз полагаем, что на искусство нельзя налагать какие-либо табу.

Так что кое-чем мы все-таки оскоромились. Некрофильской сценкой в произведении[419], чуть позже увенчанном одной из первых букеровских премий. Романом, главная героиня которого вожделеет к своему сыну-подростку[420]. Рассказом про держательницу садо-мазосалона[421]. Еще чем-то. Ни разу, впрочем, не руководствуясь желанием повысить тираж за счет интереса к тому, что на грани или за гранью фола. А либо идя навстречу авторам (и вовсе не к каждому третьему а только самым любимым или самым перспективным). Либо желая – есть в редакционном жаргоне такое выражение – «показать еще и эту красочку» современной словесности.

Но в любом случае до читателя – сквозь фильтр нашего коллективного вкуса и напряженное неудовольствие Григория Яковлевича Бакланова – дошло совсем немногое. Львиная же часть рукописей рискованного свойства погибала или на дальних подступах к главной редакции, или в рубке редакционных обсуждений, и мне не забыть, как одна из самых уважаемых наших сотрудниц, спасая приглянувшийся ей роман от безвременной кончины, умоляюще и вместе с тем деловито говорила: «Ну, минеты мы, конечно, уполовиним…» А Григорий Яковлевич терпел-терпел да вдруг и говорит: «Давайте так: прочтите нам всем вслух и вот прямо сейчас из этой рукописи страницу двенадцатую. Или, если хотите, сорок третью. Но только вслух и при всех. А-а-а, не можете?!»

На том и дело и кончилось. А спустя малый срок кончилась и эта мода. Схлынула как-то само собою. Так что прозу мы с тех пор печатаем безотносительно к тому, есть ли там нарушения табу и соблазнительные сцены.

Было бы уместно. А главное – было бы хорошо написано.

Если и случалась когда-то в нашей литературе пауза, то на рубеже 1980-1990-х. Старшенькие либо в публицистику тогда ушли, либо держали тайм-аут, пока действительность, что переворотилась, хоть как-нибудь да уляжется. А младшие… Они, и нет тут ничего удивительного, рвались в литературу с меньшим, чем раньше или позже, энтузиазмом: жить вдруг стало интереснее, чем писать. Да и как, скажите на милость, было им в ту пору пробиться на страницы, занятые «Чевенгуром», «Доктором Живаго», «Жизнью и судьбой», «Красным колесом» и иным прочим, что назвали «возвращенной классикой»?

Вот мы в «Знамени» и решили: ни одного номера без нового имени. «Действительно, ни одного?» – при очередной встрече на литинститутской кафедре творчества переспросил меня Евгений Юрьевич Сидоров[422]. Я кивнул, а он и говорит: «Заканчивает у меня курс сейчас такая Марина Палей[423], из Питера. По первому образованию она медик, но принимал я ее как критика, пока не выяснилось, что Марина, вообще-то, отличный прозаик. Одну повесть у нее уже «Новый мир» принял, так, может, – и он протянул мне рукопись, – другую посмотришь?»

Я посмотрел. И на наших редакторов из отдела прозы, и на Григория Яковлевича Бакланова повесть «Евгеша и Аннушка» тоже произвела самое благоприятное впечатление. Так что, явившись в следующий вторник на кафедру, я первым делом попросил Евгения Юрьевича меня с Мариной познакомить. «Берем», – говорю я ей, – вашу повесть», – а она дичится: «Я всё, что напишу, уже обещала „Новому миру“ показывать».

Сейчас бы я так, наверное, уже не поступил, а тогда… Хватаю ее за руку, и вниз по лестнице со второго этажа, а за дверью во двор – дождь сплошной стеной, май ведь, и гром грохочет. Марина притормозила, а я опять ее за руку: «Бежим!» – и к метро, и, уже по Никольской, в редакцию. А там, не давая ей, насквозь промокшей, опомниться, достаю из тумбочки договор: «Подписывайте! Потом всё, что нужно, заполним…»

Сейчас Марина Палей живет далече и пишет совсем по-иному, и напечаталась она с тех пор в «Знамени», может, всего раза два, и видимся мы редко, но как увидимся, так сразу я и вспоминаю… нет, не повесть, а вот этот дождь стеной, и растерявшуюся перед моим напором начинающую писательницу, и себя самого, ничем еще не умудренного.

«Есть у меня подруга, – где-то на заре 90-х говорит мне Алена Холмогорова[424], чтобы тут же многозначительно прибавить: – И пишущая». Я только отмахнулся: эка, мол, невидаль, и кто же это из нас не пишет? Но большой рассказ (или маленькую повесть) совсем мне неизвестной писательницы, ее Люсей Улицкой звали, поглядел. И… простите меня великодушно, не впечатлился. Чистенько, конечно, было написано; вот, мне показалось, и всё.

Алена, теперь-то, годы спустя, уж точно Елена Сергеевна, перечить мне тогда не стала. Но сказала задумчиво: «Как бы нам не пожалеть…»

И пожалели мы действительно скоро – когда в «Новом мире» караваном пошли сначала «Сонечка», потом «Медея и ее дети»… Другие семейные саги, конечно, тоже, но к ним я и нынче как-то прохладнее отношусь. Зато «Сонечка»!.. Зато «Медея»!.. – Каждый бы редактор такое напечатал, как и роман «Даниэль Штайн, переводчик», как и иное многое.

Правды ради надо сказать, что и «Даниэль Штайн», и иное многое в 2000-е на страницах каких бы то ни было ежемесячников вообще не засвечивались. В такой фавор у читающей публики вошла Людмила Евгеньевна, что издатель и нескольких месяцев паузы, видимо, не дает, чтобы предварить книжную публикацию журнальной. Поэтому мы так обрадовались возможности напечатать переписку Улицкой с Ходорковским, что тотчас же присудили обоим авторам фирменную «Знаменскую» премию.

И поэтому же то, что случилось на заре 90-х, мне, редактору, наука: судить по качеству текста, конечно, но угадывая и потенциал, что в нем проявлен. Или полупроявлен. Наука трудная, знающая много гитик, и все равно ведь, когда мы обсуждаем рукописи с отделом прозы, в расчет берется, прежде всего, художественная состоятельность именно этого текста, а не тех, какие перспективным автором, может быть, еще напишутся.

Однако… Тревожно как-то становится, когда Елена Сергеевна иной раз посмотрит задумчиво-задумчиво и скажет: «Как бы нам не пожалеть…»

Человек, как и все мы, своего поколения, Григорий Яковлевич Бакланов к писателям из поколений уже новых, нарастающих относился не без понятной настороженности. Ждал их, очень ждал, конечно, и не забыть, как распахнулась однажды дверь его кабинета и человек, возникший в проеме, возгласил: «Здравствуйте, я пришел!»

И с такой уверенностью в своих правах это было сказано, что даже Григорий Яковлевич смешался. Только и спросил, чему, мол, обязан. «Ну как, – прозвучало в ответ. – Вы же сами позавчера в интервью заявили, что надеетесь на появление в „Знамени“ нового Льва Толстого. Так это я и есть, я пришел!..»

С новым Толстым, по правде говоря, у нас как-то не срослось. Другим новичкам, особенно если за них хлопотали сотрудники редакции, везло больше. Но и этих счастливцев главный редактор, умом всё понимая про литературные достоинства, в свое сердце все-таки не впускал. И воспламенился на моей памяти лишь единожды – настолько, что лично написал врез, как это называется на журналистском жаргоне, к повести никому еще не ведомого Ильи Митрофанова[425] «Цыганское счастье».

Она, действительно, была очень хороша – точная по интонации, яркая – до оперной мелодраматичности – по сюжету и такая уж задушевная, так беспроигрышно доводящая читателей до катарсиса, как у нынешних искушенных прозаиков редко бывает. И приняли ее на ура – понятно, не у нас, где чернуха уже ушла, зато постмодернисты еще правили бал, а сначала во Франции, где ее в серии «Дом на Никольской»[426] выпустило дружественное «Знамени» издательство «Роше», затем и в Германии.

А Илья Георгиевич, естественно, стал к нам ходить. И две повести мы даже напечатали, но как-то уже без былого азарта, поскольку нерв, что в «Цыганском счастье» был найден, в новых вещах едва просматривался, а нового автор еще не угадал. Чаще же возвращали, и вскоре Илья Митрофанов погиб. Как-то удивительно нелепо: вроде сбит был одуревшим лихачом, когда ехал на велосипеде по Переделкину.

И снова я думаю о том, как беспощадна литература, слишком мало оставляющая в своем активном запасе. И как мы все немилосердно забывчивы. Кто, ну кто теперь помнит и тот действительно замечательный монолог бессарабской цыганки, что мелькнул в январском номере «Знамени» за 1991 год, и единственную книгу так мало успевшего писателя, что вышла уже после его смерти?

Может быть, только ветераны «Знаменской» редакции. Да еще Андрей Семенович Немзер[427], в декабре 1995 года написавший, что «после безвременной кончины Ильи Митрофанова в русской словесности стало меньше солнца».

Ну, о романе Виктора Пелевина со «Знаменем» я уже рассказывал в фильме, вышедшем к его 50-летию, но пусть и в этой книжке будет, тем более что мне есть за что себя похвалить и в чем повиниться.

Самый конец 1991-го или самое начало 1992 года, и в моем служебном кабинете появляется сотрудница отдела прозы с папочкой. «Вот, – говорит, – пришедшая самотеком[428] повесть, которую мы, конечно, не напечатаем, – это же фантастика. Но вы ведь, кажется, к фантастике неравнодушны, так что посмотрите, пожалуйста».

Я посмотрел и уже в начале следующего дня передал рукопись Григорию Яковлевичу Бакланову. И он тоже не заставил себя ждать: «Интересно, очень интересно, но это же фантастика, а не литература. Разве нет?»

Вот и нет, это литература, именно литература – я был неуступчив, и Григорий Яковлевич, обычно доверявший мне во всем, что относилось к писателям, как тогда говорили, новой волны, со вздохом сомнения, но согласился.

Так что в марте 1992-го повесть «Омон Ра» была опубликована, а в апреле 1993-го мы напечатали роман «Жизнь насекомых», и по сей день кажущийся мне у Пелевина вершинным – или, пусть, одним из вершинных. Что мне стоило испорченных отношений с несколькими друзьями, на дух такой тип прозы и самого этого писателя не принявшими.

А с Виктором Олеговичем у нас завязались свои отношения – не то чтобы дружеские, но взаимоприязненные. Ему, мне кажется, было интересно мнение человека из новой для него толстожурнальной среды, а я… Я с жадным интересом успел перечитать все, что он к тому времени успел опубликовать в нетолстых изданиях, и с нетерпением ждал новой вещи.

Которая, сколько я понимаю, далась ему непросто, о чем он и сам сказал, передавая рукопись романа «Чапаев и Пустота».

Я прочел и ни на секунду не усомнился в том, что роман надо печатать. Но уже не как редактор, а как читатель был, признаюсь, смущен тем, что ажурная архитектоника и смысловая прозрачность прежних его вещей оказалась вытесненной метафизикой, до которой я, еще раз признаюсь, и вообще-то не большой охотник.

Ну и ладно. Кому интересны мои личные смущения и читательские предрассудки, если в главном я не колеблюсь: печатаем – и быстро. Напечатали мы, действительно, быстро. Даже премию присудили за лучший роман года (а год был, вспоминаю, неслабый: Дмитрий Бакин[429], Юрий Буйда, Людмила Петрушевская, Вячеслав Пьепух, Марина Вишневецкая, Андрей Волос, Григорий Чхартишвили[430] как эссеист да Лев Лосев как прозаик…).

Так что все хорошо? Но тут Пелевин позвонил и, не тратя времени на околичности, спросил: «Сергей Иванович, ну а лично вам-то мой роман нравится?»[431]

Я замялся.

И знаю ведь, что нельзя в таких случаях мяться, но… мама приучила не врать без крайней необходимости, и эта привычка на минуту успела взять верх над соображениями журнальной дипломатии. Замялся, бейте меня, и всё тут!

Поэтому Виктор Олегович мне больше не звонил.

И новые свои вещи в «Знамени» – как, впрочем, и в других журналах – не печатал.

Заметил однажды, что начинающие писатели обычно любят литературу, то есть других писателей, и готовы говорить о них хорошо.

Тогда как писатели, уже начавшие, к литературе, то есть к другим писателям, склонны относиться скорее презрительно, делая исключение для тех, на чей творческий и жизненный пример они ориентированы, и – это уж само собою – для писателей ближнего круга (своя тусовка, среда, направление и – в пределе – свое поколение).

Писатели же зрелые других писателей, им равных, обычно на дух не переносят и хвалят либо писателей, совсем еще начинающих, либо провинциальных, то есть тех, кто им заведомо не ровня и не конкуренты. Возможны, конечно, публичные похвалы и писателям своего круга (своей тусовки), но происхождение этих похвал сугубо дипломатическое или, если угодно, конъюнктурное – как у женщины: разлюбила, то есть перестала считать «своим», и стал ей чужой.

И наконец артисты в силе. О, артисты в силе! – Толстой о Шекспире, Бунин о Блоке, Блок о Гумилеве, Ахматова о Булгакове, Солженицын о Бродском, Шаламов о Солженицыне… «Я теперь уже в том возрасте, когда могу никого не любить», – еще раз процитирую Виктора Александровича Соснору и как ему возразить?

Каждый из нас по отношению к литературе, особенно новой, только что нарождающейся, либо монист, либо плюралист.

Монистам проще. Принципиальные и неуступчивые, они, руководствуясь собственным эстетическим вкусом, ценят только определенный тип словесности. И соответственно, всегда отделяют то, что в их глазах является Литературой (заглавная буква здесь желательна), от того, что ею не является. Тогда как плюралисты собственному вкусу не доверяют и готовы признать, что что-то достойное может возникнуть и за его пределами.

Мне это чуждо и, значит, Литературе во вред, говорит монист. Мне это не близко (почувствуйте разницу!), отвечает плюралист, но допускаю, что и оно пойдет литературе во благо: расширит художественные горизонты, даст новые возможности, а в случае неудачи будет полезно уже тем, что покажет, куда ходить не следует.

Я, как можно, наверное, догадаться, скорее плюралист. Но вчуже монистами с их вкусовой бескомпромиссностью восхищаюсь и им завидую – во всяком случае, до тех пор, пока не столкнусь с ними в жюри той или иной премии. Или на выпускных экзаменах.

Год 1995-й. Наши с Татьяной Александровной Бек семинаристы по Литературному институту защищают дипломные работы. Выпуск вообще сильный, но в ком мы уж точно уверены, так это в Маше и Марине – они пишут необычно, может быть, странно, но настолько ярко, что обе в «Знамени» уже напечатались и даже получили – одну на двоих – журнальную премию за дебют года.

И у Маши на защите всё идет хорошо – по крайней мере, относительно; помню, как у любимой моей студентки запылали щеки, когда оппоненты один за другим стали ее давние, вполне себе нормальные стихи ставить в пример ее же новым и уже странным, только у нее возможным. А вот на долю Марины в роли официального оппонента выпал Юрий Давыдович Левитанский. Прекрасный поэт, добрый мой старший товарищ, он всегда был едва не образцом благожелательности, и вдруг… Рубит наотмашь, бьет под дых, режет по живому. И не в том, говорит, дело, что стихи у Марины плохи, они кому-нибудь даже понравятся, а в том, что они олицетворяют собою тенденцию, какая русской поэзии враждебна и для нее даже губительна.

Таня пытается Юрия Давыдовича перебить, но куда там!.. А я – ах ты боже мой, думаю, – пока высокая экзаменационная комиссия чешет в потылице, жестами выманиваю его в коридорчик. «Что вы делаете, – кричу шепотом. – Неужели не видите, что девочка талантлива?» – «Вижу, – уже на грани нервного срыва отвечает Левитанский. – Но тем хуже. Не для нее. Для будущего всей нашей поэзии». – «И вы уверены, – снова спрашиваю, тоже уже доведенный до белого каления, – что о будущем надо спорить именно на выпускных экзаменах? Статью лучше напишите…»

Статью Юрий Давыдович, спустя срок, действительно написал – правда, без имен и цитат. А в заключительном слове на защите буквально выдавил из себя что-то примирительное. Так что получили наши девочки за свои дипломы – кажется, по четверке. А может, и по пятерке.

Что на их дальнейшей судьбе, естественно, никак не сказалось. Марина вскоре уехала из страны и как-то сошла с литературного горизонта. Был ли в этом повинен Левитанский? Вряд ли. Хотя… Кто знает…

А Маша…

Маша теперь безусловная звезда нашей поэзии, автор «Знамени» и книг, что по-прежнему вызывают споры. И я вот думаю: а как она смотрит на стихи, что на ее собственные не похожи? Неужели и она, как подавляющее большинство артистов в силе, тоже стала монистом?

В начале 90-х мы были вынуждены платить нашим авторам унизительно мало. Сейчас, конечно, гонорары у «толстяков»[432] тоже копеечные, но литературный люд с годами как-то пообвыкся и заранее знает, что на доходы от журнальных публикаций не зажируешь. А тогда держался, знаете ли, шок: если еще в середине 80-х на гонорар можно было шубу построить, то теперь едва хватало на обратную дорогу с пересадками из бухгалтерии.

Вот и возникла идея раздавать авторам ежегодные премии: не всем, конечно, но лучшим, зато не одну-две, а штук по пятнадцать-двадцать. Что до денег, то, голь на выдумки хитра, придумали, что финансово обеспечивать эти премии будут разные, как тогда начали говорить, структуры, в том числе и коммерческие. Призвали в спонсоры Екатерину Юрьевну Гениеву[433] с Библиотекой иностранной литературы, Сергея Александровича Караганова[434] с Советом по внешней и оборонной политике, то есть старых своих добрых знакомых. А коммерческих подогнал, было в те поры такое словечко, мой старинный друг, и философ и бизнесмен, Марк Вениаминович Масарский[435].

И все равно для полного ажура денег было маловато!.. Так что, когда меня вознамерились свести с неким NN, я тут же отправился, как и было указано, на Сретенку. У дверей «мерседес» последней модели, на двери табличка, где букв много, но манящее «Нефтегаз» прочитывается отчетливо. И приемная богатая, с сертификатами в рамках и фотографиями, где наш потенциальный благодетель и с Ельциным снят, и с Кобзоном[436], и с Патриархом.

Беседа, словом, потекла душеспасительная: я рассказываю, журналы раскладываю, даже увлекся, а он, поглаживая окладистую, истинно купецкую бороду, слушает внимательно-внимательно. И вдруг меня прерывает. «Я, – говорит, – вами, Сергей Иванович, восхищаюсь. Так восхищаюсь, что хочу немедленно наградить вас нашей медалью „За труды и Отечество“. Мог бы и орденом, но для этого нужно, чтобы ваше био с фото в наш альбом попало». А в альбоме увесистый такой фолиант с названием что-то вроде «Элита России», чьих только био с фото нет: и Ельцин там у них, и опять же Кобзон, и Березовский[437], и – во множестве – генеральные директоры не опознаваемых мною фирм да компаний. «Условие простое, – слышу. – За страничку в альбоме от вас потребуется пять тысяч благотворительного взноса. В долларах, конечно. А за разворот, понятное дело, десять. Ну, по рукам?»

И я как-то застеснялся. А он, купчина, мне, понимающе: «Да у вас же, у писателей, сейчас трудности. Но есть и решение: подгоните одного желающего, и у вас сразу своя будет страничка, бесплатно. А если троих или больше, то мы и на комиссионные не поскупимся».

Я и ушел, а приглашение на зимний праздник «Знамени» на столе осталось. И вот, как у нас принято, Старый Новый год, фантастически красивая люстра Овального зала[438] сияет, людей полно, и один другого краше, а ко мне, раздвигая собравшихся, движется мой Нефтегаз: купецкая борода торчком и в высоко поднятой над головами руке туго набитый конверт. «Вот, – возглашает, – это вашим, Сергей Иванович, писателям. От всей, значит, души!»

И кланяется в пояс. Улучив мгновение, я в конверт тот заглянул. Ну да, как я и догадывался, одни трешки с пятерками. Причем деревянные. Вполне хватило, чтобы расплатиться с гардеробщицами и уборщицами.

Зато медаль «За труды и Отечество» у меня с тех пор в столе припрятана.

Вслед за «Знаменем» и другие журналы стали устраивать свои праздники. Но всё больше как-то скромненько, без понтов: колбаску там разложат по пластмассовым тарелкам, вина нальют не из бутылки, а из экономичной картонной коробки с краником, и каждый, как на подбор, в свитерке – стиль, словом, casual.

А мы – амбициозные и, если со стороны взглянуть, наверное, ужасно смешные – всё не так. И чтоб хрустальная люстра в Овальном зале сияла, и милиционера по первости нанимали проверять специально отпечатанные приглашения, а в приглашениях тех деликатное напоминание – дамам быть в вечерних туалетах, а мужчинам хотя бы в пиджаках, пусть и без галстуков.

Я же вам говорю – понты[439]. Коли денег кот наплакал, то тем более хотелось держаться обнищавшим аристократом из начала века. Помните ведь по Чехову, еще лучше по Потапенке: и фрак на месте, и манишка накрахмалена, а что под фраком сорочки-то и нету, кто ж это дерзнет заметить?

Ну и… – спросит меня любознательная Alisa Ganieva. Что и? Иные дамы приходили, конечно, с голой спинкой, и Вячеслав Алексеевич Пьецух[440] был непременно при бабочке. И встречали гостей мы с Натальей Борисовной Ивановой у мраморной лестницы, что твоя Маргарита. Но! Но как, скажите мне, как ты выгонишь с праздника прекрасного поэта, если он явился на него в чем-то раздербанистом, да и на грудь еще принял невозбранно? Никак, и стиль casual уверенно стал нормой – не в Овальном зале, конечно, у нас не забалуешь, а во всех прочих местах писательского гнездованья.

Чтобы по бульварам гулять, писатель может еще и принарядиться. А на литературный вечер, особенно на собственный, принято являться именно так: в вытянутом свитере или в выцветшей ковбоечке, если не вовсе, как Дмитрий Львович Быков, в шортах и сандалиях. А что? Мы ведь не нувориши какие-нибудь, чтоб думать о красе ногтей, мы la crme de la crme, изгои по природе и оборванцы по собственному выбору.

Помню, это я уже о двухтысячных, поэтический вечер в театре города Поти. В партере местная культурная элита – учителя, наверное, врачи, может быть, чиновники, и все разодеты, будто на праздник пришли: жемчуга, макияж, затейливые прически у дам, двубортные, хоть и жара несусветная, черные костюмы у мужчин. А на сцене мы – не слишком трезвые, с не просохшими после морского купания шевелюрами, в шортах, в маечках и в этих – ну да, вы знаете – вьетнамках.

Стихи, наверное, были, как всегда, хороши. Но, выхожу я в толпе из зрительного зала, и слышу… Нет, не о стихах говорят, а: «Вы помните, Белла когда к нам приезжала – княгиня просто. Нет, не княгиня – императрица! И Вознесенский тоже… Они себя уважали, и нас тоже. А эти…» – и досадливый взмах руки.

И поглядел я на себя их глазами… И не то чтобы стыдно стало, но как-то неловко, будто редкий праздник добрым людям со своими друзьями чуть-чуть подпортил.

Давно это было, неловкость стерлась, и хожу я на литературные вечера, разумеется, как все, то есть в нечищеных башмаках, в немаркой рубашке, в свитерке. И, конечно, без галстука.

Он у меня дома в отдельном пакетике лежит. Чтобы быть повязанным ровно два раза в год.

И один из них – на зимний праздник «Знамени». Там, где люстра по-прежнему сияет, и официанты, нанятые на последнюю копейку, снуют, и закуски, хоть кончаются на третьей же минуте, выглядят – в первую, по крайней мере, минуту – великосветски.

И все хороши собою. Все счастливы. И никто не проверяет, есть ли у соседа под манишкой сорочка.

Понты, еще раз повторю, конечно же понты.

Шакалить у посольств[441] мне не случалось. А вот бывать в них, это да. В середине девяностых – волшебная пора, очей очарованье, – когда российским ВИПам запросто встречаться с писателями уже разонравилось, а полномочные представители других стран к нам еще тянулись. На зимних «Знаменских» праздниках, тогда строго приурочивавшихся к Старому Новому году, кто только не засвечивался – и Франции послы, и Чехии, и США, и Испании, и Литвы, и Чили, так что Леониду Парфенову было из чего мастерить сюжеты для своих «Намедни»[442].

А у Джона Мэтлока[443] – кто постарше, это имя знает – мы в Спасо-хаусе не только виски пили да стихи читали, но и устраивали там – как совместную акцию «Знамени» с американским посольством – научную конференцию аж по Достоевскому.

Или вот Поль Морель[444], с кем мы чуть-чуть не учредили российско-французскую литературную премию. Чуть-чуть, конечно, не считается, но Ольга, его жена, еще лет десять, наверное, после наших встреч на Якиманке оставалась верной подписчицей «Знамени». Каждый месяц, помнится, приезжал курьер из французского посольства, чтобы диппочтой отправить свежий номер в Пекин или куда еще там Мореля судьба направляла.

Сейчас же… Ну, зовут, конечно. Иногда; видимо, фамилии в соответствующих списках еще остались. Но как-то без специального интереса к тому, что NN написал или что, мол, у вас запланировано на февраль.

Такова се ля ви, как шутили мы во студенчестве. Да и «Намедни», новости entertaiment, тоже из телевизора давно пропали.

Еще приглашая меня на службу в журнал «Знамя», Григорий Яковлевич Бакланов предупредил, что долго задерживаться в главных редакторах он не намерен. Ждет Пахра[445], ждет письменный стол, а на нем рукописи – и уже начатые, и только задуманные.

Я кивнул, но Григорию Яковлевичу, по правде сказать, не поверил. Как отойти от дел, если эти дела впрямую меняют не только погоду в литературе, но и психологию, мировоззрение сотен тысяч читателей, то есть, простите патетику, меняют всю жизнь в стране.

Он и не отходил, не только руководя журналом, но и принимая самое деятельное участие в демонтаже Союза писателей, в огромном множестве других общественных забот. Хотя, я это чувствовал, невоплощенные замыслы томили Бакланова всё болезненнее, тогда как возможность влиять на события и процессы в стране стремительно умалялась. Зато нарастал вал забот сугубо хозяйственных, держать журнал на плаву становилось всё труднее – и как тут отойти от «Знамени», ставшего за семь с лишним лет редакторства делом лишь чуть-чуть менее важным, чем собственные книги.

Но Григорий Яковлевич придумал. А именно – пообедал с Джорджем Соросом[446], который только-только начинал разворачивать свои проекты в России.

Я, честно говоря, более удачных обедов не знаю, так как результатом явилась программа одновременной поддержки российских библиотек и российской литературной периодики. Фонд Сороса, в дальнейшем известный как Институт «Открытое общество», заказывал полутора десяткам журналов и «Литературной газете» (в ту пору совсем иной, чем сейчас) изготовление дополнительного тиража и сам поставлял энное число этих экземпляров в библиотеки России и СНГ. А так как цена за экземпляр была предусмотрительно установлена в долларах, хотя получали мы, естественно, рубли, то это спасло литературную периодику не только от ураганной инфляции начала 1990-х, но и от дефолта 1998 года, когда – ну, вы помните…/p>

Вот, собственно, и всё. Григорий Яковлевич мог теперь спокойно уйти, как это раньше называлось, на творческую работу, а мы на семь лет получили тыл, надежнее которого у журналов в России никогда не было.

Идиллии, впрочем, не было тоже. И хотя с Екатериной Юрьевной Гениевой и с ее сотрудниками, представлявшими в России «Открытое общество», отношения у нас с самого начала сложились и деловые и дружеские одновременно, объем библиотечного тиража уменьшался с каждым годом. И очень, но, спасибо, не часто, докучали инструкторы-менеджеры, приезжавшие из Америки с тем, чтобы, отвыкая от «рыбы», то есть спонсорских денежных вливаний, мы побыстрее учились пользоваться «удочкой», то есть зарабатывали сами. В идеологию они, сразу скажу, не вникали и хотели наверняка только хорошего, но ни в российских реалиях, ни в литературе не понимали совсем ничего, и я помню, как седовласый Анатолий Андреевич Ананьев до белого каления был доведен очередным мальчишкой из Нью-Йорка, который всё допытывался, почему это «Октябрь» не отдает свои обложки под дорогостоящую рекламу и почему не находит для печати произведений, которые принесли бы миллионные барыши.

Соответствующие отчеты своих посланцев Сорос, наверное, читал, но, к чести его скажу, ходу им не давал. Понимал, надо думать, что литература, если это настоящая литература, в принципе не может быть прибыльной, а руководствовался надеждой и российскому государству, и российскому бизнесу дать пример того, как можно поддерживать национальную культуру. Я разговаривал с ним дважды, и оба раза он повторял, что готов оставить за своим фондом часть затрат на библиотечную подписку, но настаивает на том, чтобы другую часть, пусть даже меньшую, взяли на себя российские структуры.

Не вышло. У российского государства, как нам твердили все девяностые, денег не было совсем, а у отечественного бизнеса они хоть и появились, но шли, мы видели, на всё что угодно, кроме культуры. Так что выдавили, в конце концов, Сороса из России и спасибо даже толком не сказали. И жить мы – если не считать, конечно, ежегодных и очень для нас важных грантов от Роспечати – стали на свой страх и риск. Как и сейчас живем.

Но вернемся в 1995 год. Близятся, после конфуза с победой ЛДПР[447] в декабре 1993 года, очередные выборы в Государственную думу[448]. И приглашают меня в какое-то необычное место – кажется, в Клуб либерально-консервативной политики – на встречу с Егором Гайдаром.

Егор Тимурович – надо ли напоминать? – как всегда, говорит блестяще, с цифрами, с фактами, с аргументами. И остальные ораторы, среди которых красноречием особо выделялась Алла Гербер[449], тоже на высоте обсуждаемой задачи: как обеспечить победу «Демократического выбора России». И одно предлагают, и другое. Сомневаются, правда, что сельская Россия поддержит, надо бы к ней еще ходы какие-нибудь найти. Зато город, зато интеллигенция, и в деревнях тоже, точно, что называется, по умолчанию будет на нашей, то есть на вашей, Егор Тимурович, стороне. Хоть к гадалке не ходи.

Спросили и меня; наверное, напрасно, так как я атмосферу единодушной уверенности в победе не то чтобы нарушил, но поколебал. Чуть-чуть, но все-таки. Сказал, помню, что я-то сам как раньше за вас голосовал, так и теперь буду. И за свою семью могу поручиться. А вот за всё интеллигентское сословие, которое всецело, как здесь убеждают, держится либеральной стороны, увы, не поручусь. Речь уж не о тех, кто за коммунистов или за Жириновского – их никакие аргументы не переубедят, кроме перемен в жизни, и перемен, действительно, необратимо хороших. Речь о нашем брате, городском, читающем книжки, который, видит Бог, сейчас не понимает, за кого ему голосовать: за вас ли, за Григория ли Алексеевича Явлинского, тоже вполне вроде бы симпатичного, или за кого-то еще? Что же, я продолжил, до сельской России, то подыскивать доказательства собственной исторической правоты и перед нею, конечно, нужно, но, может быть, стоит попробовать сначала на нас и с нами, с интеллигенцией, сначала поговорить. Но только чисто конкретно, чтобы стало ясно, чем ваш приход к власти не только для всей России, но и для каждого из нас обернется, а чем обернется победа, допустим, «Яблока». И не в свете высоких идеалов мировой либеральной мысли, а вот именно так – чисто конкретно.

Егор Тимурович меня, разумеется, как и всех, поблагодарил за интересное выступление. Но организаторы встречи мне в кулуарах попеняли: не стоило расстраивать Гайдара, он и так весь на нервах.

Я огорчился тем, что попал в диссонанс с общим тоном важного разговора. Но за правые силы, как бы они потом ни назывались, голосовать продолжал – вплоть до полного их исчезновения с политического горизонта. Хотя, по правде говоря, на советы такого рода меня больше не звали.

Нет, наверное, ни одного сколько-нибудь заметного человека, которого в начале 90-х не уговаривали бы баллотироваться[450] либо в Государственную думу, либо в городскую. Ко мне тоже раза два подкатывались, и я – как всякий, кто хотя бы чуть-чуть контролирует себя, – разумеется, отказался. Ну, какой я политик! Смешно, право.

Ведь для политика что важно? Уменье всегда и во всем демонстрировать неколебимую уверенность в собственной правоте. Как демонстрирует ее нынешний Навальный, которому, сказать по правде, и демонстрировать больше нечего. А мне, напротив, свойственно в собственной правоте сомневаться, переспрашивать, искать не победы, но компромисса и, чуть что, давать задний ход.

Поэтому, когда грянули единственные во всей нашей истории действительно судьбоносные выборы 1995–1996 годов, я не то что в политики, в агитаторы не пошел. Зато сочинил две короткие статьи «Самоучитель начинающего избирателя» и «Памятка начинающему политику». Ни в одно из тогдашних проельцинских изданий эти статьи не взяли, в антиельцинские я, понятно, и не совался, а с течением времени исчезли и тексты. Теперь уже не восстановишь, да и незачем. Но две центральные мысли сам себе напомню – они и сейчас, к сожалению, актуальны.

Первая – это призыв к избирателю раз и навсегда отказаться от навязанной нам советской школой и советской пропагандой привычки раньше думать о родине, а потом о себе. Не ведитесь, взывал я, на обещания сделать всё вокруг голубым и зеленым или осчастливить всех одновременно. Так не бывает. От каждой реформы кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Поэтому включите свой разумный эгоизм[451] и отдавайте голос только тем, кто будет биться за что-то хорошее лично для вас. Или для вашего сословия. Ну, например. Если у вас подрастает сын и вы хотите, чтобы он пошел не в ВДВ, а в консерваторию, поддержите тех, в чью предвыборную программу заложено требование о комплектовании армии исключительно на контрактной основе или, по крайней мере, о доступной возможности альтернативной службы. Всё остальное – риторика, а думать надо, прежде всего, о своей личной выгоде и интересах той группы людей, к которой вы – профессионально ли, по возрасту ли, по имущественному ли положению, еще как – принадлежите.

И второй совет, уже политикам, – говорите с нами. Говорите на нашем языке. Всё время говорите, без пауз. И будьте предельно конкретны в своих оценках и своих предложениях. Дайте избирателю основание для того, чтобы он мог отождествить свою личную позицию с позицией вашей политической силы. Чтобы – еще до всяких выборов или, как в нынешних условиях, взамен выборов – стало ясно не только против кого мы дружим[452], но и за что.

Если вам возразят, что у политиков ныне руки связаны, а уста заклеены скотчем, не верьте. Вода дырочку найдет, правда тоже. Высказываются же, слава богу, и сейчас сотни публицистов, десятки тысяч блогеров. Так почему же частные лица ведут этот разговор, а не политики задают ему тон и темы, почему они пропускают поводы, для общества значимые, почему не предъявляют предложения, альтернативные тем, какие принимает власть?

Воля ваша, но случись сейчас выборы, действительно честные, открытые, каждой политической силе дающие равные возможности, мы снова зачешем в потылице – то ли отдать кому-то из политиков свой голос, то ли, чтобы потом не стыдиться, уехать на свои шесть соток.

Хотя…

Что Россия – страна советов, все, наверное, знают, хотя бы по старинному анекдоту. И я не исключение, поскольку вот уже двадцать пять лет получаю интересные, черт побери, предложения, как журнал вести и в какую сторону его развернуть. То сосредоточиться на поисках рекламы, то разукрасить текстовой блок иллюстрациями, то отказаться от романов с продолжением, то уйти в Интернет, совсем похерив бумажную версию, то демонстративно, чтобы плюрализм крепчал, опубликовать в «Знамени» Проханова или Татьяну Устинову[453] – да мало ли что еще добрые люди присоветуют!

Над некоторыми идеями я даже задумывался. Например, над предложением – Олега Дарка[454], кажется, еще в 90-е годы – выпускать дополнительный тринадцатый номер, назвав его, допустим, «Черным Знаменем» и собрав в него всё, что обычное «Знамя» не напечатает ни при какой погоде. Или, параллельно основному «Знамени», опирающемуся, при всей своей светскости, на традиции иудеохристианской культуры, запустить, знаете ли, «Зеленое Знамя», чтобы объединить под ним пишущих по-русски литераторов, мыслителей, читателей мусульманского вероисповедания. Найдя, как вы понимаете, финансирование для этого проекта либо в Поволжье с его нефтянкой, либо, а почему бы и нет, в Эмиратах, где, говорят, и денег, и заждавшихся филантропов еще больше.

Ну, это бы всё ладно – как соблазнишься на минуту, так и охолонешь, вернешься в разум. А бывают советы, от которых ты вроде бы и отказался, но они тебя не отпускают; не ошибся ли в свой час и не передумать ли, пока не поздно.

Вот, давно уже было, один из роднейших мне друзей-прозаиков, едва я занял редакторский кабинет, сказал, что самым перспективным ему кажется журнал клубного типа. «То есть?..» – переспрашиваю. «Ну, что значит то есть? – отвечает друг. – Собирай команду своих, наиболее тебе близких авторов, и наши вещи печатай в первую очередь». – «А остальных?» – говорю. «Остальных – по остаточному принципу, если место в номере найдется». – «А если, – уточняю, – если твоя, к примеру, вещь нам не понравится?» – «И в голову не бери, – услышал я строгое. – Печатай, да и всё. Ты же ведь хороших авторов в команду пригласишь, а мы как-нибудь сами за свои тексты своим именем ответим. Зато люди будут знать, что такого-то писателя можно найти только в „Знамени“, а такого-то – только в „Новом мире“, а не как сейчас, когда мы по разным журналам кочуем».

Что-то в этих словах, безусловно, было. И сейчас есть. Ведь мы, с радостью печатая и кочевников, когда у них с нами вдруг срослось, по-настоящему гордимся все ж таки теми, кто именно со «Знаменем» и только со «Знаменем» связал свою творческую судьбу. Называем их, на манер некрасовского «Современника», вкладчиками, а в последние годы еще и ордена «Знамени» им раздаем – за многолетнее сотрудничество.

И все-таки… «Авторов, что пишут одни шедевры, не бывает. И как, скажи на милость, печатать роман, повесть, стихи, если они тебе и твоим товарищам по редакции совсем не нравятся? Зажмурясь, что ли?» «Ты дурака-то не валяй, – усмирил меня мой друг. – Просто „Знамя“ должно выбрать, что вы больше любите – своих писателей или литературу, точнее, свое понятие о литературе. Я бы выбрал писателей – оно надежнее».

Мы выбрали все-таки литературу. То есть свое представление, конечно, о том, что в ней действительно хорошо, а что не очень. И само собою не часто, но в своих оценках ошибаемся. И локти себе, бывает, кусаем. И со вниманием присматриваемся к некоторым соседним изданиям, где клубный принцип явно восторжествовал. И часами сидим над рукописью глубоко ценимого нами автора, что в этот раз, по нашему мнению, не удалась, зато следующая может удастся, а обиженный сочинитель, до сего дня наш вкладчик постоянный, отдаст ее уже менее переборчивым редакторам – благо, теперь есть, кому рукопись взять…

Это я, мои дорогие, жалуюсь на тяготы профессии. Поскольку, какими бы мучительными ни были размышления о бюджете, аренде, претензиях пожарной инспекции и всяком таком прочем, что составляет жизнь главного редактора, по-настоящему царапает душу только этот вопрос – печатать небезусловное произведение или все-таки не печатать.

Нет, не верят у нас в собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов, не верят. Я вот, например, среди многих разных проектов, направленных на то, чтобы «Знамя» на плаву удержать, придумал как-то в 90-е «Флажок». Не журнал даже, знаете ли, а журнальчик – непременно глянцевый, тонкий, с иллюстрациями, но все-таки литературный. Во всяком случае, литературоцентричный, где литература в кругу других искусств, до цирка включительно, и не романы, но рассказы, а еще лучше новеллы (почувствуйте разницу!), и стихов чуток, и не статьи, а колонки, и интервью чтобы были, и календарь событий, и всё то, что на языке девятнадцативечной журналистики называлось волшебным словом «смесь».

В редакторы надеялся позвать своего ослепительно талантливого младшего сотоварища Сашу Агеева[455], уже немножко затомившегося к тому времени чтением-писанием «длинных мудрых текстов», как шутя называли мы с ним вещи толстожурнального формата.

И грезилось, как ходить будем парами: я и Саша, «Знамя» и «Флажок», – друг друга оттеняя и процветанию друг друга содействуя. «Знамя» будет, как ему и положено, о высших ценностях искусства печься, а «Флажок» тормошить, подталкивать читателей, может быть, даже баловать их и баловаться, ибо литература, по секрету я вам скажу, дело вообще-то веселое. И очень азартное.

Так что стал я по кабинетам больших людей путешествовать, с концепцией знакомить и наметками бизнес-плана. Всем вроде нравилось, но поддерживать никто не торопился, поэтому добрался я в итоге до Министерства печати. И глянул на меня Владимир Викторович Григорьев[456], уже тогда журнальное дело в стране опекавший, и спросил: «А в других странах издания такого типа есть?» – «Кажется, нету», – ответил я честно. «Значит, и у нас не пойдет, – подвел он черту. – Если бы такое имело хоть какой-то шанс пойти, они, – и он махнул рукою куда-то далеко, – давно бы его использовали».

Так что смотрю я иной раз телевизор, где большая часть программ с заморских перекатана или куплена по лицензиям, и думаю: наверное, и в самом деле прав Владимир Викторович. И рано нам свое придумывать, чужое бы освоить.

Но все равно как-то обидно.

Букеровскую премию за лучший русский роман я принял осенью 1995 года. Ее присудили, разумеется, не мне, но после того, как двумя годами ранее газеты обошла фотография закрывшей лицо руками Людмилы Петрушевской, что была обидно для самолюбия обнесена этой наградой, претенденты, щадившие свою нервную систему, на церемонию перестали являться. Не пришел и Булат Окуджава, чей роман «Упраздненный театр» напечатало «Знамя». И кого же тогда было выкликать, как не публикатора? Вот я и попал под фотокамеры, произнес ритуальные слова благодарности и получил в итоге вполне себе увесистый конверт.

Тогда, в 90-е, Россия еще не называла себя правовым государством, и премиальные деньги, чтобы не заморачиваться с налогами, вручали обычно именно так – в конвертах. Десять тысяч фунтов стерлингов – сумма изрядная, по тем временам даже фантастическая, и я, нервничая, спешу к телефону, чтобы спросить у Булата, как распорядиться деньгами.

«А ты открой конвертик», – благодушно советует Окуджава. Я открываю и вижу в нем какие-то брошюры, буклеты, списки шорт-листеров и плотный листок, где победителя (еще без имени) просят сообщить номер своего банковского счета для перечисления премиальной суммы.

Я и успокоился. Хотя «Независимая газета» на следующее утро все-таки написала, что премию получил Сергей Чупринин, и еще неизвестно, какую ее часть он отдал Окуджаве.

Дмитрий Александрович Пригов, как известно, ко всем, даже младенцам, обращался на вы и по имени-отчеству И, соответственно, просто не откликался, когда кому-либо приходила в голову дикая идея назвать его Димой или – о, ужас! – Митей.

Нет, я не Пригов, я другой. Но и меня, признаться, коробит, когда какой-нибудь незнакомый 50-летний мальчишка шлет в «Знамя» рукопись с записочкой: «Привет, Сергей! Я тут узнал, что ваш журнал до сих пор выходит, поэтому, надеюсь, мои стихи вы поставите в ближайший номер».

Всё понимаю – постмодерн, вестернизация, этикет компьютерного века, но к людям, с которыми я вместе кроликов не пас, тоже предпочитаю обращаться со старинной, да нет, со специфически русской учтивостью.

Делая, впрочем, исключение для милых женщин. Она мне: «Ах, Сергей Иванович!..» А я ей: «Ну что вы, Ирочка!..»

Сексизм, конечно, но есть у меня подозрение, что Ирине, допустим, Юрьевне даже приятно, когда ее величают Ирочкой.

Да вот, позвонила мне как-то, еще в 90-е, великая балерина Ольга Васильевна Лепешинская. Настолько возмущенная тем, как в чьих-то мемуарах задели, ей показалось, доброе имя Галины Улановой, что она, Ольга Васильевна, написала опровержение и готова самолично привезти его к нам, на Никольскую. Я, онемев, лепечу, что редакция у нас на третьем этаже и лестницы крутые, поэтому давайте-ка мы пришлем к вам за опровержением курьера. А она отвечает едко, что не настолько, мол, стара, чтоб на третий этаж не подняться.

Так что встретились. И я в какую-то минуту соображаю, что напрочь, от почтительности, забыл ее отчество. «Ольга… – тяну, – простите…» А она мне в ответ: «Я что, так плохо сегодня выгляжу, что меня нужно называть по отчеству?»

Словом, поговорили чудесно, как редко бывает. А в завершение даже клюкнули по рюмочке шартреза, что тогда, в 90-е, разливался, я думаю, где-нибудь в ближайшей подворотне.

В середине 90-х я стал арендатором дачи[457], которую до меня и моих нынешних соседей долгие годы делили Борис Андреевич Можаев и Владимир Алексеевич Солоухин – деревенщики, что называется, со справкой. Дело было в марте, снег постепенно начинал сходить и обнажалась – о, мой тогдашний ужас! – земля совершенно убитая, усеянная битым стеклом, незнамо откуда взявшимся шлаком и прочая и прочая. А когда поперла зелень, то весь участок покрылся исключительно крапивой и снытью[458]. Ни цветочка, никакой, с позволения, сказать, смородины или жасмина. Оказалось, что землю, труд на земле можно любить и платонически, в книжках и речах на писательских пленумах, не утомляя себя косой и тяпкою. Чуть поразмыслив, я, правда, напомнил себе, что Владимир Алексеевич и в книгах не жаловал, кажется, огородничество и садоводство, все больше устремляясь к барской третьей охоте.

И чтобы быть честным. Мусор с участка я, конечно, постепенно убрал, крапиву, что ни весна, выпалываю, пару цветков высадил, но и у меня земля как была, так и осталась необихоженной, бесхозной. Правда, я, хоть и родился в деревне, деревенщиком называться ни с какого бока не могу.

Ну и, чтобы в третий раз не вставать, еще один сюжет, косвенно связанный с покойным Владимиром Алексеевичем Солоухиным. Лет пятнадцать назад, на каком-то Всемирном конгрессе русской прессы, ко мне подошел русский человек из Австралии и попросил разрешения побывать у меня на даче. Зачем? А затем, что мой собеседник (фамилию я, простите, запамятовал), оказывается, создал и возглавил Союз русских писателей Австралии имени Владимира Солоухина. И входят в этот союз исключительно русские патриоты, и враждуют они, оказывается, с другим австралийским писательским союзом. А кто же входит в этот другой, альтернативный союз? – полюбопытствовал я.