Тринадцатый пророк Гайворонская Елена

Я быстро отвёл глаза. С чего я взял, что у Маринки болит зуб? Глупость какая…

– Следующая дверь – святая святых. Бухгалтерия. Строгая табличка на приоткрытой двери. За ней – шорох бумаг, жужжание факса и женские голоса: тонкий, как у школьницы, Катенькин и ровный, хорошо поставленный, с учительскими нотками – главной, Ольги Моисеевны. Собственно, вся бухгалтерия из них двоих и состояла. Моисевна доводилась Ваське троюродной тёткой, а Катюшу взяли в помощь по рекомендации. До моего слуха донеслась возмущённая Катенькина тирада о нахалке-сестре Дашке, которая никак не хочет взять дачу вместо квартиры, хоть сама вся в жилье, даже одну, мужнину, однокомнатную, на Ленинском, сдаёт. Душещипательная история о разделе имущества завязалась ещё до моего отпуска. Катенька, тоненькое хрупкое ангелоподобное создание, и её сестра (по Катюшиным словам, страшная стерва), вели междоусобную войну из-за дачи в Малаховке и «двушки» на Павелецкой, оставшихся после смерти матери. Тяжба завязалась едва ли не на следующий день после похорон.

– Ты в налоговую на неё напиши, – советовала Ольга Моисевна. – А то больно умная – сдаёт, налоги государству не платит.

– Вот именно! – звенел возмущённый Катенькин голосок. – Это вы мне идею подали, Ольга Моисеевна. И напишу! А если квартиру судом делить, то и дачу тоже!

– Правильно, – одобрила Моисевна, сняла очки и аккуратно протёрла стёкла. Очки были какими-то супер-пупер дорогущими. Моисевна привезла их из Израиля, где гостила у родственников и обращалась с ними бережнее, чем с глазами, доставшимися бесплатно.

Я сунул голову в кабинет, поздоровался.

Обе дамы дружно, не сговариваясь, сказали: «Ой!», всплеснули руками, разулыбались и принялись поправлять волосы.

– С прибытием, – недовольно буркнул Вася, всем своим видом изображая вынужденную любезность. Будто я не на больничной койке провалялся, а на гостиничной, с девицей, или даже с двумя. Медная пепельница в виде дубового листа на его столе дымилась горой окурков. – Как самочувствие?

Спросил для приличия. По насупленным бровям и очередному «чинарику», приклеенному к искривлённой нижней губе, было ясно, что моё «сто двадцать на семьдесят» ему как козе балалайка. Удовлетворившись положительным ответом, кивнул и принялся грузить меня ситуацией на продовольственном рынке. Из его слов, не всегда цензурных, складывалась картина, будто за время моего отсутствия разразилась парочка чёрных вторников, с четвергом в придачу. Конкуренты оборзели – дальше некуда. Особенно «N-торг» с демпинговыми ценами на кофе и сигареты: одному хрену известно, как он не умудрился забашлять такие скидки, наверное, подмазал напрямую… Вася говорил, не выпуская бычка из зубов, а это означало, что дела и впрямь неважнец. Я слушал рассеянно, вполуха, (в первый раз что ли?), разглядывал заставку на мониторе – мультяшные рыбы плавают и периодически жрут друг друга – очень в Васином вкусе!

– Слышишь? – раздражённо гавкнул Вася.

– Конечно, – бодро отозвался я, переключившись с монитора на тёмное пятно неопределённых очертаний на Васиной груди, поверх синей рубахи и полосатого галстука. Рассматривал я его внимательно и с некоторым изумлением, потому что прежде мне видеть подобного не приходилось. Сначала мне показалось, что это грязь, и я удивился, поскольку при всех начальственных недостатках шефа нельзя было обвинить в неряшливости, но вскоре понял, что это нечто другое, существовавшее само по себе, отдельно от одежды. Оно шевелилось и пульсировало, словно было живым… Я поморгал, протёр глаза, перевёл взгляд за окно на грязно-жёлтую стену соседнего дома, затем обратно – пятна не было. Но по мере того, как я присматривался, оно вновь стало проявляться, обретать кляксообразные очертания.

– Что? – перехватив мой взгляд, недовольно спросил Вася и оттянул галстук. – Пятно что ль посадил?

Я замотал головой как китайский болванчик.

– Ну что, – продолжил Вася, переходя с одной темы на другую так плавно, что я не сразу и понял, – значит, сегодня вечером мы отмечаем день твоего второго рождения. Проставляйся.

– О чём разговор! – ответил я как можно бодрее.

Взявшись за дверную ручку, не выдержал, обернулся. Вася, плечом прижав трубку к уху, одной рукой тыкал по телефонным кнопкам, другой – прикуривал очередную сигарету. Пятна не было. Но, стоило приглядеться повнимательнее, как неуловимые очертания проступали вновь, с каждой секундой становясь отчётливее, осязаемее…

– Что ещё? – раздражённо рыкнул Вася.

Я мотнул головой. Затемнение снова исчезло. Я поспешно закрыл за собой массивную дверь, перевёл дух. Ну и дела. Неужели у меня что-то со зрением? Говорят, такое часто бывает при травмах головы: сперва ничего, а потом бац – и слепота… Липкий холод пробежал по ногам. Усилием воли отогнал нехорошую мысль прочь. Наверное, просто так падал свет. Да, всего-навсего игра теней. Как я сразу не догадался? Тут я здорово на себя рассердился. Нервы стали ни к чёрту. Скоро в обморок начну падать, как кисейная барышня. Позорище.

– Здорово! – гаркнул прямо в ухо пролетавший мимо коллега Макс, прыщавый студент на подработке. – Как твоё «ничего себе»?

– Нормально.

– Ну, молоток! С тебя причитается! – Хлопнул по спине и рванул дальше.

Ещё одна комната – три в одном: и тусовочная, и столовая, и, если понадобится, мини-конференц-зал. Тот же табачный дух – хоть топор вешай. Чахлые кактусы на пластиковых окнах, потёртые кожаные кресла, столики, претендующие на звание журнальных с кипой рекламной макулатуры. Вот, собственно, и всё жизненное пространство «Фрики». Каждое утро здесь собирались мы, агенты, или – круто, на западный манер, – «менеджеры по продажам» перед тем, как пуститься в свободное плавание по мегаполису. Всего восемь человек. Уже почти все разъехались. Остались неугомонный озабоченный Толик Белозерцев да беззлобный и миролюбивый татарин Равиль – вечный объект для Толиковых упражнений в остроумии.

– А мы уж думали, что ты коньки отбросил! – приветствовал Толик.

– Не дождётесь.

– Наконец-то! – воскликнул Равиль. – А то я запарился на два фронта пахать. Клиентура у тебя, я доложу! Один гадюшник на углу Кузнецкого чего стоит! Лавка-то два на полтора, а понтов!

– А ты думал! Это центр. Народ успешный, капризный, разборчивый. К нему особый подход нужен.

– Проставляться – то собираешься? Как-никак, второе рождение! Можно сказать, второе пришествие.

– Вечером.

– Только «Гжелку» не бери, – назидательно сказал Равиль, – с неё живот пучит.

– Живот у тебя пучит от твоей конины, – возразил Толик. – В прошлый раз какие-то бутерброды притащил, как достал в обед – такой духан, словно носки три дня не стиранные.

– Какая такая конина?! – возмутился Равиль. – Я же сто раз объяснял: то были бутерброды с французским сыром. Братан в Париж ездил, привёз. Темнота дремучая!

– Наверное, сыр протух в самолёте, а выбросить жаба задушила, вот братан тебе и отдал!

– Слушай, не хочешь – не ешь! А гадости говорить зачем? Верно, Илюх? Возьми «Топаз» – хорошая водка.

– Говно твой «Топаз». – Сказал Толик. – «Русский стандарт» надо пить.

– Ты дурак? Знаешь, сколько он стоит?

Мне надоело слушать их препирательства.

– Что привезу, то и выпьете. Не графья. Верно, Мариш? – обратился за поддержкой к секретарше.

Та кивнула и сморщилась, прижав пальчиками щёку:

– Зуб болит, зараза. Удалять надо…

– Вы работать сегодня думаете, или как?! – гавкнул из приоткрывшейся двери Василий. Окончания речи дожидаться мы не стали, а быстренько дунули из офиса к лифтам.

– Во, разошёлся. – зевнул Равиль.

– Что, дела не идут?

– Как всегда. То понос, то золотуха. Морских деликатесов норвежских назаказывал. Кому они нужны за такие бабки? Сельдь бы лучше возил маринованную…

– Это точно, – поддержал Толик.

В вопросах начальственной критики коллеги демонстрировали удивительное единодушие.

– Вон, весной холодильник потёк, и крысы дорогущий «Камамбер» сожрали… А Вася с нас по ползарплаты удержал. Будто мы виноваты, что холодильник – говно? Сам купил металлолом по дешёвке, а персонал – крайний.

Приехали на первый этаж.

– Пойду, сигаретками разживусь на халявку, – сказал Равиль.

И пошёл в подвалы, где располагалось несколько складов, в том числе «фриковский».

– Кыш, падла! – донеслось из глубины. Наверное, крыса.

Толик же прочно увязался за мной.

– Слушай! – тряс он меня за рукав. – Ну и как в Израиле больницы?

– Нормальные.

– Небось, медсёстры молоденькие там были, вот ты столько и провалялся!

– Как ты догадался?

– Гы-ы! – Из всех многочисленных разновидностей юмора Толик предпочитал тот, что «ниже пояса». – Слушай анекдот: вернулся муж из командировки…

Внезапно у меня заныло в висках от его трескотни. Пустая болтовня и прежде меня доставала, но сейчас сделалась просто невыносимой. Стоянка была совсем близко, в двадцати шагах, и я подавил острое желание преодолеть расстояние прыжками или бегом, чтобы скрыться в железном автомобильном чреве от частых и назойливых слов, раздражающих мозг и не несущих ничего, кроме сосущей серой пустоты.

– Слушай, слушай, – не унимался Толик, – а правду пишут, что люди в коме видят всякие галлюцинации, ну там, светящиеся тоннели или умерших родственников? И что можно даже предсказать судьбу?

– Правда. – Ответил я очень серьёзно. – Встретил целый штат покойников. Велели, мол, передай привет своему коллеге Анатолию Белозерцеву и скажи, чтобы готовился к скорой встрече.

Румянец на круглом лице Толика поблёк, и тугие щёки постепенно приобрели иной оттенок: сероватый с восковым отливом, а нижняя губы обиженно выпятилась вперёд и мелко затряслась.

– То есть как… к скорой встрече? – переспросил он задушенным полушёпотом.

Я понял, что хохма удалась, и хлопнул коллегу по спине, отчего тот почему-то икнул.

– Т-ты… – по-детски обиженно шмыгнул носом Толик, – т-ты…

Он ещё немного пошлёпал губами, восстанавливая голос, подбирая нужное слово и, наконец, обнаружил таковое: – Дурак…

– Ага, испугался! – констатировал я злорадно.

За пару шагов до машины к Толику вернулась способность к аналитическому мышлению, он смущённо хихикнул:

– Ну и шуточки у тебя, коматозник.

– А мне понравилось, – признался я.

«Ыть-ыть!» – присвистнула сигнализация. Я нырнул в салон, но Толик не унимался, продолжал цепляться за дверцу:

– Слышь, Илюха, вовремя ты вернулся. Я вчера с такими девчонками познакомился – отпад. Поехали завтра, оттянемся, а то у тебя там небось всё заржавело!

– Слушай, Толян, а ты смог бы отдать жизнь за человечество?

Сам не знаю, зачем я это спросил. Наверное, шутки ради.

– Че-го?! – протянул Толик, и парализующее изумление разжало его цепкие пальцы.

Воспользовавшись моментом, я захлопнул дверь и повернул ключ зажигания.

– Ха-ха-ха! – проорал Толик. – Вечером проставляешься – не забудь! Попал ты по полной программе! Дешевле было помереть!

Тонкий юмор.

Купить спиртное я намеревался у Карена – славного армянина, державшего маленький магазинчик. Цены там были умеренные, а в чистеньком помещении витал особый дух домашнего уюта, какового не встретишь в громадных супермаркетах. Карен сам стоял за прилавком, с неизменной радушной улыбкой обслуживал посетителей, угощал детей леденцами, с постоянными клиентами, каких было достаточно, с удовольствием болтал «за жизнь».

Неладное я ощутил ещё с поворота: вместо весёлой красноватой черепичной крыши, торчали какие-то тёмные доски. Сердце моё тоскливо сжалось, а, когда я оказался на месте, и вовсе упало. От магазина остался лишь облупившийся угол, остальное составляли обугленные доски и мокрая зола. Двое работяг в запачканных комбинезонах разбирали мусор и вывозили на тележках. Сам Карен, похудевший и сникший, постаревший на десяток лет, тоскливо бродил вокруг пепелища. Увидел меня, жалобно улыбнулся, пожимая мою протянутую руку.

– Вернулся из отпуска? Хорошо. А у меня, видишь, беда… Сожгли…

– Кто?

– Кто его знает… Я думаю, фашисты. Ну, пацаны эти недоигравшие… – Он огладил ладонью редкие волосы, провёл по грустно обвисшим усам. – Мне и раньше всё стены разными гадостями расписывали, мол чурка, армяшка, убирайся, и всё такое… Мыть устал. А пару дней назад завалились эти под ноль обритые, совсем мальчишки, не больше семнадцати, стали требовать водку. Я их прогнал. Малы ещё. У меня сын младший их возраста, разве я ему разрешу водку пить? Они ушли, а на прощанье погрозили, мол, пожалеешь. А может, и не они подожгли… Кто знает? Сейчас время, друг, такое, настаёт нехорошее: человек человеку хуже волка. Убирайся… – Он грустно усмехнулся, – я бы, может, и убрался, а куда? Ты знаешь?

– Некуда, – сказал я убеждённо. – Земля маленькая, никуда не сбежишь.

– Верно… Да что я всё о своих несчастьях, – махнул он, – расскажи-ка, где отпуск провёл, что видел? А то я всё никак не выберусь… Думал в августе семью в Испанию свозить, а вот оно что…

В двух словах я поведал о своей злосчастной поездке. Карен слушал, не перебивая, взволнованно качал головой. Потом сказал:

– А я-то думаю, у меня беда, а вот горе могло быть настоящее… Слава Богу, жив остался… Подожди!

Он проворно нырнул в свою старенькую «четвёрку» и вылез с бутылкой настоящего армянского коньяка.

– На, вот, на здоровье. И не смей отказываться! – Предостерегающе замотал пухлыми ручками. – Не каждый день человек заново рождается!

– Спасибо, Карен, – сказал я, – у тебя всё будет хорошо.

Хозяин пепелища шумно вздохнул.

– А водка какая-нибудь осталась?

– Немного. Всё, что удалось спасти. Но бутылки в копоти измазались, придётся выбросить, или самому выпить.

– Мне надо бутылок пять, – сказал я с сомнением. – Или больше? Нет, пожалуй, хватит.

– Ты не злоупотребляй, – назидательно произнёс Карен. – Не стоит.

– Да я не себе. Народ жаждет. Ты же знаешь: был бы повод.

– Повод есть, – согласился Карен. – Ещё какой повод! Я и сам за твоё здоровье вечером выпью. Знаешь, как у нас говорят? Если Бог вернул человека к жизни, значит, не доделал тот что-то важное. Очень важное. Я в это верю. Всё у тебя только начинается.

– Начинается. – Вздохнул я. – Знать бы, что…

С тяжёлым сердцем отъезжал я от того, что осталось от гостеприимного магазинчика. Мне было ужасно жаль Карена. Я знал, что он приехал в Москву очень давно, поступать историко-архивный, что поступил, успешно отучился, закончил, пошёл в аспирантуру, защитился. Что за те годы женился. Что родители в Ереване умерли, что за годы реформ остался без гроша: кому в смутные времена нужны учёные-историки? Но унывать было некогда, нужно было растить детей, и он основал свой маленький магазинчик… Не знал я одного: за что безобидный пятидесятилетний человек, который никому никогда слова худого не сказал, был вынужден сейчас призраком бродить вокруг своего сгоревшего детища… Но я не мог ответить на этот вопрос, как не мог ничего изменить, и от этого мне сделалось обидно вдвойне, за Карена и свою беспомощность перед злом – бессмысленным и беспощадным.

Объехал ещё с десяток магазинов. Везде встречали как родного. Мелочь, а приятно. На Кузнецком тощая и сухая, как вобла, товаровед жаловалась:

– Вместо тебя какой-то придурок приезжал. Делала заказ на коробку «Карт нуара», привёз «Максвелл хаус». Перепутал, видишь ли. А вместо «Мальборо» – «LM». Да ещё спорит: этот скорее раскупят. Ещё бы Беломор приволок…

– Это Равиль был, – сказал я. – Он по окраине работает, привык подешевле товар брать. Наверное, бланки заказов перепутал.

– “Перепутал”…

Вобла ещё долго ворчала, оформляя бумаги.

Когда вышел, часы показывали без пяти шесть. Час пик. Пробки. Я сел в машину и поехал в офис.

Пошёл мелкий дождь. Я включил «дворники», и они заплясали по пыльному стеклу, оставляя плачущие серые бороздки. За окном всё стало серым: улица, дома, машины. Пешеходы жались и прятались под козырьки остановок как бездомные собаки. Красным оставался лишь глаз светофора. В ожидании зелёного я разглядывал загрубелые пальцы, ещё сохранившие следы загара и вдруг почувствовал, просто ощутил каждой ревматично занывшей клеточкой тела, как мне не хватает солнца. Безумного знойного ослепительного…

Осатанелый рёв гудков вывел из секундного забытья. Светофор уже переключился, я зазевался на перекрёстке. Лихорадочно выжал сцепление, дёрнулся с места. Нетерпеливый лихач обогнал меня на повороте, что-то проорал мне в стекло, сопроводив междометья красноречивым «факом».

Я поднимался на гору. Пекло солнце, будто в полдень в пустыне. Мучила жажда. Когда, наконец, достиг вершины, обернулся и увидел со всех сторон пятнистые танки, ощетинившиеся стволами, хищные БТРы, вооружённых до зубов людей, замеревших в мрачном безмолвии, но готовых – я это знал – в любую секунду сорваться вперёд, но не против меня, а друг против друга. А вдалеке шумело море, но я не мог его разглядеть из-за серой армады военных кораблей, заполонивших прибрежные воды. Я знал, что должен остановить это безумие, и у меня слишком мало времени…

Громкий противный звон. Он усиливался, нарастал, заполоняя собой всё вокруг… Я разлепил глаза. На тумбочке в изголовье надрывался будильник. Хлопнул по нему рукой. Будильник упал. Звон прекратился. Я свесился с кровати, поднял. Внимательно посмотрел. Вроде, тикает. Во рту сушняк – вот он, полдень в пустыне! С трудом поднялся и пополз на кухню. Из ванной высунулась Магда. Спросила укоризненно:

– Жив?

– Едва… – прохрипел я, с трудом припоминая события прошедшего вечера.

Пили за моё второе рождение. Наверное, вышел перебор.

– Тебя привезли и сгрузили на пороге, – пояснила Магда. – Ты был никакой. Нёс околесицу. Ладно раньше, но сейчас, после всего… Снова на больничную койку захотел?

– Я больше не буду. – Покаялся я абсолютно искренне. При одной мысли об огненной воде выворачивало наизнанку.

– Иди завтракать.

– Не… Только кофе выпью.

Как ни странно, голова не болела.

– На работу-то поедешь?

– А как же! Работа дураков любит. А я самый, что ни на есть.

– Это точно, – отозвалась Магда. – Надо ж было так нализаться!

– А что я говорил?

– Да плёл, что попало, я даже понять не могла. Будто на другом языке. И пару раз назвал меня Магдалиной. Оригинально!

Неожиданно мне стало жарко, как в эпицентре пустынного полдня. Я отвернулся, чтобы Магда не видела румянца, проступившего на щеках.

– Ты-то куда собралась в такую рань?

– Вчера видела объявление, что в новый спортивный магазин требуются продавцы-консультанты. Может, возьмут? Как ты думаешь? – Её голосок взволнованно дрогнул, пальцы комкали кухонное полотенце.

– Обязательно возьмут, – уверил я. – Непременно. Даже не сомневайся.

– Твои слова, да кадровику в ухо, – улыбнулась Магда. – Какой ты у меня всё-таки… замечательный.

На улице снова сыпал дождь, что б ему провалиться… За ночь заметно похолодало. Ёжась, добежал до остановки, запрыгнул в автобус. Минут десять потеряли в пробище возле радиорынка, но зато на метро домчался на удивление быстро. Гораздо быстрее, чем телепался накануне на машине. Моя понурая «девятка» торчала возле офиса. Подошёл и выругался: какой-то гад дал в бочину. Не удивлюсь, если даже кто-то из наших, лихо отъезжавший после вчерашнего. Бранясь сквозь зубы, обошёл машину вокруг. Она тускло и злорадно поблёскивала грязными фарами, мол, поделом тебе, нечего надираться до состояния коврика и бросать автомобиль, где попало. Скажи спасибо, что он вообще на месте… Сплюнул и в изрядно подпорченном настроении побрёл в офис.

С моим появлением в нашей конторе установилась тишина. Только факс продолжал жужжать, выплёвывая очередную бумажку. Все, словно по команде, вывернулись в мою сторону и замерли.

– Вольно, – сказал я. – Кругом, шагом марш. Вы чего, в самом деле?

– ЗдорОво. – Опомнился первым Толик Белозёрцев, чьё слегка помятое лицо ещё хранило печать жестокой попойки.

Марина устремила на меня странный взгляд, полный искреннего необъяснимого волнения, граничившего восторгом и затаённой опаской.

– Ну и поразил ты нас, – проговорила она.

– Чем? – Моё непонимание было искренним.

– Как «чем»? Ты что, не помнишь?

– Что я должен помнить?

– Ну, ты, старик, даёшь, – подал голос Равиль. – Потряс всех нас по самое «не балуйся», а теперь амнезию симулируешь? Такого нам порассказывал! Я уж подумал, что ты «белочку» словил! А потом решил, что это оттого, что башкой ударился.

– Что?!

– Нет, в самом деле, ничего не помнишь? – Ржал Толик.

Я покачал головой.

– А как на иврите чесал? Вася аж поперхнулся.

– А как зуб Маринке лечил? – Подхватил Равиль.

– Какой зуб? Как лечил?

– Вот так. Прислонил пальцы, подержал…

– Наверное, я прикалывался. А вы поверили?

– Поверишь тут… – развёл руками Толик. – А иврит-то откуда знаешь? Или тоже прикалывался? Ваську-то не обманешь. Ты еврей что ли?

– Если верить Библии, мы все потомки десяти евреев, – буркнул я, лихорадочно обдумывая, как сменить тему.

– А ты ещё и Библию читал?! – Толик привалился к столу вероятно, чтобы не упасть.

– Кому какое дело? – Вступилась за меня Моисевна. – Может, человек иммигрировать собрался.

– Никуда я не собрался, – сказал я.

– Все так говорят, – зевнул Макс. – А потом раз – и поминай, как звали.

– Ну и что? Это личное дело каждого, – отрубила Моисевна. – У нас свободная страна.

– А как он Васе про лёгкие выдал! – радовался Толик.

– Про какие лёгкие?

То, что мне довелось услышать дальше, повергло меня в состояние шока. Как стоял, так и сел на стул, чуть не промахнувшись.

Вчера вечером я и выпил-то всего ничего, как вдруг…

Васе, в последнее время упорно налегавшему на иврит, заклинило перевести какую-то фразу из толстого учебника. А я взял и не только эту фразу перевёл, но и прочёл с ходу несколько страниц. Обалдевший Вася полез проверять по словарю, и оказалось, что всё верно. Вася стал допытываться, откуда знаю, и я вытравил байку про путешествие во времени, какие-то вселенские весы и грядущий апокалипсис… Все, конечно, прихренели и решили мне больше не наливать. Потом Маринка снова пожаловалась на зуб. А я подошёл, дотронулся пальцами, и Маринка вскрикнула, сказала, мол, будто током ударило. А я ответил, что больше зуб болеть не будет. Потом повернулся к Васе и объявил, что у него затемнение в лёгких и что ему нельзя курить. Вася, конечно, разорался. А я всё молча слушал и как-то странно смотрел. Словно не на него, а сквозь него. А когда Вася выдохся, я подошёл, взял у него сигаретную пачку и выбросил в окно. Потом прислонил ладонь к его груди. Вася аж заткнулся от изумления. А потом я как стоял, так и вырубился. Хорошо, Толик подхватить успел. Махали на меня, водой брызгали – ничего не помогало. Мычал что-то невнятное. Хотели даже «Скорую» вызвать. Но Вася велел домой везти. Мол, допился до чёртиков…

– Неужели ничего не помнишь? – участливо спросил Равиль.

Я молча покачал головой, налил стакан воды, Зубы стучали по стеклу, и вода пролилась на воротник.

– Да, видно крепко тебя взрывом контузило, – вздохнул Толик.

– Зуб-то перестал болеть, – неожиданно тихо произнесла Марина.

– Самовнушение, – ответил за меня материалист Равиль, не заморачивавший чистый разум обременительными поисками истины.

– Один раз мы в компании перебрали… – почесал за ухом Толик. – И мне приснилось, что я всю ночь занимался сексом с тремя девушками, да какими… Так реально было… – Он на вздохе сглотнул слюну. – А наутро глаза открыл – блин! – такая рядом валяется, просто динозавр! Я её спрашиваю, где, мол, подружки? Ушли? А она тоже вылупилась, мол, какие подружки?

– Ой, ты не мог бы придержать свои фантазии при себе? – возмутилась Марина. – Не в бане.

В ответ Толик назвал Марину ханжой, а Марина Толика – озабоченным переростком.

– Жаль. – Вздохнула Моисевна. – А я уж подумала, что ты и камни в почках разбивать умеешь.

– Зачем тогда он здесь торчит? – Резонно заметил Макс. – Уже бы давно миллионером был. Мне бы какие-нибудь способности… – Он мечтательно завёл глаза. – Открыл бы свою клинику… Столько бы бабок зашибал…

– Прыщи бы тебе подчистил. – Язвительно встрял Толик.

– А тебе бы мозги вправил, чтобы поднялись, наконец, выше гульфика, – незамедлительно парировал Макс.

Дискуссию прервало появление Василия свет Самуиловича. Он смерил меня уничтожающим взглядом из-под насупленных бровей, коротко бросил:

– Зайди.

И исчез в своём кабинете. Я вошёл следом. Не могу сказать, чтобы мысль об увольнении повергала меня в отчаяние: конторок типа Васькиной в Москве – как бычков в пепельнице курилки. Прогонят из одной, найду другую. Менеджер по продажам со своей клиентской базой – во, как гордо звучит мой статус. Меня тяготило иное: не много ли я наболтал лишнего. Кому охота прослыть психом? А свою паранормальную, неожиданно обнаружившуюся способность к языкам я намеревался унести с собой в могилу как великую тайну. Иначе слишком много придётся объяснять, в том числе того, что и объяснить-то я не в силах…

Вот о чём я думал, когда закрывал за собой дверь в кабинет шефа зная, что по другую сторону этой двери немедленно соберётся и навострит уши весь штат «Фрики».

Вася сидел в кресле, закинув ногу на ногу, покачивая мыском фирменного штиблета. Ботинки были новыми и явно не из дешёвых. Возле выключенного компьютера медно поблёскивала пустая пепельница. Я не стал дожидаться бури и взял инициативу в свои руки, пробормотав путанные извинения за напрочь позабытое вчерашнее.

– Я это… «белочку» словил, то есть головой ударился… Амнезия. – И выдержал сверлящий взгляд пронзительных чёрных глаз.

– Ты откуда про мои лёгкие узнал?

– Я не знал, честное слово. – Я ударил себя кулаком в грудь. Меньше всего мне хотелось прослыть подонком. – Если бы я что-то знал, разве бы стал трепаться? Такие вещи не обсуждают… Я сам не знаю, что на меня нашло… Может, и вправду, "белочку" словил?

– Или башкой ударился… – не без сарказма продолжил Вася, но в его голосе я уловил горькие нотки. – Думаешь, я сам не знаю, что мне завязывать с куревом? Америку открыл через форточку! Все врачи долдонят в один голос: «Бросай курить, а то рака не миновать…» Легко сказать. Знаешь, сколько раз пытался? Я ж с пятнадцати лет смолю. Попробовал по дурости…

Он перевёл затуманившийся раздумьем взгляд на медный дубовый лист, вытащил свежую пачку «Мальборо», механическим, годами отточенным движением сорвал обёртку, извлёк сигарету, сунул в рот, чиркнул зажигалкой, затянулся. Неожиданно брезгливо скривился, словно вместо табака вкусил птичий помёт, закашлялся, отгоняя густой серый дым. Ткнул обожжённым краём в пепельницу. Недоумённо повертел пачку, бросил в ящик стола. Встал, подошёл к окну, распахнул настежь. В кабинет ворвался монотонный гул московского центра.

– Ладно, ступай, – буркнул он, не оборачиваясь, поглощённый урбанистическим пейзажем.

Под перекрёстными взглядами коллег я прошёл по коридору.

Из-за бухгалтерской двери доносились очередные Катенькины стенания:

– Ну что мне с сестрой делать?

– Помиритесь, – походя, предложил я.

Обе дамы тотчас смолкли. Я услышал, как за моей спиной плотно затворилась дверь.

Дождь закончился, в тяжёлом воздухе тотчас разлился стойкий запах сырости вперемешку с бензиновыми парами и угарным газом. Я нажал брелок сигнализации. Моя тачка укоризненно свистнула в ответ.

Я открыл-закрыл помятую дверцу. Та жалобно скрипнула. Конечно, я был виноват в том, что бросил её одну ночью в чужом месте.

– Ну, извини. – Сказал я, потрогав вмятину. – Я тебя починю. Будешь, как новенькая…

Растопырив пальцы, я погладил железный бок, словно это был бок раненого животного, и он откликнулся неожиданным теплом. Моя ладонь явственно ощутила лёгкое встречное движение, словно металл ожил, отозвался на моё прикосновение. Я отдёрнул руку. Уставился на вмятину… Из моей груди вырвался непроизвольный сдавленный вскрик. Трещины зарубцевались, вмятина исчезла. Передо мной была идеальная, без единой царапины дверца. Я присел на корточки и принялся остервенело полировать дверцу ладонями и манжетами белой рубахи в надежде обнаружить хотя бы намёк на недавнюю помятость.

– Какое же дерьмовое лето! Б-р-р!

Это подвалил Толик. Погружённый в своё занятие, я не услышал его приближения.

– Повезло же тебе – почти месяц грелся. Чё лазишь?

– Да вот… – пробормотал я, – бочину кто-то стукнул…

– Где? – Он наклонился, прищурился, затем тоже присел: – Я ничего не вижу.

Я вытер ладонью лицо и взмокший похолодевший лоб.

Толик зашёл с другой стороны и признался, что и там ничего не видит.

Тебе, наверное, померещилось после вчерашнего. – Сказал он, зевая. – Поехали сегодня в «Спорт», вечером футбол…

Он говорил что-то ещё, но туман моих мыслей клубился где-то далеко, рассеиваясь под знойным полуденным солнцем.

– Не обижайся, – добавил Толик, видимо уязвлённый моим молчанием, – но у тебя последнее время мозги слегка набекрень… Залечили тебя в Израиле, таблеток переел. Вон, всю морду перепачкал. На, вытрись. – И он протянул мятый платок.

– Пошёл ты! – бросил я в сердцах.

– Сам пошёл, – надулся Толик. – Я по-дружески…

И полез в свой хлам на колёсах. Округа огласилась натужным тарахтением и душещипательными излияниями радио «Шансон».