Ледяная тюрьма Кунц Дин
— Я намерен попытаться создать плацдарм для высадки на утес. Для этого мы пустим торпеду в основание айсберга.
— Все вы идете вперед, — распорядился Харри. — Мне нужно дать знать Гунвальду о том, что тут стряслось. Как только я поговорю с ним, я заберу радио с собой и догоню вас.
— Но Ларссон наверняка следит за каждым разговором, за каждым твоим сеансом связи с русскими, — заметил Франц.
Харри кивнул.
— Наверное. Но если он не слушал эфир, то все равно у него есть право знать, что тут происходит.
— Знаешь, давай поживее. У тебя всего несколько минут, — озабоченно произнесла Рита. Она потянула его за руку, словно бы надеясь вытащить его из пещеры за собой, вне зависимости от его желания: хочет ли он пойти с ней или же предпочитает остаться. Но потом она, похоже, почувствовала, в чем истинный и важный смысл решения Харри выйти на связь с Гунвальдом. Смысл этот Харри хотел утаить от остальных. Их взгляды встретились, и они поняли, что понимают друг друга. Она сказала:
— Всего лишь считанные минуты у тебя. Ты понял? Помни об этом.
— Обещаю выбраться отсюда много раньше, чем начнется вся эта гульба и пальба. А теперь проваливайте. Да, все вы. Пошли, пошли отсюда.
Пещера вовсе не находилась близ подветренной стороны айсберга, да и от точки, делящей длину ледовой горы пополам, куда, по словам русского радиста, будет пущена торпеда, тоже была удалена на достаточно большое расстояние. И все равно, они решили укрыться в снегоходах. Толчок от удара торпеды может оказаться таким, что содрогнется весь айсберг. А это значит, что могут рухнуть и своды пещеры — сотни нагроможденных друг на друга ледяных балок и брусьев от тряски способны поползти и съехать на плоский лед.
Как только все ушли, Харри опустился на колени перед радиостанцией и вызвал Ларссона.
— Слышу тебя, Харри, — голос Гунвальда звучал очень издалека, был слышен слабо и часто перекрывался электростатическими помехами.
— Ты слышал мои переговоры с русскими? — спросил Харри.
— Да что я могу услышать? Тут такой шторм, а буря — это всегда помехи, дьявольски много помех. И вы же дрейфуете, значит, с каждой минутой становитесь все дальше и дальше от меня.
— Ну ты хотя бы общее понятие о том, что тут у нас творится, имеешь, — сказал Харри. — Времени болтать про это у меня нету. Я вызвал тебя ради важного дела. Выполни мою просьбу. Тебе она покажется адски неприятной. Но, как ни противно, надо, понимаешь?
Очень коротко Харри рассказал Гунвальду Ларссону про попытку убить Брайана Дохерти, а потом сразу же взял быка за рога. И швед, как бы ни был он потрясен вестью о нападении на Брайана, все же понимал, что нужно спешить и что сейчас не то время, чтобы позволить себе копаться в подробностях.
— То, чего ты от меня хочешь, особенной радости принести не может, — согласился он. — Но имея в виду сложившиеся обстоятельства...
Статический разряд стер окончание фразы.
Харри выругался, глянул на вход в пещеру, опять наклонился к микрофону и произнес:
— Лучше повтори. Я тебя не понял.
Сквозь треск атмосферных помех донеслось:
— ...Сказал... при условиях... представляется необходимым.
— Так сделаешь? А? Ты сделаешь?
— Да, конечно. Теперь же.
— Сколько времени у тебя это займет?
— Если копать как следует... — Голос Гунвальда пропал. Потом появился опять: — ...Если я буду искать... и пойму, что то, что нашел... было спрятано умышленно... ну, полчаса.
— Хорошо бы. Но пошевеливайся. Все у меня. Давай. Делай.
Не успел Харри отложить микрофон, как в пещеру влетел Пит Джонсон:
— Мужик, ты что? Жить надоело? Или решил свести счеты с собой? Слушай, я, кажется, всю дорогу с тобой впросак попадаю. Ты — герой по рождению. Природа у тебя такая. А может... Да нет, какой там герой. Ты — мазохист, мазохистом родился, мазохистом помрешь. Давай-ка отсюда, хоть в пекло, пока крыша на голову не упала.
Отключив микрофон и протянув его Питу, Харри произнес:
— Ты меня этим с места не сдвинешь. Я бостонец, понял? Пусть крыша валится. Меня это не волнует.
— Нет, ты, значит, и не мазохист. Ты — просто сумасшедший, дурной, и не лечишься.
Подхватывая радиостанцию за толстые, широкие, перекрещивающиеся ремни, прикрепленные сверху приемопередатчика, Харри сказал:
— Только рехнувшиеся псы да англичане выходят бродить под полуденным солнцем.
Он ни единственным словом не обмолвился о сути разговора с Гунвальдом, потому что решил принять близко к сердцу совет Пита. Нет, нельзя ему доверяться кому бы то ни было. Кроме самого себя. И Риты. И Брайана Дохерти.
Выходя из пещеры, Харри обнаружил, что снегопад наконец-то уступил дорогу чисто ледяному шторму. Тоненькие стрелочки льда были тверже обычного мокрого снега, — острые, как иголки, поблескивающие в свете фар, летящие тучками, похожими на облака алмазной пыли, почти параллельно горизонтали, то есть почти не падая наземь, эти ледяные спикулы со свистом царапали любую попадающуюся на их пути поверхность. Они впивались в неприкрытые участки лица Харри и обращались с его штормовкой так, словно она для них не была преградой.
В качестве сарая или склада припасов на станции Эджуэй использовали пару поставленных вплотную друг к другу домиков фирмы «Ниссан», внутри которых и хранились инструменты, что могли бы пригодиться членам экспедиции: оборудование, которое не использовалось изо дня в день, продовольствие и прочие материалы. Как только Гунвальд закрыл за собой дверь склада, он сразу же скинул с себя тяжелую куртку и повесил ее на деревянной вешалке возле одной из электропечей. Куртка настолько обледенела, что, не успел он стащить со своих ног верхние сапоги, с куртки стало течь, как из ведра.
Хотя от рубки дальней связи до склада было совсем недалеко, Гунвальд по пути продрог, пробираясь через глубокие сугробы и отмахиваясь от колючих туч из ледяных стрелочек, подгоняемых ветром. Теперь наконец он мог блаженствовать в благословенном тепле.
Шагая в валяных сапогах вдоль длинного домика, он не обронил ни единого звука. У него было очень неприятное чувство: он как бы видел себя со стороны и никак не мог отделаться от этого гнетущего образа: вор в чужом доме, рыщущий в поисках добычи.
Чем дальше от входной двери, тем глубже становился бархатистый мрак, в котором утопало внутреннее помещение склада. Единственным источником света служила та малюсенькая лампочка, что висела у двери, через которую проник сюда Гунвальд. На какое-то мгновение его охватило зловещее, нереальное предчувствие: кто-то подстерегает его в темноте.
Понятно, тут он в полном одиночестве, нет и не может быть никого другого. Неловкость, неуют рождались из чувства вины. Ему совсем не хотелось делать то, ради чего он сюда явился, но выбора не было — надо. И все же, как он себя ни успокаивал, до того не по себе было — словно вот-вот должны застукать его с поличным.
Дернувшись в темень, Гунвальд нащупал легкую цепочку и ухватился за нее. Голая стоваттная лампочка, в одном патроне, безо всякого абажура, мигала, разбрасывая холодный белесый свет. Когда же Гунвальд пошел вдоль цепи, лампочка стала раскачиваться на коротком шнуре, и все помещение склада заполнили пляшущие бледные тени.
Вдоль задней стены стояло девять металлических шкафчиков, похожих на узкие, вытянутые вверх, как бы поставленные на попа гробики. Сходство с гробами усиливалось потому, что на серых дверцах шкафчиков, поверх трех узких вентиляционных щелей, прорезанных в каждой дверце, белыми буквами были написаны имена:
X. КАРПЕНТЕР, Р. КАРПЕНТЕР, ДЖОНСОН, ЖОБЕР и так далее.
Гунвальд на ощупь пробрался к стеллажу с инструментом и взял оттуда тяжелый молоток и заостренный с одного конца железный ломик. Он собирался вскрывать, один за другим, пять из девяти сейфиков. И сделать это ему необходимо было так быстро, как только сумеет, чтобы никакая шальная мысль не сбила его с толку и не сорвала осуществление замысла.
Опыт прежних экспедиций на полярную шапку планеты научил, что человеку обязательно нужно хоть какое-то личное пространство, пусть совсем крошечное, в какие-нибудь доли кубометра. Необходим закуток, принадлежащий одному-единственному человеку, и больше никому. Там можно хранить какие-то дорогие сердцу вещички, не опасаясь непоправимого вторжения в личные тайны. В такой тесноте, которой просто не может не быть на полярной исследовательской станции, особенно если организованная экспедиция была на еле-еле собранные деньги и особенно если путешествие сопряжено с трудными и продолжительными испытаниями духа и плоти, естественное для обыкновенного человека стремление к уединению, к приватности, способно очень быстро выродиться в страстные поиски одиночества, в какую-то недостойную страстишку, в оглупляющую одержимость.
На станции Эджуэй не было личных апартаментов, не было спален на одного постояльца. По большей части каждый домик был рассчитан на двоих, причем свои покои этой паре приходилось делить с оборудованием. За лагерем простиралась обширная, просторная и пустая земля, где нельзя было ни спрятаться, ни уединиться. Кому была дорога жизнь, тот, понятно, не посмел бы уйти из лагеря. Ибо он рисковал бы расстаться с лагерем — и не только с лагерем — навеки.
Зачастую единственным способом очутиться в уединении и при случае насладиться таковым в течение нескольких минут являлось посещение одного из пары отапливаемых туалетов, прилегающих к складу. Но прятать дорогие сердцу вещички в туалетных кабинах было бы едва ли возможно.
Как бы то ни было, у каждого найдется полдесятка предметов, которые этот человек не хотел бы никому показывать: любовные письма, фотографии, записочки, личный дневник, ну и все такое, в том же роде. Ничего постыдного наверняка в шкафчиках спрятано не было, и вряд ли Гунвальд должен был опасаться найти что-то такое, что и его повергло бы в шок, и владельца вещицы сконфузило бы и расстроило, — мол, чужой узнал обо мне то, что я ото всех скрываю: ученые, каковыми, несомненно, являлись полярники Эджуэя, наверное, избыточно рассудочны, и если чему-то и предаются с некоторой пылкостью, то разве что своему труду. Стало быть, обнаружения и разоблачения позорных тайн ждать не приходится: если уж фанатик познания и обладает любимой вещицей, то скорее всего чтобы утаить нечто, умиротворяющее его интеллектуальную душу. Назначение шкафчиков как раз в том и состояло, чтобы предоставить каждому полярнику уголок, находящийся в исключительном владении данного человека. Таким образом сохранялось и поддерживалось очень нужное всякой личности ощущение самотождественности, столь уязвимое в тесном, чреватом клаустрофобией и заведомо коллективистском быту, когда, со временем, так просто становится раствориться в групповой тождественности, позволить коллективу поглотить себя, — личность при этом психологически растворяется в общественном, распадается и исчезает, а это не может не угнетать обладателя или обладательницу некогда сильного "я".
Можно, конечно, представить себе такое решение задачи, как уволакивание милых сердцу вещичек под кровать, но вряд ли такое решение оказалось бы удовлетворительным, пусть даже и удалось бы внушить всем убеждение в неприкосновенности святого святых под матрацем. И не в том дело, что участники любой экспедиции заведомо не доверяют друг другу. Доверительность тут совершенно ни при чем. Потребность в некоем защищенном личном пространстве — глубока и, видимо, должна считаться неразумной, иррациональной психологической потребностью, так что лишь надежно запертые на замок металлические сокровищницы в состоянии ответить на такую нужду.
Молоток понадобился Гунвальду затем, чтобы разбить по очереди кодовые циферблаты пяти нужных ему шкафчиков. Разможженные детали падали в беспорядке на пол, часто предварительно ударившись о стену, и склад гудел, как хорошая слесарная мастерская или литейный цех.
Коль уж в число полноправных участников экспедиции Эджуэй затесался психопат-убийца, коль уж один из агнцев от науки оказался на самом деле волком в овечьей шкуре, то, если и имеются на то какие-то доказательства, искать улики можно только в секретных шкафчиках — больше просто негде. Харри был в том уверен. Нехотя Гунвальд должен был согласиться с доводами Харри. Звучали они вполне разумно — в самом деле, логично предположить, что психопат в своих личных делах, даже если он страдает социопатией, то есть очень легко сходит за нормального члена человеческого сообщества, непременно должен допускать что-то такое, что обнаруживает его отличия от душевно здорового человека. К примеру, это разоблачающее ненормальное отличие должно явственно проявиться в том, какие именно предметы берет с собой человек на память о прежней жизни на верхушку планеты. Что-то должно дать знать о причудливой фиксации, о каком-то неизжитом впечатлении, об одержимости, допустим, какой-то низменной страстью. Наверное, что-то такое окажется в одном из шкафчиков, чему нельзя не ужаснуться. Столь немыслимое и неожиданное, что сразу же станет ясно: Это может принадлежать только человеку с больной психикой!
Вставив ломик в круглую дыру, за которой таился кодовый замок, а затем погружая железный штырь до изгиба, Гунвальд навалился на торчащую из дыры прямую часть фомки что было мочи. Металл гнулся и трещал, однако не ломался и не рвался, но дверца первого сейфа в конце концов подалась. Гунвальд не стал знакомиться с содержимым шкафчика, чтобы не делать перерыва в трудной работе по металлу, а решил сразу же вскрыть четыре оставшихся ящика: бам, бам, бам, бам! Готово.
Можно было откинуть фомку в сторону.
Ладони вспотели. Гунвальд вытер их сначала о теплосберегающую блузу, затем о стеганые штаны.
На восстановление учащенного дыхания потребовалось около полуминуты, после чего он вытащил из большого стеллажа с продовольствием, находившегося по правую руку от него, большую деревянную корзину с обезвоженными посредством замораживания в вакууме пищевыми концентратами. Поставив корзину перед самым первым из вскрытых ящиков, он уселся на нее.
Приготовившись к изысканиям, он потянулся было к трубке, что покоилась в кармане на «молнии», но, уже расстегнув «молнию» на блузе, решил оставить это дело на потом. Пальцы, нащупав чубук, сами собой отдернулись, и он поспешил убрать ладонь восвояси. Трубка — это отдых, это отвлечение от забот. Что-то приятное, словом. А уж предстоящий поиск компромата никак не отнесешь к самым блестящим достижениям прожитой жизни, да и радости особой в предстоящие минуты не ожидается. Да, затянись он сейчас дымком, доставь он себе эту маленькую радость, и, чего доброго, трубка перестанет приносить ему удовольствие во всей оставшейся жизни.
Тогда ладно. Все нормально. Поехали. С кого начнем?
Роджер Брескин.
Франц Фишер.
Джордж Лин.
Клод Жобер.
Пит Джонсон.
Пятерка подозреваемых. Все — насколько может судить Гунвальд — славные мужики. Конечно, с кем-то сойтись полегче, кто-то дружелюбнее, еще кто-то позамкнутее. Но все эти люди отличались куда большей сообразительностью и уравновешенностью по сравнению с рядовым прохожим; им приходилось быть такими, иначе нельзя было и мечтать о продвижении по службе в Арктике или Антарктике, где надо ревностно выполнять такие ответственные и трудные задания и влачить настолько тяжкое бремя, что все, не умеющие полагаться на себя, все ненадежные и не умеющие владеть собой быстро выпадали из списка претендующих на карьеру полярника. Ни один из пятерых не производил впечатления очевиднейшего кандидата на роль убийцы-психопата, даже Джордж Лин, который если и смутил своим поведением кого-то, то лишь в самое последнее время и в этой, последней на его счету, экспедиции, а он участвовал прежде во многих полярных проектах и пользовался уважением — карьера его была долгой и честной.
Гунвальд решил начать с Роджера Брескина, просто потому, что шкафчик Роджера был первым по порядку. Все полки пустовали, кроме самой верхней, где лежала коробка из-под визитных карточек. Гунвальд вытащил эту шкатулку и поставил ее перед собой, между ног.
Как он и рассчитывал, канадец путешествовал налегке. В коробке было всего четыре предмета. Обтянутая прозрачным пластиком цветная, большая — двадцать на двадцать пять — фотография матери Роджера: победоносно улыбающаяся дама с мощными челюстями, седые волосы в завитках, очки в черной оправе. Серебряная щетка-расческа: серебро потускнело. Четки. Папка-скоросшиватель с фотографиями и вырезками из газет — все о непрофессиональном штангисте-тяжеловесе Роджере Брескине.
Гунвальд оставил все это добро на полу и переместил деревянную корзину на полметра левее. Теперь он сидел перед сейфом Фишера.
Подлодка опять ушла под воду, но совсем не глубоко, держась близ поверхности, так, что ее перископы выглядывали из воды. Субмарина зависла не двигаясь на предполагаемом пути перемещения айсберга.
На платформе бронированной башенки в рубке управления у перископа стоял Никита Горов. Он вглядывался в окуляр, ухватившись вытянутыми руками за горизонтальные рукоятки основания, которые моряки называли «ушами». Хотя смотровое окошко перископа и находилось на высоте около двух с половиной метров над уровнем моря, все же волны то и дело вздымались на такую высоту, что ничего не было видно. Правда, когда перископ не заливало водой, через него хорошо наблюдалось ночное море, освещенное слабым призрачным светом парящих в небе четырех осветительных ракет.
Айсберг уже начал наезжать на курс подлодки, если считать от ее носа. Сейчас он находился примерно на двести семьдесят метров к северу. Поблескивающая белая гора резко проступала на фоне черных моря и неба.
Рядом с капитаном стоял Жуков. На голове его были наушники — он переговаривался с мичманом в торпедном отсеке на носу судна. Жуков скомандовал:
— Установку номер один привести в состояние готовности.
Справа от Горова молодой матрос следил за сигнализацией на резервном сигнальном борту, расцвеченном светящимися зелеными и красными индикаторами, сигнализировавшими о состоянии люков, задвижек и прочего оборудования. Когда Жуков, получив сообщение из торпедной, объявил о том, что шлюз задраен, дозорный, наблюдавший за сигнализацией, подтвердил:
— Зеленый и контроль.
— Отсек заполнен водой.
Наблюдавший за сигнализацией матрос сказал:
— Индикация затопления.
— Люк над дулом открыт.
— Красный и контроль.
— Задвижки отсека открыты.
— Красный и контрольный.
Подводная лодка «Илья Погодин» предназначалась по замыслу конструкторов не для ведения боевых действий, но для сбора информации. Тем не менее чиновники из военно-морского министерства страны рассчитывали, что в случае неатомной войны будут использованы в борьбе с противником все подводные лодки. Потому «Илья Погодин» нес в себе двенадцать электроторпед. Каждая такая стальная акула массой в полторы тонны с лишним, из которых триста двадцать кило весила взрывчатка, обладала немалыми разрушительными возможностями. Да, «Илья Погодин» военным кораблем не считался, но, если поступит приказ, лодка лишила бы вражеский флот немалого количества тонн водоизмещения, пустив бы на дно не одно судно противника.
— Отсек номер один в готовности, — объявил связной снизу.
Никите Горову впервые пришло в голову странное сходство процесса подготовки торпеды к пуску, включая заключительный залп, с религиозным обрядом. Видимо, потому, что и война, и богослужение имеют касательство к смерти. Правда, трактуют они смерть по-разному.
В самом преддверии кульминационного момента торпедной литургии вся рубка управления за его спиной погрузилась в безмолвие. Только снизу, из машинного отделения доходил тихий отзвук двигателей, да еще гудели вентиляторы электронных устройств и компьютеров.
После умышленно затянувшейся и почти благоговейной тишины Никита Горов скомандовал:
— Запеленговать цель... и... огонь!
— Первый отработал! — доложил Жуков.
Молодой матрос обвел глазами пульт сигнального борта и, сверившись с индикацией, убедился, что торпеда покинула подлодку:
— Первый ушел.
Горов прильнул глазами к смотровому окуляру перископа в напряженном ожидании.
Торпеда, как было задумано, должна была пройти на глубине в четыре с половиной метра. Это значило, что она должна была поразить утес у самой ватерлинии. Если бы повезло, то, быть может, после взрыва очертания ледовой горы станут более гостеприимными для подводников и удастся причалить к ледовому обрыву пару плотиков, а то и достаточно удобный плацдарм появится, с которого можно будет начинать восхождение.
Торпеда поразила намеченную цель.
— В яблочко! — произнес Горов.
Черный океан как-то съежился, подобрался и подскочил вверх, запрыгивая на основание утеса, и на какое-то мгновение вода осветилась желтым пламенем, словно множество морских змей с пылающими очами выбрались на поверхность океана. Отголоски взрыва дошли до подлодки и заколебали ее внешнюю обшивку. Горов услышал, как забренчали пластины металла на палубе: дзы-ы-нь.
Днище белого утеса на глазах распадалось и растворялось в воде. Ломоть льда размером с хороший дом шлепнулся в воду. За ним последовала настоящая лавина потоков мятого, толченого льда.
Горов поморщился. Он понимал, что взрыв был не настолько силен, чтобы разнести айсберг вдребезги или хотя бы серьезно изменить его конфигурацию.
А силы торпеды хватит разве на то, чтобы отщипнуть чуток от исполинской горы. Но в течение нескольких секунд казалось, что великан вот-вот совсем развалится.
Мичман, дежуривший у носовой торпедной установки, доложил Жукову, что выпускной шлюз отсека задраен, а первый помощник повторил его слова техникам.
— Зеленый и контрольный, — подтвердил один из них.
Отодвинув наушник от уха, Жуков спросил:
— Ну, и каков вид теперь, капитан?
Вглядываясь в окуляр перископа, Горов ответил:
— Да ненамного лучше, чем раньше.
— Что, и высадиться некуда?
— По-настоящему ничего похожего на плацдарм не появилось. Правда, еще не весь лед опал с фасада.
Жуков помолчал, прислушиваясь к донесению мичмана, что-то говорившего с того конца линии.
— Шлюз над дулом задраен.
— Зеленый и контрольный.
— Продувка торпедного отсека номер один.
Горов не очень-то вслушивался в серию донесений о контрольных сигналах, потому что все его внимание было поглощено айсбергом. Что-то было не так. Плавучая гора вела себя как-то неправильно. Или это ему мерещится? Он поморгал, как бы стряхивая с ресниц наваждение, мешающее ему получше разглядеть огромного белого бегемота, качающегося на бурных волнах, которые с прежней ритмичностью продолжали захлестывать, через точно отмеренные промежутки времени, смотровые объективы перископа где-то там, в высоте, над головой, над морем. Такое впечатление, что цель будто бы перестала смещаться к востоку. Да-да, конечно, более того, «нос» ледяного корабля даже вроде бы поворачивается на юг. Пусть лишь слегка. Пусть он еле-еле сдвинулся. Да не может быть. Чушь какая-то. Не бывает такого. Он прикрыл глаза и попытался внушить себе, что все это ему только привиделось. Но стоило ему вновь открыть глаза, поразившие его вещи представились еще более очевидными, чем...
Техник у радиолокатора сказал:
— Цель меняет курс.
— Не может быть, — отозвался Жуков, не поверив своим ушам. — Да еще так быстро. Не все сразу. Откуда взялась сила, чтобы поменять движение?
— Как бы то ни было, направление движения айсберга меняется, — сказал Горов.
— Но не из-за торпеды же. Одной торпеды — да всех наших торпед не хватит, чтобы сотворить такое с таким огромным объектом.
— Нет, конечно. Что-то еще повлияло, — обеспокоенно сказал Горов. Теперь капитан оставил перископ. Он достал микрофон на пружинистой стальной насадке и, поднеся его к губам, вызвал сразу рубку управления и отсек звуколокатора, — последний был рядом, за стенкой, только поближе к «носу» лодки.
— Промерьте нижние слои воды до глубины в двести десять метров. Исследуйте их всеми возможными методами.
Откуда-то сверху из высокочастотного динамика донесся резкий, пронзительный голос:
— Сканирование по полной программе начато, капитан.
Горов опять прильнул к перископу.
Просмотр нижних слоев воды имел целью определить, нет ли каких-нибудь достаточно мощных подводных течений, силы которых хватило бы и на то, чтобы повлиять на перемещения айсберга. Техники «Ильи Погодина» имели в распоряжении звуколокатор, рабочий диапазон которого можно было менять, чтобы прослушивать море на разных частотах. Еще они могли воспользоваться различными температурными датчиками и приборами для определения температур на разных глубинах, а также хитроумными прослушивающими устройствами и прочей техникой для обследования морских глубин. Так что персонал «Ильи Погодина» мог определять местонахождение и пути следования как теплокровных, так и холоднокровных живых существ, обитающих на глубоководье, и обнаруживать скопления различных организмов и под своим килем, и на некотором расстоянии по обеим флангам лодки. Стайки мелких рыб и миллионы миллионов крошечных созданий, креветок и подобных им биологических видов, что служили кормом многим рыбам, в том числе крупным, или увлекались мощными океаническими течениями, или селились в них по своей воле, чему особенно способствовало то обстоятельство, что течения зачастую бывают теплее окружающих океанических масс. Потому если бы сканирование обнаружило скопления рыбы, криля — или же толстые слои планктона, — перемещающиеся в каком-то одном направлении, то в сопоставлении с рядом иных факторов можно было бы прийти к выводу о существовании течения в этом месте океана, а затем уже опустить измеритель скорости течения на нужную глубину и получить цифровое описание выявленного природного явления.
Не прошло и двух минут, после того как Горов приказал обследовать глубоководье, динамик-пищалка зазвучал вновь:
— Обнаружено сильное течение, устремляющееся точно на юг. Верхний слой течения начинается на глубине в сто три метра.
Горов снова оставил перископ и потянул к себе висящий над головой микрофон:
— А на какую глубину уходит течение? Я понял, что сто три метра — верхняя отметка; что вы скажете о нижней?
— Пока не знаем, капитан. Жизнь в этом течении прямо-таки кишит. Зондирование такого потока — это как попытка что-то разглядеть через толстую непрозрачную стену. У нас есть показания приборов, судя по которым течение уходит вглубь по крайней мере еще на сто восемьдесят метров. Но и это — не нижняя отметка.
— А оно быстрое?
— Скорость — примерно девять узлов, капитан.
Горов побледнел.
— Повторите.
— Девять узлов.
— Немыслимо!
— Помилуйте! — присоединился к нему Жуков.
Горов выпустил из рук микрофон, который, подскочив на высвободившейся пружине, занял свое место над головой капитана. А капитан, еще сильнее встревоженный, потому что появились новые причины для беспокойства, снова прильнул к окуляру перископа. Выходит, они угодили в циклон, в смерч, в водоворот. Они — на пути колесницы Джаггернаута, и им нечего противопоставить все сметающей на своем пути космической силе. Огромный ледяной остров пока еще только качнулся, ощутив толчок объявившегося вдруг течения, но уже сейчас за айсбергом готовая пихать его с возведенной в квадрат силой вся мощь стремительно текущих вод. Айсберг пока что как бы не понял, что произошло, он еще поворачивается вокруг собственной оси, добиваясь, чтобы «нос» ледового корабля указывал направление передвижения, но пока что айсберг двигался вкось от подлодки. И, похоже, так будет продолжаться еще несколько минут.
— Цель приближается! — сообщил оператор радиолокатора. — Четыреста пятьдесят метров! — Он читал пеленг, который должен был все время определять по своему прибору.
Не успел Горов подумать, что, собственно, он должен сказать в ответ на это донесение, как лодку внезапно тряхнуло, — словно какой-то великан ухватился за нее рукой. Жуков не удержался на ногах. Бумаги попадали со столика на пол. Толчок ощущался две, самое большее три секунды, но все незакрепленные предметы успели за это время сдвинуться со своих мест и прийти в беспорядок.
— Что за черт? — недоумевал Жуков, стараясь подняться.
— Столкновение.
— С чем мы могли столкнуться? До айсберга было четыре с половиной сотни метров.
— Наверное, с плавучей льдиной. Думаю, не очень большой, — предположил Горов, а затем дал команду обследовать всю лодку на предмет возможных повреждений.
Капитану было ясно, что тело, с которым они столкнулись, не могло иметь очень уж внушительных размеров, — иначе лодка уже тонула бы. Сталь обшивки не прошла технологическую обработку закалкой и отжигом, потому что корпус судна должен иметь достаточный запас гибкости, чтобы безболезненно за малое время всплывать и погружаться, то есть переходить из царства одного давления и определенной температуры в совершенно иное царство с совсем непохожими физическими показателями окружающей среды. Поэтому внушительный кусок льда, хотя бы в тонну весом, да движущийся со скоростью, достаточной для того, чтобы развить значительную кинетическую энергию, пробил бы в корпусе лодки пещеру, а случись это на глубине, давление многотонных масс воды смяло бы судно, как карточный домик. Значит, что бы там ни попалось на их пути, это — что-то не очень большое. Но все равно вред этот предмет мог причинить немалый.
Отозвался оператор акустического локатора и передал новые сведения об айсберге:
— Цель — в четырехстах пяти метрах. И продолжает идти на сближение.
Горов почувствовал, что попал впросак. Если он не отдаст приказа о погружении, лодка столкнется с наезжающей на нее горой изо льда. Однако, нырни лодка прежде, чем станут известны подробности ущерба от только что случившегося столкновения, и еще неизвестно, сумеет ли лодка опять всплыть на поверхность океана. Времени не было — его не оставалось совершенно, — ведь надо было бы уводить судно хоть к востоку, хоть к западу. Но айсберг шел наперерез и уже двигался достаточно резко, загораживая дорогу к отступлению где-то на две пятых мили, то есть метров на шестьсот пятьдесят, считай хоть со штирборта, хоть с левого борта. Глубоководный поток, движущийся со скоростью в девять узлов, течет на глубине в сто три метра и ниже, так что не приходится рассчитывать, что это течение в ближайшие минуты развернет ледовую гору «носом» к судну, так что Горов не сумеет увернуться — айсберг надвигается, как корабль, вздумавший почему-то двигаться бортом вперед, и куда бы ни дернулся «Илья Погодин», все равно в айсберг он врежется.
Капитан дотянулся до горизонтальных рукояток перископа и потянул их вниз, отправляя тем самым оптику в гидравлический рукав, в котором перископ пребывал в сложенном виде, когда не было нужды в его выдвижении.
— Цель в трехстах восьмидесяти двух метрах. И приближается! — объявил вновь оператор звуколокатора.
— Уходим на глубину! — скомандовал Горов, хотя поступили лишь самые первые донесения о повреждениях судна. — Погружаемся!
По всей лодке заревели клаксоны погружения. Одновременно взвыла и сигнализация столкновения.
— Мы уходим под лед, чтобы избежать столкновения с айсбергом, — объяснил свои действия Горов.
Жуков побелел.
— Но ведь эта гора может уходить метров на сто восемьдесят вглубь. Да хоть на двести — под ватерлинией!
Сердце бешено заходилось, во рту мгновенно пересохло. Никита Горов выговорил только: — Знаю. И не уверен, выкрутимся ли мы.
Злобные порывы ветра неустанно молотили в стены домиков фирмы «Ниссан». Заклепки, скреплявшие металлические листы стенок, только крякали и трещали. Могучие потоки остывшего много ниже нулевой температуры воздуха громко стенали.
Ничего сколь-либо заслуживающего внимания Гунвальд так до сих пор и не нашел, хотя за время пребывания на складе он уже покончил с раскопками в шкафчиках Франца Фишера и Джорджа Лина. Если хоть кто-то из них скрывал склонности к убийствам или хотя бы отличался от остальных меньшей уравновешенностью или какой-то ненормальностью, в личных вещах он, этот умеющий скрывать свои изъяны человек, ни единого намека на то не оставил.
Гунвальд передвинул корзину к шкафчику Пита Джонсона.
Горов знал, что у других народов бытует расхожее представление о русских как об унылых, мрачных, вечно чем-то озабоченных людях. Конечно, невзирая на все историческое невезение, оборачивавшееся неизменной склонностью подпадать под власть по-звериному жестоких правителей и до трагизма порочных идеологий, это было далеко не так — уже потому, что и этот стереотип, подобно всякому иному обобщению такого сорта, был весьма далек от правды. Русские и смеялись, и общались, и ссорились, и влюблялись, и совокуплялись, и напивались, и валяли дурака точно так же, как это свойственно делать всем людям всех времен и народов, всегда и повсюду. В большинстве своем те люди на Западе, которые учились в университетах, читали Федора Достоевского, а кое-кто пытался даже углубляться в сочинения Толстого, и вот из этих-то художественных произведений и почерпнули они свои мнения о современных россиянах. Однако попади каким-то чудом некий иностранец в рубку управления «Ильи Погодина» в эту самую минуту, и он не обманулся бы в своих ожиданиях: перед ним были бы те самые русские, которых он себе воображал: угрюмые физиономии, все мрачные, брови насуплены, глаза потуплены долу, явственен глубокий пиетет перед судьбой — и уж точно, покорность грядущей неминуемой участи.
Наконец были получены окончательные данные о повреждениях: ни единая выступающая деталь субмарины не деформирована; ни капли воды не просочилось вовнутрь обшивки судна. Удар ощущался сильнее в носовой четверти судна; в других каютах и отсеках столкновение едва заметили. Но сильнее всего пострадал отсек с торпедной установкой, что находился двумя ярусами ниже рубки управления. Хотя, если судить по сигнализации, особенного ущерба сотрясение все-таки не причинило и непосредственно лодке ничего не грозило. В корпусе лодки, похоже, появилась какая-то вмятина, а то и не одна. Деформации были замечены рядом с кормой и по штирборту, у самого «носа» лодки, в непосредственной близости от плоскостей погружения, хотя те, похоже, не пострадали.
Если внешняя обшивка судна вышла из столкновения, отделавшись небольшими царапинами, ну, может, синяками, то можно было надеяться, что судно сохранило живучесть. Но если хотя бы в одной точке обшивки образовалось какое-то вздутие с микротрещинами — или, еще хуже, трещины пошли паутиной, — то экипаж может распрощаться с надеждами на успешное возвращение из пучины. Сопротивление внешнему давлению на поврежденных участках будет ослаблено, а неравномерность распределения давления по всему корпусу приведет к еще большей деформации ущербных площадок, так что деформация усугубится, чтобы очень скоро обратиться в трещину, затем в пролом, а там водная толща раздавит судно, которое, лишившись воздуха в своей утробе, начнет медленно погружаться на дно океана.
Раздавшийся молодой голос, принадлежавший офицеру, командовавшему погружением, прозвучал громко, но, несмотря на не слишком ободряюще привходящие обстоятельства, дрожи в нем не было слышно:
— Шестьдесят один метр ниже уровня моря, и мы продолжаем погружаться.
Оператор звуколокатора сообщил:
— Профиль цели сужается. Цель перестраивает движение, поворачиваясь носом по направлению течения.
— Глубина — семьдесят шесть метров, — доложил вновь ответственный за погружение офицер.
Им надо было уйти хотя бы на сто восемьдесят метров вниз. Коль уж видимая часть айсберга возвышалась над ватерлинией примерно на тридцать метров в высоту, то куда большая масса должна скрываться под водой — известно, что обыкновенно видимая часть айсберга составляет около одной седьмой всего объема ледяной горы. Безопасности ради Горов предпочел бы опуститься метров на двести, а то и на двести десять, хотя скорость, с которой приближалась цель, резко уменьшала шансы на достижение прежде столкновения глубины пусть бы, по крайней мере, в сто восемьдесят метров.
Звукооператор опять объявил расстояние до айсберга.
— Триста сорок шесть метров. Сближение продолжается.
— Не будь я атеист, — проговорил Жуков, — я бы уже молился.
Никто даже не улыбнулся. Да и не было в это мгновение здесь никаких атеистов — даже Эмиль Жуков сейчас, несмотря на только что сказанные слова, безбожником не был.
И пусть все собравшиеся казались на вид хладнокровными и самоуверенными, Горов ощущал страх, разлившийся по рубке управления. Он чуял его, обонял. И тут нечего было подозревать капитана в каком-то преувеличении или склонности к театральным эффектам. У страха действительно есть едкий собственный запах: это просто зловоние необычайно терпкого пота. Все кругом источало аромат страха.
— Девяносто восемь метров, — объявил офицер погружения.
Тут же подоспел и оператор акустического локатора с донесением об айсберге:
— Триста восемнадцать метров до быстро приближающейся цели.
— Глубина — сто десять метров.
Страшное дело они затеяли: слишком поспешное погружение. Раз уж они так стремительно опускались на глубину, то, значит, температура вокруг лодки и давление на ее корпус росли слишком быстро, а это означало усиленную деформацию обшивки.
Пусть даже у каждого из присутствующих здесь моряков было свое дело: всяк следил за порученным его надзору оборудованием, — все равно все взгляды время от времени сходились на стенде погружения, который вдруг стал казаться средоточием, сердцевиной управляющей рубки. Стрелка глубокомера падала стремительно, никогда еще они не уходили в глубину так быстро.
Глубина — сто пятнадцать метров.
Сто двадцать метров.
Сто двадцать восемь метров.
Всем на борту было ведомо, что лодка сконструирована с расчетом на внезапные и очень резкие движения и перемещения, но даже это всеобщее знание о немалом запасе прочности, заложенном в конструкцию разработчиками, не снижало всеобщей напряженности. За последние годы, когда стране хотелось поскорее выбраться из нищеты, куда ее завели десятилетия тоталитаризма, расходы на оборону из года в год все сильнее урезались — было, правда, одно исключение: разработки ядерного оружия — и поддержание работоспособности уже существующих систем исподволь приходило в упадок, сроки профилактики не выдерживались, а, бывало, плановые работы и вовсе откладывались на неопределенное будущее. «Илья Погодин» и без того давно уже миновал лучшую пору своего срока службы — так, морально устаревшая субмарина, которая, быть может, еще не один год пробудет в строю, служа правдою и верою подводному флоту, — но, как знать, может вдруг и не выдержать более или менее серьезной передряги, и любая мало-мальски заметная неисправность способна обернуться тогда концом света на одной отдельно взятой подлодке.
— Глубина — сто сорок метров, — объявил отвечающий за погружение офицер.
— Цель — на расстоянии в двести семьдесят три метра.
— Глубина — сто сорок шесть метров.
Обеими руками Горов ухватился за обрамление командного пульта и сжал его так сильно, что ощутил, как давит снизу наклонившаяся палуба. Он сидел так, пока не заболели плечи. Суставы пальцев стали такими острыми и такими белыми, словно у него не было ни кожи, ни крови, ни мышечной ткани — только голая кость.
— Цель — в ста восьмидесяти двух метрах!
Жуков сказал:
— Так набирает скорость, словно под горку катится.
— Глубина — сто пятьдесят девять метров.
Они погружались все быстрее и быстрее, но все же ускорение казалось не столь большим, как хотелось бы. Горов, по крайней мере, не был доволен. Надо опуститься еще на пятьдесят пять метров, а то и больше, чтобы уж наверняка избежать столкновения с днищем айсберга — и, наверное, пущей гарантии ради, стоило бы уйти еще глубже.
— Глубина — сто шестьдесят четыре с половиной метра.
— Я десять лет служу на этой лодке и только дважды опускался на такую глубину, — заметил Жуков.
— Да, будет о чем написать домой, — сказал на это Горов.
— Цель — в ста сорока шести метрах и быстро приближается! — объявил оператор акустического локатора.
— Глубина — сто семьдесят метров, — сообщил офицер, командующий погружением, хотя ему в точности было известно, что все и без того следят за перемещением стрелки по шкале глубокомера.
Официальные заводские данные утверждали, что «Илья Погодин» может работать на глубинах до трехсот метров. Ниже погружаться не следовало — «Илья Погодин» не принадлежал к числу сверхглубоководных субмарин, предназначенных для боевых действий во время ядерной войны. Ясное дело, внешняя обшивка лодки пострадала в ходе недавнего столкновения, и как обстоит дело с ее целостностью, пока неизвестно. Поэтому, естественно, сама цифра — триста метров — смысла сейчас не имела и биться об заклад о ее реальности никто не собирался. Поврежденный штирборт мог обернуться этаким схлопыванием подлодки, да еще переходящим в расплющивание, дерзни она погрузиться и на меньшую, чем гарантированный заводом предел, глубину.
— До цели — сто девять метров. Цель приближается!
Горов тоже вносил немалый личный вклад в то зловоние, которым теперь наполнена была небольшая рубка. Рубашка пропиталась потом под мышками и на спине, ниже лопаток.
Голос офицера, распоряжавшегося погружением, настолько ослабел, что звучал едва ли громче шепота, но тем не менее все понимали, что говорит их товарищ.
— Сто восемьдесят три метра. Набор глубины продолжается.
Лицо Эмиля Жукова так вытянулось и осунулось, что напоминало посмертную маску.
Все еще держась руками за окантовку пульта, Горов сказал: