Багряный лес Лерони Роман

"Какое?"

По ее ставшему глухим тону он понял, что у неё испортилось настроение.

— Я заеду за тобой в десять, и мы поедем в ресторан. Я сейчас же закажу столик. Согласна?

Теперь с ответом не торопилась она, играя на его нервах, но что стоила эта игра после тех пережитых чувств на лестнице автовокзала в Новограде-Волынском — они были сущим пустяком, развлечением. Переверзнев даже широко улыбнулся этой мысли.

"Да, я согласна. В десять?"

— Да, в десять. — И пояснил, понимая, что необходимо это сделать — человек, который любит, не должен находиться в неведении — постоянное ожидание, неизвестность, как знал Переверзнев, только травят любовь: — Я буду на совещании у "Шах и мата", но не думаю, что оно затянется до бесконечности. Ты не будешь сильно волноваться?

"Наверное, нет. Как у тебя дела?"

Наталья, как понял Олег, спрашивала о штурме.

— Наташа, встретимся, и я расскажу то, что смогу рассказать. Договорились? На этом я ненадолго прощаюсь. Пока. — И не дожидаясь, пока она ответит на его прощание, отключил связь, сразу набирая номер знакомого и уютного ресторанчика, решая для себя, что сделает все, чтобы не опоздать на свидание — Плещаная стоила того, чтобы отбросить все дела.

Наконец он набрал номер мобильного телефона Сувашко. Секретарь Президента ответил сразу.

— Добрый вечер, Михаил Юрьевич. Это Переверзнев.

"Где вы пропадаете?"

— Еду из аэропорта.

"Не могли сразу прилететь на дачу?"

Сувашко говорил, как всегда, в своей манере: торопливо, но разборчиво, сухо, но с какой-то участливостью.

— Нет, не мог. Там так красиво, что грохотать вертолетом над этой красотой — просто кощунство.

"Понимаю. Вы неисправимый эстет, Олег Игоревич".

— Спасибо за комплимент.

"Это разве комплимент? — удивился секретарь, и сразу перешел к делу. Переверзневу нравились такие контрасты в этом человеке, которые показывали, что Сувашко никогда не забывает о деле: — Олег, тут журналисты берут твой офис, президентский и резиденцию прямо-таки приступом. Я думаю, с ними надо поговорить. Тебе".

— Ты спрашиваешь, что я думаю по этому поводу?

"Ты всегда меня правильно понимал. Так что?"

— Если тебе не трудно — организуй… Думаю, что у меня есть, что им сказать.

"Мне трудно? — изумился Сувашко. — Что ты такое говоришь? Я организую тебе все в лучшем виде!".

— Только большая просьба, Михаил: сделай так, чтобы все эти мероприятия не затянулись больше, чем до девяти часов вечера.

"Что-то очень важное?"

— Больше, чем ты думаешь.

"Хорошо, я в беде тебя не оставлю, — пообещал секретарь, и возвращаясь к дружественному тону, добавил: — Да, ты поторопись, пожалуйста, иначе шампанское выпустит весь газ".

— По какому случаю праздник? — поинтересовался Переверзнев.

"А ты не знаешь? У самого хорошее настроение. Он доволен тобой: освободил десять человек — это не так просто".

— Но штурм провален! — в возмущении немного повысил тон Олег.

"Ну, — спокойно ответил Сувашко, — у каждой медали есть две стороны. Здесь все в порядке, — уверил он, — так что можешь приезжать смело: ты сегодня здесь на белом коне. Пока"…

— Пока, — растерянно ответил Переверзнев. Он совершенно ничего не понимал. Если секретарь Президента говорил о шампанском — значит, это так и было на самом деле. "На белом коне"… Трудно привыкнуть к странностям жизни даже тогда, когда прожил половину столетия: иногда бывает, что теряя одно, приобретаешь другое, более ценное чем прежнее.

Стараясь не думать о причине того, почему он делает это, Переверзнев открыл автомобильный гардероб и стал переодеваться: после падения на лестнице, костюм, который был сейчас на нем, пришел в негодность для того, чтобы в нём можно было появиться в президентских апартаментах, тем более идти на свидание с женщиной в ресторан.

Он предчувствовал, как мало хорошего осталось в его жизни, чтобы в эти моменты, "езды на белом коне", думать о плохом. Надо было с жадностью собирать те крохи радостей, которые были ему пока доступны, чем он и занимался.

— Когда будем в Конча-Заспе, Дима?

Водитель бросил взгляд на часы:

— Движение очень плотное, Олег Игоревич, но думаю, что если постараться, — он полез в специальный ящик за проблесковым маяком, — будем у Президента не позже, чем через двадцать минут.

— Езжай спокойно — без иллюминации, — приказал министр, и водитель положил маяк на место.

С переодеванием было окончено. Было приятно ощущать на себе свежесть чистой и новой одежды. Автомобильный гардероб Переверзнев комплектовал сам. Там было все: спортивный костюм, обувь и инвентарь (иногда случалось так, что надо было несколько сетов побегать с теннисной ракеткой по корту, или посидеть со спиннингом на берегу озера или реки — деловые свидания часто носили окраску отдыха); там же висел дорогой смокинг — для особо торжественных случаев, кроме официальных (на официальные министру следовало облачаться в парадную форму, что он делал, по известным причинам, без особого удовольствия), выходная одежда, которую он одел сейчас, нисколько не смущаясь от того, что будет выглядеть весьма необычно среди своих коллег (запасного рабочего костюма у него не оказалось — не предусмотрел, что… Прочь эти мысли! Прочь!). Сейчас на нем были свободные, дорогие и красивые джинсы (что уже само по себе из ряда вон по случаю предстоящего совещания), короткая кожаная куртка и клетчатая (ковбойская — как называл ее Олег, и как было на самом деле) сорочка. Дополняли наряд, не в техасском, конечно, стиле, мягкие, спортивного вида туфли и ремень. В такой одежде он чувствовал себя полностью свободным и помолодевшим, и представлял себя в своем служебном лимузине, как случайного пассажира, которому необыкновенно повезло, и его согласились подбросить на столь дорогой "тачке".

Вообще давно отмечено и применяется умными людьми там где и когда надо, что одежда способна управлять человеческим поведением. Говорят: "Положение обязывает", но забывают добавлять, для точности и справедливости: "Одежда требует". А она требует много, и можно неожиданно многое открыть в себе, одев на себя совершенно непривычный смокинг: сразу появляется осанка, голос утяжеляется до торжественности, а с губ, хочешь этого или нет, так и сыпется одна любезность, хотя до этого за собой такого никогда не замечал. Возможно, из-за этого в прошедшие века, да кое-где и сейчас остался, обычай переодеваться по несколько раз на день: к завтраку, к чаю, для гостиной, для библиотеки, для гостей, друзей… Масса была поводов, чтобы быть разным человеком, не зацикливаться на каком-то одном стереотипе поведения, а быть по-настоящему свободным. Правда, как ни жаль, такая свобода доступна немногим, так как требует значительных материальных затрат — изменить человека и требовать чего-то от него может только настоящая одежда, купленная не на рынках или в торговых рядах, а в фирменных салонах. Именно поэтому одежда там так дорогостояща. Дорога потому, что приобретаешь вместе с нею свободу.

Министру хорошо помнились далекие Перестроечные времена, когда новой одеждой, купленной в комиссионных магазинах, люди, особенно молодежь, выражали свое несогласие жить по-прежнему, по-старому: можно было видеть батники с надписями на груди и спине: "Перестройке — ДА!", "Мы с Горбачевым! А ты?", и многое другое, в котором легко, если не броско, читалось стремление к изменению жизни, к свободе. Наверное, такое отношение к одежде сложилось только у людей в постсоветских государствах, там, где были в памяти расстрельные судовые процессы над спекулянтами джинсовыми брюками в 60-е годы XX столетия.

Переверзнев улыбнулся своим размышлениям. Ему было приятно ощущать себя более раскованным, и кто знает, что произошло бы там, в Новограде-Волынском, на автовокзале, окажись на нём эта самая одежда. Кто знает…

Теперь он думал о Чернобыле.

С самого своего первого дня на министерском посту, эта Зона стала для него настоящей головной болью. По распоряжению Президента Украины, охраной территории, которая теперь, после увеличения радиуса на пять километров, составляла без малого четыре тысячи квадратных километров, занимались специальные подразделения Министерства Внутренних дел. Но с момента ликвидации аварии на АЭС на работу подразделений отпускалось ничтожно мало средств, словно кто-то из чиновников решил, что в Зоне ничего страшного произойти не должно, кроме того, что уже произошло. Наверное, поэтому и назвали Чернобыльскую зону "Зоной отчуждения", потому что она оказалась никому ненужной, кроме преступников, которые быстро поняли, что с недостатком внимания со стороны МВД к такой огромной территории, они быстро превратят в ее в свою вольницу. Давно прошли шумные процессы над теми людьми, которые, нарушая Закон, создавали в Зоне коммерческие предприятия (при этом непонятным образом получая для своих махинаций бюджетные средства), и под их прикрытием разворовывали имущество, оставленное жителями во время эвакуации, а также дорогостоящее оборудование, которое использовалось для ликвидации аварии. Так был продан в Англию кран, с помощью которого сооружался всему миру известный саркофаг, или объект "Укрытие". За десятилетия Зона оказалась разворована полностью, за исключением, разумеется, самой атомной станции. Тут, слава Богу, у чиновников было достаточно ума, чтобы не урезать финансирование подразделений, которые занимались охраной станции, и принадлежали СБУ — понимали, что в этом случае до второго взрыва, более мощного, чем прежний, рукой подать. Все было бы хорошо, если бы болезнь по имени "Чернобыльская зона", перейдя раньше в хроническое состояние, не стала в последние годы обостряться. Уже не было в Зоне ничего ценного, что можно было украсть, так преступники стали ее использовать для того, чтобы скрываться в ней, в ее лесах, болотах, заброшенных поселках, городках от правосудия. И если бы они там просто сидели… Как, в свое время Переверзнев узнал от Нечета, в Зону частенько наведывались те, кого в мире считали, если можно так сказать, "ведущими террористами". Точно неизвестно, чем они там занимались, но настораживало одно совпадение: во время таких визитов, в Зону, правдами и неправдами, пробирались и останавливались лагерями незаконные военизированные организации. Пробирались со всего мира: России, Кавказа, Африки, Ближнего Востока, Латинской Америки, по одному, но в одно и то же место… Когда Переверзнев, с любезного разрешения Нечета, прочитал список лиц, которые "посетили" Чернобыль, у него зашевелились волосы на голове: практически не было ни единого имени, которого не было в секретных формулярах Интерпола. Эти люди были известны за рубежом, как самые кровожадные и непримиримые экстремисты и террористы, на руках которых десятки и сотни жертв!.. И они были совсем рядом с АЭС, в центре Европы! Одно их присутствие должно было означать катастрофу для всего европейского континента.

Переверзнев пытался решить проблему своими силами, но от него отворачивались, как от прокаженного, либо делали вид, что не понимают, о чем идет речь. Так было везде: у Президента, который говорил, что этим вопросом есть кому заниматься (а на самом деле не было), депутаты — те просто изумлялись, словно слышали какую-то жуткую небылицу, и упрямо, в комиссиях, делали все, чтобы этот вопрос не был вынесен на рассмотрение в сессионный зал, коллеги министры, силовики — наверное, только они знали всю величину проблемы, так как угрюмо советовали не кипятиться и не лезть на рожон, а ждать (как у нас заведено!) того самого момента, когда жареный петух куда-то клюнет…

Хоть и мало что помнил Олег Игоревич из переговоров с террористами в Новограде, так как действовал после пережитого потрясения на подсознательном уровне, но хорошо понимал, почему позволил преступникам направиться в Чернобыль, пообещав при этом не мешать им в пути, а заодно и отдав приказ охранникам Зоны пропустить автобус… С его помощью он старался привлечь необходимое внимание, с ним получить полномочия, и раз и навсегда покончить с этим рассадником проблем для всего мира. Заодно и поквитаться с Геликом. Там, в Зоне, это можно будет сделать просто: огромные территории, где человек мог пропасть без следа…

Хотя она и не знала, в каком ресторане они будут проводить время, но одета была по случаю. Переверзнев знал, причину такой предусмотрительности: Наталья была настоящей, и, более того, стоящей, женщиной, которая если и произносит фразу "Женщина — это украшение мужчины", то вкладывает в нее в миллионы раз больше смысла, чем какая-нибудь фифа, считающая, что весь мир принадлежит эмансипированным женщинам, а на самом деле не знающая разницы между этим понятием и феминизмом, тем более крайним. Длинное платье, темно-синего цвета, с небольшим, едва заметным отливом, тонкими бретельками, свободным, до волнения в мужском сердце, декольте, и теми очаровательными интригующими вырезом на спине и разрезом внизу, когда видно почти все, а хочется еще большего. Плещаная умела преподнести и продемонстрировать свои женственность, пусть, в этом случае, внешнюю, и совершенство зрелой женщины. Олег в компании такой женщины чувствовал себя на седьмом небе, и изумлялся мысли, что эта недостижимая божественность ему доступна, только пожелай. Эта игра, которую, скорее всего, начала Наталья, чтобы слегка, совсем безобидно и, досадить своему возлюбленному за то, что он решил пока довольствоваться малым, а не большим, когда они бы остались вдвоем у нее дома, волновала обоих равно и добавляла остроты желаниям.

Простоту и элегантность прежде всего ценил Переверзнев в женщинах. Он, как красивый и высокий мужчина, имел достаточный опыт отношений, и из него знал, что в этом соотношении простоты и элегантности в женщинах скрывается или самый бесценный человек, либо прожженная стерва. Но во всех случаях всегда было интересно проводить с ними некоторое время своей жизни, чтобы потом не жалеть об упущенных шансах. Олег старался мало их упускать в жизни. И искал только их, не размениваясь на мелочи, умея отличить простодушность от простоты, что означало для него: наличие у его спутницы ненавязчивого, но обязательного вкуса, умения говорить, думать, поддерживать беседу, быть интересной и не быть бабой, с ее постоянным хныканьем, истериками, вредничаньем и требованиями невозможного, а элегантность — от скромности, которая, как повсеместно встречается у женщин, часто временна, либо демонстративна, не искренна. Он слишком много пережил в своей жизни, чтобы научиться выбирать в ней самое лучшее, и не удовлетворять потребности с теми, кто оказывался на пути и был не против.

К любви он относился враждебно… Неоспоримо то, что любовь может очаровать и вознести на предельную высоту блаженства, но ничто и никто не сможет так отравить жизнь, с такой подлостью причинить страдания, и с таким изуверством убить. Ничто и никто, кроме любви. Олег не знал, любил ли он когда-нибудь в своей жизни, но видел достаточно примеров, когда любовь жестоко расправлялась со своими поклонниками. Она — жестокая богиня с прекрасным ликом. Достаточно было примера, увы, жаль, уже покойного Кляко… Он не признался другу, не раскрыл ему своей ужасной тайны: именно ему, молодому офицеру разведки, верившему в святость своей профессии было поручено разработать и провести операцию по ликвидации Анастасии. Это была не первая его жертва, но эта смерть, страдания Кляко, потерявшего любимую женщину — научила Олега уметь не любить, чтобы когда-нибудь кто-нибудь не смог поступить с ним подобным же образом. Научился, и мог себе позволить даже не влюбленность, а обыкновенное увлечение, когда вместо чувств действуют в отношениях между людьми симпатии. Зато был свободен, и старался не думать о том, что за такую свободу он платил тем, что оставался один на один со своей уже скорой старостью.

— В таком наряде прямо хоть под венец, — сказал он, подарив Наталье букет цветов, который не забыл купить по дороге к ней домой. — Ты очаровательна. Я говорю правду: просто волшебна!.. Я начинаю сожалеть о том, что одет не по случаю. — Он оглядел себя в джинсах. — Не знаю, что и делать. Может поехать и прикупить костюм?

Она прижала цветы к груди и поцеловала его.

— Не делай этого. Ты мне таким больше нравишься. Необычный, необыкновенный и совершенно не похож на министра.

— Я?.. Я не министр? — с улыбкой удивился он.

— Да, сейчас ты не министр. — Наташа прижалась к нему. — Мне кажется, что сейчас ты более настоящий, чем там, в своем кабинете. Поцелуй меня.

Она подняла лицо и посмотрела в его глаза. Второй раз в жизни он увидел ее глаза и губы так близко, что закружилась голова. В ее глазах он читал себя, обожание собой и удивлялся этому: разве можно быть настолько безрассудной и слепой, чтобы любить того, кто не любит, и не полюбит никогда? Ее влажные губы подрагивали и звали, и он не утерпел, чтобы не попробовать их вкуса. Они были слегка сладкими. Это был не вкус помады. Мужчина, даже за дешевой помадой узнает настоящий вкус женских губ. Но это должен быть тот мужчина, который в общении с женщиной ищет не плотской утехи, а именно женщины, существа, сотворенного из хаотического сплетения чувств и умеющего читать их как настоящий охотник, при этом уметь не заблудиться, идя по этим следам, не увлечься.

— Ах, — томно вздохнула она, когда он освободил ее из своих объятий, и, закрыв глаза, опустила голову, — ты сводишь меня с ума. Я бы с удовольствием осталась дома, с тобой…

— А как же наряд, платье? — тоном искусителя спросил он.

Наталья дотронулась до лба ладонью, словно этим старалась собрать воедино разлетевшиеся мысли.

— Я себя иногда чувствую с тобой совершенно беспомощной. Ты видишь меня насквозь.

Он улыбнулся и еще раз коротко поцеловал ее губы.

— Не говори так. Я всего лишь вижу в тебе красивую и умную женщину.

— Так просто! — изумилась она. — И так приятно. У меня давно не было никого, кто бы мог это видеть. Все время я была женой, следователем, милиционером, офицером и матерью. Но не женщиной, которую ценит мужчина.

— Не увлекайся, — по-доброму посоветовал Олег. — Это опасно, так как можно быстро разочароваться. Я знаю, как это больно.

— Ты предупреждаешь о себе? — с наигранной осторожностью поинтересовалась она.

— И о себе тоже…

— Не надо, Олег. Что будет, то будет. Я знаю, что склонна многое придумывать. Но, как всякая глупая женщина, тешусь надеждой, что когда-нибудь мои мечты станут реальностью. Возможно, это может произойти у меня с тобой. Не запрещай мне хотя бы мечтать. Это мое…

Она развернулась и пошла в комнату, чтобы поставить цветы в вазу.

— Они очень красивые, — донесся ее голос оттуда. — Извини, я забыла тебя поблагодарить.

— Не за что, — ответил он.

Через минуту она вышла к нему в коридор.

— Я очень рада, что ты пришел в гости, и надеюсь, что это будет не в последний раз.

— Обещаю. — Он обнял ее за плечи, еще раз поцеловал. — Мы едем?

— Да.

Уже в машине слушая, её незатейливый рассказ о том, как ее сын учится в Англии, восхищаясь ним, как и положено делать, когда мать рассказывает о своем чаде, Переверзнев вспоминал совещание у Президента.

До совещания, ожидая, пока соберутся все силовые чиновники правительства, министр с Президентом в одной из комнат резиденции обсуждали предложение Переверзнева. Сам министр чувствовал себя настолько уверенно, что иногда в разговоре с Поднепряным позволял себе слабую дерзость, которую, впрочем, как казалось со стороны, Президент не слышал, либо делал вид, что не слышит. Против ожидания первое лицо государства был согласен во всем со своим министром и обещал полную официальную поддержку с того момента, когда Переверзнев займется выполнением своих плана и обязательств.

— Надеюсь, что вы полностью понимаете, что собираетесь делать, уважаемый Олег Игоревич, — во второй раз за сегодняшний день, произнес Святослав Алексеевич. — Не хотелось бы увериться, что на посту министра у меня служит авантюрист.

Переверзнев горько усмехнулся:

— Все привыкли видеть в слове "авантюрист" какой-то негативный смысл. Но разве можно на моем посту министра МВД, господин Президент, не быть этим же самым авантюристом, когда я должен контролировать мир авантюры, преступный мир?.. Не зная своего противника, его никогда не победишь.

— Вы признаете то, что вы авантюрист? — тихо спросил Поднепряный. Он не уловил в словах своего подчиненного уже известной дерзости, вместо нее — искренность. И удивлялся этому. Нет, даже не удивлялся, а изумлялся: для него искренность являлась недостатком в натуре политика, который затмевал все достоинства. И вообще, Поднепряный был тем самым хорошим политиком, тем самым "Шах и Матом" только потому, что быстро понял, что политический мир — это то самое Зазеркалье, которое большинству из нас хорошо знакомо с детских лет. Тот самый мир, в котором все становится с головы на ноги: совесть становится предельной глупостью, искренность — идиотизмом, и так далее…

Он вновь увидел улыбку на лице Переверзнева, и заметил в ней что-то очень напоминающее снисходительность.

— Святослав Алексеевич, если мы с вами решили посвятить себя политике, это означает для меня, что мы также решили отдать должное и авантюризму. Вы не согласны с этим?

Президент на мгновение задумался и довольно хмыкнул:

— Пожалуй… Я уже обещал вам полную поддержку с моей стороны. Вы правы, Олег Игоревич, Чернобыль стал уже той проблемой, которую если не решать — она разрешится сама, и результат этого решения будет не в нашу пользу. Я сдержу слово. Взамен бы хотел получить от вас кое-какие гарантии…

Переверзнев был немало удивлен последней фразе: Поднепряный торгуется?!

— Я слушаю, господин Президент, — произнес он, после того как откашлялся — короткий спазм пробежал по горлу.

— Ваша кампания продумана до малейших деталей. В этом не просто угадывается, но даже без теней видится не только профессионал, но и человек, который немало времени посвятил разведке…

Переверзнев заставил себя дышать спокойно. Не нравилось ему, когда Президент довольно часто говорил о прошлом роде деятельности своего министра. Создавалось впечатление, что Поднепряный что-то знал. Неужели на основе этого пойдет торговля? Если это будет именно так — шантаж, тогда Переверзнев не уступит ни пяди! Ему нечего терять, а с шантажистами — дело известное — раз уступишь, будешь до конца своих дней платить…

— Прошу, — продолжал Святослав Алексеевич, — из того списка лиц, которых вы наметили в разработку, ничем и никак не затрагивать следующих людей…

Поднепряный назвал фамилии. В остатке была "мелкая рыбешка". Негодование стало закипать в сердце Переверзнева.

— Это невозможно, господин Президент, — тяжело ответил он. — Если не будет этих лиц в списке, тогда вся эта игра превращается в обыкновенную и бесцельную возню, которой и без того довольно в правительстве. Я не вижу никаких обязательств совести покрывать преступников…

— Но у вас, уважаемый, нет доказательств! — возразил Поднепряный.

— А не для того ли я нахожусь на этом посту? Не мои ли прямые обязанности: добывать против преступников пункты обвинения?

Его вопрос звучал, по крайней, мере наивно, исключительно риторически, был праведным возмущением, которому в последующее мгновение предстояло захлебнуться грехом прошлого. Как оно его утомило в этот день, это проклятое прошлое! Именно оно заставило его с безумством обреченного человека строить обстоятельства жизни так, чтобы приблизить только-только начавший определяться крах, сделать его видимым. Азарт, кураж попавшегося в капкан зверя, который готов отгрызть себе лапу, чтобы получить свободу, которая его, в следующее мгновение, приведет либо под прицел охотника, либо в новую ловушку.

Именно так Переверзнев описывал, объяснял и видел свое собственное положение. Он был холоден и трезв. Прошлое пришло к нему, чтобы требовать уплаты долга, и должник был готов не только платить, но и отдавать сторицей, но не называл свой порыв раскаянием, как тому следовало быть. Таким образом он боролся, дрался, намереваясь уйти, на прощанье громко хлопнув дверью.

Неожиданно его голос стал настолько силен и крепок, как у человека, искренне верящего в свою правоту. А как же иначе?

— Как же иначе? — произнес он вслух вопрос, который прежде задавал сам себе. — Как же иначе, господин Президент? Я являюсь Четвертой[21] инстанцией правды в государстве, и не имею права от нее отказываться.

Поднепряный слушал его, стоя лицом к окну. Он смотрел на темно-фиолетовую дремоту леса, редко и резко разбитую белым неживым светом фонарей. Лес поглощал ослепительный свет своей темной синевой, и, казалось, питался этим светом, и застывал в своей дремоте не сколько от сонной необходимости позднего вечера, а именно от этого света, неестественного и негреющего, замирал стеснительной неподвижностью, скрывая свои вечные и непознанные тайны — достаточно было отключить этот режущий сознание и покой свет, чтобы проснулась сказка, демоны, тролли и ведьмы в ней, но этого не происходило, так как человеческий страх был настолько же верен и силен перед природными тайнами, как и сами загадки мира. Так им и предстояло противостоять в вечности — видимым друг другу, но не понятым друг другом.

В раздумьях Президент медленно покачивал головой из стороны в сторону. Эти движения были практически неуловимы. Их не осознавал даже сам Президент, но непостоянство фиолетовой лесной тени и холодного безжизненного света фонарей рисовали на его лице его же мысли. Когда тень разливалась по его чертам — была видна мудрая грусть сожаления, когда же морщины заливались светом, как солнечным светом лунная поверхность, лицо рассказывало об той радости, наполнявшей человека в моменты, когда он чувствовал себя победителем. Это была затаенная радость. Все решалось руками самого Переверзнева. Президент понимал это сейчас как никогда ясно.

Он стоял вполоборота к окну, и поэтому на лице черного ночного сумрака комнаты и фиолетовой лесной тени было все-таки больше, чем света. В ней таилось главное — разочарование.

Переверзнев же был настолько смел, что не столько разгадал мысли Поднепряного, сколько просто озвучил свои собственные:

— Господин Президент, я трезво оцениваю ситуацию и понимаю, что очистка Зоны — это мой прощальный бенефис…

Поднепряный резко обернулся к министру.

— Рановато вы подумываете об отставке, уважаемый Олег Игоревич. Такой министр, как вы, сослужит хорошую службу не одному Президенту. С сегодняшнего дня вы заработали достаточное количество проходных баллов, чтобы остаться на настоящем посту по меньшей мере еще лет пять. То, что вы сегодня сделали в Новограде…

— Провалил штурм, — глухим голосом вставил Переверзнев.

— Нисколько! — горячо возразил Президент. — И думать так об этом не смейте! То, что вы сделали в Новограде-Волынском, достойно высшей похвалы. Уверен, что вы с честью заработали звание "Человека года". Освободить заложников без единого выстрела и без единой капли крови — это поступок, достойный профессионала.

Министр тоже подошел к окну, стал боком к Президенту и стал смотреть на тьму спящего леса.

— Спасибо вам за хорошие слова, Святослав Алексеевич. Но мы с вами оба политики, и вы опытнее меня в этом деле. Разведка научила меня в критические моменты действовать прямо и стремительно, чтобы внезапностью и напорством не только ошеломить противника, обезвредить его, но и для того, в первую очередь, чтобы остаться живым. Игра на грани провала, на грани фола, ва-банк. Политика же — это сонная кошка дипломатии: капризна и медлительна, ленива, но в то же время достаточно коварна, сильна и опасна. Я не родился с даром политика, и никогда не смогу им быть. В моей работе не было и не будет "своих людей". Я снесу их головы, чтобы потерять собственную.

Президент, уже не скрывая сожаления, глубоко и шумно вздохнул и медленно пошел к дверям, которые вели из комнаты.

— Мне кажется, что мы уже достаточно много обсудили. Пора идти на совещание. Наверняка, уже все в сборе. — Он открыл дверь и замер в освещённом проеме, как кукла в знаменитом театре теней, перед тем как сыграть свою главную часть роли в спектакле, привлекая своей неподвижностью внимание зрителей. — Олег Игоревич, поверьте, пожалуйста, что мне очень жаль.

— Спасибо, Святослав Алексеевич…

— Погодите с благодарностями, — устало перебил его Поднепряный. — Мне действительно жаль, что нам предстоит расстаться. Но со своей стороны я обещаю, скорее даже добавляю к тому, что обещал раньше: я ничем не буду вам мешать. Можете на меня положиться.

Он заметил, как широко улыбнулся его министр, но не понял причины радости этого человека.

Переверзнев же улыбался тому, что в этой беседе он добился главного: получил полные полномочия на свою игру, стал хозяином положения, чтобы полностью выложиться в своем прощальном бенефисе.

Он танцевал с нею. Эта женщина, как он думал, в другое время, не при тех обстоятельствах, которые плотной паутиной опутали его жизнь за последний день и грозили новыми бедами в скором будущем, она могла бы стать утешением всех его последующих дней. Но Переверзнев был готов отказаться от нее. И причиной этому было не только его неверие в любовь. Этого, как бы он не думал и не решал, не объяснял для себя суть жизни, истину существования человека, он не мог отвергнуть: любовь была, есть и будет. Разница была в том, что в ее рядах себя чувствовали счастливыми те, кто имел веру. У Олега же ее не было. Он потерял ее тогда, когда лишился доверия, главного стержня веры.

Ресторанчик был небольшим — в зале стояло около десятка столиков. И было огромной удачей, что сегодня он был полупустым. В дальнем углу сидела молодая пара, которая была настолько занята друг другом, что Олег и Наталья могли чувствовать себя уединенно. За удачу следовало благодарить понедельник. Кроме того, ресторан находился на Вторых Теремках, почти на окраине Киева, и эту отдаленность от центра столицы, от всего того, что можно было, без боязни ошибиться, назвать классической демонстрацией суеты человеческой, Олег оценил давно. Только здесь он мог, не боясь попасть в объектив какого-нибудь прощелыги-папарацци, решать свои сердечные дела, да и просто спокойно наслаждаться изумительной кухней данного заведения, зная, что никто не подойдет к тебе и не будет таращиться… Администрация ресторана настолько гордилась таким авторитетным и важным клиентом, что старалась не распространяться о нем. Естественно, кроме аккуратно оплаченных счетов, она получала и понятное покровительство министра. Очень ценил Олег и то, что здесь с ним обращались как с обыкновенным человеком. Его титулов никто не замечал, но все о них знали.

У одной из стен находилась барная стойка, за которой в свете ярких ламп, тихо и незаметно занимался своими делами бармен. На стене, немного в стороне от стойки, был укреплен телевизор. Он был включен — шла какая-то передача, — но без звука. Играла музыка, и они танцевали.

— Признаться, Олег, — положив голову ему на плечо, говорила Наталья, — я очень волновалась, когда узнала, что ты поехал в Новоград-Волынский…

Он держал ее за плечи. И нежно усмехнулся словам женщины. Ему была приятна эта забота. Может быть оттого, что у него никогда такого не было, а если и было, то забылось, затуманилось бурными хлопотами и событиями прошлых лет, которые были, либо казались, наиболее важными, чем все остальное, более настоящее, земное.

— Обо мне не надо беспокоиться. Я уже достаточно взрослый мальчик, чтобы не пить молоко.

Когда Наталья вскинула лицо, в Олега ударил живой хрустальный блеск ее, совсем немного хмельных глаз. Они ласкали его и жили тем, что видели. И чтобы не ослепнуть от их жизненной силы, не утонуть в бездонном обожании, он наклонился и нежно поцеловал ее губы.

Голова Натальи вернулась на его плечо.

— Я не могу не беспокоиться о том, кого я люблю… Я, прежде всего, женщина.

— Да, — тихо согласился он. — Очаровательная женщина.

Она вновь подняла лицо.

— Не знаю, возможно, мне это только кажется, но ты вернулся совсем другим человеком.

— Которого ты не любишь? — шуточным тоном спросил Олег.

Наталья усмехнулась:

— Вижу, что ты не хочешь говорить ни о чем серьезном.

— Ты права. Сегодня и без того был довольно трудный день. Больше всего сейчас мне хочется быть с тобой в этом ресторане, который представляется мне последним пристанищем путников на краю земли.

— Да, здесь удивительно уютно. Я не знала, что на окраине может быть такое место! Правда.

— Я тоже не знал, пока не нашел, случайно.

Музыка кончилась, и они прошли к столику. Он, как и положено галантному кавалеру, помог ей сесть за стол и лишь затем сел сам. Подошел официант, который долил вина в бокалы и в немом ожидании, в угодливом, но не навязчивом, полупоклоне застыл подле, ожидая распоряжений, но когда понял, что клиенты пока ничего заказывать не будут, удалился.

— Ты здесь часто бываешь? — спросила она, и он прочитал в её лице ту тревогу, которая присуща женщинам, которые опасаются соперниц.

— Я холост, а это место, пожалуй, единственное, которое может порадовать мое одиночество хорошей кухней.

Он говорил правду и, одновременно, и ложь.

Наталья в смущении опустила глаза и отпила вина.

— Не о том я спросила. Это место слишком хорошо, чтобы здесь радоваться только хорошей кухне.

Олег тихо рассмеялся.

Она бросила на него притворно-возмущенный взгляд.

— Ты играешь со мной?

Откровенный кивок был ей ответом.

— Я не хочу говорить на эти темы. Для меня достаточно того, что ты есть у меня сегодня.

— А завтра?

Они прошли к столику.

Олег не торопился с ответом, в свою очередь замаскировав собственное молчание глотком вина.

— Завтра? — переспросил он после небольшой паузы. — Завтра будет день и новые проблемы. А они, кажется, будут довольно серьезными. Ты не против, если я завтра заеду к тебе?

Наталья отвернулась к окну и с безучастным видом смотрела на росчерки автомобильных огней на проспекте Академика Глушкова, и отражение света яркой досадой играло в ее глазах.

Она повернулась к Олегу. Ее губы освежила тонкая и нежная улыбка. Он знал такие улыбки. Именно они бывают у женщин, почти незаметные, неопределимые, в те моменты, когда они извиняются. И их следует воспринимать более серьезно, нежели слова. В жесте женском, в ее движении порой меньше притворства, чем в речи.

— Да? — спросил он, ожидая ее слов.

— Олег, я очень долго была одна, чтобы не думать о том, что мы могли быть вместе давно, но у тебя… у тебя были другие…

Она вдруг замолчала, но не отвела в сторону своих красивых, волнующих и чистых глаз.

— У меня были другие женщины, — то ли помог ей сказать, то ли просто согласился он.

Она улыбнулась еще шире, и в этой улыбке уже легко читалась вина.

— Да… И я ревную тебя к ним. Я понимаю, что сейчас я глупа: ревновать к прошлому — это разве разумно?

— Если долго был один, — задумался он. — Одиночеству многое простительно. Оно живет прошлым. Хочешь еще вина?..

Она подставила свой бокал.

— И еще я очень пьяна. Но не от вина. От тебя, Олег…

Он протянул руку и коснулся ее щеки. Наталья прильнула к его ладони.

— Я уверена, что ты необычайно ласков. — Она в наслаждении прикрыла глаза. — Мы ещё сегодня потанцуем?

Он кивком пообещал, и хотел было поднять руку, чтобы пригласить к столу официанта, когда увидел себя на телевизионном экране. Бармен заметил его жест, быстро выключил музыку и добавил громкости телевизору. Он и сам с интересом начал слушать последний выпуск новостей. Переверзнев же разочарованно вздохнул. Его неправильно поняли…

"…такие прецеденты для Украины являются, бесспорно, сенсациями, но я бы хотел видеть в средствах массовой информации прежде всего четкое и ясное освещение происходящего. Нет нужды в дополнительной драматизации происходящих событий. Они и без того довольно драматичны. Вы делаете свою работу. Мы делаем свою…"

Наталья сидела к барной стойке спиной и не могла видеть телевизора, и когда услышала голос Олега, полный официальной жесткости, с которой он обычно общался с подчиненными в министерстве, её лицо вытянулось от удивления. Она повернулась сначала на этот голос, несколько секунд смотрела на телевизионный экран, потом обернулась к Олегу.

— Это же ты? — Ее голос был полон изумления.

— Я приехал к тебе сразу после пресс-конференции, — пояснил он.

Она вновь повернулась к телевизору и отметила:

— Ты очень красив. Тебе об этом говорили? Наверняка говорили. Не может быть, чтобы не говорили.

Он закрыл лицо ладонями и слушал диктора.

"…как уже сообщалось, на автостанции в районном центре Новограде-Волынском спецподразделениями МВД Украины была предпринята попытка штурма автобуса с террористами с целью освобождения заложников, но во время переговоров с преступниками было достигнуто соглашение о том, что они получат беспрепятственный проезд в Чернобыльскую зону в обмен на освобождение десяти заложников. Переговоры вел непосредственно министр Внутренних дел господин Переверзнев. Как стало известно из достоверных источников: в автобусе находятся около двадцати заложников под охраной четырех террористов. В данный момент судьба остальных заложников остается неизвестной. Освобожденные уверяют, что против них, со стороны угонщиков, не применялось насилие…"

— Олег, это правда? — спросила Наталья, вновь повернувшись к нему.

— Да. Я думаю, что это именно так, — ответил он. — Я лично допрашивал освобожденных. Они в один голос твердят, что террористы обращались с ними хорошо. Мне показалось, что они не только говорят так, но и симпатизируют преступникам. С этим "робингудством" надо будет спешно кончать, иначе эта "всенародная любовь" приведет к тому, что каждый день какие-нибудь сумасшедшие будут захватывать автобусы…

Он замолчал, когда увидел, как ласково, и немного с тревогой смотрят на него ее глаза.

— Это правда, что ты вел переговоры сам?

"…господин Переверзнев на пресс-конференции призвал журналистов к спокойному освещению факта угона автобуса, пояснив, что излишняя шумиха может иметь негативные последствия в будущем — спровоцировать всплеск подобных противоправных действий.

Террористы до сих пор не выдвинули никаких других требований, кропе проезда в Чернобыльскую зону. По утверждению того же господина Переверзнева, бандиты настроены весьма решительно, что позволяет утверждать, что это не последние переговоры с угонщиками автобуса….

…это позволит силовым структурам навести порядок в Чернобыльской зоне, и это будет беспрецедентный в истории…

Президент Украины отметил высокий профессионализм работников МВД, и в первую очередь работу министра…"

— Загомонили, — тихо бросил Олег, косясь на телевизионный экран, на котором демонстрировались кадры, снятые какой-то периферийной телекомпанией: несущийся навстречу оператору автобус, окруженный эскортом из милицейских машин; столкновение патрульных автомобилей.

"…Союз журналистов Украины считает, что министр МВД идет на крайне непопулярные меры, арестовывая служащих средств массовой информации, и его утверждение о том, что каждый должен заниматься своим делом, звучит в данной ситуации несколько неуместно. Меры…"

— Из-за них покалечились четыре милиционера, — в досаде громко прошептал он. — Они перешли черту дозволенного в погоне за "первым кадром". Пусть теперь пожинают свою славу с коек тюремного общежития. На днях их "дела" будут переданы в прокуратуру.

Наталья успокаивающе погладила его руку, лежащую на столе.

Зазвонил телефон.

— Переверзнев, — ответил Олег, включив связь.

Звонил дежурный Оперативной части министерства.

"Господин министр, как вы и приказывали, сообщаю: автобус, государственный номер…"

— Покороче, — попросил Переверзнев.

"Автобус с террористами пересек Контрольный пункт Чернобыльской зоны в поселке Дибровы Ровенской области в ноль часов одиннадцать минут по киевскому времени".

— Спасибо. На пять часов утра подготовьте для меня доклад о дислокации подразделений МВД и армии на границе с Чернобыльской зоной.

"Есть, господин министр".

Наверное, единственное, что он по-настоящему любил так это свой дом, собственное жилище. В молодости, за хлопотами серьезной и опасной работы, он часто мечтал о том, что когда-нибудь у него будет место, где он сможет быть самим собой. Грезил о том, что сможет там, в своем доме, быть наедине с собственными мыслями, не играть различных ролей, которые от него требовали и жизнь, и служба. В какой-то мере эта мечта толкнула его десять лет назад на службу к Тодору Караче. Другого выхода и способа стать независимым человеком у него тогда не было — разведка учила: не имей ничего, чтобы быть свободным и, значит, живым. Это было действительно так. Материальное привязывает к себе, заставляет себя любить и о себе заботиться, а человек, посвятивший себя разведке, был обречен иметь только долг и обязанности.

У Олега не было дома. Была квартира. По возвращении из Алгонии, занимаясь легализацией своего капитала, он долго перебирал предложения различных агентств, торгующих в столице недвижимостью, но долго не мог решиться на что-то определенное. Он не мог объяснить ни себе, ни тем более служащим агентств, какими критериями руководствуется в выборе своего будущего жилища. Хотелось простора не только внутри квартиры, но и за ее границами. На его деньги ему предлагали все самое дорогое, но те квартиры были для него какими-то незавершенными. Это относилось не к планировке, не к оснащению, не к ремонту. В них постоянно чего-то не хватало… Чего-то. Но теперь, когда у него была эта, в непрестижном, как могло показаться другим, для его положения районе Беличи, что на самой окраине Киева, эта квартира стала материализацией его давней мечты: четыре просторные комнаты, обставленные дорогой и редкой мебелью, все белое, словно ее обитателю не доставало чистоты обыкновенной, как принято считать — санитарной, и, главное, вид из всех окон квартиры… Он открывал бескрайность мира, наливал сердце и душу той спокойной свободой, которую могут воспринять и ценить только те, кто большую часть жизни отдал морю, либо странствиям, когда жажда пути и дорог остается тоской в сердце на всю жизнь, а время требует определенности. Из окон квартиры была видна загородная даль, которая лежала за синей гладью озера под бескрайним небом, нежно и прочно.

Когда ему предложили квартиру недалеко от левого берега Днепра. Там тоже была эта зовущая даль. Но в ней не было покоя — река постоянно двигалась. Озеро же, Беличевский Став, был неподвижным и наполненный степенным покоем в своих берегах.

Он не занимался домашней работой, у него, с момента возвращения из Алгонии было достаточно средств, чтобы нанимать домохозяйку. В этот раз это была очень молодая женщина. Возможно, у нее была какая-то чисто женская надежда на то, чтобы устроить собственную жизнь, а, возможно, и чувства. После её посещений, которые происходили с договорной периодичностью — четыре раза в неделю, квартира с каждым разом становилась всё более уютнее. Она одомашнивалась, как называл это состояние сам Олег. Нет, женщина ничего не добавляла к тому, что было, не изменяла его. Все, напротив, оставалось на прежних местах в состоянии полусонной и строгой аскетичности. Но изменения все-таки были. Их могла пРовности только женщина, такие же необъяснимые, как и она сама. Хозяин был благодарен ей за это, материально. Не более того, что было совсем не трудно. Они виделись очень редко, и эти встречи были случайными, когда те или иные обстоятельства приводили Переверзнева среди рабочего дня домой. И хорошо, что это было именно так. Ему, кто за годы хоть в чем-то и как-то разобрался в женщинах, было нелегко читать в глазах этой женщины надежду.

Открыв дверь собственной квартиры, Олег замер, не решаясь сделать шаг через порог. В доме был кто-то чужой. Он бросил быстрый взгляд на наручные часы. 1:34 ночи. Рука спокойно скользнула за пояс джинсовых брюк, вынула пистолет из кобуры и взвела курок. Вполне могло оказаться так, что домработница осталась на ночь. Были и такие случаи между Олегом и этой женщиной… На это указывало то обстоятельство, что ключи от квартиры были только у него и у неё. За три года он привык к этой женщине, нею производимому ею шуму, сделанной ею уборке, аромату приготовленной ею пищи. И сейчас он четко определял, что в его квартире чужая женщина. Прежние приметы никак не сходились с настоящими: их вообще не было, кроме запаха дорогой парфюмерии, который был настолько свеж и ярок, что можно было определенно сказать, что их обладательница не только без спроса вошла в чужую квартиру, но и осталась в ней.

Стараясь не нарушить тишины, которая сковала гулкие просторы квартиры, и не пряча оружия, Олег наконец вошел в квартиру и включил свет в прихожей. Сразу бросился в глаза дорогой фирменный дорожный багаж — большой чемодан и две сумки, которые стояли возле одежного шкафа. Олег спрятал оружие. Преступник не мог войти в чужую квартиру со своими вещами, а тем более их оставить, а профессиональный убийца, в роли которого — ничего удивительного — могла оказаться и женщина, не стал бы щеголять таким богатым букетом приятных и нежных запахов, заранее выдавая свое тайное присутствие.

Кроме всего, Олегу показалось, что эти запахи он сегодня уже где-то слышал. Он обладал профессиональной памятью, но надо было немного времени, чтобы покопаться в ней. Для этого он прошел на кухню, выложил в холодильник купленные в ночном магазине продукты, затем проследовал в спальню и переоделся, делая всё это нарочито неторопливо. Когда он был уже одет в просторный и удобный домашний костюм, его лицо озарила озорная улыбка. Олег уже знал, кто пришел в его дом без приглашения. И этот визит ему был приятен. Эта женщина, которая сейчас находилась где-то в его квартире, заслуживала всего, кроме грубости (которую, впрочем заслуживала более всего, за свою бесцеремонность)… Но как часто бессильны мужчины (а, может, как раз наоборот, сильны) перед напором красивых женщин.

Он вел себя в своей квартире теперь нарочно громко. Производимый им шум был усилен просторностью квартиры, но, как ни прислушивался Олег, он не слышал ничьего движения, хотя никогда не жаловался на свой слух. Никто не спешил выйти ему навстречу. Было позднее время, и скорее всего гостья спала.

Он вернулся на кухню и поставил на плиту чайник. Обычно в это время он возвращался со службы, и примерно в это же время отдавал дань позднему, если не ночному, ужину, но в этот раз ему, после ресторана, есть не хотелось. Он подкатил к себе сервировочный столик и стал его сервировать на две персоны. Во время этих хлопот по его лицу пробегала всё та же улыбка, которая выражала и приятное удивление, и изумление, и восхищение…

Пока готовился чай, Олег прошел в свой кабинет и сел к компьютеру. Он достал из кармана дискету и воткнул ее в узкую щель дисковода. Ему надо было немного посидеть и подумать над тем сообщением, которое ему успел перед смертью отослать покойный Кляко. Переверзнев пытался разобраться в нем еще на работе, но не хватало времени.

Сообщение заслуживало пристального внимания, тем более, что по дате отправки документа было видно, что Степан отправил его за двадцать одну минуту до своей странной гибели. И по заключению эксперта, который осматривал место происшествия, было ясно, что Кляко пытался передать милиционерам дискету, документ, который, по его мнению (последнему предсмертному крику), был очень необходим Переверзневу. Скорее всего Степан не доверял в те моменты надежности электронной почты (и оказался прав) и дублировал сообщение на дискете. Дискета необъяснимым образом сгорела. Державший ее в руке милиционер никак не мог объяснить случившееся, как и свои ожоги.

Дисковод долго и отрывисто урчал, считывая информацию с дискеты.