Лунное танго Воронова Анна
– Пошли, срежем тут. Я знаю куда.
Тропа вилась по задворкам старых домов, мимо открытой помойки, мимо нагромождений дровяных сараев, поленниц, дырявых будочек, пустырей, заросших заснеженным бурьяном и молодыми тополями. Тут было темно, страшновато, но сзади шагал Стас, а Джимка с наслаждением вертелся у нее на руках – его редко пускали в такие места, где отовсюду сочились соблазнительные запахи. Например, помойки, это же экстаз, а не запах, мм… Джимка весь вытянулся, наслаждаясь.
Нонна, обычно не выносившая вони, шла и улыбалась во тьму.
– Что, что? Никита, госсподи?!
Они ввалились взмокшие, встрепанные, накрученные до предела. Динка плакала. Она и на улице плакала, а теперь в тепле, ее затрясло неудержимо и страшно.
Мама Никиты никак не могла взять в толк, что случилось.
– Никита, быстро объясни, в чем дело?
– Джимка пропал.
Динка всхлипнула с невольной злостью. Сейчас, конечно, милая мама выдаст что-нибудь вроде: «Ну, подумаешь, пропал, тоже мне трагедия. Завтра сам прибежит».
Она-то знала, что не прибежит. Чувствовала. Не прибежит он, никогда! Ничего хорошего больше не будет в мире.
– Так. Где пропал?
– У «Магнита».
– Когда?
– Часа, э-э-э… полтора назад.
– Искали?
– Да, мам, мы все там обегали, всех спрашивали. Никто ничего… Как в воду канул.
– А вот это отлично, – сказала мама ужасную вещь. – Значит, под машину не попал, там место людное, уж точно кто-нибудь заметил бы.
– Под ма-ашинуууууу, – взвыла Динка. Под машину, как Арс! Она гнала эту мысль от себя, отпихивала, отодвигала изо всех сил, а все равно перед глазами маячило – маленькое тельце на обочине, черная проталина крови в снегу…
– Тихо! – рявкнула мама.
Динка замолчала. От изумления.
– Держи полотенце, вместо платка, глаза вытри. Так, дети. Я сейчас Андрею позвоню, он на машине. Объедем район, там бараки, дворы, помойки – будем искать, звать. Там собак немеряно, наверняка увязался за какой-нибудь шавкой. Вроде там целую стаю видели дворовых, давно уже бегают. Если не найдем – будем объявления на столбы клеить, дома распечатаем на принтере, а в понедельник я в газету дам информацию. Город маленький, в конце концов кто-нибудь его отыщет.
Динка слушала и ушам не верила. Она думала, эта женщина в очках просто выставит ее из дома. Мол, поздно уже, холодно, спать пора. Вот тетя, к примеру… тетя бы поохала, а потом так бы и сказала: утро вечера мудренее, что ж поделаешь, по домам надо, ребятки.
А эта, как ее? Лариса Олеговна собиралась помогать им всерьез. И, в отличие от Динки, прекрасно знала, что нужно делать.
– Никита, быстро чайник ставь, на вас смотреть страшно, синие все.
– Н-не надо ча-чайник…
Какой может быть чай, если Джимка пропал?
– Хм, Дина. Пока машина, пока я оденусь, пока выйдем – еще минут пятнадцать-двадцать пройдет. Никита, достань, кстати, девушке свой серый свитер, чтоб не тряслась. Сколько мы ездить будем – час, два, три? Вернемся наверняка поздно. Так что пейте чай, грейтесь, пока возможность есть. Реветь все равно без толку – будем искать, ничего страшного еще не случилось, будем надеяться.
Надеяться… Динку передернуло. Нет такого слова – надеяться. После Арса, после Будки… на что?
Никита молча помог ей стащить дубленку и повел в ванную. Прямо в ботинках. На полу оставались быстро тающие ошметки мокрого снега.
Она долго окунала лицо в ледяную воду, Никита ждал за спиной. Потом ожесточенно терла щеки полотенцем, а Никита все ждал. Он забрал у нее полотенце, вывел в кухню, налил чаю. Динка обняла кружку – горячая, какое счастье! – и наконец-то посмотрела на него. Никита размеренно мешал ложечкой сахар. Такое спокойствие полоснуло по сердцу.
– Ты чего? Уже расслабился, да?
– Мама права, – он бросил ложечку, – сейчас Андрей приедет, будем искать. А в панику впадать бесполезно.
– Ты что… думаешь найдем?
– Найдем. – Никита отхлебнул из кружки. Из той самой, которую не так давно подарила ему Динка. Долго искала, специально, чтоб с нарисованным щенком. Больно было смотреть теперь на этого щенка, а Никиту, кажется, ничего не брало – пил себе и пил. Ерошил челку, и только между бровей проступала вертикальная морщинка.
И Динка вдруг… сломалась, что ли? Она ведь знала точно, что мир полон равнодушия. Равнодушия и одиночества. Что никто никому не нужен. Что никакой надежды нет. Она долго училась никому не верить, потому что потом – больно. Лучше уж сразу ждать худшего – все равно всегда сбывается только плохое.
А тут два человека спокойно и твердо верили, что мир – добрый. И собирались действовать, пока она, Динка, устраивала истерику.
Искать. Спасать. Надеяться.
Никита ее больше не утешал, только погладил по плечу и вышел в коридор – свитер искать, что ли? Динка слышала, как у него зазвонил телефон.
Она пила чай.
Пила, обжигая губы, грея руки, боясь спугнуть осторожный свет, который разгорался где-то в заледеневшем сердце. Почему они так уверены, что все будет хорошо? Неужели они что-то знают, чего не знает она? Неужели – ну на одну капельку, на одну секундочку – она тоже может поверить, что все так и будет…
– Джимка, отстать!
Ну сердилась она, да, сердилась. А что? Имеет право.
Она притащила Стаса к себе домой, вместе со щенком, потому что совершенно не представляла, что делать дальше.
Предки, слава богу, отсутствовали. Не то чтобы она напрягалась, но лишние расспросы сейчас ни к чему.
Стас, оживившийся было, когда она пригласила его к себе, несколько сник. Он не понимал, что происходит, но старался скрыть беспокойство. Вместо уютных посиделок у нее в комнате, на мягком диванчике, которые он уже предвкушал, вместо ее сладких губ, он недоуменно парился над второй кружкой чая, а Нонна нарезала по кухне круги, как пантера, как рысь, как саблезубая тигрица. За Нонной радостно семенил щенок. Ему нравилось кровожадно нападать на ее тапки.
«Никита предатель, предатель, предатель, – твердила про себя Нонна. – Месть должна быть страшной. Ну и?..»
Страшная месть висела сейчас у нее на ноге, норовя отгрызть ее к чертовой бабушке. Страшная месть, которую подсунул неумолимый случай. Минут через десять, умаявшись, Джимка, шумно вылакав из миски молоко, которое она ему налила, завалился наконец под стол. И что теперь? Она представила, как Никита сейчас мечется по темным замороженным улицам, срывает горло от крика, вглядываясь в темноту. Так ему и надо. Пусть побегает. Но что же дальше?
У мести есть свои законы, и они жестоки. Хочешь отомстить – ударь в самое больное место. Нонна до сих пор никому не мстила, но ведь в каждом третьем голливудском боевике у героя похищают жену, расплющивают ее катком, топят невинного кота в аквариуме и гвоздями прибивают к холодильнику любимую канарейку. И всем хорошо. Кроме жены, кота и канарейки, разумеется.
Никитос очень любит Джимку, очень…
Но ведь не станет же она его того… к холодильнику?
Тем более в боевиках, помянув своих домашних любимцев скупой мужской слезой, главный герой берет в зубы бензопилу, в кулаки – по гранатомету, и наносит мстителям ответный дружественный визит.
Нонна побарабанила по столу, слушая, как глухо щелкают ее длинные полированные ногти, потом заглянула под стол, как будто щенок мог сбежать. Тот безмятежно дрых.
Надо что-то делать. Что-то делать. Надо, надо, надо!
Допустим, зачем к холодильнику, зачем впадать в крайности? Надо просто… увезти его куда-нибудь, вот что. Куда-нибудь подальше. Например, на городской пляж. Хотя нет, пляж близко. Лучше в дачный поселок Юрики – до него на такси сто рублей. Делов-то: сто туда, сто обратно, итого двести. Деньги у нее есть, деньги – ерунда. Зато и месть получится, и совесть не будет мучить: все-таки Юрики – большой поселок, не без добрых людей, пригреет Джимку кто-нибудь, подберет. Ну померзнет немножко, ну потоскует. А потом приживется и все забудет.
Зато Никита никогда его не найдет. И никогда не узнает, куда он делся. Жаль только, нельзя будет открыться, что это ее месть.
Хотя… Сказать, что ли? Прямо сейчас?
Нонна треснула рукой по столу, пытаясь удержать разбегавшиеся во все стороны мысли. Ноготь на мизинце не выдержал и откололся. Она расстроилась, как будто отвалилась половина пальца. И в этом тоже виноват Никита, который умудрялся вредить ей даже на расстоянии.
Сказать ему про щенка, так он ведь сразу прицепится – говори, куда дела? И тогда она наплетет ему про лес – мол, увезла до водопада, выпустила там, ищи-свищи. Или не говорить? А вдруг Никита… вдруг он тоже потом того… с бензопилой? Чего от него ждать? На что он способен? Нонна, может впервые в жизни, ощутила, как настоящий большой страх дохнул ей в затылок. Она ведь совсем, получается, не знает своего Никиту!
Но зато какое наслаждение, какой оттяг – почувствовать вживую его испуг, боль, растерянность. Не-ет, соблазн слишком велик.
И Стас у нее, такая удача. Ведь потом все можно свалить на Стаса. А он в Петрозаводск умотает – и дело в шляпе, ищи его там. И все счастливы.
Кроме Никиты, разумеется.
Действовать надо прямо сейчас, решила Нонна. А когда она что-то решала – она действовала.
– Да. Слушаю.
– Приве-ет, Никиточка, это я. Как дела? – коварно пропела она в трубку. – Не устал еще от своей дикой барышни? Она же идиотка, верно?
– Привет, это ты? – Голос его чуть запнулся поначалу, но выровнялся. – Что тебе нужно?
– Какой неласковый, а! Сдается мне, ты совсем не обрадовался. А раньше ты мне всегда радовался, Никитос. Раньше, помнится, ты со мной любил разговаривать.
– Нонна, извини, мне сейчас не до тебя. У меня…
– Щенок пропал?
Никита молчал долго. А Нонна наслаждалась. Сердце у нее билось все быстрее, прыгало вверх-вниз, как сумасшедший шарик на резинке. Как шарик, залитый свинцом, – тяжелое сердце, темное, недоброе.
А ведь ей нравились «Ангелы Чарли», эти киношные красавицы: соблазнительные, смелые, неотразимые – и добрые. Она в глубине души хотела стать такой же. Чтобы все ею восхищались, все-все, чтобы завидовали Никите – во, мол, какая девочка рядом, суперкласс, мегакруть, отвал башки! А вместо этого она должна быть злой! Все из-за него, из-за предателя, который помалкивал сейчас в тряпочку. Помолчи, помолчи, миленький, а я послушаю.
– Он у тебя?
– Не-а! – Нонна расхохоталась. – Нашел дурочку с переулочка.
– А где? Нонна! Это не игрушки! Где щенок?!
– Я его… И не ори на меня, понял? Тоже мне, разорался. Будешь орать – трубку брошу, и фиг ты меня найдешь. И не вздумай ко мне домой припереться, понял? Я у своего нового парня, усек? Сейчас он тебе скажет пару ласковых.
Нонна сунула трубку Стасу.
Подтолкнула: давай, действуй, как договорились.
Стас, который из ее просьб понял только, что на нее наезжает какая-то малолетняя шпана, твердо взял телефон. Он был готов помочь красивой девчонке, да что там, ему очень льстило, что она обратилась именно к нему. Сейчас он как рявкнет, мало не покажется.
Джимка удивленно обнюхал дорогу, завертел головой. Грохочущая будка, жаркая и пустая внутри, невыносимо воняющая бензином и кокосовой отдушкой, не могла исчезнуть навсегда. Ведь там осталась обожаемая двуногая, откликавшаяся на кличку Нонна. Это игра, конечно же, новая игра! Только как в нее играть?
Он сел на обочину, тут же вскочил, увидев приближающиеся фары. Завилял хвостом, но ревущая коробка промчалась мимо, обдав его снежной крошкой. Джимка заскулил. Он понимал, что произошло что-то странное, но не понимал что. Может, ему просто надо ждать? Он поплотнее уселся на кучу обледенелого песка, но вскоре ему стало холодно. Он задрожал, однако продолжал сидеть. Время от времени на дороге появлялись ревущие коробки. И всякий раз, завидев очередную, он привставал, ожидая, что сейчас она остановится, выскочит Нонна и заберет его наконец в тепло, прижмет к себе, и он оближет ей всю щеку…
Тьфу! Проклятый мир!
Нонна открыла глаза.
Она покачивалась в такси.
Все-таки у нее слишком живое воображение. Почему, почему в голову лезет только эта картинка, со скулящим Джимкой на обочине? Почему она не представит что-нибудь хорошее? Как его находят дети, например. А как радостно несут домой. И там у него начинается новая прекрасная жизнь.
Почему уже десять минут она видит только ледяную обочину, ледяную обочину, ледяную обочину…
– Стойте!
Таксист испуганно притормозил, Стас дернулся вперед, Джимка подпрыгнул.
– Ой, извините, я только что вспомнила, что забыла одну вещь, но жутко важную, прям кранты! Надо вернуться, обязательно, давайте скорее обратно в город.
– Ты чего? – подтолкнул ее в бок Стас, когда машина развернулась.
– А, ерунда, не обращай внимания. Мне эсэмэска пришла, срочно обратно надо.
Никакая эсэмэска ей не приходила, но сбитый с толку Стас, кажется, не заметил неувязки. Да ей и было все равно. Пусть думает, что хочет. А она все равно сделает так, как решила.
Ведь главное – делать то, что хочешь, иначе зачем вообще жить, правда?
Динка смотрела на Никиту и не понимала.
– Что?! Она его – что?!
– Она… отвезла его в лес, только не говорит куда. Попросила какого-то парня.
Никита был потрясен. Динка никогда не видела его таким. Наверно, в его жизни редко происходили вещи, которые он не мог объяснить. Воздух застыл хрустальной блестящей глыбой, заледенел, и они вмерзли в эту глыбу напротив друг друга. Поступок Нонны противоречил… всему. Нельзя так поступать в мире, где они целовались, смеялись и дышали под одним небом. Он забыл сейчас про Динку и пытался понять – как? Как она могла это сделать? Человек никогда бы так не поступил. Неужели Нонна – не человек?!
– Ах она жаба… – Динка выругалась, как сапожник, и воздух перед Никитой раскололся хрустальными острыми иглами. Стало легче, он задышал – и тут же на него обрушился черный, ночной заснеженный лес, в котором сейчас блуждал Джимка. Надо действовать, а не загружать мозг философскими вопросами.
Никита набрал Нонну, вжал трубку в ухо так, что стало больно. Он не знал, что ей скажет. Лишь бы услышать ее голос в ответ. А там он уболтает, вымолит, выжмет из нее, куда она дела щенка.
– Черт! Не отвечает…
– Я ее убью!!!
– Динка, стой!
Динка рванула в коридор – одеться, выбежать на улицу, найти Нонну и задушить. Наверно, это передалось Никите, потому что он поймал ее в прыжке и толкнул обратно на стул.
– Пусти меня! – заорала Динка, которая ненавидела сейчас всех – и его тоже.
– Куда ты?
– Не твое дело!
Он больше не удерживал. В прихожей Динка сдернула дубленку, завязала шнурки на ботинках, путаясь в петлях, зло раздергивая узлы. Никитова мама нарисовалась в коридоре:
– Что, Андрей уже приехал?
И тут страшно и громко заголосил звонок.
Динка вздрогнула, Никита рывком распахнул дверь.
На пороге стояла Нонна, а на руках у нее радостно извивался Джимка.
Они вышли в темный коридор барака вдвоем. Никита сунул щенка закаменевшей Динке, набросил куртку на одно плечо и прикрыл за собой дверь.
Нонна спустилась на пролет, остановилась у подоконника. Никита засмотрелся на знакомый силуэт в расклешенной дубленке, кашлянул.
– Нонна…
Ничего не получалось. Не клеилось. Из-за двери доносилось возбужденное тявканье, ветер лупил в дребезжащее стекло, деревянный барак покряхтывал и поскрипывал, пахло растаявшим снегом, и все время пересыхало в горле. Они столько раз целовались на этом самом месте, возле окна.
– Нонна…
– Ты трус! И подонок, – резанула она, хлопнув по подоконнику варежкой. – Я тебя ненавижу!
– Я сам себя, может, ненавижу… – трудно сглотнул Никита. – Только не из-за этого. А… помнишь, в самом начале?
– И что в начале?
– Мы же тогда… я тогда… я ведь не любил тебя, Нонна. Ты красавица, да! А я – урод. Моральный. Но я ведь пытался тебе сказать… Несколько раз. А ты и слушать не стала.
– Что… что ты несешь, Никитос?
– Я тебе говорил! Что мы не совсем подходим друг другу. Что я еще ничего не понял, не разобрался. Что я, конечно, счастлив… но не знаю, чем это кончится, наши встречи… Ведь это было, правда?
– Ты больной? – Нонна развернулась к нему.
– Да, может, и больной. На всю голову. Я хотел с тобой быть – и не хотел. Кто ж знал, что все так далеко зайдет? Я просто плыл по течению. Млел, когда мне говорили – о, Никитос, у тебя же Нонна – первая красавица в школе. Круто. Круто, понимаешь? Я был круче всех…
– А я правда… первая красавица?
– Нонна, ты просто… просто нет слов! Ослепительная.
– Тогда почему, Ник?
– Потому что я тебя не люблю. Я раньше не знал, сравнить было не с чем. А вот Динка появилась – и кое-что понял.
– Значит, все-таки из-за этой мымры?
– Нет, Нонна, – мягко перебил Никита. – Это ни при чем. Из-за любви. Я виноват, что сразу тебе не сказал, трус я, ты права. Прости. Можешь позвать своего парня – пусть вломит мне как следует. Ей-богу, легче станет. Пусть отпинает – ты ж хотела, чтоб побольней?
– Придурок! – закричала Нонна, хлеща его варежками по лицу. – Это я, я тебя бросила! Я тебя никогда не любила, я! Понял?! Я тебя убью… гад, гад, гад!
Она закрыла лицо руками и побежала по лестнице вниз.
Чавкнула входная дверь.
Никита вытер вспотевший лоб. Вытер струйку крови в уголке рта.
– Надо бы еще с ноги в живот, Нонна… Я заслужил.
К концу февраля город совсем завалило снегом. Динка пакетами покупала сладкие марокканские мандарины, но все равно нестерпимо хотелось тепла, солнышка, хорошей погоды.
Она бессовестно прогуливала школу вторую неделю. Никуда она не перевелась, да и девчонки перестали показательно ее игнорировать. Но все равно, на учебу не тянуло. Она показательно кашляла перед тетей, по вечерам нагревала градусник на батарее, а сама бегала каждый день к Никите. Не было времени ни на дневник, ни на Интернет, остались только письма Егору, одно из которых она как раз дописывала:
«Тут сугробы по шею, я таких и не видела никогда. Тебе бы точно не понравилось, я знаю, ты город любишь, а здесь кругом леса, и волки прямо на берег выходят, представляешь?
Так что новостей у меня особо никаких нет, кроме одной, главной – я была невообразимая дура, Егор, фантастическая дура. Теперь, оглядываясь назад, только головой качаю. Помнишь, как я тебе писала про Нонну, убить была ее готова порой, честное слово. Толика дико ненавидела.
А она… видишь, как получилось. Она про Джимку Никите специально наврала, чтобы помучить. А сама тут же притащила его обратно. Она ведь, если разобраться, нормальная девчонка, добрая. За Джимку я ей простила все. Даже письмо. Это она его Толику сдала, больше некому. Наверное, когда свою валентинку Никите передавала, там такая кутерьма творилась на балу. А может, и случайно нашла. Ладно, это неважно. Я тоже хороша, если подумать.
Но я буду исправляться. Я такая счастливая, что всех люблю, целый мир. И тебя тоже люблю, хоть ты мне и не пишешь. Слышишь, Егор? Я тебя тоже люблю! Раньше бы померла от стыда, если б такое написала. А теперь ничего, не страшно. Ладно, обнимаю, чудовище монгольское! Ты должен мне тридцать три письма. Или давай перейдем на скайп, жертва технического прогресса, я вчера поставила. Писем-то от тебя все равно не дождешься».
За окном снова крутила пурга, и не было этому ни конца ни края.
Глава 8
Мартовское солнце
– Смотри, уже проталины у берега. Джимка, куда полез?
– Да пусть лезет, ему же интересно, там воды с палец. Первая весна у парня.
– А я в детстве, когда был маленьким, думал, что снег прилетает прямо со звезд.
– А я снежок однажды спрятала в морозильнике.
– И что?
– Год там пролежал, а потом, перед отъездом, я его с балкона кинула.
– А что ты будешь делать летом, Динка?
Динка отстранилась, замолчала. Она умела внезапно, среди веселья, становиться серьезной.
– Не знаю, Никита. Я пока тут останусь. Потом папе дадут новое направление, он мне уже писал. Опять куда-нибудь переведут… Конечно, я хочу здесь, с тобой школу закончить. И мне родители разрешат, наверно. Но потом ведь ты поедешь в Москву, верно?
– Да.
Под ногами захрустел тонкий ледок, они вышли к обледенелым камням на краю городского пляжа. Белое озеро мягко светилось впереди, сливаясь с пасмурным небом.
– А я раньше хотела в университет, а теперь решила стать кинологом. В питомнике работать, собак дрессировать.
– У нас такого нет.
– Да… точно. Может быть, мы разъедемся…
– А хочешь, я упаду на колени и поклянусь…
– С ума сошел, перестань! Знаешь, Никита, я поняла: любовь – это свобода. Любовь ничего не требует, наоборот. Ее так много, через край хлещет. Я тебя люблю без всяких клятв, просто потому, что хочу любить. Это счастье, что мы сейчас вместе! И даже если разъедемся, я все равно буду счастлива, что ты у меня был!
– А я не согласен на разъезд. С кем я тогда буду целоваться? – Никита притянул ее к себе.
– А вон, с Джимкой! – Она вывернулась и, хохоча, помчалась по тропе к лесу.
Динка шла по городу. В ушах, плотно прикрытых тяжелыми наушниками, грохотала музыка. Как море – накатывая и отступая в такт шагам. А навстречу ей сорвались с цепей злые февральские ветра – так выло, мело и залепляло лицо взбесившимся снегом. Порой метель наждаком шваркала по лицу, и невозможно было открыть рот, чтобы вздохнуть. Тогда она пряталась за угол и пережидала несколько блаженных минут в затишье, глядя, как между домами крутятся косматые снеговороты, как гудят деревья, как на глазах заметает ее следы. Ей было жарко.
– Я ничего не боюсь, – твердила она себе. – Я ничего не боюсь, я очень храбрая, прям как Джек Воробей.
А февраль, казалось, хотел напоследок вытрясти из города всю душу.
– Надо беречь тех… кого мы приручили, – шептала Динка, не разжимая губ, и порой смеялась беззвучным горячим смехом.
Правда, ей было смешно.
И страшно.
В подъезде она потопала ногами, отчего на полу немедленно образовался небольшой сугроб. Впрочем, снегу еще оставалось навалом – он облепил капюшон, шарф, рюкзачок, намертво заледенел на ботинках и набился в меховой воротник. Динка постучала по ботинкам замороженными варежками, махнула рукой и поднялась на второй этаж.
Замерла перед звонком на секунду.
Выключила плеер.
Тишина, настоянная на вое ветра, показалась ей громче музыки.
Она позвонила и постаралась принять самый независимый вид.
Толик открыл ей босиком. Открыл, да так и остался стоять на пороге, в растянутом домашнем свитере, в синих, потертых на коленях джинсах. Знаменитая челка лохмато падала на один глаз.
– Привет!
– Э… да, привет, конечно.
– Чего не пускаешь?
– О, извини. То есть – заходи. Я думал, это перепись пришла, населения.
Толик подвинулся, она шагнула в сумрачную маленькую прихожую, покосилась на лосиные рога, которые раскинулись над дверью. Толик одной рукой пригладил волосы, другой торопливо подтянул штаны. Вид у него был такой, словно к нему явилось привидение и сейчас пригласит его на экскурсию в подземный мир. В персональном черном гробу, разумеется.
– Где письмо?
Толик помрачнел, дернул плечом.
– Я его… погоди.
Он исчез в комнате, пошуршал там (под кроватью прятал, что ли?) и вынес знакомый толстый конверт. В тепле снег начал таять, и Динка услышала, как капля, сорвавшись с воротника, шлепнулась на линолеум.
– Читал?
– Ну, читал.
Толик мрачно поджимал под себя то одну босую ногу, то другую. Сквозняк свистел по полу.
– И как? Понравилось? Хорошо пишу?
Он помалкивал.
Динка открыла конверт, всмотрелась в исписанные от руки листочки. Вспомнила, как у нее тогда устала ладонь, с непривычки: все-таки ручкой писать – это не на компьютере щелкать. Улыбнулась и прочла вслух:
«…Иногда я всматриваюсь в твои глаза, пытаясь понять – кто ты? Кого впускаю я в свою жизнь? У тебя красивые глаза. Они меняют цвет, не знаю уж, отчего – то ли от погоды, то ли от настроения. Красивые глаза, красивые губы – знаешь, мне почему-то кажется, что они пахнут смородиной. А ресницы тебе точно загибал ангел, дул и загибал, такие густые…»
Толик вздохнул.
«…Я наконец-то поняла, что такое свобода. Свобода – когда ничего не боишься. Я знаю, что ты не мой парень, знаю, что ты любишь другую – но пишу это и не боюсь. В детстве мне всегда хотелось лизнуть железо в мороз, пусть потом придется сплевывать кровью, и сейчас я чувствую то же самое…»
«…я часто вижу свою смерть – она, как большая волчица, идет мне навстречу. Волки не сторонятся друг друга. Но рядом с тобой я перестаю чувствовать себя зверем, которого загнали в темный лес. Просто девчонкой – и я очень люблю тебя, мне все время хочется говорить о тебе и смеяться…»
Динка опустила листочки. Толик смотрел вверх, будто на потолке у него был прикручен как минимум телевизор. Эти слова он почему-то запомнил с первого раза. И теперь они вспыхивали у него перед глазами, прожигали насквозь. Разве не танцевали они на пустой, темной площади, чувствуя, как в ушах пульсирует танго, чувствуя, что весь мир закручивается вокруг них? Так почему же? Почему не он? Почему опять Никита, спокойный как танк, как мамонт, как бронтозавр… этот увалень, пельмень, чебурек хренов, почему опять он?! Почему все девчонки любят его, Толика, стоит ему только пальцами щелкнуть… все, кроме тех, которые нужны ему по-настоящему?
Сволочной мир! Толик сжал зубы, потому что… потому что ему тоже хотелось разреветься! В носу нестерпимо покалывало. Он ненавидел слезы. Последний раз он плакал лет в семь, в первом классе, забившись в угол за плотную штору, да и то – не плакал, а отчаянно боролся со слезами. Он тогда старался загнать их внутрь. Закусив губу, закидывал голову вверх, чтобы они втекли обратно, под веки. Ничего не помогало. Дыхание рвалось, он вытирал проклятую соленую воду рукавами, промокшими по краям. Но она все текла, текла по щекам, щеки щипало, нос распух, скулы свело от судорожного желания удержать боль в себе, не дать ей прорваться наружу… Иначе все снова сбегутся – и будут показывать пальцами, смеяться в лицо, улюлюкать вслед. Поэтому он сжимал край подоконника, а слезы беззвучно капали, капали и исчезали в растрепанной зелени какого-то несчастного цветка.
И теперь рядом с этой девчонкой он ощущал все ту же предательскую водичку, подбиравшуюся изнутри. Нет, ни за что! Это все Динка… она как-то действует на него, а сама, наверно, уже кривит презрительно уголки рта. Толик повторил про себя свое тайное правило: «Они никогда не увидят моих слез… они никогда не увидят моих слез… они никогда не увидят моих слез… я всегда буду побеждать, всегда, всегда!» – и наконец поглядел на проклятую девчонку. Чего она ждет? Чего бы ни ждала, не дождется. Пусть издевается. Посмотрим еще, кто кого.
– Ты дурак, Толик. – Динка смотрела на него спокойно и серьезно. – Ты ведь красивый парень. Я почти влюбилась в тебя. Но все это было нечестно. Понимаешь? Я так радовалась, что у меня наконец-то есть парень, да еще такой крутой. Что у меня хоть кто-то есть. Что я – не хуже других… а тебя самого в этом раскладе не было. Только я одна. Слишком много большой буквы Я. А ведь это неправильно. Тебя надо любить по-настоящему. Думаешь, я не помню, как мы танцевали? Я все ночь потом не могла уснуть, думала о нас, о Нонне, о Никите. Получалось, что я тобой пользуюсь, как… как вещью! Для собственной крутости. Какая разница – мобильник крутой или парень? И я все это поняла потому, что тогда, на площади, все получилось по-настоящему. Я тебе хотела все рассказать после бала. А ты… Нет, подожди, не перебивай! Я понимаю, понимаю. Ты обиделся, тебе хотелось мне отомстить… только зачем так-то? Из-за девчонок, что ли, потому что они смотрели? Ладно, неважно, проехали.
Толик снова уставился в потолок. Динка поневоле покосилась туда же. Что у него там, соседи просвечивают? Хотя какая разница. Ей с каждым словом становилась все легче и легче. Неважно было, как Толик на нее посмотрит, что подумает, что потом скажет в школе. Даже если все журналисты мира сейчас примчатся сюда с камерами и микрофонами – все равно. Все было правильно, абсолютно правильно. Вся злость на Толика, когда-то огромная, давно испарилась, развеялась снежным ветром. Сейчас она чувствовала странную близость с ним, словно они вместе лежали в больнице, а теперь она выздоровела, а он остался. Ей было грустно и жалко его, как когда-то – Егора. Только Егору она могла помочь, а Толику – нет. Точно так же она жалела бы сильного молодого пса с перебитой лапой.
– Я ведь была такой дурой, вспоминать страшно. Я гордилась, что ты меня выбрал, я тобой хвасталась. Я своим девчонкам в Батор фотку выслала, где мы в обнимку, Никита нас щелкнул у ДК. Вот, мол – завидуйте, какой у меня бойфренд. Супер-супер. Но я тебя… не любила. Я любила Никиту. Прости, что я тебе сразу не сказала, после того танго. Прости. Я тебя ненавидела, ужасно ненавидела потом, но потом Никита сказал… одну вещь. А Нонна сделала, неважно что. И вся ненависть кончилась, будто растаяла. Короче, будь счастлив, Толик. Звони, если хочешь, я не буду бросать трубку.
Динка повернулась и вышла.
Толик остался в коридоре, только смотрел теперь не в потолок, а в пол. На черном резиновом коврике, на пестром линолеуме осталась лужа снеговой воды. Как будто тут вправду кто-то таял часа два.
Толик завернул на кухню и встал у окна. Метель вроде затихала, но все равно ничего было не разобрать, только смутные темные фигуры на дороге да облепленные снегом машины. Окна у него выходили на другую сторону, во двор, и Динку он бы все равно не увидел. Да ему и не хотелось. Ему все сильнее хотелось плакать, вот зараза… Он пошел к себе, захлопнул дверь в комнату. В квартире никого не было, а ему все равно хотелось закрыть дверь на замок, на защелку, на крючок, на что угодно, лишь бы отгородиться от всего мира. Хотя никто не торопился ломиться в его незапертую дверь.
Читать бесплатно другие книги:
