Венецианский эликсир Ловрик Мишель

Часть шестая

Электуарий Потериуса

Берем противочахоточное средство Потериуса, пол-унции; свежий порошок Хэли, полторы унции; сироп из китайских фиников, сколько надобно; смешать.

Устраняет все виды недугов крови, успокаивает и очищает ее. Не имеет аналогов при лечении гектической лихорадки. Можно принимать по две-три драхмы дважды в день с глотком ослиного молока.

Она не была похожа на гувернантку. Но так случилось, что ее планы совпали с моими.

Я никогда не собиралась тратить молодость и красоту, прозябая в этой школе. Я понимала, что убраться оттуда я могла лишь с кем-то под ручку. Я всегда полагала, что рука, на которую я обопрусь, будет принадлежать дяде Валентину, потому решила, что путешествие в компании одной из его слуг мне не повредит.

Я сказала себе, что мне следует воспользоваться подвернувшейся возможностью.

Путешествие оказалось скучным. Меня сопровождала эта бедная глупая женщина, которая вздрагивала при малейшем моем движении. Она не понимала, что я хотела этого путешествия так же сильно, как и она. Когда ее нервы начинали сдавать, я обычно пыталась успокоить ее разговором на отвлеченные темы. Но по мере того, как у нее заканчивался джин, она начинала вести себя все более странно. Несколько раз она теряла над собой контроль и пыталась напугать меня какими-то странными трюками. Это было очень печально. Остальную часть времени я чувствовала себя на удивление сонной, и время проходило, как во сне.

Когда она перестала навещать меня в монастыре, я вздохнула с облегчением. Бедняга выглядела такой неухоженной в этих потрепанных одеждах, что мне было стыдно принимать ее как гостью. Неблагородная кровь издает определенный аромат. Венецианцы всегда могут ее учуять, потому я надеялась, что ни одна из благородных девушек-монахинь не увидит нас вместе и не посчитает, что мы как-то связаны. Эта женщина так опустилась, что от нее постоянно несло джином, и зависимость от него была написана на ее лице.

Но этого стыда было явно недостаточно. Одна из монахинь пояснила мне природу увеличения ее живота, а другая ветреная девушка сопроводила объяснения хихиканьем и непристойными телодвижениями. Я узнала много подробностей о том, из-за чего у женщин увеличиваются животы, и решила остаток жизни избегать подобного всеми средствами.

Я полагаю, что моя наивная Жонфлер была по уши влюблена в опекуна. Я с неудовольствием пришла к выводу, что дядя Валентин был тем мужчиной, который наградил ее животом. По всей видимости, она понятия не имела, что его сердце принадлежит другой даме, холодной Мимосине Дольчецце.

Я подумала, что она наверняка выплакала бы все глаза, если бы знала.

Мне жаль ее. Мимосина Дольчецца, кем бы она ни была, для меня ничего не значит, если не считать того, что однажды она испортила мне рождественский обед. А мадам Жонфлер я должна быть благодарна за мою нынешнюю веселую жизнь в монастыре, который во многом выгодно отличается от школы.

Я чувствую себя как дома. И не только в монастыре, но и на улицах Венеции, куда я отправляюсь, чтобы купить сахар и специи, когда в этом возникает необходимость. Никто, кроме меня, не может определить качество товара или удачно поторговаться. И только я могу определить, где подлинное ослиное молоко, а где подделка.

Мне нравится гулять по городу, который кажется на удивление знакомым. Он действует на меня успокаивающе. По утрам в каналах, кажется, течет чистейший сахарный сироп, днем — блестящий шоколад, а по вечерам — мятный крем. В воздухе всегда пахнет чем-то приятным или вкусным, словно в пекарне. Когда на дворе стужа или солнце, мне нравится, как свет преломляется в сотнях городских окон. Я так рада, что оказалась в этом городе. Конечно, когда я выхожу из монастыря, то надеваю плотную вуаль, чтобы не дай бог не столкнуться на улице с мадам Жонфлер. Она бы расстроилась, если бы увидела, как я гуляю по городу и наслаждаюсь жизнью.

Если верить мадам Жонфлер, то дядя Валентин должен вскоре меня навестить.

Я, честно говоря, надеюсь, что этого не случится. Я нашла что хотела, хотя дополнительные деньги мне бы не помешали. В этом монастыре с одеждой не так строго. Здесь можно наряжаться.

Каждый день я ожидаю услышать в коридоре его быстрые шаги.

Тогда я отдам ему маленькое золотое колечко, которое сохранила, аккуратно завернув в платочек, как доказательство. Я хочу показать ему пример того, что эта женщина способна на насилие и что ему следует хорошенько подумать, если он собирается связать жизнь с ней, а не с Мимосиной. Ну, или и с ней тоже. Вы же знаете этих мужчин.

Что-то в мадам Жонфлер заставляет меня чувствовать себя неловко. Я не могу понять что. Но я не спешу. На досуге я подумаю об этом. Иногда правда появляется, словно гром среди ясного неба, а иногда — как приятная неожиданность.

Лондон… и Венеция, февраль 1786 года

Настой от кровохаркания

Берем настой подорожника, четыре унции; винный уксус, сироп окопника, всего по пол-унции; взбитый белок одного яйца; смешать.

По правде говоря, это благородный, хороший и полезный эликсир. Сильно охлаждает, сгущает и успокаивает горячую кровь; сокращает, сжимает и закрывает отверстия в сосудах.

Вернувшись в Лондон, Валентин тут же подумал о Певенш, которая в целости и сохранности живет в академии под опекой госпожи Хаггэрдун и страдает от забвения.

Когда Валентин приезжает на склад, Диззома, что удивительно, нет на месте, и никто не может сказать, куда он запропастился. Его подчиненные трепещут, словно листья на осеннем ветру, и ни один не решается взглянуть ему в глаза. Это озадачивает Валентина. Они, кажется, даже не рады его видеть. Они выглядят напуганными. Он предполагает, что в его отсутствие в районе случилась какая-то неприятность. Вероятно, Диззом как раз отправился все улаживать.

Вот что бывает, если забросить дела.

Между тем Валентин может провести это время с Певенш. Он раздевается, моется и надевает свежую одежду, радуясь старому доброму запаху мыла, сваренного на Бенксайде.

Он пешком спешит к школе, отправив кучера на Оксфорд-стрит купить цветы и сладости для девочки.

Остановившись перед парадным входом, он переминается с ноги на ногу, ожидая, пока служанка откроет дверь. С широко распахнутыми глазами она провожает Валентина в кабинет директрисы, где он снова сталкивается с непонятным поведением окружающих. Дважды он порывается отправиться на поиски Певенш лично. Но что-то останавливает его, он закрывает глаза и думает, что ему слышится стук колес кареты. Ему даже показалось, что он чувствует, как раскачивается на ходу карета. Он быстро открывает глаза и понимает, что действительно вернулся в Лондон после тяжелого путешествия и ждет директрису, которая, учитывая его щедрость, не должна заставлять его ждать ни единой секунды.

Я укажу ей на это после встречи с Певенш.

Когда госпожа Хаггэрдун влетает в кабинет, быстро мигая, словно желая отогнать неприятное видение, какие новости он слышит? Он не верит собственным ушам.

— …и Париж, и Санкт-Петербург, и Венеция, — лепечет директриса сквозь слезы, повторяя это, словно мантру, которая должна сдержать его гнев. По всей видимости, услышав о его приезде, она поняла, что совершила серьезную ошибку.

Венеция.

— Как ее звали?

— Я записала. Смотрите. О, не здесь. Вот. Возможно, нет. Я быстро найду. Я всегда кладу важные вещи в этот ящик, и, конечно, Певенш очень важна для нас, — бормочет директриса. Ее руки так сильно дрожат, что она три раза неудачно пытается схватиться за ручку ящика и постоянно роняет ключ, резко наклоняясь, словно безумная птица, чтобы подобрать его с ковра. Кроме запаха ее дорогих духов в воздухе начинает явственно чувствоваться запах пота.

Валентин пересекает кабинет, вырывает ящик из стола, рассыпая содержимое широкой дугой, и швыряет его на каминную полку, откуда он падает в огонь и начинает гореть.

Директриса снова опускается на колени, роясь в грудах безделушек, изъятых у девушек за многие годы, в любовных письмах бывшим ученицам. Тут же можно обнаружить анонимное любовно-эротическое письмо, адресованное ей. Она едва бы сохранила его, если бы знала, что пятнадцать лет назад его написал смелый угольщик. Она замирает над ним на мгновение, желая себе другой судьбы, которая не заставила бы ее переживать подобный скандал.

Пока она ползает по полу, собирая свое добро, Валентин стоит возле нее, сложив руки на груди, еле сдерживая рвущийся из груди гнев. Он боится сказать что-нибудь, потому что если он начнет, то сломает ее грубостью слов. Между тем ему нужно имя.

Наконец она находит нужный листок, поднимает глупый розовый обрывок, на котором написано ее рукой: «Мадам Жонфлер Каинднесс». Валентин поражен. Что значит этот бред? «Флер», допустим, значит «цветок». А «жон»? «Молодой»?

Я в иностранных наречиях профан. Никогда не мог их выучить.

Директриса, запинаясь, говорит:

— Я заметила, что у нее достаточно необычное имя, особенно для гувернантки. Желтый цветок. Очень причудливое, не так ли? Но, конечно, эта леди была иностранкой, а в других странах подчас могут придумать и не такое имя, вы так не считаете? У меня вот сейчас есть ученица из Португалии, а зовут ее…

Валентин взглядом заставляет ее замолчать. Он сминает листок, вымазав пальцы чернилами. Директриса пододвигается к нему с платочком и пустым выражением лица, однако он швыряет бумажный комок в нее, но не с силой, а с презрением. Он ударяется сначала об ее влажную правую щеку, потом о левую грудь и падает на пол. Они вместе смотрят, как он катится к камину. Валентин резко пинает его в бушующую геенну, где догорают остатки ящика. Он понимает, что ему следовало бы извиниться перед этой женщиной, возместить причиненный ущерб, но усталость и досада заставляют его покинуть кабинет и с позором выйти на улицу.

Перед ним стоит его карета. С козлов спрыгивает кучер, держа в руках фиолетовую коробочку со сладостями и плотный букет тепличных цветов.

— Для юной дамы, — весело говорит он. — Надеюсь, ей понравится, сэр. Они так вкусно пахнут. А какой цвет!

Но Валентин разрывает букет надвое, разбрасывая розы, гвоздики и гипсофилы,[18] пока не остается всего лишь несколько желтых розеток, грустно кивающих на ветру. Он смотрит на них несколько секунд, а потом швыряет под колеса проезжающей мимо кареты.

Валентин ощущает почти животную ярость. Мир перед его глазами плывет и покачивается. Сквозь стиснутые зубы прорывается глухое ворчание. Краем глаза он видит, как директриса прижалась мокрым лбом к окну на втором этаже.

— Вы не одна такая, мадам! — кричит он. — Мир полон одураченными ею.

В ужасе директриса отходит от окна, глухо стукнув массивными серьгами о стекло.

Кучер нервно теребит гриву лошади. Глядя на хозяина, он шепчет глухим голосом:

— Вам не нравятся мимозы, сэр? Вам следовало предупредить меня об этом.

Бальзам Мирабиле

Берем ладан, две унции; смолу мастикового дерева, гвоздику, длинную сыть, сушеную шелуху мускатного ореха, кубебу, всего по унции; алоэ, одну унцию; растираем в порошок и смешиваем с половиной фунта меда; также берем венецианский терпентин, один фунт, и бренди, столько, сколько нужно, чтобы извлечь настойку. Дистиллировать в ванночке, и когда останется чистая вода, сдвинь приемный резервуар и получишь практически благородный красный бальзам, который ректифицирует…

Валентин Грейтрейкс не в силах говорить. Потому кучеру не остается ничего другого, кроме как кружить по городу в надежде, что хозяин скоро успокоится. После получасового бесплодного блуждания по улицам Лондона, не получив никаких приказов из кареты, кучер ощущает прилив вдохновения и правит на Оксфорд-стрит к трактиру «Проказник». Завидев вывеску заведения — мужчину, несущего сороку, обезьяну и женщину со стаканом джина, — Валентин выпрыгивает из кареты, не промолвив ни слова, и вбегает в знакомый кабак, где находит тихий уголок с удобным креслом, чтобы подумать.

Чего она сама хочет?

Это все, что Валентин желает знать.

Он должен поставить себя на ее место, чтобы понять ее мотивы.

Актриса обманула его. Она постоянно врала ему. Она забрала девочку. Зачем? Чтобы вымогать деньги? Неужели все дело в деньгах? Или она хочет наказать его за отказ жениться на ней? Допустим, она узнала подробности убийства Жервеза Стинтлея? Неужели она любила этого выскочку и теперь желает отомстить?

Валентин вспоминает, как они спорили из-за Певенш. Как актриса обвинила его в том, что он пляшет под ее дудку.

Маленькая девочка. Валентин морщится, понимая, что его ложь раскрылась. Мимосина Дольчецца увидела своими глазами, что «малышка П.» уже совсем не маленькая. На самом деле Певенш намного выше и шире похитительницы.

Он пытается утешить себя тем, что ему не надо долго искать объяснения. Ему хорошо известно, что похитители всегда спешат сообщить о своих требованиях, которые обычно носят финансовый характер.

Он возвращается на склад, где не стесняется в выражениях. Дрожащий Диззом, все еще одетый в серый дорожный костюм, суетится вокруг него, пока Валентин не отпихивает его резким движением и тут же начинает рассеянно извиняться, снова и снова. Он спрашивает:

— Письма с требованиями выкупа не было?

Диззом рассказывает, что он разослал людей и соответствующие запросы по всему Лондону и на континент, как только обнаружил пропажу.

— Я был уверен, — шмыгает носом Диззом, — что мы найдем их до вашего возвращения, потому не хотел вас тревожить. Я надеялся, что смогу рассказать вам об этом затруднении и его решении одновременно.

Едва ли можно обвинить Диззома в самоуверенности.

Он так искренне расстроен, что Валентину не хочется его больше наказывать. Диззом сделал все, что сделал бы он сам. Он даже сел на пакетбот и отправился в Кале, чтобы лично проверить все существующие таверны. Вот почему Валентин не застал его после своего возвращения. Они разминулись буквально на пару часов.

Но все было тщетно. Ничего.

Он пытается с головой уйти в работу. Это должно отвлечь, пока Диззом не найдет чего-нибудь. Без Певенш и ее капризов у Валентина появилось больше свободного времени, которое он посвящает слегка расстроенным делам. Венецианский эликсир требует внимания. Дело, начатое перед отъездом, постепенно набирает обороты. К нему поступают приблизительные сметы от стеклозаводов и перегонных предприятий в Венеции. Ему нужны новые вещи, которые он сможет выменять на бутылки.

Чтобы оплатить шерсть, с помощью которой можно профинансировать новый эликсир, он решает попытать счастья на рынке контрацептивов. На какое-то время он заинтересовался capotes anglaises,[19] сделанными из бараньих слепых кишок. Валентин организовал для Диззома экспериментальную мастерскую в одной из пустых комнат на складе. Каждый день он ходит среди весело болтающих молодых дам, нанятых, чтобы отмывать и сушить потроха. Высушив, они разминают их руками, смазанными маслом, чтобы они стали мягкими и упругими. Среди них и Сильвия Гримпен, чьи дела пришли в упадок. Она выглядит голодной. Вспомнив случай с Певенш в чайхане на Бонд-стрит, Валентин избегает ее взгляда, однако велит Диззому немного увеличить ее жалование.

От Мимосины все так же нет вестей. Он ненавидит ее и одновременно скучает по ней. Ему не хватает этой женщины до умопомрачения. Не видя ее и не получая от нее никаких новостей, Валентин чувствует себя в подвешенном состоянии. Он не идет, по традиции, в таверну, чтобы выпить пива. Он не может даже думать об этом. От него не ускользает горькая ирония ситуации: он занялся производством средств для беззаботной любви как раз тогда, когда женщина, которую он желает, недоступна для него.

Что-то не так. Письмо с требованием выкупа уже должно было прийти, если только похитители не хотят потянуть время, чтобы Валентин впал в отчаяние и согласился на все условия.

Разве нужно целых три недели, чтобы макнуть перо в чернила и написать письмо?

Снова и снова он повторяет Диззому:

— Я просто не понимаю. Каковы ее намерения? Она набивает цену?

Видя напряженное лицо друга и устыдившись своего поведения, он пытается шутить:

— Диззом, дружище, эта история так же темна, как ноздря твоего дедушки. — Валентин пробует улыбнуться, но губы предательски дрожат.

Личные невзгоды заставляют Валентина усерднее заниматься венецианским эликсиром. В кромешной тьме его души рождается отличная идея, сулящая хорошие барыши. До сих пор он считал, что венецианский эликсир станет панацеей, которая будет способна справиться с бесконечным списком заболеваний, лишь получив изящную упаковку и якобы венецианское происхождение. Мучаясь от волнения и тревоги, Валентин, между тем, нашел нишу на рынке для этого эликсира. Он осторожно прикидывает плюсы и минусы оригинальной идеи — эликсир, специально предназначенный для улучшения качества полового акта.

Венецианский эликсир станет любовным зельем! Он усилит даже самое слабое либидо.

В голове Валентина вертятся слова для будущего рекламного листка. Он силится придумать подходящее название для препарата, проговаривает вслух красивые слова. К концу дня он надиктовывает длинный список, половину которого написал сам. К следующему дню он сужает его до пяти ключевых слов, которые выводит красивыми красными чернилами:

Соверен

Эмпирик

Венеция

Бальзамик

Исцеление

Он кладет голову на стол. Когда, много минут спустя, он поднимает ее, буквы отпечатываются на его щеке.

Проходит две недели, а он все еще размышляет о названии для эликсира. Неожиданно приходит Диззом и передает ему потрепанное письмо, покрытое сахарной пудрой и пахнущее марципаном. Валентин понимает, что ему следовало бы задать вопросы относительно происхождения этого письма и способа его доставки, но он слишком спешит, чтобы тратить время на это либо на слова Диззома о том, что чего-то не хватает, что-то следует объяснить или сделать. Это похоже на его первую встречу с актрисой. Он хочет обладать, не обременяя свою голову лишними сведениями.

Валентин подносит письмо к губам и принюхивается к его кромке. Он тут же отдергивает голову, словно от удара. Да! Это действительно письмо от нее. Каждое ее письмо пахло так же сладострастно, как и это. Его наркотический аромат туманит ему мозг. Это точно от нее, от нее. Поцеловав, снова понюхав и погладив листок пальцами, Валентин разворачивает его.

И глядит, не веря глазам.

Письмо от Мимосины Дольчеццы не содержит узнаваемых слов. Где-то на пути к нему оно, по всей видимости, побывало в какой-то жидкости. Или на него пролили жирную миндальную пасту, которая, подобно раку, пожрала слова, заменив их собой. Либо чернила оказались ненадежными и вытерлись раньше времени. Как она может экономить на такой важной вещи, как чернила? Должно быть, она в стесненном материальном положении.

Подумать только — вдруг она прозябает в нищете! Дурно при одной мысли об этом. Интересно, что же с ней случилось.

Только теперь он улавливает осторожное покашливание Диззома и чувствует ласковый взгляд друга на спине, которая от потрясения стала мокрой.

— Мне кажется, я могу помочь, Валентин, — бормочет Диззом. — Позволишь мне заняться письмом, мальчик? А?

Валентин не хочет отдавать письмо. Все в нем противится этому.

Диззом осторожно вынимает письмо из его рук. Валентин морщится, когда полуразрушенное письмо помещается на ровную доску, которая вызывает мысли об операционном столе. Валентин топчется у доски, с трудом сдерживаясь, чтобы не забрать листок.

Понимая, как Валентину важно не терять контакта с письмом, Диззом просит его подержать два края листа, пока он колдует над ним, продолжая говорить спокойным голосом, поясняя каждое действие, прежде чем выполнить его, словно дантист, подготавливающий пациента к щипцам.

Диззом задумчиво роется в шкафу, выбирает и ставит с ритуальной торжественностью на стол рядом с доской несколько бутылок. Закрепив в подсвечнике свечу, он поджигает ее. Потом тянется за большим пером белой цапли, открывает одну бутылку и засовывает внутрь перо. Он поясняет:

— Сначала нужно покрыть письмо отработанной щелочью, размазав ее пером вот так, очень тонким слоем.

Валентин наклоняет голову и недовольно морщится.

Диззом спешит его успокоить:

— Действительно, цвет сразу заметно не меняется, но погляди… Теперь, добавив разбавленной минеральной кислоты… я использую марину, но купорос и азот также хорошо подходят. Как видишь, буквы очень быстро изменились и стали синими, очень четкими и понятными. Они выглядят четче, чем в день, когда были написаны.

Наблюдая за алхимией, Валентин раскрывает от удивления рот. Когда на бумаге появляются слова, он издает радостный вопль и порывается забрать письмо, но Диззом останавливает его, указав, что буквы начали сливаться друг с другом. Синяя краска теперь неподконтрольна, она угрожает пожрать каждый сантиметр бумаги и снова скрыть слова. Валентин стонет.

Но Диззом продолжает:

— Не бойся. У нас есть средство и против этого. Чтобы удержать синеву от расползания, мы должны быстро промокнуть листок, убрать излишек жидкости.

Он осторожно прикасается к письму маленькими кусочками промокашки, которые быстро синеют. Диззом лихорадочно трудится над листком несколько минут, а потом резко останавливается и осматривает работу. Буквы не расползаются.

Валентин выдыхает:

— Теперь можно держать в руках?

— Да, конечно.

Валентин моментально выхватывает письмо и прячет его на груди, убегая в полутемную спальню.

Он читает письмо стоя у окна, садится на кровать, а потом сбегает вниз по лестнице и идет к реке, чтобы перечитать его на улице, будто бы природное освещение может придать вес написанным словам.

Обитатели Бенксайда наблюдают за ним и видят, как дрожат его плечи. Не замечая их улыбок и сочувствующих взглядов, он возвращается на склад.

Это письмо заставило его заплакать. У него голова идет кругом. Он в ярости. Да, она сейчас в Венеции. Нет, ее не было там, когда он обыскивал город, и она предлагает ему направиться туда как можно быстрее.

Не такого письма он ожидал.

Припарка при болях от кровотечений

Берем лук, льняное семя, всего по четыре унции; черную белену, коровяк, всего по две пригоршни; кипятить в трех квартах воды, пока не останется две кварты; в процеженной жидкости растворить две драхмы опиума.

Расслабляет сосуды, притупляет боль, выводит осадки, приводящие к образованию опухолей, останавливает кровотечение.

Мрачная ирония ситуации не ускользнула от Валентина. Он мчался в обратном направлении по тем же дорогам, по которым совсем недавно возвращался домой.

Меньше чем за три недели он совершает головокружительное путешествие, все еще донимаемый кашлем, а теперь еще и нехорошей болью ниже поясницы. И ради чего? Поверив малоубедительным словам на жирном клочке бумаги. Он проклинает поспешность, с которой уехал из Венеции лишь для того, чтобы обнаружить в Лондоне, что снова опоздал. Если бы он не потерял самообладание и остался на более продолжительный срок! Она, должно быть, покинула Лондон спустя несколько дней после того, как он выехал из Венеции. Они, вероятно, разминулись в каком-то месте, даже ночевали в тех же трактирах, ели из одной и той же посуды.

Если, конечно, она не пытается меня отвлечь, в то время как девочка спрятана в Лондоне.

Мимосина Дольчецца намекнула, что у нее есть ответы на многие вопросы, но в письме она не может их дать.

На этот раз Валентин признает, что ищет актрису. Он не стыдится признать, что разыскивает ее. Такое письмо! И у нее Певенш!

Хорошо, что женщины находятся в безопасности. Он уже решил, что актриса недолго будет контролировать ситуацию. Теперь его черед. Повертев им, словно марионеткой, она тоже познает муки ожидания. Он не собирается прямиком отправляться в «Черную летучую мышь». Сначала он узнает, кто она такая на самом деле. Когда он снизойдет до того, чтобы встретиться с ней, то покажет, что он не такой дурак, каким она его считает.

Это определенно. Тут и думать нечего. Я не собираюсь бежать к ней с нежностями, пока не наступит подходящий момент. Между тем, если бы я увидел дьявола, бегущего по улице с Мимосиной, зажатой в пасти, я бы не стал ему мешать.

Валентин также понимает, что Мимосине, должно быть, несладко с Певенш.

Она могла бы вывести из себя даже святого. У нее рот не закрывается. Пусть позаботится о ней немного. Почему нет? Очень скоро она будет не рада этой затее.

Он улыбается.

Украсть девочку — дело нехитрое.

Валентин сомневается, что Певенш может понравиться компания Мимосины.

Нет, Певенш никогда не любила общаться с незнакомыми женщинами, да и с мужчинами. Когда она подрастет, придется попотеть, чтобы найти ей мужа.

Валентин невесело смеется. Певенш замужем?

Девочка в этом ничего не смыслит. Она знает об очаровании не больше, чем свинья о чистой сорочке. Она всегда говорит людям все, что думает о них плохого. У нее не та натура, чтобы мечтать о любви.

А размер!

Ей большинство мужчин покажутся карликами.

Сложно представить обнаженную Певенш, готовую к любви. Свисающие складки плоти, где скапливается влага… Он понимает, что к ней, по всей видимости, никто никогда не прикасался, она не знала, что такое отцовская любовь и забота. Кажется, ей это и не нужно. Возможно, она стесняется своего тела. Не исключено, что, если обнять Певенш, то можно вплотную ознакомиться с ее топографией.

Когда я увижу ее снова, я сам хорошенько обниму ее. Это не ее вина.

Люди всегда используют Певенш по каким-то личным мотивам. И Тому, и актрисе она нужна не для благородных дел.

Он скоро заберет их обеих. Нетерпение гложет его, и ему нужно отвлечься.

Он уже устал думать о похищении. Дорога дается Валентину нелегко. Глаза сильно устали. Пока карета с грохотом катится по разбитым трактам, оставляя синяки на его чувствительном заду, он думает о том, как бы разгадать тайну смерти Тома.

Появились новые данные. Благодаря справкам, наведенным Диззомом, он узнал, что темноволосого итальянца, который хвостом ходил за Мимосиной, видели в Лондоне после отъезда Валентина. Он интересовался, чем Грейтрейкс занимается и как связан с актрисой.

Диззом послал людей, чтобы они перехватили итальянца, но тот сбежал. Предполагается, что он тоже уехал в Венецию, чтобы доложить о результатах поездки какому-нибудь бандитскому лорду, собрату Валентина Грейтрейкса, но одетому в государственную форму Венеции.

Услышав новости об итальянце, Валентин собрал всех своих людей, которые видели его на похоронах Тома. Случай с Сесилией Корнаро помог ему сформулировать нужные вопросы.

— Шея длинная или короткая? Волосы прямые или кудрявые? Глаза круглые или миндалевидные?

Его людям, поначалу опешившим, вскоре понравилась эта игра. Они оживленно спорили между собой, но когда приходили к согласию, то давали Валентину окончательный и определенный ответ на каждый вопрос. Спустя час Валентин сложил листок с таким подробным описанием внешности итальянца, что его образ всплыл в памяти, словно живой. Теперь этот листок лежит в его сумке, и он использует его, как только освободит Певенш и выяснит все с Мимосиной.

Пересекая Францию, Валентин тщательно продумывает план действий, однако его постоянно отвлекает сильный кашель с кровью, который он больше не в силах игнорировать. В его горле словно засела змея, которая постоянно жалит его ядовитыми клыками. Кашель усилился. Вместе с ним в карете едет какая-то шумная компания, которая напрасно пренебрегает мылом и освежителем дыхания. Спертый и вонючий воздух кареты наполняет его бронхи новой порцией слизи. Когда он чихает, из его носа начинает сочиться зеленая мокрота. Его ноздри настолько забиты, что ему приходится дышать исключительно ртом. Через какое-то время кашель утихает, чтобы возобновиться ночью. Валентин продолжал бы ехать даже ночью, но каждый вечер карета останавливается, и он проводит еще одну ночь на каком-то отвратительном постоялом дворе, лучшие комнаты которого неизменно заняты неким пашой, его секретарями и слугами.

Когда экипаж подъезжает к Падуе, неудобства дороги достигают апогея. Кто-то неправильно уложил фарфоровую посуду, и она гремит на каждом ухабе. Звон фарфора сливается с хрустом суставов Валентина. Снова просыпается кашель, и Валентину становится совсем несладко.

В Местре он жестами подгоняет гондольера, размеренно работающего шестом. Его тело содрогается от кашля.

Хоть сам Валентин этого и не замечает, он очень бегло говорит по-итальянски. Также он часто, как и местные жители, использует жесты. Он похож на венецианца. Валентин пожимает плечами и курит, как настоящий итальянец. Теперь, когда он спешит, он выражает мысли с помощью рук, ног, носа и глаз. Вся пристань в Местре уже знает, что приехал англичанин, которому необходимо немедленно попасть в Венецию. Никто не обращает внимания на причитания женщины, оплакивающей ящик с битым фарфором, который только что сгрузили с кареты.

Небо насыщенного лимонного оттенка напоминает глаз слепца. У Валентина начинает болеть голова. Всю дорогу до Венеции он считает далекие башни, проплывающие мимо гондолы, различные оттенки зеленого и синего в воде за бортом. Он считает чаек, кричащих о его прибытии, и даже дни, проведенные без Мимосины.

К тому моменту как лодка пристает к городской пристани, он крепко держится за борта гондолы, потому что начался небольшой шторм, который приветствует его возвращение в город. Раскаты грома и отблески молний освещают Большой канал. Начинается ливень. Словно нетерпеливые матери, волны расплетают густые заросли прибрежных водорослей. Две недели тяжелой дороги выветриваются из головы Валентина. Он снова в Венеции.

Недалеко от пристани, словно по волшебству, возникает фигура Смергетто. Его лоб немного наморщен. Хоть он всегда рад видеть хозяина, ему не нравится его кашель, и он понимает, что не дела заставили его так скоро возвратиться в Венецию.

Отвар от катара

Берем настой мать-и-мачехи, шесть унций; белые толченые леденцы, шесть драхм; желтки двух яиц, хорошо взбитые.

Этот отвар обычно приносит облегчение от ревматического и вечернего кашля, вызванного простудой, который днем не досаждает, но возвращается ночью, особенно когда человек ложится спать. Благодаря сладкой мякоти отвар защищает гортань, успокаивает кашель и обеспечивает хороший сон.

В тот же день он берет листок с описанием пресловутого итальянца в мастерскую Сесилии Корнаро. Когда он заходит, девушка дремлет на диване. Она скользит по нему взглядом добрых сонных глаз, не поднимая головы с желтой шелковой подушки.

— Ах, синьор англичанин, вернулись? Есть что-нибудь новое?

В ее голосе явно слышится удовольствие. Три месяца назад Валентин пустился бы в приятные размышления на эту тему, однако его нервы вымотаны до предела, а глаза болят от недостатка сна. Зад горит огнем, а легкие мучит кашель, подготавливающийся ночью выворачивать его потроха наизнанку. Он не в состоянии дарить удовольствие, потому не желает думать о том, чтобы его получить. Чего бы ни хотела Сесилия добиться этим нежным голосом, он не намерен отвлекаться от цели. Ни одна женщина не смогла заинтересовать его с тех пор, как он впервые увидел Мимосину.

— Я… я хочу, чтобы вы снова попробовали написать портрет, — говорит он, покашливая.

— Ах, — произносит она, встает с дивана и споласкивает лицо водой. Капельки блестят на ее волосах, и она стряхивает их. — Что изменилось с нашей последней встречи, мистер лорд Валентин Грейтрейкс? Точно. Помните, — ее голос становится низким и угрожающим, — я уже подводила вас прежде?

Валентин не хочет встречаться с ней взглядом, потому начинает рассматривать стены, завешанные портретами. Когда он был здесь в первый раз, была ночь и на этих лицах читалось выражение чувственной пресыщенности. Однако днем те же лица кажутся исполненными желаний, словно бы спешащими предаться утехам любви, пока не село солнце.

Сесилия Корнаро ждет его ответа, не пытаясь скрыть нетерпение. Он знает, что ей нравится все новое, потому первым делом предлагает ей задание.

— На этот раз я хочу, чтобы вы написали для меня портрет мужчины. У меня есть подробное описание его внешности.

Он машет листком, словно ребенок, который вовремя закончил контрольную работу. Даже это несильное колебание воздуха вызывает у него новый приступ кашля. Художница поворачивается к нему спиной и начинает рыться в шкафу, похожем на кладовую для мясных продуктов. Она ставит на стол сырые яйца, а также различные порошки и сиропы. Разбив яйца в бокал, она быстро их взбивает. Валентину кажется, что она готовит темперу, чтобы приступить к портрету, и он удивляется, когда она протягивает бокал ему.

— Пейте, — командует она.

Никто не смеет обращаться к Валентину в подобной повелительной манере. Более того, от женщины он всегда ждет в первую очередь нежности. Но он хочет, чтобы она написала портрет убийцы, потому выпивает смесь, которая чертовски приторна и отдает мать-и-мачехой.

— Мужчину? — повторяет она, выхватывая у него из руки список. — Вы его видели? Сможете дать четкие указания?

— Да, естественно. У меня он и сейчас стоит перед глазами! — Валентин так устал, что ему кажется, будто тень жестокого венецианца замерла в углу, переместившись со склада в Лондоне, где проходило прощание с Томом. Он так хорошо запомнил итальянца, что его попросту невозможно стереть из памяти. Забрав у девушки список, он читает его вслух, добавляя кое-где от себя. Она быстро записывает за ним по-венециански.

Спустя несколько секунд на мольберте появляется лист бумаги, на котором она делает набросок углем. Она быстро покрывает листок «переводом» прочитанного текста, добавляя различные детали. Ее рука, словно колибри, парит над мольбертом. Она просит его прочесть описание снова. Ей трудно понять некоторые слова, и ему приходится их растолковать.

Глядя, как на бумаге появляется голова итальянца, Валентин понимает, что теперь тому от него не уйти. Ему так и хочется схватить портрет и отдать его братьям-идиотам, чтобы они пошли по его следу, словно ищейки. Нет, они все испортят. Он должен будет сделать это сам. Фактически этот человек уже у них в руках. В любом случае он не решается просить Сесилию сделать копии портрета. Он хочет попросить ее о другой услуге, более важной, необычной, которую она будет рада выполнить.

Он знает, что нравится ей. Это заставляет его смущаться. Он слишком высокого мнения о ней, чтобы полагать, что она удовлетворится денежным вознаграждением. Ему придется придумать что-нибудь более необычное, чтобы отблагодарить ее. Она страстно любит все новое.

Он больше не может сдерживаться:

— У меня появилась идея. Я полагаю, вы храните эскизы всех портретов, которые написали. Вы однажды сказали мне, что написали портреты всех красавиц города, приходящих к вам, пока они еще хороши для того, чтобы запечатлеть красоту на холсте.

Она кивает и улыбается. Валентин не понимает почему, однако он только что произнес всю тираду, ни разу не закашляв.

Он спрашивает:

— И богатых, и бедных?

— И знатных, и простолюдинок. Богачи приезжают, чтобы добавить еще одно милое личико в коллекцию семейных портретов. Бедные девушки, бывает, становятся любовницами богачей, которые тоже хотят обессмертить тот факт, что однажды они были достаточно богаты, чтобы делить постель с таким милым созданием. Еще один способ вложения денег.

— Так вы храните эскизы?

Она кивает. Она понимает, что ему нужно.

— Мы можем… проглядеть их?

— Вы представляете себе, сколько я написала портретов? К тому же я храню здесь эскизы моего старого учителя Антонио, он раньше был самым знаменитым художником Венеции. То есть до меня. Его эскизы — ценный материал, который я иногда использую, когда не могу хорошо передать лицо.

— Я не спешу.

— Хорошо, — улыбается она. — Если она там есть, мы ее найдем.

Она зажигает ряд свечей и ставит их на стол, потом распахивает окно, чтобы наблюдать за морем, которое начало сильно шуметь.

— Будет прилив, — говорит она. — У вас есть какие-нибудь неотложные дела?

Валентин качает головой. Смергетто всегда знает, где он находится. Он подходит к подоконнику и глядит на воду, которая постепенно покрывает нижние ярусы дворца. Он понимает, что это несерьезно, но ему, как и любому приезжему, присуща непостижимая любовь к высокой воде. Его завораживает ее вид, когда она лижет фундаменты зданий и выплескивается на площади. Когда ему говорят, что поднимается вода, он представляет, как волны, подобно рукам, протягиваются и хватают сушу. Миллион маленьких рук, жадно цепляющихся за землю. Когда начинается отлив, Валентин всегда немного грустит.

Сесилия Корнаро подходит к огромному шкафу и распахивает двойные дверцы. Там все пространство занято плотно уложенными листами бумаги, заключенными в кожаные портфолио.

— Значит, здесь все люди, чьи портреты вы написали? Вы и Антонио?

Она смеется:

— Нет, здесь только некоторые женщины.

Она подходит к другому шкафу и распахивает его дверцы.

— Здесь еще. И это не все.

Она распахивает четвертый и пятый шкафы, доверху забитые листами.

Валентин морщится. Он и не подозревал, каких масштабов задача стоит перед ними. Он обеспокоен. Что, если смотреть на портреты — это то же самое, что вдыхать запах духов? После четвертого или пятого уже с трудом различаешь разницу.

Сесилия говорит:

— Вы уверены?

Но разве у него есть выбор? Он решил разыскать возлюбленную.

Он садится за стол и подвигает к себе три свечи.

— Как они сложены? — спрашивает он, гадая, можно ли будет сразу же отсеять какие-нибудь. Например, портреты блондинок могут лежать отдельно от портретов брюнеток.