Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды Архангельский Александр

И еще. Тема борьбы с коррупцией станет главным козырем путинского преемника. Кто бы им ни стал. Недаром накануне скандала с ФОМСом Сергей Борисович Иванов объявил о запрете военным тыловикам участвовать в распределении заказов на поставки в армию. А сразу после скандала Дмитрий Анатольевич Медведев с явным облегчением прокомментировал случившееся и вынес моральный приговор всем: от фармацевтов до посредников, от страховщиков до здравоохранительных чиновников. Что же до Путина, то он провел совещание с прокурорами и высказался насчет совмещения интересов бизнеса и государевой службы.

Тема, вообще говоря, беспроигрышная. Но, помнится, году в 2000-м прозвучали здравые рассуждения о том, что нужно лишить чиновника разрешительных функций, оставив лишь регистрирующие; это и есть главный метод борьбы с коррупцией. Хорошие были слова.

Литвиненко: выборы начались

На неделе между 27 ноября и 3 декабря. – В ночь с четверга на пятницу в лондонской больнице скончался бывший сотрудник ФСБ, ближайший помощник Березовского, британский гражданин Александр Литвиненко. Считалось, что он отравлен неизвестным ядом; позже выяснится, что это был радиоактивный полоний-210; еще позже подозрение падет на бывших чекистов Лугового и Ковтуна; еще позже Англия заявит, что бывшими дело тут не ограничилось.

Когда пришло ошарашивающее известие о гибели Анны Политковской, мы высказали осторожное предположение, что журналистская деятельность покойной тут ни при чем. Как бы кто к этой деятельности ни относился. «Стреляли в Политковскую, целили в Путина, попали в нас» – так называлась колонка. Имелось в виду вот что. Начинается крупная и страшная политическая игра, в которой те или иные фигуры будут выступать в качестве разменных. Цель этой игры – отсечь Путина от Запада, сделать его неприемлемым партнером. Тем самым отрезать ему путь к отступлению. И затем либо (если за гибелью Анны стоит беглый олигарх Березовский) спровоцировать на череду «кучмовских» ошибок во внутренней политике, ведущую в революционный провал. Либо (если это сделал кто-то из своих, которые часто бывают хуже, чем чужие) вынудить остаться на третий срок вопреки очевидно и жестко заявленному намерению. Потому что во властных кланах давно уже образовалась группа, которая сверхпопулярного и неимпульсивного Путина отпустить не может. Из инстинкта самосохранения. Только он сможет гарантировать личную и экономическую безопасность людям и структурам, наворотившим всякого рода дел. Никому другому это будет не под силу.

Теперь мы вынуждены превратить осторожное предположение в определенный вывод. Выборы 2008 года начались. Политика, устраненная из публичной сферы, перекодированная в кабинетную борьбу кланов, как монада Лейбница, вернулась через окно. Только по пути она успела зарядиться грозовыми зарядами и теперь напоминает скорее шаровую молнию; лучше бы держаться подальше, да заранее не угадать, на кого падет очередной непредсказуемый удар. По существу, сформировалось три центра реальной силы (маргиналов в расчет не берем). Одни выступают за легальную и открытую передачу власти формально-демократическим путем от вождя к преемнику. Другие – за то, чтобы взорвать ситуацию в России изнутри и провалить Путина вместе с его преемником, осуществив «силовой перехват власти» (счастливое выражение лондонского обывателя Березовского). Третьи – за то, чтобы взорвать ситуацию вокруг России, а внутри – как следует усложнить, чтобы Путин никуда уйти не смог. Как офицер, не имеющий права бросать страну в трудную минуту. Как умный человек, понимающий, что за действия своего окружения (даже те действия, которые направлены против него лично) отвечать придется ему. Есть, конечно, и четвертые, для которых наилучший выход – реальные выборы, без преемников и назначенцев; но кто ж у них спросит. А средств навязать свою волю политическому классу у них пока нет.

И устранение Политковской в день рождения президента, перед поездкой в Дрезден, и смерть Литвиненко в преддверии саммита бесчеловечно выгодны вторым и третьим. А первым, нашим нежным легитимистам, как нож острый. Даже если предположить, что произошло нечто невозможное и между двумя этими знаковыми смертями ничего общего; что Политковская пала жертвой таких же отморозков, какие покушались некоторое время на Чубайса, а Литвиненко заигрался в шпионские игры и пал жертвой собственной неосторожности, – все равно: этими событиями с одинаковой охотой воспользуются беглые олигархи и внутренние силовики. То есть приватизируют чужую трагедию. И, будучи лично непричастными к причине, начнут работать с последствиями. Уже начали.

Вообще говоря, они очень нужны сейчас друг другу, эти клятые враги. Потому что прежде чем их цели разойдутся (отчуждение Путина от власти/сохранение его у власти пожизненно), задачи их парадоксальным образом полностью совпадут. Изоляция со стороны Запада, нестабильность во внутренней сфере, страх в элитах. Это условия необходимые, хотя и недостаточные – как для плана отстранения, так и для плана сохранения. А в особом человеколюбии тех и других сомневаться как-то не приходится. Милые люди, кошки не обидят. Разве что по птичкам из рогатки пострелять.

Только не нужно думать, будто я рассказываю сказку про доброго царя, который нежно правит страной и не ведает о том, что бояре творят у него под носом. Про телячьи нежности мы давно забыли; что же до полноценного политического знания, то ясно и четко мыслящий вождь им вполне располагает. Просто наступил неизбежный момент политической развилки; та система, которую он создавал для благоудобства собственного правления и в силу офицерского понимания задач, стоящих перед гражданской страной, сама же и готовится его поглотить. У входа в золотую клетку стоит обманутый вкладчик Березовский, у выхода из нее бдительно сторожат оборотни-силовики.

Что-то это нам отдаленно напоминает, верно? Ну как же, как же. Президентские выборы 1996 года. Там тоже имелся труп журналиста Листьева (весна 1995-го, за год до выборов); по обе стороны клетки бдительно рычали вечно голодные семибанкирцы и ненасытные коржаковцы; первые требовали резко ослабевшего Ельцина заключить антиконституционный пакт с товарищем Зюгановым, вторые хотели вообще отменить выборы. И нельзя сказать, чтобы Ельцин не имел никакого отношения к первым и ко вторым; и тех и других породил он; и те и другие были птенцами его гнезда. Однако ж хватило воли, инстинкта самосохранения и трезвого расчета, чтобы в последнюю секунду разрушить свою собственную, своими руками созданную клетку, отстроенную олигархически-силовую систему – и выскочить на волю. Да, потом были болезни и кризисы, расплата по счетам; все было. Но главное – роковая, непоправимая ошибка не была совершена и прошлое не перекрыло нам опасный путь в будущее.

Но если верно, что на определенном этапе интересы условного Березовского совпали с интересами условного погоновожатого, то верно ведь и обратное. На какой-то исторический период общественные интересы всех нерадикальных групп и личные интересы главы государства тоже совпали. Независимо от того, что они думают о нем, а он о них. Стерпится – слюбится. Он не может спокойно уйти со своего поста, если не разрушит железобетонный силовой клан, не раздробит его на управляемые сегменты, не разорвет роковую связку между обоюдовраждебными ему олигархами и погоновожатыми. Но и мы не сможем жить, если он этого не сделает. Жить в пределах мучительно развивающегося российского государства, которое слишком медленно продвигается к своей главной цели, когда-то так точно сформулированной ВВП: свободный человек в свободной стране.

Конец медийной эпохи

На неделе между 4 и 10 декабря. – В селе Васильково Кувшиновского района Тверской обл. прошли похороны священника Андрея Николаева, его жены и детей: семья была сожжена местными пьяницами. – На съезде «Единой России» Борис Грызлов призвал удвоить зарплаты россиян в обозримой исторической перспективе. – У русской службы Би-би-си возникли проблемы с частотами.

Когда появились первые сообщения об отравлении Литвиненко, у крупнейшей британской радиокомпании «Би-би-си» на российской территории случились проблемы со спутниковым сигналом. Как только было решено, что мы не станем отмалчиваться и доблестно отразим информационный наскок врага (во всех итоговых информационных программах на российском ТВ одномоментно появились развернутые сюжеты о лондонском страдальце), российские проблемы британских вещателей решились сами собой; сигнал пошел. Случай показательный; примерно такой же показательный, как цензурное изъятие из эфира СТС одной-единственной фразы, произнесенной Андреем Норкиным на церемонии вручения ТЭФИ: дескать, благодарю Гусинского и Малашенко за существование телекомпании RTVI.

Не обсуждаем, хорош или плох Литвиненко; не вдаемся в подробности, стоит ли слать эфирный привет Гусинскому. Речь о другом. До сих пор в головах наших политических администраторов сидит застарелая мысль, что информацию можно и нужно напрямую контролировать из одного центра; что обладание сигналом равносильно обладанию информацией, а обладание информацией равнозначно обладанию властью. И они перестали замечать, что контроль за информационными потоками давно уже не имеет ничего общего с контролем за доступом к этим самым потокам; что пока ты пережимаешь один поток, тут же, рядышком, пробьется другой. Никакие радиопомехи не помешают желающему узнать весь объем открытых сведений о покойном Литвиненко, а выковыривание фамилии Гусинского из псевдопрямого эфира вызовет только гомерический смех: все, кому это интересно, о благодарностях Норкина уже знают до всякой трансляции, а для остальных Гусинский и Малашенко никто и звать их никак. Вырезали, не вырезали – какая разница? Оставили бы – все равно никто из посторонних того бы не заметил. А своим и так уже известно.

В том и дело, что из поля информационной эпохи, где новость предназначена всем вместе и никому в отдельности, где правильно поданное и тонко препарированное событие связывает миллионы и миллиарды людей в тугой медийный узел, мы неуклонно смещаемся в поле всеобщей коммуникации, где каждое слово, каждый факт открыты для всех, но предназначены исключительно для своих. И где прежние формы цензуры сами собой превращаются в мартышкин труд, разбазаривание времени и средств.

Самое время оглянуться назад, в сравнительно недавнюю историю. 22 октября 1962 года Белый дом собрал журналистов на внеочередную пресс-конференцию. Те явились: возбужденные, радостные, ожидающие сенсации. Советский Союз разместил ракеты на Кубе, теперь Америка обречена ответить на вызов; результаты непредсказуемы. Но поистине исторический смысл происходящего заключался в другом. Впервые телевидение было использовано в качестве главного политического оружия, сопоставимого по мощи с ядерным. Публике было предъявлено наглядное подтверждение агрессии; фотографии, сделанные с самолета-разведчика и увеличенные до масштаба рекламных щитов, воздействовали на сознание масс сильнее самых ярких слов. А тот, кто владеет массовым сознанием, владеет всем.

С этого момента телевидение из некоей формы информационного развлечения превратилось в центр исторической силы; «всемирный телеглаз», как назвал его Солженицын, схватывал все события с космической скоростью и с той же скоростью транслировал во все стороны света. Под расписание телетрансляций подстраивались ключевые переговоры и моменты объявления войны, теракты и свадьбы королевских семей. Телевидение училось разговаривать языком образов с абсолютным большинством; оно осваивало технологии работы с миллионными аудиториями. И в этом весьма преуспело. Что оно разучилось делать (а может, никогда и не умело), так это общаться с небольшими группами близких друг другу людей. Близких по духу, по опыту жизни, по серьезным интеллектуальным запросам.

Неостановимая телевизионная экспансия сокрушала все препятствия на своем пути. И политические, и культурные. В конце концов саморасширяющаяся медийная вселенная поглотила или сместила на обочину культуру малых форматов. Пострадали все, кто работал с человеком один на один, кто стремился усложнить картину жизни. Писатели. Театральные режиссеры. Создатели элитарного кино. Ученые-технари. Профессиональные историки. Целые пласты культурной жизни мгновенно были выброшены за пределы общего внимания, поскольку телевидение не умеет показывать неподвижные предметы. Вы никогда не задумывались о том, почему массовое, общедоступное ТВ охотно дает репортажи про балет (не так часто, как про футбол, но ведь надо и честь знать) и так редко про библиотеку? Почти всегда – про модную премьеру и только в исключительных случаях про музеи? Почему так мало времени выделяется под экономическую информацию и еще меньше – под рассказ о новых книгах?

Но в том и дело, что не бывает у Вселенной обочины. Комета, пропавшая из поля зрения, всего лишь переместилась в пространстве и времени; пройдет время – изменится и пространство. То, что сегодня исчезло из поля зрения, никуда не пропало; завтра именно оно может оказаться в центре внимания. Технологическая революция, в самом начале которой (с опозданием в пять–шесть лет по отношению к сопредельному миру) мы находимся, неизбежно и очень быстро разрушит основы медийной эпохи. Рядом с метровыми телеканалами, устроенными по принципу салата оливье – всего понемножку, – уже появились дециметровые, тематические; тут же подтянулись спутниковые каналы, еще более узкие, нишевые; через год-два завершится реконструкция кабельных сетей и число нишевых телеканалов удесятерится; как только будут сняты политические препятствия по продвижению широкополосного Интернета и возникнет разветвленное интернет-телевидение, счет каналов пойдет на тысячи. Начнется борьба за десятки тысяч, а в некоторых случаях и сотни зрителей.

Нетрудно догадаться, что это значит. Чем меньше аудитория, тем выше шансы у «продвинутых» программ и ниже порог контроля. Сейчас кажется дерзким вызовом проект ночных «Диалогов» Александра Гордона, когда в студии сидят заумные люди и ведут долгие занудные речи, совершенно не считаясь с законами массового восприятия. Очень скоро именно такие проекты и будут востребованы. Очень легко представить себе специальный интернет-канал для русских математиков, живущих и работающих по всему миру. Для поклонников документальной литературы. Читательский клуб в прямом эфире. И так далее.

ТВ строилось по принципу сетевого универмага: среднее качество по средним ценам для среднего человека, колоссальные обороты. Мы вступаем в эпоху телевизионного бутика. Здесь не действует принцип тотальной распродажи фактов. Зато здесь действует принцип фейсконтроля. Маятник пошел в обратную сторону. Приятного просмотра.

Декабристы и Брежнев

На неделе между 11 и 17 декабря. – В Тегеране прошла научная конференция, цель которой – доказать, что холокоста не было. – В России отмечали исторические даты и смотрели по Первому каналу сериал про славную жизнь симпатичного генсека Л. И. Брежнева.

По странному стечению исторических обстоятельств на этой неделе сошлись два празднования: 181 год со дня декабрьского выступления на Сенатской площади и 100-летие со дня рождения Брежнева. Причем и та, и другая дата – ложные. Сенатское стояние пришлось на 26 декабря по новому стилю (в девятнадцатом столетии разрыв между европейским и русским календарями составлял 12 дней). А младенец Леня Брежнев, если считать по-новому, появился на свет 19 декабря, никак не 6-го. (Век двадцатый добавил в календарный раздрай еще одни сутки; разница составляет 13 дней.) И в этом двойном сдвиге по календарной линии есть что-то символическое, как будто история насмешливо напомнила нам о всеобщей склонности к неразличению исторической реальности и мифологического вымысла, он же домысел.

Во времена позднего Брежнева ранние декабристы казались героями без страха и упрека. А брежневские прилипалы – образцом бюрократического маразма. Если бы году в 1980-м кто-нибудь кому-нибудь сказал, что через четверть века одни способные люди не за страх, а за совесть станут снимать сентиментальные фильмы о дорогом Леониде Ильиче, а другие способные люди будут всерьез говорить о декабристах как о нарушителях естественного хода русской истории, – не поверили бы. Подняли бы на смех. Подумали бы, что их разыгрывают. Если к чему и готовились, то к более сложному, объемному, противоречивому взгляду на далекое прошлое, к разговору о трагедии державного поколения, обреченного на бунт, – и к полной смене шкалы оценок применительно к своему времени. «Брежнев – мелкий политический деятель времен Сахарова и Солженицына». Получили сплошное «Однако».

Самое интересное и самое показательное, что действующая власть с ее показной симпатией ко всему позднесоветскому и еще более показной антипатией ко всему революционному, тут решительно ни при чем. Никакого приказа праздновать Брежнева и «мочить» декабристов не было. Вот негласное пожелание почаще сравнивать Путина с Рузвельтом – явно было; эту назойливую параллель любимый руководитель задал сам, в Федеральном послании, и теперь добросовестные теледокументалисты ее отрабатывают, используя подчеркнуто современную лексику. Олигархи пропиарили антирузвельтовское мероприятие… Олигархи не учли, что голосовать будет американский народ… Что же до Брежнева и декабристов, то романтическая аура над челом первого и демонический венчик над коллективным ликом последних – это беспримесное проявление художественной самодеятельности. Продается то, что кушается; кушается то, к чему приучили.

Первый шаг в заданном антиисторическом направлении был сделан в 1993 году. Именно тогда часть интеллигенции старой выделки испугалась встречи с реальной историей, без малейшей примеси литературной отделки, без житийных узоров и романических ходов. И резко сдала назад. Именно те, кто декабристов неумеренно и неумно возвышал в брежневские 70-е (в чем декабристы, которые были очень, очень разными по взглядам, но одинаково прямыми людьми, совершенно не нуждались), заговорили о предательской привычке образованцев бузить, не думая о народе и державе. Тему подхватили латентные монархисты, которые участников сенатского стояния никогда не жаловали – и были по-своему правы. Дело было за малым: включить на полную мощь телевидение и кино с их неисчерпаемым пропагандистским ресурсом; если этого не произошло, то лишь потому, что рыночные механизмы не сработали. Массам стало попросту не до декабристов. Зато им было вполне до Леонида Ильича и его эпохи; они в эти времена жили, были молоды и порой счастливы, а жизнь, совершавшаяся вокруг, им совершенно не нравилась. Они ждали, когда большие люди расслышат их тоскливую ноту и отзовутся. Причем, что забавно, записные певцы застоя из «Советской России» никого не устраивали; оправдать брежневизм, эстетически его реабилитировать обязательно должны были успешные, рыночно ориентированные, продвинутые, модные люди. Большие люди запрос услышали. И отозвались.

Когда вы говорили об идеологической природе «Старых песен о главном» (стильных, современных, игровых, без какой бы то ни было отстойной ностальгии), на вас поглядывали как на полного идиота. Ну какая тут может быть идеологическая природа? Ровным счетом наоборот: умная до цинизма эксплуатация массовых умонастроений, адаптация советской тоски к условиям западного гламура, перекодировка прошлого в будущее. Когда вы заикались об опасностях моды на соц-арт и еще большей опасности моды на соцреализм (подготовленной соц-артом), просто крутили пальцем у виска. Хохма и есть хохма; игра, в которую играют узкие слои элиты. А то, что про эту игру охотно рассказывают радиостанции и ее радостно показывают теленовости, – какая беда? Пусть бедные люди посмотрят, как богатые развлекаются.

Прошло всего несколько лет, и постмодернизм рынка был достроен постмодернизмом власти. Начался политический соц-арт. Полупародийный гимн имени С. В. Михалкова. Красное знамя у армии. Обкомовская модель вертикального управления. Единственно правильное учение о суверенной демократии… Те, кто разминал тему, готовил аудиторию, приспосабливал брежневскую мифологию к условиям окружающей глобальной среды, разошлись по разным политическим углам. Одни разменяли право управлять медийными бизнесами на печальную обязанность шифровать смысловую эфирную пустоту. Другие оказались жертвами процесса, который сами же инициировали. С телевидения, по большому счету, изгнаны; лишь изредка бывают допущены до изготовления глубоко вторичных проектов, которые кажутся жалкими отголосками сделанного в 90-е. И, видимо, ощущают себя теперь наследниками декабристов, которые пали жертвой непонятливой власти.

Власть поругать всегда приятно, однако ж тут за что ее винить? Она испекла пирог из теста, которого не замешивала. А то, что вместо поросят пустила на фарш поварят… так ведь не нарочно. Кто был ближе к тесту, того и смолола. Теперь надо думать не об инициаторах процесса и не о смоловшей их власти, а о потребителях пирожков с поварятами, о той самой аудитории, которая так хотела быть обманутой – и получила свое. Тот, кто жаждет застоя, получает взрыв социальных эмоций. Тот, кто взыскует Брежнева, рискует получить декабристов. Ирония истории беспощадна; вольно же нам этого не учитывать.

Не надейтеся на князи

На неделе между 18 и 24 декабря. – Госдума определила четыре региона, в которых будут разрешены игорные заведения; на остальной территории страны они будут запрещены и когда-нибудь закрыты. – В Душанбе скончался вождь всех туркмен.

Ночью во сне умер Сапармурат Ниязов, вождь всех туркмен и хозяин монархической республики. Сегодня в аду будет приличное пиршество. Старших по чину подпустят к самому краю сковородки, насладиться зрелищем: это ведь так интересно, так волнующе – самое первое соприкосновение клиента с вечной и нескончаемой мукой. Так приятно размышлять над парадоксом: у преисподней вечности есть начало, точка входа, но совершенно нет выхода. По крайней мере если не вмешаются высшие силы. Эй, помощнички, прибавьте огоньку. Се человек, обладавший целой страной, издевавшийся над всеми в целом и каждым в отдельности; вождь, под которого строились присные и которого страшились противники; властитель, правивший пожизненно, – а жизнь взяла да и кончилась. Ну, дружок, давай, крутись веселей.

Нехорошо вроде бы радоваться чьей бы то ни было смерти; смерть, как рождение, – тайна, требующая смирения и тишины. Но бывают все же исключения; иной раз люди сами вычеркивают себя из списка живущих и при жизни становятся частью потустороннего темного мира. Ниязов – из их числа. Бывший секретарь ЦК мгновенно преобразился в восточного князька; князек вырос до масштабов полноценного деспота. Сограждане могли умирать голодной смертью; он возносился до небес. Людей без суда сажали в тюрьмы; он процветал. Русское население было осознанно и жестоко унижено; он писал вдохновенные поэмы и нанимал поэтов из России переводить свои творения, а русские чиновники, равно как западные бизнесмены, охотно летали в Ашхабад из Москвы и Франкфурта, закрывая глаза на творившееся беззаконие. Потому в Туркмении правил его величество Газ; Сапармурат Ниязов был всего лишь полномочным пророком, а настоящим богом был всесильный углеводород.

Разумеется, мы так и не узнаем, сам ли он умер во сне или ему помогли, как это часто случается с несменяемой властью; что теперь будет происходить в Туркмении, так гордившейся своей стабильностью, – увидим. Но в любом случае на ниязовском примере можно кое-чему поучиться. И не беда, что урок этот человечеству преподают не первое тысячелетие – один в один, даже порядок слов не меняется. На нас действует только то, что вблизи; происходившее при нас, случившееся на наших глазах; вчерашний пример не работает.

Правило первое. Не надейтеся на князи, на сыны человеческие; в них же несть спасения. Те, кто сделали ставку на товарища Ниязова, когда-то получили все и сразу; они жировали, управляли, командовали; враги не имели шансов, жили с опущенной головой. Теперь соратники станут подельниками, лишатся всего – и тоже сразу. Вольно ж им было надеяться на человека как на Всевышнего; охота была содействовать злу. Сдайте оружие, документы, снимите ремень – и на выход.

Правило второе. Даже вечное правление не бывает по-настоящему вечным. Да, в 1999-м Ниязову обеспечили пожизненное право на власть; когда обеспечивали – не вдумывались в смысл термина «пожизненное». Теперь вдумаются, да поздно. Правление кончилось вместе с жизнью, остался прах неограниченной власти, пшик немереных денег, фук неисчерпаемых возможностей. И чем дольше сохранялась единоличная власть, тем дальше отодвигался неизбежный кризис, который при выборной демократии вскрывается, как нарыв, каждые четыре года (или каждые пять-семь лет, где как). Но отложенный кризис как загнанная вглубь болезнь: надо было лечить раньше, теперь поздно. Гангрена гарантирована, придется резать по живому.

Правило третье. Стремясь контролировать все, ты рано или поздно перестаешь контролировать что бы то ни было. Ниязовский клан захватил государство, подмял его под себя; потом стал подминать под приватизированное государство всю сколько-нибудь конкурентоспособную промышленность. Огосударствление было извращенной формой приватизации; но по-другому прибрать к рукам экономику они не могли. Наверное, надеялись впоследствии провести полномасштабный передел и осуществить управляемую либерализацию – в свою пользу; да не успели. Ангел смерти помешал. По-другому в единоличных политических системах не бывает; если все замкнуто на одного вождя и вождем, в свою очередь, гарантировано окружению, достаточно выбить одно-единственное звено, чтобы вся конструкция посыпалась. Прощай, дорогой Сапармурат. Спи спокойно, дорогой Туркменбаши. Только ты и будешь спать теперь спокойно; остальным – не до сна.

Правило четвертое. Упование на природные залежи, ставка на веселящий газ, а не на развитую и творчески состоятельную личность гражданина, чревата тотальным самоотравлением государства. Оно уверено, что распоряжается всем, а на самом деле не может ничего, потому что производно от углеводородной ситуации в мире. Чувствует оно себя крайне неуверенно; природного богатства не хватает на всех, приходится делить на немногих; деля на немногих, ты обречен содержать ораву спецслужб, которую приходится кормить и лелеять; в конце концов охранники начинают сжирать основные доходы и претендовать на соучастие в управлении; именно от них теперь зависит, проснется ли вождь наутро или мирно умрет во сне.

Правило пятое и последнее. Из того, что деспотизм сплошь и рядом принимает дикие, доисторические формы, никак не следует, что можно терпеть его европеизированные проявления, лощеный авторитаризм военизированных элит. По видимости разница колоссальная, по существу результат тот же. Ставка на единоличного правителя. Огосударствление экономики как превращенная форма приватизации. Отказ от выборной системы как защита от политического конкурента, он же конкурент экономический. Стабильность как синоним стагнации. И постепенное нарастание масштабного кризиса, который будет тем сильнее, чем неожиданнее.

Сапармурат Ниязов этого не учел. Или учел, но не пожелал считаться. Впрочем, теперь ему будет не до того; он теперь решает проблемы вечности, о которых так хотел поговорить Пастернак со Сталиным. Проблемы существования во времени будут решать люди из его окружения, оставшиеся один на один с изуродованным, искривленным миром, который держался на одном-единственном стержне. Теперь стержень вынули. И нет никаких свежих идей насчет того, чем бы его заменить.

Гадание на погремушках

На неделе между 25 и 31 декабря. – Белоруссии, как в прошлом декабре Украине, предложено платить за газ по серьезным ценам. Хотя и не по среднеевропейским. Лукашенко сердится.

Рабочая жизнь замерла за несколько дней до Нового года. Все вокруг сверкало, магазины полны, за бесполезные бирюльки, шарики, погремушки серьезные люди платили серьезные деньги; дарили другим серьезным людям – и получали ответные дары мишурой; сами не знали – зачем. Принято. Обычай деспот меж людей.

Между тем провожали мы последний относительно спокойный и первый относительно беспокойный год в череде политических лет; впереди разброд и шатания. Нет, я не о том, что случится оранжевая революция или черный передел, ни в коем случае. Спящее общество, сравнительно довольный жизнью средний класс, подернувшаяся жирком экономика… Все разговоры о революциях и заговорах ведут между собою только две силы; маргинальная оппозиция, выдавленная на обочину общественной жизни, и политтехнологическая власть. Почему ведут, тоже понятно.

Одним во что бы то ни стало нужно сохраниться в политике, переждать штиль, чтобы потом, если повезет, сняться с мели. Для этого необходимо предъявлять активность; но если нет шанса на скорые перемены, то какая может быть активность? Значит, будем внушать, что шансы есть. Страна только спит и видит, как бы избавиться от кровавого режима Путина. Между прочим, страна только спит, а видит в основном сны.

Другим нужно денег. Много денег. Потому что они не очень глупые, но очень жадные. Создав мифологию оранжевой угрозы внутри России, напугав сами себя и свое начальство, они получают в партийной кассе открытый счет на борьбу с вышеозначенной угрозой, затаптывают информационные потоки, создавая болота на месте родников, проводят учения, финансируют пустые, муляжные формы общественной деятельности, плодят метастазы комсомола, всех этих молодогвардейских «Наших». И строчат отчет в Политбюро. Черты узнаваемого гуманитарного невежества эпохи Суслова и Черненко легко различимы за их умственными пассажами; недоучки, решившие учить нацию, всегда были и всегда будут предметом презрительных насмешек. Даже на сколько-нибудь серьезную, основательную ненависть к себе они не заработали.

Если же внимательно посмотреть на страну не из полузашторенного окна кремлевского кабинета и не из полузакамуфлированного окна оппозиционного «бентли», то совершенно очевидно: она на перевороты и потрясения не настроена. Она предпочла бы сохранить статус-кво – и заключить со всеми влиятельными силами общественный договор. Вы медленно, без напряжения, гарантируя друг другу безопасность, меняете сегодняшнюю ситуацию к лучшему, отжимаете радикалов как слева, так и справа, инкорпорированных во власть и встроенных в марш несогласных, заново готовите политическую систему к выборным реалиям современного мира, учитесь отстаивать национальные интересы без того, чтобы воевать со всеми сопредельными странами, и дружите с западным сообществом без того, чтобы предавать национальные интересы, делаете модель управления более гибкой как внизу, так и наверху. И милосерднее, пожалуйста. Чуть милосерднее. И доверия побольше. Пожалуйста.

Собственно, на этом пути Россию и ждало бы естественное выправление накопившихся диспропорций. Но верится в реализуемость самого реалистичного проекта – с трудом. Именно потому, что мы имеем дело не с реалистами. А со сплошными сюрреалистами и постмодернистами. Башня Мордора слишком высоко вознеслась над жизнью, а погоня за отобранным кольцом даром для хоббитов не прошла. И, скорее всего, продолжится странный процесс саморасшатывания так называемых элит – в условиях полного тектонического спокойствия экономики, общественной жизни и культуры. Осенние убийства 2006 года – начиная даже не с Политковской, а с банкира Козлова и кончая Литвиненко – всего лишь дальнее эхо войны всех со всеми, всех против всех, которая идет в верхушечном сословии.

Путину эта война решительно невыгодна, хотя именно его политика последних лет создала для нее все условия; ему пока удается разруливать ситуацию, но управляет ли он ею полностью и безоговорочно – вопрос, на который никто, кроме него, четкого ответа дать не сможет. Собственно, ожидание ответа на этот вопрос и будет смыслом наступающего политического года.

Пока же впечатление такое. Если раньше были революции сверху, дворцовые перевороты и проч., то сегодня мы стали свидетелями бурной вулканической деятельности, которая сосредоточилась у краев жерла и совершенно не затрагивает основание вулкана. Некому противостать партии власти, некому бросить вызов существующему режиму; режим сам себе бросает вызов и сам себе противостоит. Получив в наследство уснувшее общество и последовательно заморозив политическую жизнь, он при этом внутри себя решительно отморозился. И стал единственной настоящей угрозой для себя самого. Только на этом и могут играть его враги, внутренние и, особенно, внешние; не имея возможности воздействовать на страну, они могут подначивать и провоцировать тотальную вражду управляющих кланов; если кто-то что-то и финансирует извне, то не оранжевую революцию, которой не будет, а самораспад неустойчивой системы, которая утрачивает способность к самонастройке.

Следовательно, не теряя надежды на мирное разрешение верхушечного кризиса, будем готовиться к самым разным вариантам политического поведения. В том числе и кризисным вариантам. Потому что если не произойдет мирный перезапуск управленческой программы, может случиться внезапный кризис – не в наступающем и даже не в 2008 году, но все же; и тогда к жизни будут вызваны слои и сословия, отодвинутые сегодня на обочину. С чем эти слои и сословия выйдут к обществу, про которое сегодня так любят поговорить? С общими благими пожеланиями, без малейшего понимания экономических, геополитических, смысловых реалий современного мира, как это уже случилось со статусными шестидесятниками в начале перестройки? Их рекрутировали в общественную сферу, а они потратили драгоценное историческое время на договаривание недоговоренного в 1964 году. Потому что мало что успели понять и программно выработать за двадцать лет после Хрущева. Или все-таки с какими-то наработками, как питерский семинар Чубайса – Гайдара?

Хотя все равно: лучше без потрясений, даже верхушечных. Лучше эволюционно. С Новым годом.

2007

Необходимый враг

На неделе между 1 и 7 января ничего не происходило, кроме праздников. Временно рухнули цены на нефть – и только. На неделе между 8 и 14 января тоже все было тихо; только продолжались переговоры по ценам на газ для Белоруссии да в Куршевеле был задержан на три дня российский олигарх, совладелец «Норильского никеля» Михаил Прохоров – по подозрению в сутенерстве; через три дня Прохоров был отпущен. – А в самый канун Нового года в Багдаде был казнен Саддам Хуссейн; видео, на котором был заснят момент повешения, появилось в Интернете и на ТВ.

На излете советской власти, когда один за другим стали умирать генсеки (Брежнев, Андропов, Черненко), в ходу был жестокий анекдот: «У вас на похороны что, пропуск?» – «Нет, абонемент». По итогам прошедшего года анекдот впору обновить и перезапустить в общественный оборот.

Милошевича недолечили в тюрьме; Ниязов, кажется, умер своей смертью; Саддама повесили на толстой веревке. Пиночету не место в этом почетном ряду, он человек совсем другого калибра, другого масштаба, в историю войдет как крупнейший реформатор. Но по формальным основаниям, по методам правления он тоже был диктатор, и его похороны стали еще одним звеном символической цепи. Накренился несгибаемый Фидель. Один только Ким Чен Ир бодро дразнит Запад старыми дразнилками, несгибаемо держится прежней непреклонной линии: что хочу, то и ворочу. Даже Ахмади-Неджад, и тот вихляется, устраивает двусмысленные пиар-шоу, лобызается с хасидами, которые ненавидят светский Израиль еще сильнее, чем иранский вождь.

Мельчает диктаторский мир, теряется жанровая чистота. Год прощания с тиранами – вот что такое 2006-й. Вопрос в том, что и кто приходит им на смену; близится ли фукуямовский конец истории со всеми ее кошмарами и наступает эра всеобщего демократического благоденствия, присутствуем ли мы при очередной смене декораций, а на старые роли вот-вот будут назначены новые актеры. Или мир давно уже идет боковым путем – не к очередной диктатуре, но и не к свободе; происходит постепенная конвергенция демократии и тоталитаризма, тихое смешение политических рас, так что не будет больше ни белых, ни черных, а все станут смуглявенькие – как в коммунистических мечтаниях Макара Нагульнова.

Пока покойные (и пошатнувшиеся) диктаторы гуляли по свету, лежали на больничных койках или хотя бы сидели в застенках, на их коллективном фоне не так заметны были внутренние перемены в мировом управлении. Рядом с живыми осколками прежней эпохи, каменной эры несгибаемых вождей, нынешние евроамериканские правители казались прямыми продолжателями дела Черчилля и де Голля, Помпиду и Маргарет Тэтчер, Брандта и Коля, Никсона и Рейгана. Борцами за всеобщую свободу, творцами саморегулирующегося общества. Но вот стойкие тираны надорвались и отпали в могилу, а демократические вожди, оставшись без выгодного сравнения с ними, вдруг обнаружили иные, не столь уж и демократические черты.

Что говорить о Евросоюзе, неполиткорректно преследующем любые отступления от политкорректности, жестко отсекающем право политика и политики на религиозное (по крайней мере – христианское) самоопределение? Но и богоспасаемая Англия, убоявшись терроризма, сдает позицию за позицией представителям спецслужб, а Блэр только тому и рад. И младшенький Буш, обиженный судьбой, пошедший явно не в папу, разрушает стабильный миропорядок ради неизвестных целей; Клинтону – тому хоть личный позор с Левински нужно было прикрывать бомбардировками… Ангела Меркель еще как-то пытается сохранить здравый демократический разум, отказывается от ценового сговора по газу, лишь бы не попасть в энергетическую зависимость от чуждой политики. Но ее предшественник Шрёдер все позиции радостно сдал (и хорошо, если не продал). Разумеется, никому и в голову не придет именовать их диктаторами, но и полноценными демократами уже не назовешь. Сдвиг по фазе – вот что это такое. Не к свободе, а чуть-чуть в сторону от нее. Не к тоталитаризму, но и не в противоположном от него направлении.

Это мы все к чему? Это мы к тому, что нефтегазовый конфликт, разразившийся между Россией и Белоруссией на пути от 2006 к 2007 году, вполне мог обернуться самыми неожиданными психологическими следствиями. На веселую газпромовскую наглость товарищ Лукашенко ответил белтрансгазовым хамством. Причем хамил белорусский фюрер (bat’ka) не «Газпрому» вообще, а кое-кому повыше – в частности. Налог на прогон нефти, вопрос о российской собственности в Белоруссии, плата за землю, по которой пролегают трубы… На такое расчетливый Лукашенко решается только в тех случаях, когда чувствует угрозу себе лично, а не только вверенной ему экономике. Стало быть, заключалось в условиях новогодней сделки нечто ускользающее от взгляда финансовых аналитиков, имелась собственно политическая подоплека. И властное положение вождя всех белорусов внезапно оказалось невероятно шатким; таким шатким, что терять ему было нечего. Или пан, или пропал.

Если бы «газпромовцы» (и тот, кто повыше «Газпрома») по-настоящему обиделись и/или решили бы, что Лукашенко им больше не нужен, то никакого пана не было бы. Был бы исключительно пропал. Без малейших шансов на отыгрыш ситуации. Могло бы внезапно всплыть дело убиенного оператора ОРТ Завадского, явилась бы тень пропавшего центризбиркомовца Гончара. Тема устранения политических противников легла бы на переговорный стол, как козырная карта. Так во время драматических выборов 2004 года на Украине в качестве козырей были использованы сюжеты с расчлененным журналистом Гонгадзе и отравленным премьером Ющенко. Причем использованы сразу с двух враждующих сторон: Евросоюз таким образом убеждал Кучму сдаться, Россия внушала: отступать некуда, позади Москва. И неважно, кто на самом деле кого травил и устранял; не имеет значения, что в момент исчезновения Завадского службу безопасности ОРТ возглавлял чекист Луговой, подозреваемый ныне в полониевом отравлении Литвиненко. Значение имеет только одно: надоел, пошел вон.

Но. Не то чтобы нас волновала судьба т. Лукашенко. Хотя бы сколько-нибудь. Однако же его отрицательным примером прикрыта политическая реальность всего СНГ, России в частности. Пока белорусский фюрер (bat’ka) сидит на троне и шалит, не так заметны, не так очевидны однотипные процессы, происходящие на сопредельных территориях. И успешный казахский правитель Назарбаев кажется более чем прогрессивным, и даже наш стратегический союзник Каримов не столь ужасающим: про залитый кровью город Андижан поговорили и забыли, а минские выходки Лукашенко всегда на виду, на слуху. Как только его не будет, по-другому станет выглядеть все, в том числе Москва. Рядом с ним – полузападная, без него – полувосточная; на его фоне суверенно-демократическая, без него вяло-авторитарная; в сравнении с ним бурно развивающаяся, без него стагнирующая в нефтяном богатстве. Конечно же, не движущаяся навстречу тоталитаризму, но и от свободы отвернувшаяся. Смуглявенькая такая.

Так что убирать Лукашенко с его поста – и при этом сохранять внутрироссийскую политику – не имело ровным счетом никакого смысла. Припугнули, указали на место, но не тронули. Так на войне выставляли пугало в каске, чтобы реальный противник, переходя в наступление, палил по нему. И тем самым заранее выдавал свое присутствие.

А город подумал: ученья идут

На неделе между 15 и 21 января. – Объявлено, что в столице предотвращен крупный теракт. Позже будет невнятно сказано о том, что это были полномасштабные гражданские учения.

Вчера весь день милиция в метро и на улице выполняла ответственное поручение спецслужб: предотвращала теракт, о подготовке которого – со ссылкой на «зарубежных коллег» – официально предупредил глава Антитеррористического комитета Патрушев. Вот и мы сподобились. Америка регулярно объявляет о повышении уровня опасности; разработана специальная цветовая гамма; есть тут и оранжевый, и красный. Англия в прошлом году провела массовую спецоперацию в аэропортах, загнав индустрию авиаперевозок в ступор, зато показав масштабное действо в прямом телевизионном эфире. У нас эфир не использовали. Скорее наоборот, гасили: мобильная связь в метро не работала, Интернет время от времени барахлил. Но и краткими объявлениями о повышении уровня опасности не ограничились; сочно описали потенциальные бедствия, ввели систему оповещения на электричках. Впечатляет. Вопрос, что делать с этим общественным впечатлением, как им распорядиться.

Вопрос о том, нужно ли выносить сор из избы, делиться со страной и миром подробностями тайных знаний, предупреждать о потенциальной опасности, вовлекать сограждан в тревогу и мнительность ради повышения бдительности, не имеет однозначного решения. Как не имеет однозначного решения вопрос о том, следует ли сообщать диагноз безнадежному больному. Тотально закрывать информацию, запирать ключи от нее в непроницаемой тиши секретных кабинетов – плохо. Потому что это превращает граждан в анонимных жертв, в разменные фигуры большой террористической игры, лишает их возможности выбора: временно изолироваться, пересидеть ситуацию дома или плюнуть на все и продолжить полноценную жизнь. Обрушивать информацию на головы обывателей – тоже нехорошо; развивается массовый психоз, люди впадают в истерику, ищут выход из нее – в сильной руке, в политическом усилении тех же самых спецслужб. Которые из служб охотно превращаются во властителей. И уже обратно свои позиции не сдают. Даже на демократическом Западе. Никакого суда над предполагаемыми организаторами теракта в лондонском аэропорту мы не видели; почти всех задержанных отпустили. Зато мы видели, как подвинулись в своей информационной политике английские медиа, как пересмотрели правила освещения опасных ситуаций, как допустили погоновожатых до контроля за картинкой. Пока что в виде исключения; но тут как в сказке – зайчик, пусти меня в свой домик погостить.

Какое из этих двух зол меньшее? Трудно сказать. Зато легко указать на большее. На третье зло. Когда чрезмерная открытость пугающей информации сопровождается чрезмерной закрытостью любой другой. Когда обществу прописывают тотальный медийный контроль, возводят непробиваемую информационную стену и при этом в какое-то мгновение настежь открывают одну-единственную форточку.

Вернемся к сравнению с обреченным больным. Есть национальные традиции, не только предполагающие, но и требующие от врача полной откровенности. Потому что – опять же, в рамках единой традиции – страдалец должен подготовиться к уходу, написать обдуманное завещание, урегулировать отношения с близкими, завершить земные дела, осуществить последние замыслы. Есть традиции, напротив, исключающие врачебную прямоту; человека нужно ограждать от печального знания, которое может его добить, ввергнуть в депрессию, ускоряющую смерть. Как правило, эти традиции не очень-то считаются и с правом земного наследования; какое такое наследование? Есть государство, оно решит, как правильно распорядиться оставшимся имуществом. Интересно, что жесткая, открытая, беспощадная линия врачебного поведения принята именно там, где личность наделена автономными политическими и экономическими правами; там же, где личность подчинена государственной сверхзадаче и никаких особых прав не имеет, врачу и близким предписана предельная жалостливость в отношении к больному.

Бесполезно спорить, какая «линия» хуже, жесткая или сострадательная, откровенная или скрывающая опасную правду; они не существуют сами по себе, они производны от общего миропорядка, выбранного и выстроенного данным обществом, принятого и одобренного данным человеком. Отношение к смерти – всего лишь следствие отношения к жизни. Но избави вас бог сочетать несочетаемое. Нельзя скрывать от полноценного гражданина суровую информацию о близящемся последнем сроке; но подло сообщать об этом тому, кто ничего не завещает, в Бога не верит, а смерти боится еще больше, чем жизни.

Так вот, когда американцу предъявляют оранжевую (тем более красную) метку, это всего лишь один из элементов информационной открытости; еще одно следствие первой поправки. Я гражданин, имею право знать и оценить степень террористической угрозы. Точно так же, как знаю и оцениваю степень политической угрозы, экономической и проч. Когда англичанина пугают терактом на самолете с использованием жидкой взрывчатки, это слишком похоже на пиар-ход спецслужб, восстанавливающих подпорченное реноме. Но в любом случае это продолжение и ответвление открытой информационной системы, в пределах которой запросто можно обмануть избирателя и нельзя заткнуть журналиста, узнавшего об этом обмане.

Если же выстраивается полузакрытая система информирования общества о происходящем в стране и мире (для продвинутых пользователей – доступ к любым ресурсам, от Интернета до спутниковой антенны, для широких народных масс – дозированная, управляемая новостная машина), то и внезапная откровенность спецслужб воспринимается иначе. А чего это они? С какой целью? Неужели правда о нас заботятся? Или специально пугают, чтобы мы в них нуждались? И звонили им почаще?..

Открытость так открытость. Закрытость так закрытость. В противном случае заявления об угрозе будут сродни откровениям дежурного врача в тюремной больнице. Зэк лежит на койке в коридоре, сестра к нему всю ночь не подходила, бумагу для жалобы прокурору не дают, на вопросы про обед не отвечают. И тут приходит радостный хирург и громогласно говорит: а знаешь, братец, ты сегодня ночью можешь умереть. Впрочем, можешь и не умереть. Полежи тут пока.

Покаяние. Второй заход

На неделе между 22 и 28 января. – 27-го исполнилось 20 лет со дня Январского пленума 1987 года, на котором Горбачев объявил о начале перестройки.

Ровно через двадцать лет после официального выхода на экраны советской страны фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние» шесть «Золотых орлов» получил фильм Павла Лунгина «Остров». До этого «Остров» собрал рекордное количество зрителей в кинотеатрах; когда его показали по каналу «Россия» – во время новогодних празднеств 2007-го, поперек салату оливье и вопреки похмельному синдрому, – доля[10] достигла 41 процента. Фильм по картинке очень красивый, Петр Мамонов превзошел сам себя, режиссер по-настоящему крупный, но только художественными достоинствами объяснить успех невозможно. Особенно сценарными: драматургия «Острова» оставляет желать лучшего. В целом же это очень честная и невероятно важная работа, заслуживающая всяческих похвал; реакция же публики такова, будто перед нами по меньшей мере «Война и мир». Причем не Сергея Бондарчука, а непосредственно Льва Толстого.

Между прочим, «Покаяние» Абуладзе тоже было честной и важной работой, но никак не прорывом в неизведанное; то же абуладзевское «Древо желания» было куда совершенней и тоньше, но где тонко, там и рвется: «Древо» посмотрели только эстеты. А «Покаяние» – сто миллионов зрителей. Потому что в воздухе носился немой вопрос, который никто не решался сформулировать. Какая дорога ведет к храму? Куда нас занесло? Как выбраться из тупика? «Хоть убей, следа не видно; сбились мы. Что делать нам!» Режиссер внезапно взял и предложил ответ. Не дожидаясь вопроса.

Вот и Лунгин предложил ответ, так и не дождавшись вопроса. Но почувствовав его нутром. Что с нами в целом и с каждым из нас в частности происходит посреди удвоения ВВП, газовых войн, нефтяных прибылей, построения суверенной бюрократии, всеобщей сытости, массовой вовлеченности в воровство, монетизации льгот, перехода к ЕГЭ, который уничтожит остатки неусредненности нашего образования; чего мы на самом деле хотим и к чему стремимся, вопреки всем разговорам о конце морали, исчерпанности этических ориентиров и торжестве формулы «православие, самодержавие, доходность». Выясняется, что любая, самая несовершенная попытка поговорить с современниками о покаянии порождает ответную волну всеобщего доверия. Причем на сей раз – не о покаянии общественном, как это было у Абуладзе, но о личном, о своем собственном. Я виноват, моя вина, меа кульпа. Братцы, простите меня.

Это симптом более чем важный и до сих пор совершенно не осмысленный. Тот, кто решил, что секрет Лунгина – в эксплуатации модной темы православия и национальной традиции, ничего не понял. Секрет его – в массовом желании другой жизни. Имеется в виду не политическое устройство, не экономические модели и даже не система образования, хотя она важнее, чем политика и экономика вместе взятые. Имеется в виду частная, личная, индивидуальная жизнь, вписанная в систему ясных норм и правил. Соотнесенная с однозначными представлениями о добре и зле. Совершенно не обязательно праведная (сочувствие зрителя вызывает именно раскаявшийся грешник, а не преподобный святой). Но обязательно – выверенная по этической шкале.

Если угодно, «Остров», точнее, зрительская реакция на него – это общенациональный референдум. О том, какое общество нам нужно на самом деле. Какая политика будет действительно соответствовать массовому запросу. Это общество, в котором приемлемо не все, что доходно и эффективно, но только то, что морально. Разумеется, ощущение это пока весьма смутно, из такой закваски может образоваться и новый коммунизм, и новый национализм. Но может – и новый консерватизм, который не противостоит задачам модернизации, но отказывает ей в единственном праве: не считаться с ценностями. Общечеловеческими и общенациональными. Все зависит от реакции на реакцию. От того, как наши элиты отнесутся к этому народному киноизъявлению. Что ответят на ответ Лунгина. Проигнорируют – или учтут. И прекратят своеобразную политику воровства и страха, когда всем, кто боится, позволено красть, а всем, кто крадет, рекомендовано бояться.

В 1987-м «Покаяние» обозначило развилку истории. Назад не вернуться, можно только идти вперед. Без Абуладзе не было бы августа 1991 года. В 2007-м «Остров» обозначил другую развилку. Или возвращение к общественной морали, не навязанной государством, но и не разрушаемой им на каждом шагу. Или в никуда. Какие общественные перемены, какой август, декабрь или март напророчил нам Лунгин – увидим. Но как же устойчивы народные архетипы: ломали их, крушили, предавали забвению, а все равно культурная память подсказывает вечный сюжет:

  • Жили двенадцать разбойников
  • И Кудеяр-атаман.
  • Много разбойники пролили
  • Крови честных христиан…
  • Вдруг у разбойника лютого
  • Совесть Господь пробудил.
  • Бросил своих он товарищей,
  • Бросил набеги творить.
  • Сам Кудеяр в монастырь пошел,
  • Богу и людям служить.

И разошлись, как в море корабли

На неделе между 29 января и 4 февраля. – Путин дал ежегодную пресс-конференцию в Кремле и заявил, что российская власть в целом придерживается праволиберальных взглядов. Но торговать оружием с Ираном будем, газовый ОПЕК – неплохая идея, а США ведут себя агрессивно. – Между тем начался процесс развода двух неразделимых коммерсантов – Владимира Потанина и Михаила Прохорова.

Когда предприниматель Михаил Прохоров был задержан в Куршевеле (который все почему-то называют КуршАвелем), высказывались самые разные предположения. Что лионского прокурора на курортном спуске обидели русские лыжники и он принялся жестоко мстить; что французы завидуют успеху и вольной жизни доблестных славян; что причиной всему желание интерросовцев недружественно поглотить какой-то из французских комбинатов; приходилось даже слышать мнение, что таким оригинальным способом франко-венгерский русофоб Николя Саркози открыл свою предвыборную кампанию. Когда же звучало осторожное предположение, что вся эта история пахнет русским духом, что ветер дует не с Альп, а с семи московских холмов, что кто-то здешний подсказал тамошней полиции адресок, по которому творятся всяческие безобразия, – это вызывало дружный смех и череду язвительных вопросов. Что же, французскую полицию можно подкупить и пустить по заказному следу? И кому могла понадобиться вся эта история? Зачем огород городить? Это не анализ, а маниакальная вера в теорию заговора.

Теория тут, положим, решительно ни при чем. А заговор, точнее, сговор, несомненно, был. И заключался он не в том, что кто-то из России профинансировал арест игривого предпринимателя. А в том, что лионским прокурорам дали четкую наводку, адреса, имена, явки: и потенциальных свидетелей, и потенциальных обвиняемых. Вот, ребята, вам сюжет: человек, занимающий 89-ю позицию в списке «Форбса», окружил себя малолетками, приживалами и нахлебниками, нарушает закон божеский и человеческий, сотрудничает с тайной сетью международных сутенеров и подлежит немедленному и очень перспективному задержанию. Даже если доказать вину не удастся, общественное мнение будет на вашей стороне. Русские миллиардеры, они же ничем не отличаются от арабских шейхов, такие же кочевники с деньгами…

Цель же была очевидной: в одночасье сделать Прохорова одиозной фигурой, втянуть его в густой шлейф непристойных ассоциаций. Для чего? А вот это и есть самое интересное.

После 2003 года мы окончательно вступили в эпоху огосударствления ключевых, стратегических бизнесов. Потому что лишь таким способом можно было провести бескровный передел собственности. В той или иной форме главные ресурсы передаются под контроль структур, в свою очередь контролируемых государством. Чтобы потом, спустя годы и годы, произошла повторная приватизация – в пользу новых владельцев. Это второе издание залоговых аукционов; просто роли переменились: государство было слабое, стало сильное – крупный капитал был сильным, стал слабым. Если бизнесмены мягко идут на предложенные условия, им позволяют слегка увиливать от окончательного переподчинения; если не идут, то пример Ходорковского и, главное, развинченного «ЮКОСа» – другим наука. Но, согласитесь, отдавать завоеванное таким трудом не хочется; даже если страшно. На протяжении последних лет Потанин с Прохоровым строили грамотную, психологически убедительную линию защиты. Все второстепенное сдаем без боя, а по поводу первостепенного ведем бесконечные переговоры. Как это было с государственной «Алросой», которая почти была готова объявить о переуступке в ее пользу «Норильского никеля». Но во время переговоров один партнер все время играет в поддавки, а другой дерется доской. И когда враг почти выигрывает партию у первого, послушного и хорошего мальчика, второй сбрасывает фигуры и объявляет: ничего не знаю, не хочу с вами дальше играть, я плохой. И переговоры начинаются с самого начала. А время идет.

Потанин был хорошим. Он демонстрировал городу и миру полную лояльность и готовность подчиниться духу времени; покаялся перед «Единой Россией» за то, что не совсем праведно вел дела в 90-е годы, что не понимал социальную миссию бизнеса. Зато теперь все понял и перековался. Прохоров был скорее плохой. Все время в тени, слова цедит сквозь зубы, политику партии и правительства не осуждает, но и не приветствует. Потанин сдавал позиции, Прохоров их удерживал. И так это все удачно у них получалось, что неизбежно в умах национализаторов рождалась мысль: а как же их победить-то, если они стоят спина к спине и сзади удар им не нанести никак? Наверное, надо разделить сиамских близнецов. Пусть пропадут поодиночке.

До куршевельской истории были традиционные заходы через прокуратуру – не лионскую, нашу; были воспитательные беседы. Но главного довода не было. А теперь он появился. «Дорогой Владимир Олегович! Мы понимаем, что вы мужчина правильный, солидный. Опять же покаялись и не жадничаете сверх меры, делитесь. Но вот ведь какая незадача. Вы однозначно ассоциируетесь с этим неправильным товарищем Прохоровым. И когда отстаиваете свои законные интересы, то автоматически защищаете беззаконные интересы Михаила Дмитриевича. Потому что у вас как у братьев – все поровну. Раньше это было еще как-то терпимо, но теперь, после истории с малолетками, фу, даже говорить стыдно, как же вы будете решать вопросы на высшем уровне? Гарант Конституции не сможет вас принимать, потому что для него это потеря лица, да и как вы после всего случившегося будете смотреть в глаза Гаранту? Давайте решать по-хорошему. Разводитесь, что ли. В личном качестве к вам претензий нет, и заживем тихо и счастливо. А этот, который с малолетками, он пусть сам свои проблемы решает».

Довод убедительный. Управлять стратегически важной компанией и не иметь возможности являться пред светлые очи – невозможно. Нужно расставаться. А значит, уступать последнюю линию обороны. Конечно, можно последний раз потянуть резину, до предела запутать теперь уже свои собственные, внутренние переговоры. Но рано или поздно все равно они будет завершены. И тогда отступать будет уже некуда. Не только плохому гуляке Михаилу Дмитриевичу, но и хорошему семьянину Владимиру Олеговичу.

Какой из всего этого можно сделать вывод? Да примерно такой, который звучал уже после дела генерального прокурора Скуратова: всем можно, а тебе нельзя. Ни в политике, ни в личной жизни. Если бы Михаил Прохоров был просто вольным акционером группы «Интеррос», он мог бы шалить как угодно, где угодно и с кем угодно: это его личное дело. Но тогда и на результаты производства он повлиять не может; его дело – получать дивиденды и контролировать наемных менеджеров. А будучи реальным управляющим своего собственного дела, он должен вести себя как положено управляющему: скромно, безупречно, скучно. Галстук под горло, обтекаемая речь, в девять вечера домой, к семейству. В одиннадцать спать, к семи тридцати в офис. Большие деньги дают не большую свободу, а большую ответственность; миллиардер не может себе позволить того, что запросто позволяет нищий студент. Если, конечно, хочет остаться миллиардером.

Карикатуры и Дарвин

На неделе между 5 и 11 февраля. – В России Генпрокуратура предъявила новые обвинения Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву – в хищении 23 миллиардов долларов и отмывании этих средств под видом благотворительности. Началось формирование Центральной избирательной комиссии нового созыва. – А во Франции – очередной карикатурный скандал.

В центре общего внимания – публикация пародийных картинок, изображающих пророка. Мусульманская общественность во главе со специальным советом, который в свое время (после парижских погромов) создал при своем министерстве Николя Саркози, требует жертвенной крови редактора, разместившего рисунки в газете; в смысле – суда и увольнения. Сам Николя Саркози резко против; весело улыбаясь, он разъясняет корреспондентам свою позицию: лучше пусть будет слишком много карикатур, чем слишком мало, он понимает чувства верующих, но они должны смириться с тем, что живут в стране, традиция которой запрещает запрещать насмешку, в том числе над религией. В ответ мусульмане грозят распустить примирительный совет и пойти медийной войной на нехорошего Саркози. Напрасно; эта война лишь укрепит его позиции, добавит шансы в президентской гонке. Потому что он стоит на страже ценностей Французской республики. И нация это одобрит. Даже те, кто борется за права мусульман в европейском мире. Обижать при найме на работу не дадим, дискриминацию осудим, но карикатуры запрещать не станем. Чувство юмора, вольная ирония и кухня – основы традиции. Сегодня вы мешаете смеяться, завтра устриц есть запретите, поставите под сомнение луковый суп и андуенские сосиски; что тогда от Франции останется?

Что тут сказать? Хорошо французам, они знают, в чем заключается их традиция. Сама по себе традиция может быть сколь угодно глупой (или сколь угодно умной); важно лишь, что она есть и, значит, есть пока консенсус по вопросу о том, что допустимо, что недопустимо, что следует терпеть, а что порицать. В такой ситуации можно быть сторонником традиции, а можно быть ее противником, то есть диссидентом; можно ей следовать, а можно дерзко нарушать. Политическая, гражданская картина мира отцентрована и сфокусирована; ничего расплывчатого, двусмысленного: занимайте места согласно купленных билетов, определяйтесь, где вы, за или против.

Проблемы начинаются, когда в едином европейском пространстве сталкиваются разные национальные традиции; то, что самоочевидно во Франции, не столь однозначно в Италии. Попробуем спроецировать недавний российский конфликт (девочка Маша Шрайбер подала иск против преподавания дарвиновской теории в школе) на европейскую почву: как среагировало бы тамошнее общество на аналогичные судебные претензии?

Во Франции девочке не поздоровилось бы; светское государство отрицает право выносить учебные суждения на основе церковной позиции; веруй себе за пределами школы, а в школе изволь изучать науку. В Италии все было бы не так однозначно; сильная, энергичная католическая общественность Марию Шрайбер поддержала бы, левые – осудили бы; что же до решения суда, то его не просчитаешь. Смотря в каком городе, коммунистическом или католическом; смотря в каком суде.

Как будет Европа примирять и выравнивать свои традиции, как будет на этой основе вырабатывать новую, общую – посмотрим. Что же до нас, то мы вообще никакой общепринятой и устоявшейся общегражданской традиции пока не имеем; поэтому действуем наугад, то отсылая самих себя к дореволюционным основаниям (православие-самодержавие-народность), то смутно припоминая советские и пытаясь на их основе вынести современное суждение о сиюминутных происшествиях. Дело «Шрайбер против Дарвина» – яркий пример. Одним не нравится, что девочка и ее родители заявляют о своих религиозных правах, точнее – о праве не знать теорию, расходящуюся с их картиной мира. Других возмущает насмешливая реакция Патриарха Алексия II, который полуподдержал протест Марии Шрайбер, добавив: кто хочет верить в то, что произошел от обезьяны, пусть верит. Третьи недовольны тем, что кто-то вообще покусился на незыблемость научного знания, поставил под сомнение безусловное право науки выносить идеологические вердикты. И важно даже не то, кто прав, кто виноват; важно, что нет никакой общепринятой позиции, на основании которой можно вынести итоговое суждение. Мы не республиканцы, не страна победившего атеизма; мы не коммунисты, не враги церковного мракобесия; мы не убежденные христиане, твердо отстаивающие свою веру; мы либо по привычке следуем советским правилам (наука – всё, вера вообще ничто), либо по привычке же апеллируем ко временам православной империи (вера – всё, наука не всесильна).

Впрочем, во всяком недостатке скрыто свое преимущество. То отсутствие единых ценностных оснований, которое объединяет большинство жителей России (объединяет – отсутствие), дает шанс сформировать традицию заново. В соответствии с новой исторической судьбой, в соотнесенности с реальными задачами, которые ставит перед страной и миром XXI век. А эти задачи невозможно будет решить, если нам извне предпишут жесткий набор правильных взглядов. По французскому ли, по итальянскому ли образцу. Нынешний мир устроен так, что одолеть все его препятствия может лишь человек, привыкший лично выбирать свою судьбу, свои взгляды, убеждения, и лично отвечать за сделанный выбор. Ценностью является не следование предложенной цели; ценностью является умение понять разные логики и осознанно выбрать – свою.

Что из этого следует – применительно к истории «Шрайбер против Дарвина»? То, что российской школе не могут диктовать готовые взгляды ни наука, ни вера. Подчеркиваю: именно взгляды; мы сейчас говорим не о наборе достоверных фактов, которые предлагает школе именно наука, и только она, а об интеллектуальных теориях, которые интерпретируют эти факты. Интерпретируют рационально или иррационально. Но всегда – основываясь на предположениях и допущениях. С этой точки зрения Шрайбер одновременно и права, и не права. Права, протестуя против навязывания одной-единственной картины мира, одной-единственной теории. Не права, требуя убрать Дарвина из школьной программы. Ученик должен знать и о дарвинизме, и об антидарвинизме; и о научной интерпретации, и о религиозной; чтобы в конце концов самостоятельно выбрать, из чего он будет исходит в своей дальнейшей жизни: из эмоциональной веры или из научного знания. А может, из того и другого – сразу? Не находя неразрешимых противоречий между этими подходами. Как не находили их на самом деле ни Дарвин, ни Павлов, ни многие другие великие ученые.

Страшные Фошысты и жуткие Жыды

На неделе между 12 и 18 февраля. – Путин выступил в Мюнхене – и высказал Америке и Западу все, что наболело. Сегодня в мире – один центр власти и силы, Америка; Америка ни с кем не считается; НАТО продолжает расширяться – несмотря на прямые гарантии нераспространения, которые были условием объединения ГДР и ФРГ; на западные рынки не пускают; российское решение ядерной проблемы Ирана не рассматривается. – Все заговорили о новой холодной войне. – Объявлено о перестановках в правительстве; Сергей Иванов перестал быть министром обороны и стал первым вице-премьером – уравнявшись в административных правах с Медведевым; пошли слухи, что полку преемников прибыло: Сергей Нарышкин получил ранг вице-премьера; Анатолий Сердюков из налоговой службы возглавил Российскую армию. – Тем временем в Москве правозащитники обсуждали проблемы национализма.

Название отсылает к статье одного из отцов-основателей русского Живого журнала Романа Лейбова; разочаровавшись в интеллектуальном потенциале ЖЖ, он язвительно написал о том, кто наводнил свободное пространство блогов. Среди прочих уродов были помянуты недобрым словом Страшные Фошысты и Жуткие Жыды. Эта оговорка важна по двум причинам. Во-первых, нехорошо приписывать себе чужую шутку, особенно удачную. Во-вторых, это алиби. На тот случай, если стражи леволиберальной истины, люди, как правило, серьезные до катастрофизма, решат, что я это всерьез. Про Жыдов. На то, чтобы они согласились шутливо говорить о Фошыстах, даже и не надеюсь.

Теперь оговорки побоку и – поближе к предмету. На прошлой неделе я имел удовольствие и честь принимать участие в дискуссии о национализме, устроенной людьми вполне демократических, западнических и модернизационных взглядов. Казалось бы, демократия, западничество и модернизация предполагают открытость позиций, готовность к спору и публичному отстаиванию своих идей. Идей – разных, пускай полярных, прогрессивных и реакционных, лишь бы не нацеленных на провокацию как таковую, на использование полемической площадки для пропаганды человеконенавистничества. Но почему-то кажется (может быть, я заблуждаюсь), что часть людей, убежденно полагающих себя демократами, способна слушать только самих себя и себе подобных, намерена спорить об оттенках и деталях собственной идеологии, а посмотреть в глаза националистически настроенному оппоненту и послушать его доводы – решительно не готова. Даже просто пообщаться – не желает. Слово «национализм» вызывает не полемическую реакцию, что нормально и, может быть, единственно правильно, а именно реакцию отторжения. Нет, и все тут. Почему? Потому. Приличным людям не положено. Фи. А что же делать с реальностью, в которой националистические умонастроения нарастают? Либо гордо игнорировать, либо мужественно бороться.

Попробую обосновать иную точку зрения. Изнутри либерального, но не левого, патриотичного, но не националистического самосознания. Рискуя нарваться. Но, увы, очень хочется быть понятым, принятым и любимым, однако на том стою и не могу иначе.

Так вот. Национализм – это болезненно преувеличенное патриотическое чувство. Опасное не тем, что эксплуатирует тему любви к своему, а тем, что рискует сорваться в ненависть к чужому. И почти всегда срывается. Однако болезнь на то и болезнь, чтобы вести либо к выздоровлению, либо к смерти. Выздоровление в данном случае равнозначно переходу от национализма этнического к национализму гражданскому; мы гордимся не тем, что русские, евреи или татары (этому мы просто тихо радуемся или не обращаем на это никакого внимания, нужное подчеркнуть), а тому, что мы граждане прекрасной страны. Свободной, успешной, духовно состоятельной и самобытной.

Если мы считаем себя здоровыми (хотя наверняка тоже чем-то больны, ибо преувеличиваем абсолютное значение своих ценностей, зашкаливаем за край и не отдаем себе отчета в этом), то имеем ли право отворачиваться от того, кто находится в болезненном состоянии? Во всяком случае до той поры, пока болезнь не стала слишком заразной и смертельно опасной, как чума. Разговаривать, встречаться и открыто общаться – не значит поддерживать и одобрять, оправдывать и легитимировать; это значит размыкать болезненно замкнутое сознание в иное смысловое пространство и давать организму шанс на выздоровление. По крайней мере, не позволять болезни прогрессировать. Потому что если вы отправляете прокаженного в лепрозорий, это значит, что ему вынесен смертельный приговор. Он удален навсегда. И уже не поправится. Если говорить менее метафорично и более рационально, то пока националист готов общаться с либералом, он не делает окончательный шаг навстречу шовинизму, не превращается в человеконенавистника. Разумеется, при этом либерал должен быть внутренне готов к тому, что националист считает больным – его, что общается не для того, чтобы исправиться, а в надежде, что сам слегка поправит либерала, привьет ему начатки отечестволюбия. Но что в этом плохого?

Полноценное общество состоит из людей разных взглядов. Либеральных и националистических. Левых и правых. Изолировать себя от тех, с кем ты не согласен, можно только в одном случае. Если ты сам, по доброй воле, перемещаешься в гетто. Где будут только свои. Понимающие. Правильные. Немногочисленные. Правда, история показывает, что в маргинальных сообществах, обособившихся от внешнего неприятного мира, тут же начинаются внутренние разделения. Детали и оттенки, казавшиеся незначительными и несущественными на фоне чужого и чуждого, вдруг приобретают статус самодостаточных идей. Фракции преобразуются в партии, партии начинают борьбу, борьба заканчивается очередным расколом и еще большим дроблением.

Леволибералы, радеющие за чистоту своих рядов, выстраивающие сложные классификации разных типов национализма, чтобы прийти к однотипному выводу: это фашизм, и это фашизм, и это тоже фашизм, повторяют ошибку старообрядцев. Удаляясь в леса и пустыни, убегая в чужие края, можно спасти чистоту веры. Но невозможно участвовать в истории. Так что путь, который они предлагают, – это игра на выбывание. Вполне возможно, что путь этот окажется неизбежным – если болезнь, массовое распространение которой мы сегодня все замечаем, разовьется и перейдет в стадию агонии. Как это было в довоенной Германии. Как это могло произойти, но не произошло в послевоенной Франции. Но зачем спешить и сдаваться раньше, чем потерпел поражение?

Что же до тех, с кем общаться нельзя ни в коем случае, то имя их известно: провокаторы. Организаторы Русского марша и лидеры ДПНИ плохи не тем, что радеют за русский этнос, а тем, что расшатывают общество ненавистью, разрушают, раскалывают его изнутри, подталкивают к крови. Их лозунг – «Россия для русских» – опасен в первую очередь для самой России; он выполним только при условии ее распада и превращения в среднерусское мононациональное княжество. Провокаторы есть и среди правых, и среди левых; и тем, и другим «ответ один – отказ». Люди нормы против людей края – вот настоящая линия разделения.

И, может быть, в таких дискуссиях и либералы, и умеренные вменяемые националисты осознают, что чрезмерное, преувеличенное, болезненное состояние умов – это компенсация за чувство унижения и несвободы, что это странный способ массового изживания комплекса несправедливости, отчужденного в своей собственной стране. И выход из тупика заключается не в том, чтобы гонять инородцев, и не в том, чтобы самозабвенно сражаться с националистами, а в том, чтобы вернуть себе свою собственную общую страну, захваченную бюрократией.

Лишенной национального лица. И ненавидящей свободу.

Читающий народ

На неделе между 19 и 25 февраля. – Завершалась подготовка реформы Академии наук, в результате которой академия окончательно потеряет автономию, зато начальство сохранит посты. – В Израиле открылась книжная ярмарка, на которой Россия – главный гость.

В Москве минус двадцать. В Иерусалиме плюс девятнадцать. Пролетает ярко-желтая капустница. В какие-то незнакомые местные цветочки распевая, вползает пчела. Мимо со свистом проносится главный редактор «Книжного обозрения» Александр Гаврилов. Степенной походкой убежденного консерватора к российскому стенду проходит Александр Кабаков. У Людмилы Улицкой спрашивают, христианка ли она; Улицкая объясняет: вопрос неприличный, это все равно что спросить, с кем она спит, «и тем не менее я на него отвечу». Громко ругая евреев, еврейское государство и еврейский капитал, перед публикой вспыхивает Дмитрий Быков. Публика наживку заглатывает, возмущается; писатель счастлив, провокация удалась. Иерусалимская книжная ярмарка в разгаре; Россия тут – главный гость.

Первый раз в Иерусалиме я был в 1993-м. Тоже с писателями. Виктор Петрович Астафьев устало отбивался от местных оппонентов, жестко поминавших ему переписку с Натаном Эйдельманом. Поэтесса Олеся Николаева звонко читала стихи, литературный критик Ирина Роднянская волховала. Прозаик Борис Екимов насмешливо слушал. Владимир Маканин внушительно молчал. Булат Окуджава излучал скромное величие. Владимир Солоухин, окая, рассуждал о вере и неверии. Тогда все это было в диковинку: русская литература на Святой Земле; первая коллективная встреча российских литераторов с бывшими соотечественниками. Только что распался Советский Союз, в странах Балтии царила жестокость молодого национализма, на Россию надвигался экономический коллапс, только что был подавлен бунт Макашова. Таким был фон этой встречи: Украина мечется, Азербайджан с Арменией воюют, Грузия ищет скрывшегося Гамсахурдия…

Большинство русскоязычных жителей Израиля образца 1993 года – новоприезжие; кто-то здесь год, кто-то два, кто-то три, и в массе своей они чувствуют себя скорее рижанами, ташкентцами, москвичами, ленинградцами, бакинцами, кишеневцами, чем полноценными гражданами Израиля. И отношение к русским писателям «оттуда» – ревностное, изумленное, не как к гостям, приехавшим из-за границы, а как к теням, явившимся из небытия, с того, покинутого света. Почему-то всем было очень важно, чтобы русские писатели подтвердили: «там» все очень плохо, шансов нет. Словно искали подтверждения: правильно сделали, что уехали, «там» было бы еще хуже.

Сегодня про политику активно спрашивают, от мюнхенской речи Путина испытывают полное недоумение, но в целом ситуация полностью переменилась. Встречаются русские писатели – и полноценные граждане государства Израиль (некоторые из них одновременно и граждане мира); корни общие, а стволы и кроны уже разные. Собственно, точек пересечения две: любовь к книге и любовь к русскому языку.

Сначала о книге. В среднем израильтянин покупает и читает две новые книги в месяц. Какого качества эти книги – вопрос отдельный; детские, как правило, отличные (на детях тут не экономят, их, как известно, и в советское время делали на экспорт); взрослые зачастую – пустышки. Но не только, не только. В прошлом году на иврит перевели «Мастера и Маргариту», тираж достиг 80 000. Что для 7 миллионов населения примерно то же, что для 140 миллионов – миллион шестьсот тысяч. Русскоязычные читают больше остальных; они забрали с собой звание самой читающей страны мира и распорядились им весьма достойно. Все новинки современной русской литературы, любого качества, масштаба и калибра, от того же Дмитрия Быкова до Юрия Полякова и от Тимура Кибирова до Александра Кабакова расходятся быстро; заказы на только что вышедшие в России книжки исполняются в течение нескольких дней: их доставляют самолетами, как нам – бретонских свежих устриц и рыбную мелочь для марсельского буайбеса. Полки российского стенда аккуратно и неуклонно пустели, их растаскивали профессионально и разборчиво.

О книгах сказано, теперь о языке, о нашей общей с русскими израильтянами языковой родине. По-русски в сегодняшнем Израиле говорит шестая часть населения; при этом русский язык – в отличие, например, от арабского, государственным не является. Десятая часть кнессета (где российскую депутацию сердечно принимали) – представители русскоязычного меньшинства; тут с арабами почти полное равенство: их в парламенте еврейского государства тоже примерно десять процентов. Но совершенно ясно, что Большой Исход из стран победившего русского языка уже закончился; он, этот Исход, дал Израилю многое – и еще больше поставил проблем. Огромный поток репатриантов принес в страну осколки великой гуманитарной культуры, выдающихся ученых, вообще крупных людей. Он же подхватил невежественную массу гомельских мастеровых, черновицких теток, местечковых сапожников. Он же затянул в себя беглых олигархов. Смесь гремучая, с трудом поддающаяся переплавке. Кроме того, многие из приехавших в 90-е были евреями только в том смысле, что их больно били. Не по паспорту, а по морде. В Израиле, как ни странно, они свою прежнюю культурно-национальную идентичность утратили. На фоне антисемитов они ощущали себя евреями. На фоне настоящих евреев они ощутили себя советскими. Со всеми читательскими плюсами и всеми государствостроительными минусами.

Что из этого следует? А то, что со временем русский язык в Израиле начнет неизбежно стареть. Значительная часть младшего поколения русскоязычных перейдет на иврит и английский. Да, высокая гуманитарная среда сохранит свое русскоязычие и даже подтянет молодую поросль одаренных филологов, но будет все больше напоминать старую русскую эмиграцию в Европе. В том смысле, что малочисленна. И достаточно замкнута. И чуть-чуть наивна. Хорошо это или плохо? Для русских писателей – очевидным образом плохо. Для еврейского государства – ни хорошо, ни плохо, а неизбежно. Но пока наши интересы совпали. И еще какое-то время они будут совпадать. Так что вовремя приехали, здравствуйте вам, шалом.

Памяти городского головы

На неделе между 26 февраля и 4 марта. – Пришло известие о смерти великого защитника архитектурной истории Алексея Комеча.

Умер Алексей Ильич Комеч. В некрологах укажут: директор Государственного института искусствознания, крупный ученый, историк архитектуры… Но мы не пишем некролог; это запоздалая попытка объясниться в любви и уважении к человеку, без которого от Москвы давно бы ничего не осталось. Поэтому про должности – не будем. Будем – про личность и про дела.

Я познакомился с Алексеем Ильичом ровно пять лет назад. Как раз весной 2002 года достиг апогея скандал с усадьбой в Николо-Урюпине, которую получил в аренду один известный фармацевт, назовем его Бряцалов; получить получил, но разрешения на полную перестройку исторической местности и на отделку барского дома в своем крестьянском вкусе («Александр Максович Шилов распишет!») не добился и на приобретение махнул рукой; усадьба сгорела. Мы пригласили в эфир программы «Тем временем» господина Бряцалова; как ни странно, он согласился; впрочем, еще до записи отвел меня в уголок и предложил: «Давай я заплачу, а передача в свет не выйдет». А против танкообразного фармацевта выступил смиреннейший интеллигент Алексей Комеч. Была некоторая тревога: устоит ли? Устоял. И еще как устоял. Точнее, усидел.

Комеч сидел неподвижно, опустив глаза, и ровным голосом, с интонацией уставшего учителя излагал существо дела: да, лучше отдавать бесхозные памятники в частные руки, но в данном случае не выполнены такие-то, такие-то и такие-то обязательства, обозначенные в договоре аренды, не проведены такие-то, такие-то и такие-то защитные работы, разрешение на переустройство давать было нельзя, потому что памятник перестанет быть памятником и превратится в дешевый новодел. Итог: усадьба уничтожена из-за нерадения фактического владельца. Бряцалов наскакивал, изрыгал проклятия, кричал: да вы на себя посмотрите, в вас сто килограмм, а я спортом занимаюсь! такие, как я – будущее страны, а вы стоите на моем пути! я русский, а вы кто? мы восстановили дом Кшесинской в Кисловодске, сделали красиво-хорошо, нас Владимир Владимирович Путин за это поблагодарил, вы что, против Путина? Я – за культуру, ответил Комеч. И спортивный Бряцалов расшибся о Комеча, как волна о скалу.

Спустя некоторое время Николо-Урюпино у бизнесмена отобрали, законсервировали в том состоянии, до которого имение было доведено; по крайней мере, сохранился шанс, что оно доживет до счастливых времен полноценной грамотной реставрации.

Собственно, в этом был весь Комеч. Неважно, есть шанс победить в споре за сохранение архитектурного прошлого или нет; важно лишь, на чьей стороне правда. А правда могла быть только на стороне истории. Если же сила оказывалась на стороне неразумной власти, тем хуже для власти, считал он. Хотя в реальности все хуже становилось именно истории. Глядя со стороны, извне, путь Комеча можно описать как бесконечную череду поражений. Он пятьдесят лет бился за русскую архитектуру, за самобытность городского облика России. Но советская власть его не слушала; Калининский проспект стал символом бездарного катка, каким коммунизм прошелся по нашему прошлому. Сдохла советская власть, пришли демократы, их сменили крепкие хозяйственники, тем на пятки наступили погоновожатые; поначалу все прислушивались к интеллигентским стонам, потом передумали и отдались несентиментальному бизнесу.

Только за последние годы: обрушена гостиница «Москва» – одно из немногих действительно мощных проявлений сталинской архитектуры. Обвален «Военторг». Арбатские переулки, и без того в 70-е годы ставшие тотальной жертвой строительства здания Минобороны, не досчитались еще нескольких шедевров; на Остоженке ради стилизации старинных зданий сносили настоящие; остатки усадьбы Римских-Корсаковых сгрызены продвинутыми рестораторами; над конструктивистскими шедеврами, и без того хрупкими (материалы уже были не царские, прямо скажем), нависла угроза полного уничтожения; только что – наверное, это последнее, о чем Алексей Ильич успел с огорчением узнать, – в самом центре Москвы порушены древние стены…

Мартиролог можно продолжать бесконечно. Однако у Комеча была другая логика. Победа заключается в том, что удалось оттянуть кончину многих драгоценных зданий, помешать злонамеренным планам полностью перестроить Замоскворечье. Отстоять, хотя бы пока, «Детский мир», протолкнуть через послушную Лужкову Мосгордуму закон об охране исторического наследия. Между прочим, закон этот пригодится теперь и в Питере, куда пошли большие деньги, а, стало быть, начнутся и большие архитектурные разрушения; газпромовская башня – первая ласточка, похожая на птеродактиля. Москвич Комеч успел побороться и за Питер; осенью прошлого года в Юсуповском дворце ему вручали Лихачевскую премию. Он был уже нехорош, болезнь брала свое, но лауреатскую речь произнес твердо, неуклонно, как жил: не спешите признавать поражение, держитесь до конца. Я тут стою и не могу иначе, – сказано не им, но сказано как будто про него.

Надо сказать, что враги его уважали. При всем своем самодовольстве и самоуверенности, они умеют видеть и даже странным образом ценить самоотверженность; внутреннюю силу они также чувствуют и признают. Лужков обычно проламывал линию комечевской обороны, но иногда вдруг останавливался, задумывался и отступал. Редко; куда реже, чем хотелось бы, чем нужно для сохранения московского духа. Но все-таки. В конце концов, есть две возможные тактики сопротивления внешним обстоятельствам: идти напролом и стоять в собственной вере. Напролом Комеч тоже умел идти, но прежде всего обладал даром самостояния, того самого культурного стоицизма, который недаром со самостоянием в корневом родстве.

Жалко, что больше не увидишься с ним, не позовешь его в программу, не послушаешь его спокойные, но какие-то неуклонные доводы. Одной опорой в нашей расшатанной жизни стало меньше. Одним ясным ориентиром. Одним четким разумом. Не знаю, можно ли нынешнего московского мэра назвать городским головой; скорее это пример яркого и энергического безголовья. Комеч как раз и был настоящим головой в нашем бесшабашном городе. А теперь город остался без головы. То есть стал безбашенным.

На фоне изобилия лужковских башенок и строительных башенных кранов.

Что на языке, то и на уме

На неделе между 5 и 11 марта. – Партия «Справедливая Россия» провела объединительный съезд, объявила об оппозиции «Единой России» и лояльности Путину; одним партийным тянитолкаем стало больше. – Гус Хиддинк приговорен голландским судом к шести месяцам условно и штрафу в 45 000 евро; тем не менее футбольную сборную России он тренировать продолжит. – Над домом Мельникова нависла новая угроза.

Надо бы, конечно, написать про что-нибудь другое. Про хорошее. Про женщин, например, к Восьмому марта. Но такая у нас профессия: писать про самое наболевшее. Как профессия хирурга – вырезать самое болезненное. Хотя хочется просто ласково поговорить.

На прошлой неделе мы попрощались с историком архитектуры и защитником традиционного облика наших городов Алексеем Ильичом Комечем; чуть ли не в самый день его смерти в газете «Коммерсант» вышла статья об опасности, нависшей над домом Мельникова в Кривоарбатском переулке. Дом о двух цилиндрах, фантастический шедевр эпохи футуризма – один из тех архитектурных памятников, которые делают Москву Москвой. То есть великим городом. И один из тех памятников, которые находятся в полном небрежении у деревенских властей грандиозной столицы. Некоторое время назад возле дома Мельникова был вырыт котлован, и почва стала оползать; потом начали новое строительство, и в историческом здании пошли трещины; теперь на Арбате скорострельно снесен дом № 39 и подготовлен к сносу дом № 41, чтобы на их месте возвести масштабный торговый центр с подземным уровнем – надо ли уточнять, что стройка ведется встык с Мельниковым? И что грузовики в будущий торговый центр пойдут через единственную арку, которая находится в соседнем от мельниковского шедевра доме, и будут последовательно расшатывать деревянную конструкцию? И что разрешение правительства Москвы на строительство просрочено – оно действовало лишь до конца 2006 года?

Но даже не все эти рационально-эмоциональные доводы архитектурного обозревателя «Коммерсанта» Григория Ревзина потрясли до глубины души. А пристегнутая к статье цитата из блиц-интервью застройщика, гендиректора ЗАО «Траст-Ойл» Андрея Тихонова: «Памятник архитектуры не попадает в зону нашей застройки, поэтому никакой угрозы его облику и внешнему виду новое строительство не несет. При этом я не понимаю, почему на Старом Арбате стоит дом, который среди современных и реконструированных зданий выглядит как бельмо на глазу! Дом Мельникова рационально перенести из центра города и сделать так, чтобы не возникало постоянных разговоров о необходимости его реконструкции». Компания «Траст-Ойл», судя по тому, что о ней пишут, профессиональная и успешная, не новичок в строительстве, не случайный игрок на чужом поле; я, честно говоря, несколько дней ждал: г-н Тихонов заявит, что его не так поняли, исказили мысль, что вообще неизвестно кто выступил от его честного имени. Нет. Не дождался. Стало быть, исхожу из того, что – говорил. И думал, прежде чем высказаться.

Теперь отвлечемся от России, Мельникова, Тихонова; представим себе на секунду, что дело происходит в Барселоне. И речь идет о Гауди. Который тоже оставил по себе странные памятники, очень мешающие бурной застройке барселонского центра. И какой-нибудь опытный барселонский застройщик приступил к рытью котлована в непосредственной близости к шедевру Гауди. Опустим мелкие детали: он не получил бы на это разрешения, а если бы даже получил, то не смог бы просрочить, а если бы просрочил – разорился бы на следующий день. Ладно. Это, в конце концов, вопрос не к застройщику, а к чиновнику; в Барселоне куда труднее давать и брать колоссальные взятки. Но вот вопрос к испанскому застройщику. Если бы ему взбрело в голову, под тяжелым кокосом или в дыму легкой травки (потому что трезвым и в здравом уме он такого никогда бы не сделал), заявить, что Гауди у города как бельмо на глазу и лучше бы перевезти его на окраину, чтобы строить не мешал, – такому бизнесмену оставалось бы только посочувствовать. Потому что он вылетел бы из бизнеса навсегда. Как дикарь, не уважающий общество и, стало быть, не заслуживающий хорошего контракта. Среда объявила бы ему бойкот, поскольку тень от его репутации падала бы на все окружение. Иметь с ним дело – все равно что затевать серьезные проекты вместе с человеком, который голым ходит на приемы, опорожняется в королевском дворце или засоряет окружающую среду. Ну не понимает товарищ, что ж теперь поделать, не дорос до серьезных дел. И сам он не решится наутро после подобного заявления пойти в банк за новым кредитом. Это примерно как если бы – перейдем к более близким примерам – нашкодивший олигарх сразу после куршевельского скандала попробовал бы записаться на прием к родному президенту. Интересно, что бы ему на это сказали в Администрации.

Мы не знаем, что на самом деле думают при этом испанские застройщики. На какие действия они решились бы ради извлечения прибыли. Вполне возможно, что наши – куда симпатичнее, потенциально безопаснее и даже культурнее, просто они более искренние и откровенные. Что думают, то и говорят. Не держат строительный камень за пазухой. Но в том и дело, что общественная среда обитания, корпоративная этика, публичная мораль существуют для того, чтобы не позволять человеку нести околесицу и демонстрировать цинизм на грани с глупостью. А законы существуют для того, чтобы ограничить наши возможности по реализации безумных и нечестных планов. Что мы там про себя в действительности думаем, в конце концов, наше личное дело. За мысли мы отвечаем перед своей совестью и своим Богом. Перед государством мы отвечаем за действия, а перед согражданами за слова. В устоявшемся, сформированном обществе так же невозможно продавить деньгами решение о застройке в охранной зоне, как немыслимо ляпнуть про бельмо на глазу и тем самым расписаться в собственном пацанстве. С которым в уважаемом бизнес-комьюнити делать нечего.

Но в наших конкретных условиях уже не дом Мельникова, а целый грандиозный город оказывается в зоне застройки и архитектурно устраняется, как бельмо на глазу. Имеем в виду многострадальный Петербург. Питерские прорвались наконец-то наверх, заняли ключевые позиции во многих крупнейших корпорациях; казалось бы: скажите спасибо родному городу, помогите в реставрации. Нет; за что-то мстят, как Лужков – Москве. И ставят трехсотметровую газпромовскую дрыну, которая разом задавит всю венецианскую красоту.

Баллоимитатор

На неделе между 12 и 18 марта. – Подведены итоги региональных выборов. «Единая Россия» побеждает с фантастическим отрывом. – В новом составе Центризбиркома не нашлось места для Александра Вешнякова; наблюдатели озадачены: бывший глава избиркома был лоялен, хотя в конфликте между законностью и лояльностью слишком часто выбирал законность. – Путин защитил права футбольных болельщиков и велел телевидению транслировать чемпионат страны в открытом доступе. – Сурков подвел итоги февральской революции. – В Москве объявлено о скорой премьере сказочно-исторического фильма Владимира Хотиненко о событиях Смуты. – В Париже умер философ Бодрийяр, описавший наше время как эпоху симулякров, медийных подмен реальности.

На днях Владислав Сурков побеседовал с либерально настроенными студентами и привел им несколько доводов против революции как таковой и потенциальной революции в современной России – таким образом он как бы подвел смысловые итоги Февраля 1917 года. Если сделать поправку (Февраль никто не готовил; революция свалилась на страну как снег на голову, и с рухнувшей властью просто нужно было что-то делать), то почти со всеми доводами я лично согласен. Да, в любую революцию вовлекаются прежде всего самые искренние и активные интеллектуалы, а плодами ее слишком часто пользуются негодяи. Так после великой мирной революции августа 1991-го бывшие комсомольцы начали учить нас безбрежному либерализму, а потом они же, пройдя беспредельную школу раннего Ходорковского (не путать с Ходорковским образца 2000-х), начинающего Невзлина, Березовского, Смоленского и проч., вдруг перековались, предали прежних вождей и стали учить нас истинному патриотизму. Да, сотрудничать с большевиками, даже если они большевики только по названию, – значит марать себя их нераскаянным прошлым. Да, настоящие представления о демократии из книжек не почерпнешь, они произрастают из опыта свободной жизни. Да, чужие правительства не будут финансировать суверенный путь. И так далее.

Почти все правильно и нужно бы поддержать. При этом внутри что-то неумолимо сопротивляется. Неужто непреодоленные интеллигентские комплексы дают о себе знать? Если мысль высказана человеком, облеченным властью, заранее хочется встать к ней в оппозицию? Нет. Наоборот, хочется, по словам Пастернака, «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком». А не получается. И, видимо, вот почему. Во всех этих правильных мартовских тезисах не было ответа на один очень простой вопрос: а что власть сделала для ослабления соблазна революции? Для того чтобы сама идея – потрясать основы, да еще на иноземные деньги – могла прийти в голову только авантюристу, хулигану, сумасшедшему и дураку? Ведь революции иной раз происходят не потому, что их кто-то заказывает, а потому, что они уже не могут не случиться; та же августовская революция 1991-го была формой драматического очищения от мертвого прошлого, от разложившейся политической системы и тех, кто ее олицетворял. Были там деньги иностранных правительств? Не знаю, но знаю, что со своим союзным правительством говорить было тогда уже не о чем.

Что до нынешней ситуации, то сейчас выстроены заградительные отряды – на случай, если полыхнет; подведена законодательная база под охранительные репрессии, ежели понадобятся. Но содержательно? Но политически? Разве активному меньшинству оставлены открытые формы легального оппонирования сомнительным идеям и сопротивления опасным – с его точки зрения – тенденциям? Может быть, у нас на глазах не произошло измельчание и затаптывание информационного поля, причем даже тихого газетного ряда? Разве в уважаемом издании нельзя теперь прочесть на первой полосе «Партия реальных дел уверенно выигрывает выборы»? Или, может быть, крупных людей не отодвинули в глухую тень, а на поверхность не подняли комсомольцев новой формации вроде того же федерального комиссара «Наших» т. Якеменко, про которого ничего не скажешь, даже плохого – настолько он никакой? Это, что ли, пример лояльного политического деятеля? Спасибо. Про выборы – вообще отдельный разговор. Потому что голосование – наилучший способ выпускания излишнего политического пара и возможность достижения временного баланса сил. Но вся публичная сфера давно превратились в дешевый детский конструктор, которым играют взрослые дяди.

О последних региональных выборах можно написать двумя взаимоисключающими способами: панически и стоически. Смотря с какой точки зрения на происходящее посмотреть. С точки зрения демократических норм и процедур – или с точки зрения будущего. Попробуем зайти в проблему с обоих концов; так в музее разглядывают скульптуру, огибая ее со всех сторон, цокают языком, изумляются, создают эффект объема.

С точки зрения процедур (то есть собственно выборов) во многих местах мы имели полное безобразие, издевательскую пародию на состязательный процесс. Не только потому, что отменен порог явки, запрещен кандидат «против всех». Системное отстранение от участия в выборах неугодных партий – куда важнее. Об отстреле кандидатов в Дагестане умолчим; будем считать, что здесь просто перепутали траурные урны с урнами для голосования. Но Питер? Такого количества незастенчивых нарушений город не помнит давно. А Томск? Могу сослаться не на чужие репортажи, а на свои собственные наблюдения. По крайней мере до утра воскресенья 11 марта рекламные щиты «Единой России» не были убраны…

Все это тем более странно, что «ЕР» и так победила бы. Да, цифры были бы не те: не 69—65–50 процентов, а 40—30–25. Но для политического доминирования в большинстве регионов более чем достаточно. При одном условии: потребовалось бы управлять не бюрократическими методами, а собственно политически. Взаимодействуя с оппонентами, создавая коалиции, вовлекая людей с иными взглядами в механизмы управления. Однако ж именно это условие и невыполнимо; политический процесс адаптирован к уровню бюрократической логики; система согласованных назначений, номенклатурная схема работы с кадрами исключает открытую конкуренцию. Выборы, даже если ты имеешь все шансы оказаться первым, страшат, как вполне здорового, но закомплексованного мужчину страшит встреча с живой женщиной. Из плоти и крови. Неуправляемой. Тем и интересной. Но пугающей: а вдруг ничего не выйдет?

Имитация выборного процесса подошла к роковой черте. За которой он вообще теряет смысл. Как давно уже не имеют смысла прямые выборы губернаторов. Как теряют смысл выборные мэры; им и нам внятно объяснили, что выборные мэры живут по законам фильма «Джентльмены удачи»: украл, выпил – в тюрьму: романтика! Может быть, и проверенных депутатов честнее было бы сразу расписать по утвержденным группам? Ты в «ЕР», ты в «СР», ты к коммунистам, ты к ЛДПР, а ты, может быть, в СПС. Если мы решим, что это будет нужно. Так будет дешевле, а результат, в принципе, тот же.

И вот тут обойдем муляж скульптуры под названием Выборы; заглянем с противоположной стороны. И обнаружим доводы за сохранение выборной модели как таковой. Даже если она работает вхолостую и может быть безболезненно заменена механизмом откровенного назначения политиков на заранее утвержденные роли в соответствии с квотами. Политические мышцы все равно необходимо тренировать. Когда тебя не выпускают на открытый стадион, упрямо прыгай через козла в душном спортзале. Потому что привычка к процессу позволит сохранить форму до тех неизбежных времен, когда ситуация по тем или иным причинам переменится и политический состязательный процесс будет перезапущен. В соответствии с законами эволюции, на что все еще сохраняется надежда. Или, увы, в соответствии с другими законами, которых никто не отменял. Более того. Тем, кто сейчас заранее обречен на поражение, куда полезней участвовать в имитационных выборах, чем предопределенным победителям. У расслабленных героев бицепсы и трицепсы быстро придут в негодность; у трудолюбивых аутсайдеров сохранят необходимую упругость. Так что нечего терять бодрость и тонус, все на выборы, даже на такие, какие есть.

Разрешение прошлого: запрещение будущего

На неделе между 19 и 25 марта. – В Польше объявлено о предстоящей люстрации.

Польшей правят братья Качиньские, так похожие на Электроников, на Болека и Лёлека, на веселых пекарей или на отважных поварят. Сначала братья поделили между собою посты президента и премьера, устроили во власти семейный подряд, а теперь принялись месить политических оппонентов. В скором времени откроют все секретные архивы – в той части, что касается спецслужб; журналисты, чиновники, политики обязаны будут сами на себя донести – если виновны в соучастии, или получить справку о полном и безоговорочном оправдании. Не был, не стучал, не сотрудничал.

Польские интеллектуалы возмущаются; с ними солидарна русская интеллигенция. Причем именно та ее часть, которая в КГБ не вляпалась, не поддалась соблазну доносительства и соучастия в гнилых делах советской власти. Например, историко-просветительское общество «Мемориал». Доводы просты и очевидны: вместо очищения получится очередная грязь, начнется сведение счетов, тотальное подавление инакомыслия, моральное уничтожение врагов, отказ от презумпции невиновности. Можно будет печатно оглашать имена агентов; в случае ошибки архивиста, сбоя компьютера, провокации скандального хроникера невинная жертва всеобщей чистки должна через суд доказать свою непричастность. А то, что имя уже запачкано, кого это волнует?..

Боюсь, что в своем запоздалом рвении к чистоте общепольских рядов Качиньские нанесли удар не только по своей стране; они навредили и нам. Посмотрев со стороны на бурный процесс люстрации без берегов, наши либералы перекрестятся (крестящийся либерал; интересное зрелище): какое счастье, что мы удержались от этого шага осенью 1991-го! От скольких бед избавили Россию в целом и себя в частности! Не дали авторитарному Ельцину судебно признать коммунизм преступлением, не допустили охоты на ведьм, не позволили провести реституцию… Ну да, не позволили, не допустили, не дали. Спрашивается, что получили в итоге? Старые песни о главном, советский гимн, резкое сужение публичной сферы. И самое главное: невозможность вслух сказать о том, что стукаческая связь с КГБ пачкает доброе имя журналиста, политика, чиновника.

В лучшем случае не поймут, в худшем засмеют. Проблема нынешней Польши – в неумном и топорном использовании тонкой политической настройки под названием «люстрация»; наша проблема – в том, что неосмысленное, непреодоленное и не отстраненное от власти прошлое, описав круг, вернулось к нам с другой стороны и перекрыло дорогу в будущее. Последовательная и неуклонная советизация общего строя жизни – это уже не только пиаровский ответ на запросы усталых масс; это осознанная и почти до конца отстроенная система управления. Основанная на неполном уважении к личности и полном уважении к структуре, клану, команде, во главе которой стоит единственная на всю страну суверенная и общепризнанная личность. Обезличенным обществом всегда руководит персоналистская власть.

Тогда, осенью 1991 года, демократами была совершена типичная подмена тезиса. Совершена безо всякого давления извне, понуждения и понукания. Люстрация? Да ведь это путь к гражданской войне! Какая может быть люстрация в стране, четыре поколения которой выросли под колпаком? Мыслимо ли преследовать членов партии, в которой состояли многие миллионы? И о какой реституции вы говорите после семидесяти лет обобществления? Изымать, что ли, земли под предприятиями? Возвращать уральские заводы? Выселять людей из отобранных домов? Они немедленно поднимутся, сметут вас вместе со всей демократией, и, положа руку на сердце, правильно сделают. Предельно сложную задачу упрощенно описали, объявили неисполнимой, облегченно вздохнули – и отошли в сторону.

Между тем никто не говорил, что реституция непременно ведет к возврату украденной собственности. Да – если времени прошло сравнительно немного, живы первоначальные владельцы, а временные поселенцы еще не забыли, что заняли чужое место. Нет – если сменились эпохи, временные пользователи стали постоянными, а правообладатели завещали отобранное далеким внукам и правнукам. Во втором случае собственность не возвращается и даже не оплачивается нищим, начинающим государством. Просто признается его долг перед наследниками; долг обсчитывается по минимальным расценкам, выплаты откладываются на десять лет и далее распределяются еще на двадцать–тридцать, маленькими посильными порциями. Но появляется моральная основа для дальнейшего пути; собственность как таковая обретает права; имущественной приватизации предшествует этическая реституция; самое главное: восстанавливается естественная преемственность тысячелетней истории.

Точно так же и запреты на профессию. Только сумасшедший мог предполагать, что все платившие партвзносы, как дань ордынскому господству, должны быть подвергнуты остракизму. Но штатные сотрудники КПСС, получавшие из этой отобранной дани зарплату, – да, несомненно. Стукачи, обслуживавшие ведомство Андропова, – конечно. В самом ведомстве – все, кто боролся с инакомыслием, вербовал сексотов, разлагал общество доносительством, – тоже. Госслужба, преподавание и журналистика в новой России, начиная с определенного руководящего уровня, могла быть для них лет на десять закрыта. В бизнес – пожалуйста; в медиа, школу и вузы – нет. Если же хотите руководить – вперед на выборы; народ, отдавший голоса за бывшего функционера и тайного агента КГБ, добровольно раскрывшего карты, тем самым берет на себя моральную ответственность за него, освобождает от прошлого и выписывает пропуск в настоящее.

Довольно умеренное требование, сравнительно безболезненный процесс. Будь это сделано осенью 1991-го, не шли б сегодня разговоры о всевластье «геноцидных органов» (выражение Александра Волошина, еще недавно бывшего на вершине административной пирамиды); не пришлось бы дискутировать о третьем сроке и мировой закулисе, которая спит и видит, как бы поглотить Россию. Был бы сложный, путаный, но принципиально другой путь. Не вбок, а вперед. С другими людьми. И другими структурами. Но еще и еще раз: не ФСБ заставило нас отказаться от этой возможности. Не Путин принудил к слабости. Не генеральный прокурор подтолкнул на обочину. Сами. По доброй воле. Точнее, по злой. И поздно теперь кивать на польскую глупость, жаловаться на русскую власть, оплакивать собственное положение в обществе. Все это закономерно и заслуженно; тот, кто не хочет вовремя идти прямым путем, запоздало побредет задворками.

Хунвейбины третьего срока

На неделе между 26 марта и 1 апреля. – Умер выдающийся артист Михаил Ульянов. – Новым главой ЦИКа стал бывший депутат от ЛДПР и защитник питерской архитектурной старины Владимир Чуров. – «Наши» митинговали в России, Путин печатался на Западе.

Два взаимоисключающих и при этом неразрывно взаимосвязанных события определили грозовую атмосферу последней недели. Был опубликован русский текст путинской статьи «Общие устремления и ценности», написанной по случаю полувекового юбилея Евросоюза и предназначенной для западных газет. И прошла общемосковская акция «Наших» – «Связной президента»; бодрые активисты предлагали гражданам ответить на бредовые вопросы: верите ли вы, что Касьянов готовит переворот и хочет «ввести в Россию миротворческие силы НАТО для охраны ядерных объектов, нефте– и газопроводов»? Всякий добросовестный отвечант, согласившийся с тем, что США «примут все меры, чтобы завладеть российскими ресурсами», получал возможность послать эсэмэс главе государства; как-то так получилось, что большинство пославших желали успехов «на третьем сроке».

Главный тезис путинской статьи: без России Европа никогда не будет в мире самой собой – и Россия без Европы не сможет дать выход своей, как говорил Достоевский, «европейской тоске». Я убежден, что не может быть полного единства нашего континента, пока крупнейшее европейское государство Россия не станет органичной частью европейского процесса. Главный тезис «нашистов»: мы окружены врагами, нужен свой, отдельный путь, с опорой на собственные силы и без оглядки на сопредельный мир, русский вариант чучхе. Эти логики совместить нельзя. Как невозможно совместить европейский, он же русский, он же универсальный принцип сменяемой власти – и советский, он же северокорейский, он же сирийский принцип вечного сидения на троне в золотой короне. Даже если приплести легенду про несменяемый американский прецедент, повесить в каждом кабинете светскую икону Франклина Рузвельта; не поможет. В любую секунду может появиться умник, который объяснит, что Рузвельт конституцию под себя не менял – поправка о двух сроках правления была принята после него; это раз. И что условием третьего срока тогда оказалось событие, которого мы себе (по крайней мере вслух) не желаем: всемирная, глобальная война.

Так что либо общие устремления и ценности, либо до встречи на третьем сроке. Двум этим идеям в одном политическом пространстве не ужиться; они тем не менее уживаются; значит, дом разделился сам в себе и держится на честном слове. Нетрудно догадаться, чье это слово. Осенью 2005 года Путин впервые четко и ясно сказал о том, что на третий срок идти не собирается и взламывать основной закон не намерен. Стало очевидно: начнется жесткая борьба не на жизнь, а на смерть. За то, чтоб безусловный лидер пересмотрел свое решение, взял слова обратно, разменял закон на сиюминутные обстоятельства, стал гарантом властных кланов, а не гарантом Конституции. И в этой борьбе иные друзья окажутся хуже врагов. Врагам терять нечего, а ложным друзьям – очень даже есть. И они ни перед чем не остановятся. Ни перед тем, чтобы отсечь своего вождя от мира, перессорить его с европейскими элитами и общественным мнением. Ни перед тем, чтобы спровоцировать раскол внутри страны. Ни перед тем, чтобы развратить, разложить следующее поколение. Все что угодно, лишь бы он вынужден был остаться, не смог покинуть верховный трон. Неважно, по какой причине: потому, что народ стоит на коленях и, рыдая, умоляет о взаимной пожизненной любви. Или потому, что опоры строя зашатались, нельзя себе позволить долгосрочный отпуск. Даже на четыре года. До 2112-го, когда ныне действующий президент после паузы мог бы спокойно и законно вернуться к власти – выборным, цивилизованным путем.

«Наших» спускают с цепи; они – управляемая волна, направленный взрыв. Кто их спускает, чем это кончится, в какой момент волна рассосется или, хуже того, развернет свой накат в противоположном направлении (ядром революций чаще всего бывают не открытые оппоненты, а своевременные предатели) – все это вопросы интересные, но пока со множеством неизвестных. Но есть вопрос очевидный и вполне подлежащий ответу: почему в принципе сейчас возможно собрать под маразматическими, слабоумно-старческими лозунгами такое количество молодых амбициозных людей? Что склеивает их разнородные интересы воедино, заставляет преодолевать брезгливость?

Если мы посмотрим на окружающую действительность спокойно, непредвзято, академически холодно, то в череде отложенных проблем, которые новая эпоха системно закладывает под наше общее будущее, заметим одну главную, едва ли не роковую. Произошла не просто сегментация общества, разделение на бедных и богатых – это, в конце концов, вещь неизбежная; проблему можно смягчить, но до конца избавиться от нее все равно не удастся. Случилось нечто куда более неприятное: остановились социальные лифты, которые поднимали выходцев из разных слоев и сословий на вершину общественной пирамиды, независимо от статуса родителей, а исключительно за счет личных качеств. Плюс случайность, плюс удача. Подчеркиваю: именно на вершину; до второго-третьего этажа можно и пешком дойти.

В 90-е годы происхождение имело некоторое значение; родители не могли передать отпрыскам сгоревшие деньги, хотя предоставляли партийно-гэбэшные связи. Но можно было запросто прорваться и без этих связей – если есть авантюрный драйв, смелость, безоглядность и элементарное везение. Веер возможностей был раскрыт предельно широко; потом прорвавшиеся на красный свет сами же поставили шлагбаум для чужих, чтобы своим было легче. Выходцам из глубинки, сыновьям неудачливых родителей, дочкам промотавшихся кооператоров все труднее прорываться сквозь плотные слои престижных однокурсников – юристов, экономистов; стартовые условия не просто не равны, они заведомо несопоставимы.

В позднесоветские годы социальные лифты тоже резко затормозились; сложившаяся номенклатурная система отсеивала «чужих» детей и подтягивала «своих». Но, во-первых, исключений из правил было куда больше, чем ныне; коммунистическую риторику приходилось чем-то иллюстрировать, предъявлять стране рабоче-крестьянские исключения из партийно-хозяйственных правил. Во-вторых, оставались широкие карьерные лазейки в виде спортивных клубов, академических сообществ, комитетов комсомола. Самые бойкие и не самые моральные, самые жадные и не самые добрые могли начать строить карьерную лестницу с нуля. Кажется, сегодня мы наблюдаем реставрацию этой модели, но только в гораздо более жестком, гораздо более циничном варианте. Предъявлять городу и миру наглядные исключения из правил вовсе даже не обязательно, и так сойдет. А вот лазейка – предоставлена. Одна-единственная. Называется молодежные движения.

Подконтрольные родному политбюро, оно же администрация, оно же местные власти, «Наши», «Местные», «Молодая гвардия» и проч. предлагают молодому человеку ниоткуда элементарную политическую сделку. Ты подписываешься на наш заем, мы выделяем тебе разнарядку на социальный лифт. Привезет этот лифт тебя лично куда-нибудь или нет, не знаем; но точно знаем, что другого лифта у тебя все равно нет – и никогда не будет. Потому что мы не намерены их создавать. Зачем? Это же так выгодно, так удобно; вербовать подконтрольную массу в размен на то, что здоровое общество и так обязано предоставлять гражданину. Но то – здоровое.

Точно так вербовали когда-то опричников. Правда, тогда еще не знали слова «лифт». Предпочитали «служение». Но от замены слов суть дела не меняется. Правда, никто не ставил задачу интегрироваться в европейское пространство; скорее наоборот, обособиться до предела. А сейчас задача – поставлена. Смысловые линии власти и силовые линии ее поддержки разошлись; это все равно как если бы столбы разошлись с линиями электропередач. Не подходи: убьет.

Их девяносто третий год

На неделе между 2 и 8 апреля. – Украина на грани раскола и в преддверии шанса. – В России председатель Совета Федерации Миронов предложил региональным собраниям открыто высказаться по поводу продления срока пребывания Путина у власти.

Странные выдались дни: смутная неделя, по-настоящему Страстная. Мир поверил странному слуху и со страхом ждал четверга 6 апреля, когда – ровно в 4 утра – Америка должна была бомбить Иран; на всякий случай нефть дорожала. Российский бомонд обсуждал гражданский порыв председателя Совета Федерации Сергея Миронова: изменить Конституцию, ввести три президентских срока по семь лет. То есть учредить монаршее правление протяженностью двадцать один год. Если кто не помнит, Л. И. Брежнев правил всего лишь восемнадцать, и то устал до потери всяческого сознания. Тем временем наши украинские братья спешно перекрашивали оранжевую революцию в цвета голубого неповиновения; президент Ющенко издал указ о роспуске парламента, Правительство имени Януковича и Рада имени Мороза подчиниться отказались, ведомства раскололись, прокуратура заколебалась, председатель Конституционного суда то ли подал в отставку, то ли слег в больницу, то ли просто ушел в глухую несознанку, поскольку не знает, что делать.

Слава богу, наши политики на этот раз в украинский разлом не полезли; поручений и денег юным друзьям оппозиции не дали и однозначно на чью-либо сторону не встали. Значит, кое-чему выучились на уроках чужой оранжевой революции; осознали глубинный смысл русской народной мудрости: «две собаки дерутся, третья не мешай». Но при этом, сомнений нет, киевские события будут подвергнуты московской обработке, примерно такой же, какой подвергается нечеткий снимок в «фотошопе». И затем предъявлены публике. Как лишнее подтверждение нехитрой мысли: все новейшие революции заканчиваются возвращением в исходную точку, только после потрясений и за счет утраты суверенности. Стоит ли тогда и затеваться?

Готов подбросить сторонникам гипотезы лишний довод в их пользу. Правда, с некоторым последующим отыгрышем позиции.

Итак, первый вопрос. На что была похожа украинская Оранжевая революция 2004-го? Правильно, на русскую августовскую 1991 года. И там и тут уже ничего иного не оставалось, как сбросить прогнивший обессиленный режим и тяжкой ценой растраты прошлого купить билет на уходящий поезд в будущее. И там и тут победившие вожди и поддержавшие их народы уходили от одного владыки мира через другого; новая Россия уходила от советской империи через Америку, а Украина через Европу и Америку уходила от самой России.

Вопрос второй. Сколько времени отделяет драматически-великие августовские события от трагически-неизбежных событий октября 1993-го? Примерно два года и полтора месяца. А сколько времени прошло между инаугурацией Ющенки и его указом о роспуске Рады? Да примерно столько же: два года и три месяца с небольшим.

Делаем разумный вывод. Новейшие революции стадиально обречены на тотальный кризис новой власти. Они упраздняют легитимность прежних правителей, но создать полноценную легитимность новоприбывших – не в состоянии. Через равные промежутки времени ход вещей неумолимо приводит восставшие нации к полномасштабным конституционным кризисам; перекос основного закона – прямое следствие революционной ломки. Причем это ползучий, нарастающий перекос, который рано или поздно ставит элиту перед выбором: или технически нарушить конституцию, или политически сдать позиции. Сдать – тем самым силам (или их прямым наследникам), против которых затевалась революционная буча. Иными словами, перехват чужой легитимности в конце концов оборачивается утратой своей. И дальше – мучительный поиск нового выхода. Через принятие новой конституции, как в России. Или через что-то иное: тут поглядим на Украину. Неизбежно ли при этом кровопускание или все-таки можно без него обойтись, также поймем в ближайшее время; почему-то кажется, что более мягкий климат способствует более мягким нравам, хотя и ведет к повышенной эмоциональной возбудимости.

Но как бы то ни было, вывод напрашивается сам собой: сильные политики приходят к власти после революции или слабые, великие, как Ельцин, или не совсем, не будем показывать пальцем, результат один. Примерно через 800 дней, чуть раньше, чуть позже, обретенные полномочия сами себя исчерпывают; их надо подтверждать силой – или терять навсегда.

А теперь обещанный полуотыгрыш. Лучше бы революций не было. Вообще. Кроме как научно-технических. Освобождение, которое они сулят, а иногда дают, не только оплачивается ценой неутихающего потрясения основ, но и долгой чередой все новых и новых революционных ситуаций, правда, постепенно затухающих, все более вялых. После чего приходит время контрреволюции, а за ней и реставрации, а за ней и реакции. Но. Представим на секунду, что Ельцин сначала не встал поперек ГКЧП или затем не решился вырвать власть из слабеющих рук Горбачева. Что в Грузии по-прежнему продолжает править хитрый лис Шеварднадзе. А Кучма, продев опытную руку донецкого кукловода в гуттаперчевую куклу Януковича, все-таки прорвался на следующий срок. Что тогда? В первом случае (победа ГКЧП) временный откат в настоящий террор с разъяренным бунтом в ответ и полномасштабной гражданской войной; результат – распад не империи, а собственно России, разрыв по швам автономий. Во втором (сохранение потерявшего нити управления Горбачева) бесконечное затягивание с болезненными реформами, голод и, опять же, не расход, а распад. И с Шеварднадзе – тот же сценарий; никакой союз с обожаемым нами батумским бандитом Абашидзе не помог бы. А несамостоятельный (тогда; теперь-то пришлось обрести «самостийность») Янукович вынужденно повел бы политику полного, тотального зажима свобод, без которых полноценное развитие экономики немыслимо. По крайней мере, в несырьевой державе. И голова Гонгадзе стала бы далеко не последней головой, упавшей в Украине с плеч.

Революций надо избегать. До тех самых пор, пока существующая власть сохраняет легитимность, соблюдает законы и не пытается перекраивать их под сиюминутные нужды. Нравится эта власть или не нравится, неважно. Другое дело, если она сама разрушает свой внутренний строй, если утягивает общество в катастрофу; тут избегай не избегай; перевороты случаются сами собой. Да, при поддержке иноземцев, но усилиями представителей распадающейся системы. Не оппозиции, подчеркиваю это. Потому что в новейшую эпоху, в отличие от прежних, революционеры не выныривают из-за пределов системы, не выползают из тайных укрытий легальной и нелегальной оппозиции; они вызревают внутри нее самой, а в момент тотального кризиса от нее отрекаются и осуществляют операцию «перехват».

Даже неловко ставить имена Ельцина, Саакашвили и Ющенко в один смысловой ряд, настолько это несомасштабные фигуры; но типологически их политические ситуации совпадают. Номенклатурный взлет внутри КПСС, партии Шеварднадзе или клана Кучмы; своевременное понимание исчерпанности прежнего пути и точное ощущение, что прежние вожди страну свою внутренне уже утратили; умение договориться с Западом; разворот на 180 градусов – и победа. За которой, как за поворотом, череда необходимых поражений.

Вывод. Если мы на самом деле против революций (а мы – против), то давайте вместе бороться за соблюдение Конституции и выполнение законов во всех сферах жизни. Гражданской, экономической, политической. Никакие катастрофы России не грозят, даже «в этот сложный предвыборный год» (как теперь принято выражаться), революции для нас не актуальны. Если только не будет растрачен главный ресурс: безусловная личная легитимность Путина. Относиться к нему и сделанному им можно как угодно; нельзя отрицать одного: он пришел к власти не в результате крушения прежнего государства, а эволюционно; он получил от Ельцина всего один, зато невероятный подарок: возможность легально избраться в общепризнанной стране, ни от чего не отрекаясь и ничего не круша. Те, кто, трепеща за собственную шкуру, требует теперь разрушить конституционное равновесие и надеется вынудить главу государства отречься от данного им слова, мысленно готовят для него печальную судьбу, а для нас неприятное будущее. Хочется верить, что это им не удастся.

Вера и правда

На неделе между 9 и 15 апреля. – Воскресение Христово.

В минувшее воскресенье восточные и западные христиане одномоментно торжествовали Пасху. А евреи продолжали праздновать Пейсах. Перед этой радостью, щедро разливавшейся поверх нашего грустного мира, отступали в тень конфликты, проблемы и страхи, которые обычно поглощают все внимание продвинутой части человечества.

И хитроумные провокации наших полусоюзников иранцев, которых мы то ли тайно поддерживаем, то ли явно гнобим;

и военные приготовления наших полуврагов американцев, которых мы считаем то ли исчадием ада, то ли образцом для подражания – и всякий раз ссылаемся на американский прецедент, когда собираемся делать международную гадость;

и суровые борения наших полубратьев украинцев, которые то ли опять хотят в наши крепкие объятия, то ли по-прежнему желают самостийности, не жовтой, так блакитной, какая разница;

и воцарение свежеиспеченного героя России Кадырова-младшего, и наглый протокол таллиннских мудрецов о сносе памятника русскому воину, и смелое предложение Сергея Иванова бойкотировать эстонские товары…

Из всех политических новостей с атмосферой пасхального дня рифмовалось разве что известие об одноразовом смягчении тбилисской блокады – российские власти разрешили нескольким грузинским чартерам пересечь наше воздушное пространство. И то рифмовалось лишь потому, что этот жест был ответом на пасхальную просьбу грузинского Патриарха. А поскольку в этом году Благовещение пришлось на предпасхальную субботу, вольный вылет самолетов из Тбилиси в Москву был слишком похож на вылет голубей из клетки; если кто не помнит, на Руси в день Благовещения отпускали птичек на волю, об этом еще Пушкин писал.

Но теперь обо всем неприятном и мелочном снова приходится напряженно думать. Потому что – довлеет дневи злоба его. Переводя на современный язык: либо ты займешься политикой, либо политика займется тобой. И при этом придется заново искать ответ на простой пасхальный вопрос: как совместить несовместимое, веру в вечную правду и обсчет сиюминутных ситуаций со всей их смутной, оплывающей моралью?

Когда-то европейское человечество испытывало иллюзию насчет возможности проведения последовательной христианской политики; иллюзии давно уже развеялись в прах. Слишком ясно, слишком очевидно, что христианский идеал, внедренный в политическую практику, растворяется в ней, исчезает в ее испарениях; от него остается ярлычок на склянке, в которую влита серная кислота.

Во второй половине XX века настала пора другой иллюзии, американской, будто религиозная вера в Права Человека сама по себе позволит превратить силу в инструмент установления справедливого и человечного миропорядка. До поры до времени позволяла, несмотря даже на вьетнамский сбой. Но югославские бомбардировки, фактическое отчленение Косово, иракская авантюра болезненно отрезвили мир; отрезвили слишком поздно; на этом пути остановки уже не будет, как не было ее на пути крестовых походов; впереди иранский конфликт и окончательная девальвация правозащитного идеала.

Теперь очередной иллюзии подвержены исламские народы, вожди которых ведут себя примерно так, как вели себя государи Священного союза; те прикрывались Евангелием и делили территории, укрепляли свои режимы – эти прикрываются Кораном, наращивают власть и хотят перевернуть планету, поставить ее с ног на голову. Результат предсказать нетрудно: кровь будет обильно литься, но рано или поздно исчерпает себя и этот порыв; исламский фактор будет неизбежно формализован, и на выходе, если не случится непоправимого, мы получим мусульманский вариант равнодушной евробюрократии. Которая живет по принципу: Каин, где брат твой, Авель? Кто-кто, говорите? Авель? Зайдите после обеда и документы составьте, пожалуйста, правильно.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

Зачем владельцу фирмы по пошиву спортивной одежды подыскивать на место секретарши девушку, которая д...
Командиру группы спецназа ГРУ, полковнику Антону Филиппову, становится известно, что банда чеченских...
Великая Империя вступила в эпоху потрясений. После революции власть перешла к Великому диктатору Яро...
На этот раз изобретатель Машины времени профессор Терехов и его помощник – странствующий по эпохам Е...
В этом романе впервые показано на одном из самых известных примеров в истории, как было на самом дел...
Мастер на все руки, Николай Михалыч даст вам массу полезных советов, которые помогут за короткое вре...