Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды Архангельский Александр

Уравнение с двумя несогласными

На неделе между 16 и 22 апреля. – В Москве и Питере жестоко разогнан Марш несогласных.

В 1979 году, на излете брежневской поры, во время скучнейшей лекции по фонетике, мы с приятелем на пару сочинили шутку (потом оказалось, что не одни мы были такие; идея носилась в воздухе): у нас есть гласные и согласные; есть еще и несогласные, но они негласные. Остроумие так себе, но мы смеялись. Через несколько лет шутка начала катастрофически устаревать. Лишь на переломе от 1990-го к 1991-му у нее появились некоторые шансы: с телевидения погнали более или менее свободных людей, закрыли «Взгляд», попытались придушить газету «Известия», а потом вождю устроили Форос. 19 августа 1991 года шутка воспряла. Но уже 21-го поникла, практически самоупразднилась. Даже суровая ночь с 3 на 4 октября 1993 года ничем не смогла ей помочь. Умерла так умерла.

Страна растерянно искала свой особый путь в истории; то проваливалась в бездну, то воспаряла над миром, то обучалась искусству дефолта, то осваивала навыки информационного рэкета, то, напротив, являла чудеса самозарождения новой жизни. Согласных с властью было немного, несогласных куда больше, но негласными они не стали; не всем находилось место у кормила и не все у кормчих кормились, но заявить о своих взглядах и выразить свои гражданские чувства мог любой. Даже тот, кому и выражать было особенно нечего.

И вот, когда казалось, что возврата в прошлое не будет, потому что оно – прошло, самым неожиданным образом начался процесс гальванизации глубоко устаревшего каламбура.

Ранним утром минувшей субботы я ехал по центру Москвы. Тысячи и тысячи омоновцев подтягивались к Тверской, двигались по набережным Замоскворечья. Самым ясным образом я сознавал, что все это уже видел. Нет, не во время митингов 1990-го; тогда милиции было куда меньше, а митингующих куда больше, чем сейчас. А именно что 19 августа 1991-го, сразу после раннего объявления о невозможности для Горбачева управлять страной. Разве что теперь обошлись без танков: их сменили автобусы. Мелькнула мысль: а не случился ли, не дай бог, переворот? Нет, переворот, к счастью, не случился. Случилось нечто другое. К несчастью. Попробую объяснить – что.

До сих пор политический процесс развивался поступательно. Нынешняя власть может персонально кому-то нравиться или не нравиться; вызывать добрые чувства или злые, но недовольство ее конкретными действиями отступает перед базовым согласием: она – легитимна и законна. При всех оговорках насчет административного ресурса. Несогласных с этим настолько мало, что они вынуждены преодолевать собственную взаимную брезгливость и брататься с кем угодно, даже с товарищем Лимоновым; при этом они хоть как-то могли выпускать пар вовне. Маршируя. Изредка давая интервью. Дискутируя в Интернете. Не обсуждаю – хорошо это или плохо, правильно или не правильно; по факту было – так.

Если бы статус-кво сохранялся и правящие по-прежнему бы правили, согласные по-прежнему бы соглашались, а митингующие по-прежнему бы митинговали, то жизнь продолжала бы идти своим чередом. Вплоть до выборов 2007 и 2008 года. А там – посмотрим. Но показательный запрет на шествия несогласных, демонстративно жестокий, преувеличенно-силовой разгон их субботнего марша, с битьем твердых голов, а не только мягких тканей, с массовыми задержаниями и прочими радостями, разом переключил ситуацию в другой регистр. Во-первых, в следующий раз разгонять придется еще жестче, чтобы никто не подумал: монументальные элиты дрогнули под натиском пятитысячной толпишки. А потом еще жестче. А потом совсем жестоко. Во-вторых, при таком развороте сюжета придется все основательней опираться на силовиков и неулыбчивых сторонников суровых мер; резко падают шансы тех мирных кандидатов власти, кто потенциально мог бы смягчить политические нравы и медленно вывести страну из тупика. В-третьих, при совсем дурном развитии событий, читай – пролитии крови, выборы вообще окажутся под большим вопросом, и сторонники третьего срока возликуют, а его противники (во главе с самим «второсрочником») вынуждены будут сдать позиции. В-четвертых, посмотрев на субботнее сумасшествие и немного подумав над его неизбежными следствиями, многие из несогласных с несогласными могут пересмотреть линию своего общественного поведения.

Да, они на марши прежде не ходили. Потому что предпочитают стихийной улице упорядоченное легальное оппонирование. Потому что скептически относятся к вождям «Другой России». Потому что питают к нацболам непреодолимое отвращение. Потому что слишком хорошо понимают: за революции, даже самые мирные, приходится очень тяжело расплачиваться. Потому что лучше неспешно обойти пропасть по краю, чем прыгать через нее наобум. Но страх за собственное будущее подчас сильнее отвращения к чужому настоящему, чувство оскорбленной гражданственности сильнее отвращения к политическим уродцам, а дурной шанс все-таки лучше гарантированной гибели. И тогда несогласные с несогласными вполне могут плюнуть – и пойти. Не потому, что они с несогласными согласились. А потому, что они до конца рассогласовались с согласными. И быть негласными при этом решительно не хотят.

Разумеется, и в этом случае марши не станут массовыми, общенародными. Но они станут куда более масштабными. А если уже сейчас, при всей малочисленности и заведомой безопасности, их так прессуют, как же начнут прессовать тогда? И все пойдет по кругу. См. выше. Про то, что во-первых, во-вторых и, самое неприятное, в-третьих.

Что, собственно говоря, в таком положении делать? Как разорвать порочный круг, который все быстрее завихряется и потенциально готов превратиться в воронку настоящего омута? Нет ответа. Остается только стоически твердить одно и то же. Развинчивайте перетянутые гайки вовремя, пока резьбу не сорвало; сорвет – уже ничего не поправишь. Это раз. По-настоящему силен не тот, кто палит из пушек по воробьям, а тот, кто не страшится мелкой угрозы. Это два. И по-настоящему умен тот, кто не загоняет врага в угол, из которого не выйти иным способом, кроме как прыжком и по головам. Это три. Ну и напоследок: не перекрывайте шлюзы во время паводка, дайте вешней воде утечь. То есть дважды два четыре, трижды три девять, пятью пять двадцать пять. По нынешним временам звучит почти как парадокс.

Приношение последнему царю

На неделе между 23 и 29 апреля. – Ельцин умер.

Двадцать пятое апреля две тысячи седьмого года должно было войти в современную летопись как день последнего послания второго президента Путина. А вошло в российскую историю как день отпевания Первого Президента Ельцина. Во всем и всегда он был первый. И в жизни, и в смерти. Он был первым демократическим вождем обновленной России. Он стал первым руководителем страны, ушедшим от власти досрочно и по доброй воле. Теперь он оказался первым русским правителем XX века, отпетым по церковному обряду. (Николай II не успел, остальные – не хотели.) Под него пришлось сочинять новый чин отпевания; никто заранее не мог сказать, как будут величать покойного в поминальной молитве.

Обычного человека поминают по имени; царя по имени-отчеству; по фамилии – никого. Когда хоронили генсеков (их не отпевали, но во время церковной службы все-таки поминали), особо не мудрствовали, возглашали: раба Божия Леонида… раба Божия Константина… и остави ему всякия прегрешения… Ельцин не обычный человек, не генсек, не государь; что же делать? В итоге царские формулы наложились на светский статус, и под сводами храма зазвучала вечная память Первому Президенту России Борису Николаевичу. Не господину Ельцину и не рабу Божию Борису; а именно – Борису Николаевичу. Светскому царю без права на корону. Так, по имени-отчеству, но с добавлением – государю, пели вечную память Александру Александровичу (Третьему), Александру Николаевичу (Второму), Николаю Павловичу (Первому)… Реформатор при жизни, Ельцин продолжил реформы по смерти; он поневоле заложил основу новой похоронной традиции, основанной на старой норме.

А еще он сделал нам посмертный подарок. Когда-то вернувший в государственный оборот гордые слова Россия, Россияне и Русский, он своим уходом вынудил вернуть в медийное поле грандиозное слово Свобода. Пускай хотя бы на три похоронных дня. Слово это, звучавшее в последние годы все стыдливей, все реже, вдруг наполнило собой эфир, заполонило экран; говоря о Ельцине, невозможно было проскользнуть мимо опасной темы свободы, подменить ее заскорузлым чиновным новоязом, пробормотать что-нибудь насчет суверенной демократии, энергетической безопасности или вашингтонского обкома. На три дня мы были избавлены от пустозвонной пошлости привычных лозунгов и вернулись к великой основе. Политтехнологическая плесень осыпалась с государственного остова России; обнажался ее невидимый стержень: радость свободной жизни без политического страха. А все остальное – от лукавого.

Народный царь русской свободы не был и не мог быть ангелом во плоти; у большого человека и ошибки масштабные. Да, он уничтожил прежнюю компартию, но не довел до итога конституционное слушание по делу КПСС, сохранил ослабленный фундамент коммунизма. Да, он смел Советы, последний сколок советского строя, но не решился тронуть КГБ, а под конец и полностью ему подчинился. Потому что в конфликте олигархов (также порожденных его эпохой) со спецслужбами выбрал спецслужбы. Можно далее по списку помянуть Чечню, преданного Собчака, мало ли что еще. Но, во-первых, по итоговому счету заслуги его несравнимы с проступками. Тотальная смена строя обошлась без гражданской войны; страна, не имевшая шансов на выживание – без золотого запаса, лишенная кредитов, при среднегодовой цене на нефть 9 долларов за баррель, – выжила, экономика запустилась, народ в конце концов задышал. Столетнее умопомрачение России, впавшей в большевистскую прострацию, завершилось. Мы открылись миру, сохранив себя. А во-вторых, Борис Николаевич перед нами покаялся. И в этом он тоже был первым.

Генсек не кается, поскольку партия не плачет; чиновник каяться не может, потому что принародное признание ошибки понижает статус бюрократа; русскому царю покаяние прописано историей. Сначала Ельцин признался: я раньше молчал потому, что трусил. 22 августа 1991 года он вышел к толпе и попросил прощения за то, что не уберег мальчиков, погибших во время путча. А завершил свой путь в большой политике телеобращением, в котором принес покаяние за ошибки. Бог простит, Борис Николаевич! Христос Воскресе! Царствие Вам Небесное.

Вот Вы перед нами покаялись, а мы перед Вами – нет. А ведь и мы кое в чем повинны. Вы нам вернули чувство родной страны. А многие из нас при первом удобном случае отползли в сторону и при первом дуновении холодного ветерка попрятались по норам. Хотя ничего специально страшного не происходило; за политические взгляды никто никого не сажал, только наметились легкие угрозы карьерному и финансовому благополучию.

Скажу от себя лично, отбросив абстрактное «мы».

Простите, Борис Николаевич, за то, что испугался быть свободным. В Девяностые не искал среди демократов подходящую замену для Вас, упрямо держался за привычных пьеро, только потому что похожи на классических интеллигентов. А значит, обрек Вас на узкий выбор. В нулевые тихо вякал про советский гимн, не поднимал себя и других на полноценный протест; в итоге Вас хоронили под мелодию Александрова – великую музыку Богом проклятого большевизма. К счастью, знамя на гроб положили то, Ваше, Русское, триколор.

Простите за то, что не назвал прямыми грубыми словами происходившее в идеологии; обтекаемо бормотал, что называть Ваши 90-е годы смутой нехорошо, нечестно; не сказал, что это прямое предательство и хамская ложь.

За то простите, что смирился с расползанием серости, когда повсеместно угнездились люди, не верящие во внутренние силы Вашей и нашей России; люди, как заклинание бормочущие: давайте поживем, ничего не меняя, а то как начнешь менять, все и посыпется. Эти люди называют себя новыми консерваторами; на самом деле они просто трусы.

Простите за то, что не сопротивлялся заговору полуумолчания, возникшему вокруг Вашего имени в последнее время; добрые исключения были – фильм о Вас по каналу «Россия», Ваше выступление по Первому каналу, несколько больших газетных интервью, последнее по времени – в «Известиях», но в целом Вы не дождались благодарных слов, сомасштабных Вашему вкладу в историю. И только в краткий промежуток между 23 и 25 апреля услышали их – по смерти.

Простите, Борис Николаевич. Мне стыдно. Я виноват.

От нас ушел большой, красивый, мужественный человек. Во всем и всегда он был первый. И в жизни, и в смерти. Только в одном оказался последним. В том, что – последний русский Царь. Новый обряд сохранится. А другому царю не бывать.

Две дороги в общую бездну

На неделе между 30 апреля и 6 мая. – Путин выступил с последним посланием к Федеральному собранию; обещано, что следующее произнесет другой человек. Заявлено: если не будет остановлено расширение ПРО, Россия перестанет соблюдать ключевые соглашения по контролю над вооружениями. – Власти Эстонии перед Днем Победы решили перенести на окраину памятник советскому солдату. В Таллинне прошли волнения с участием членов российских молодежных организаций; волнения переросли в беспорядки и погромы; митингующие разогнаны с показной беспощадностью.

В Эстонии продолжаются настоящие сражения вокруг памятника советскому солдату; бушующий напор ослаб, но энергия сопротивления не утихла и страх перед репрессиями не останавливает возмущенных протестантов. А в России довольные собой и жизнью молодые люди, частью наряженные в чистенькую, специально пошитую солдатскую форму времен Отечественной войны, частью одетые в беленькую «нашистскую» униформу, безопасно пикетируют эстонское посольство, безнаказанно аркебузируют шведских дипломатов и подогревают в широких народных массах (на которые им глубоко и основательно наплевать) напор антизападных чувств.

Сначала скажем об эстонцах; это была их инициатива, им первым и должно достаться. Только одна оговорка, которую в российских СМИ почему-то никогда не делают, лишь в русскоязычной версии «Евроньюса»: далеко не все эстонские политики были за перенос Солдата. Таллиннская мэрия, например, высказалась решительно против. При том, что родители многих таллиннских заседателей прошли через советские чистки и любить им память об эпохе коммунизма не за что. Но чем отличается оскорбленный умник от обиженного дурака? Первый долго думает, прежде чем нанести удар; проверяет, по тем ли бьем, тех ли гнобим. И отделяет месть от справедливости. А второй впадает в истерику: на губах пена, глаза безумные, затопчу, отомщу, замочу!

Бывает, впрочем, особый подвид истероида: чем меньше он способен контролировать свои чувства, тем жестче следит за внешним лоском, холодным покоем манер и презрительной изысканностью жестов. В случае с эстонским президентом, премьером и министром иностранных дел мы столкнулись именно с этим психотипом. Высокомерно объясняя городу и миру, что будет так, как они решили, а иначе никак не будет, потому что не будет никогда, они являли собою худшую пародию на европейский аристократизм. Ибо чем темнее и неотесаннее политический провинциал, тем больше он похож на немецкого барона или английского лорда – из преданий и фильмов. В то время как настоящий барон и неподдельный лорд давно уже похожи на обычных людей. И внешне, и поведенчески.

Ни один барон и лорд не стал бы дразнить людей в преддверии очистительного праздника победы над фашизмом. Никакому барону и лорду в голову не пришло бы использовать маразматический довод, так часто повторявшийся в эстонских заявлениях: мы не потерпим в центре Таллинна памятник тому, кто лишил нас независимости. Независимость в известном смысле как невинность: нельзя получить невинность от любовника и невозможно обрести независимость от Гитлера. Только лишиться. И того, и другого. В сорок четвертом году советские войска входили не в свободную Эстонию, а на территорию, захваченную мировыми душегубцами и подлежащую зачистке. Если бы то был памятник солдату, входившему в Балтию перед войной, по сговору с нацистами, кто бы возражал против сноса? Кроме патентованных идеологов изоляционизма, понятное дело. Но кем же нужно быть, чтобы ставить знак равенства между памятником победителю фашизма и последующей советской тиранией?

Да, одно предшествовало другому. Но солдат, который жертвовал жизнью в борьбе с гитлеризмом, не несет ответственности за тихих сволочей НКВД, вошедших на территорию Эстонии в обозе под его прикрытием и скрутивших ее в бараний рог. И тут самое время сказать о том, что сделал бы оскорбленный умник, окажись он у руля власти вместо уязвленных дураков. Он оставил бы Солдата на вечной стоянке. Почтил бы его светлую память. И соорудил бы в столице суверенной Эстонской республики памятник жертвам коммунистической чекистской тирании. Наверное, наиболее агрессивная часть нынешней российской элиты все равно была бы недовольна; но моральной правоты в своих мелочных претензиях она была бы заведомо лишена. Что было, то было. Был подвиг солдатского самоотвержения – и была насильственная оккупация, было сражение с мировым злом нацизма – и были попытки превратить эстонцев на их земле в численное меньшинство, чтобы управлять без риска национального бунта. Все было. Фиксируйте исторические вехи. Перестаньте кастрировать память.

А теперь – про наших. Точней, про ихних. Нашими они не станут никогда.

Есть люди с убеждениями. Правильными, сомнительными, смутными. Беда приходит от этих людей, когда они ставят убеждения выше естественной правды жизни и ломают реальность (а не медленно выправляют ее) ради сиюминутного торжества своих взглядов. Или когда большие мысли поселяются вдруг в маленькой голове; пример эстонского премьера всем наука. Но если убежденные люди не впадают в прелесть самоослепления, если им хватает умственных сил анализировать самих себя и свое умозрение – именно они становятся опорой истории.

Есть люди без особых убеждений. Просто обладающие определенными моральными ориентирами: вот это хорошо, а это плохо, так поступим, а так не будем поступать. Это сословие обывателей. Оно становится опасным, когда его ведут безумцы с убеждениями; оно бывает спасительным, когда простые чувства восстают против великих и страшных идей и топят их в своей грандиозной трясине.

Есть управляющие циники; у них особых выстраданных взглядов не бывает, но имеются осознанные интересы; под сиюминутный интерес они выбирают лозунги, называют их принципами и руководствуются, пока интерес не заставит сменить набор идеалов.

Самое неприятное начинается, когда циники захватывают власть, теснят из общественной сферы людей с незаемными взглядами, занимают их место, провозглашают удобный им список лозунгов и начинают вербовать неубежденных обывателей – чтобы те стилизовали смыслы. В размен на карьеру.

То, что мы видим у эстонского посольства в Москве (равно как то, что видели недавно вокруг английского посольства, а завтра увидим еще где-нибудь), – наглядный пример тотальной подмены. Беспечные люди с пустыми глазами резвятся на лужайке, потому что им так поручили. Поручили, потому что нужно демонстрировать молодежный суверенитет нашей управляемой демократии. Демонстрировать суверенитет нужно не потому, что действительно строим свободное и внутренне независимое государство, а потому, что страшно и день ото дня все страшней: вдруг придет какой-то заморский дядя и спросит: ну что, хлопцы, много взяли? И неважно, что заморский дядя не придет и ничего не спросит; извне подогреть процессы брожения можно, создать и зародить с нуля – технически невозможно, а внутренних причин для революций в России нет. И если не делать глупостей, причины эти не появятся. Хотя со всем сопредельным миром мы на всякий случай уже перессорились.

Великий Солдат оказался разменной фигурой. Для московских стояльцев он был важен не сам по себе; они защищали не русскую память, а нечто иное. Какое счастье было написано на лицах политических комментаторов, когда они указывали на эстонских полицейских: смотрите, как жестоко, как бесчеловечно обращаются европейские стражи порядка с несогласными, как бьют головою об асфальт, как заставляют вставать на колени! Потому что (читалось в подтексте) и нам теперь можно так же. Какое затаенное торжество читалось на стертом комсомольском личике первоверховного комиссара Якеменко, когда он говорил о погибшем русском мальчике, о невинной жертве постыдных обстоятельств: это наш русский герой! (А если бы никто не погиб, насколько бы понизился пропагандистский градус…)

Между тем через несколько дней наступит Восьмое мая, когда весь мир отметит день победы. И Девятое мая, когда победу отметим мы. Что бы ни творилось вокруг, как бы политические постмодернисты ни переставляли пустые фигурки бессмысленных знаков, этот праздник останется днем настоящего единения. Личностей. Поколений. Всех нормальных людей – поверх границ. Прошлого – с настоящим и будущим. Прошлого, которое не пройдет. Настоящего, которое еще не настало. И будущего, которое все-таки будет. Как ни сопротивляйся этому процессу.

Хорошо забытые слова

На неделе между 7 и 13 мая. – Пятьдесят лет назад Хрущев провозгласил лозунг: догнать и перегнать Америку. – На Украине Ющенко и Янукович договорились о проведении досрочных парламентских выборов; кризис разрешен, кровь не пролилась. – В Москве разгорается скандал вокруг Мананы Асламазян.

Сегодня должен состояться суд по делу известного медийного человека, Мананы Асламазян. Если кто про нее не знает, коротко поясним. Когда-то она создала учебно-просветительский центр «Интерньюс», через который прошли десятки тысяч региональных журналистов. Телевизионщиков и радийщиков прежде всего. Ядро сегодняшнего журналистского корпуса в российских регионах (да и в Москве: здесь в каждой крупной редакции встретишь выпускника «Интерньюса») сформировано при деятельном участии Асламазян и ее сотрудников.

Сначала это считалось общественным благом; Асламазян благодарили и хвалили; потом вдруг выяснилось, что всякий берущий гранты у европейцев и американцев – разрушитель России и полушпион. Неважно при этом, что именно он делает и на какие цели деньги получает. Можно было начать суровую бесплодную борьбу с наступившим маразмом, но Манана Асламазян предпочла сберечь силы и сохранить важное дело; центр был перерегистрирован под названием «Образованные медиа», с новыми учредителями, с меньшим финансовым присутствием Европы, с большим российским участием.

И тут Манана Асламазян совершила досадную, однако ж не преступную ошибку: ввезла без декларации 9500 евро, что чуть-чуть больше предельно разрешенной суммы в 10 000 долларов. Мать-основательницу «Интерньюса» следовало за это как следует оштрафовать, пожурить и отпустить восвояси. Не тут-то было. Само собой возбудилось уголовное дело; видимо, вместе с делом возбудились и особые органы; из «Образованных медиа» изъяли документы и серверы, поставив организацию на грань финансово-организационного самораспада. Плохо верится в милицейскую самодеятельность; «Добей гадину» – не ментовской лозунг. Тут чувствуются мышцы посильнее, хватка пожестче; так не воюют с нарушителями таможенных правил, так уничтожают полноценного врага. Даже если враг по наивности не догадывается о своей вражьей сущности и думает, что служит российскому обществу.

По существу, если до конца мая тучи не развеются, от «Образованных медиа» ничего не останется; мы перевернем еще одну славную страницу отечественной истории и уткнемся носом в страницу новую, вполне бесславную. Целому поколению журналистов, взращенных и поддержанных Мананой Асламазян, будет послан ясный сигнал. Живите и помните, кто в доме хозяин; если ломаем ни за что людей такого уровня, ваших наставничков, то как поступим с вами, если захотим?

К счастью, журналистское сообщество смолчать не захотело. Часть его живет и помнит про свободу и солидарность. В Интернете было размещено обращение к президенту; под письмом изо дня в день нарастали подписи самых активных, ярких, авторитетных и узнаваемых людей изо всех уголков России; вчера письмо было передано в Администрацию. Есть некоторая надежда на то, что реакция – будет. Потому что структуры и люди, решившие ломать Асламазян до конца, осознанно дискредитировали главу государства, в верности которому охотно клянутся. Он говорит о том, что неправительственные организации не должны страдать от нового закона, что иностранные гранты не криминал, если они – на просвещение, а не на политику. А структуры действуют ровно наоборот.

Как бы то ни было, общественная ситуация сползла еще на один уровень вниз. Или, если смотреть изнутри структур, поднялась еще на одну ступеньку вверх. Навстречу управляемому страху элит. Смертельно напугавшие себя угрозой оранжевой революции, они решили завинтить сразу все гайки, но от усердия сорвали резьбу и при этом обнаружили, что не хватает разводных ключей.

Это опасная ситуация; опасная не только для них – пусть сами решают свои проблемы, опасная и для нас. Для тех, кто не захотел понять, что эпоха переменилась, что теперь положено бояться, но при этом не желает и серьезных потрясений, потому что потрясения – суть потрава исторического времени, повреждение естественного пути. Впрочем, во врачебном деле важно вовремя и верно поставить диагноз; в политической сфере важно вовремя и верно определить стадию деградации общества. Иначе ты пропишешь никому не нужные рецепты.

Глядя на случай Мананы Асламазян, вспоминая дело Ходорковского, которое тоже было внятным сигналом – для другой части страны, для серьезного бизнеса, – легко впасть в истерику, закричать во все интеллигентское горло: караул, тирания, режут! Но бесполезно шунтировать рак; назначив химиотерапию при сердечной недостаточности, можно успокоить пациента навсегда. А в политике равно опасно называть царство раболепия – торжеством демократии и считать полноценной тиранией тупое ограничение свобод. В первом случае ты становишься пособником, во втором – провокатором.

Вопрос: а как замерить уровень политического холестерина, посчитать количество РОЭ в общественной сфере? Имеется простой и эффективный способ: применить к сегодняшнему дню старые лозунги, наложить позавчерашние формулы на теперешние обстоятельства, убедиться: есть реакция отторжения или нет ее. Если есть – аналогия не работает; политические практики, аккумулированные в языке, еще или уже нам не грозят. Если же реакция отторжения не срабатывает, стало быть, надо задуматься.

Так вот, можно ли описать случай Мананы Асламазян в сталинистских терминах враг народа, безродный космополит, изменник родины, агент империализма? Нет, нельзя. Слишком смешно и нелепо. Стало быть, тиранией пока не пахнет. А вот другой набор, хронологически поближе, попривычней; однако тоже вышедший из употребления в 90-е годы. Пособничество. Годится, хотя пока еще и резковато. Отщепенец. Отличное слово. Уже вполне можно представить себе статью под таким заголовком о случае Асламазян. Причем на первой полосе какой-нибудь одиозной газеты. Несознательный элемент. А это заголовок для заметки в газете помягче, посолидней, постыдливей…

Судя по словам (а по чему еще судить, говоря о судьбе журналиста?), мы сейчас находимся на стадии, типологически соотносимой со стадией позднего Брежнева и раннего Андропова. Разумеется, ничто не повторяется. Но кое-что воспроизводится. Наше преимущество заключено в том, что мы уже знаем, чем обычно такие эпохи заканчиваются. И можем успеть подготовиться.

От авторитарности к национализму – и далее куда?

На неделе между 14 и 20 мая. – В четверг после 70-летнего раскола окончательно воссоединились Русская православная церковь (Московский патриархат) и Русская православная церковь за рубежом. – Саркози вступил в должность президента Франции.

Попробуем начать в духе присловья «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Сегодня две ветви русского православия объединились. Завтра на русскую землю ступит нога новоизбранного президента Франции Николя Саркози. А вчера г-н Саркози был приведен к присяге. Церемонию инаугурации транслировал в прямом эфире канал «Евроньюс», так что можно было насладиться зрелищем. К первому посылу, о соединении церквей, мы вернемся в конце колонки, а пока сразу перейдем ко второму.

По красоте и продуманности церемония не знала равных. Бывают более торжественные и энергичные присяги – американского президента, на пороге Библиотеки Конгресса возлагающего десницу свою на первоконституцию; случаются куда более масштабные, многолюдные и многозначные – когда новый российский вождь долго идет по площади, лестницам и коридорам сквозь плотный строй верноподданной элиты. Но такой простой и осмысленной видеть до сих пор не приходилось.

Действо было разделено на две несопоставимые сферы, государственную и почти семейную. На площади перед Елисейским дворцом – обширной, каменно-суровой, как положено быть придворцовой площади во Франции, совершалось прощание с прежним главой государства. Вежливое, уважительное, но не без привкуса язвительного торжества: Ширак преемника подгнабливал, подтапливал, поминал давнишнюю партийную измену, но справиться так и не смог. Из этой сферы, государственной, в сопровождении всего нескольких человек, кому положено по чину, Саркози прошел быстрым шагом в сферу интимную, где совершался обряд вхождения в должность. Высшие чиновники страны – и семья, включая всех детей от обоих браков (младшим позволили изучить цепь ордена Почетного легиона, символ президентской власти; главное – руками не цапать). Более никого.

Точней, никого – и сразу вся страна. Потому что высшей точкой, эмоциональным контрапунктом гражданского обряда с сакральным подтекстом стала первая речь Саркози в новом качестве. Он убрал посредников между собой и нацией; он проводил церемонию не для элит, а для страны; он присягал народу, а не приближенным. И приближенные ему не присягали. И речь, надо сказать, была потрясающая. Как бы кто к Николя Саркози ни относился. Каким ни случится его грядущее правление. Речь уже не отменишь; она была и войдет в историю. Потому что это была речь не победителя президентской гонки, не лидера правых, которые одолели левых; это была речь президента как такового, адресованная нации как таковой.

Саркози говорил о том, какие проблемы видит и как их намерен решать (о России – ни слова); он призывал бывших врагов к участию во власти – ради решения общих задач; самое все-таки существенное заключалось в ином. Инородец по крови, женатый на презирающей его полуфранцуженке, он говорил о любви к Франции и об уважении к французскому народу, который между развитием и спокойствием выбрал трудное развитие. Франция, французы, свобода, энергия политического творчества стали главной темой этой речи. Пожалуй, если бы такой текст, с таким количеством упоминаний о нации, о национальной культуре, о национальном духе произнес какой-нибудь другой президент, например, российский, его бы тут же обвинили в национализме одни и похвалили бы за национализм другие. Здесь же все понимали: национализма в речи нет; ни хвалить, ни ругать Саркози за это невозможно; есть незыблемое чувство единой гражданской нации, частью которой быть радостно, а временно возглавить государство, поставленное нации на службу, – почетно. И тут уж никакой заслуги Саркози; была бы на его месте госпожа Руайяль, говорила бы то же самое, только менее ярко; тут заслуга народа, прошедшего тяжелый исторический путь и сохранившего свое без ущерба чужому.

В 1962 году, почти за тридцать лет до «главной геополитической катастрофы XX века» (по выражению В. В. Путина), то есть распада СССР, Франция утратила свой имперский статус, рассталась с Алжиром, который не смогла удержать несмотря ни на что. Ни на армию, ни на полицию, ни на миллион французских поселенцев. Вместе со статусом она утратила прежнюю имперскую идентичность, прежнее чувство исторической роли в сопредельном мире. Генерал де Голль, принимавший это страшное для любого политика решение – отпустить ключевую территорию из тесных объятий центрального государства, прекрасно понимал, что заплатит жесткую цену. Его возненавидели военные; его порицали колонисты; на него готовилась череда покушений. Но понимал он и другое. Франция отпускает Алжир не потому, что проиграла, а потому, что хочет выиграть собственное будущее; ей больше не под силу нести имперское бремя, и надо заново обретать себя. И потому надо решаться и быть готовым не только к покушениям на президента, но и к покушениям на сам республиканский дух.

Реакцией на потерю Алжира стал массовый, истероидный национализм; но этот национализм, как ни странно, был в одно и то же время болезнью и лекарством. Он толкал массы навстречу одержимому фашизму, и он же толкал французов навстречу друг другу, обострял чувство принадлежности к единому народу, единому языку, за неимением единой веры или единого неверия – к упованию на единую историю. Заранее нельзя было сказать, какое из двух неразделимых начал любого национализма возьмет верх; случится ли фашизация массового сознания или произойдет соединение большинства ради повторного обретения родины – на новых основаниях. Это зависело от силы исторической инерции, от работы предшествующих поколений французских интеллектуалов, но также это зависело от напряженной работы правящей элиты. Куда она повернет и сможет ли, захочет ли предпочесть легкой дорожке, эксплуатации оскорбленного чувства национального достоинства тяжелый и опасный путь обретения гражданской нации с ее национализмом – общегражданским.

Собственно, сегодня мы находимся примерно в той же точке исторического развития, на той же исторической развилке. По субъективным и объективным причинам мы подошли к черте, за которой любой правящий режим обречен все сильнее окрашиваться в националистические тона, потому что нет и не предвидится какой бы то ни было другой объединяющей идеи, кроме национальной. Хорошо это или плохо, обсуждать бесполезно; это – так. И сегодняшнее объединение русских церквей, если смотреть на него не мистически, а только лишь политически, извне, – еще один, самый, быть может, мощный за все последние десятилетия шаг в заданном направлении. Единство русской церкви (опять же, не затрагивая проблемы собственно церковные) будет воспринято и осмыслено как восстановление единой русской культуры; это чувство как бальзам ляжет на измученные историческим одиночеством сердца наших современников, утешит их и многократно усилит давно уже зреющее ощущение – нам нужна солидарность. Хотя бы национальная. Если никакой другой не получается.

Так что национальное начало будет катализировано; внутренне раздробленная, раздраженная на мир, подданных и саму себя власть неизбежно станет с этим считаться. Особенно та, которая придет на смену нынешней. Если придет. А дальше… дальше, собственно, вариантов немного. Либо легкая и гарантированно страшная игра на этих чувствах – с потерей исторического самоконтроля и оправданием жестокого режима идеологией национальной исключительности. Либо совместная работа элит – правящих и оппонирующих, культурных и научных, экономических и юридических, центральных и региональных – по преобразованию этнического национализма в национализм гражданский.

Первый вариант предполагает резкое усиление авторитарности, отказ от сотрудничества, самопоглощенное отделение власти от общества, опору на тотальные спецслужбы, обострение отношений с миром, вплоть до череды малых войн. Второй – невозможен без открытости себе и миру, без вовлечения общества в обустройство новой российской жизни и без свободы, медленно, спокойно, но неуклонно нарастающей; той самой свободы, что за последние четыре года сжалась, как шагреневая кожа. На исходе первого пути мы получим то же, что получали военные режимы в Латинской Америке, когда исчерпывали сами себя: либо переворот, либо мирную передачу власти дееспособным, которые опять начнут строительство страны с нуля. В итоге второго пути – речь отдаленного, воображаемого российского президента о российском народе, о русской земле и нашем единстве поверх национальных расхождений.

Выбор – за нами. Но и за ними тоже.

Будь готов

На неделе между 21 и 27 мая. – Спецслужбы заявили о предотвращении покушения на губернатора Санкт-Петербурга Валентину Матвиенко. – Россия отказалась выдать Великобритании Андрея Лугового, подозреваемого в убийстве Александра Литвиненко. – Но праздновались и советские юбилеи.

На этой неделе мы полуторжественно отметили день рождения Всесоюзной пионерской организации им. В. И. Ленина. Про В. И. Ленина при этом почти никто не говорил, разве что пламенные коммунисты, но про пионерию многие рассуждали взахлеб. Некоторые политологи с умным видом уточняли, что были у советских пионеров некоторые недостатки: чрезмерная заорганизованность и несколько преувеличенная идеологичность, – но все равно: хорошее дело, доброе дело, надо и нам подумать о чем-то подобном. В подтексте читалось – мы продолжаем намеченный путь. Сначала вернули советский гимн. Потом реанимировали модель административного управления, преобразовав АП по образу и подобию Политбюро, Секретариата и отделов ЦК, которым когда-то были подчинены отраслевые министерства. Затем подкрепили верхушечную реставрацию низовой опорой обкомов, райкомов, о первичках – подумаем. После чего создали молодежное ответвление партии власти, охватили начинающих карьеристов, успешно предложили им сделку – вы нам тотальную лояльность, мы вам социальный лифт, который унесет вас в верхние слои кадровой атмосферы. Но лояльность сейчас. А лифт потом. Может быть. Теперь пора сделать следующий логичный шаг в заданном направлении. Проложить идейное русло для детворы. И значит, охватить страну снизу доверху, во всем ее поколенческом многообразии.

Как человек, с одной стороны, несколько лет с удовольствием проработавший в московском городском Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах, а с другой – в 1985 году отслуживший десять месяцев в редакции радиопередачи «Пионерская зорька» и позорно сбежавший из этого оплота бодрячкового идиотизма, имею сказать следующее.

Совсем без детских массовых организаций нормальное общество обойтись не может. Дети должны иметь оформленный выход своей общественной энергии, которая зарождается рано и, если ее не поддержать, распыляется быстро, уходя в пустоту. Только общее, совместное дело, реализуемое детскими силами при посреднической помощи взрослых, может зародить в юном сознании ключевую идею гражданского общества – идею солидарности. Гражданского родства. И, страшно вымолвить, чувство причастности к общей стране. То, что в России 90-х не было обширной сети детских и юношеских организаций, во многом привело к сегодняшнему цинизму поколения «Наших», предопределило массовую готовность к заключению прямой политической сделки, не имеющей ни малейшего отношения к личным убеждениям.

Это соображение номер раз. Теперь соображение номер два. Действовать на пользу обществу и подрастающей личности можно в рамках любого детского движения. Не знаю, правда, насчет гитлерюгенда, бог миловал. Но даже такая изначально порочная, политизированная, зомбирующая и чреватая маразмом организация, как пионерская, оставляла шанс сохранить начатки живой жизни в царстве бюрократической мертвечины. Кружки во Дворце пионеров – яркий пример. Да, комиссии доставали. Да, отчеты требовались. Но можно было говорить с одаренными детьми о хорошей литературе, учить языки, заниматься навыками вождения, жечь пионерские костры, беседовать о смысле жизни, помогать несчастным и убогим, обихаживать ветеранов, выпускать нескучные настенные газеты. Перемешивать старшеклассников и маленьких школьников – хорошие вожатые пользовались у первоклашек таким авторитетом, каким не каждый учитель мог похвастать. Впрочем, скучные газеты тоже можно было выпускать. И ветеранам помогать для галочки. И во время костров втихаря посасывать пиво. Но это уже зависело от людей.

А теперь о том, что от людей не зависело, – и это соображение номер три. Все хорошее, что можно было сделать в рамках пионерской организации, предполагало обман заказчика. Все без исключения. Заказчик требовал не проявлений человечности, не склонности к философским дискуссиям, не проникновения в тайны творчества и не умения говорить на разных языках; заказчик требовал политической покорности и размягченного сознания, которое будет восприимчиво к любой глупости и мерзости, на какую позовет нас любимая партия. Атмосфера пионерского костра, совместная забота о стариках, вовлеченность в общее дело – лишь эмоциональный фон, психологический инструмент идейной разработки, легкая разминка перед главным делом – обретением покорности, осмысленной как высшее счастье свободного человека.

Пионеры – наихудшая из всех возможных форм детской общности; все приемлемое в них взято из опыта скаутов, чей неполитизированный мир напрямую связан с ценностями христианской цивилизации, все худшее – всосано с молоком партийной матери. И если мы сейчас пойдем по пионерскому пути, хотя могли бы пойти по скаутскому, то, стало быть, процесс полноценной реставрации позднесоветского строя вступает в заключающую фазу. Со всеми его прелестями – и всеми внутренними противоречиями.

Главное из этих противоречий – разрыв между декларированной только что ориентацией на русский мир, на воцерковленную традицию, на чувство общенационального единства и последовательной советизацией общественно-политических практик. Невозможно, обладая сколько-нибудь цельным сознанием, праздновать воссоединение русских церквей под звуки большевицкого гимна; немыслимо легко опознаваемым комсомолом прикрывать покой этого самого русского мира; неверно восстанавливать пионерию, если хочешь возрождать вековые начала национальной жизни. Потому что либо – либо. Либо русский мир, либо советский опыт.

Впрочем, однажды в нашей новейшей истории два эти полюса уже сошлись, точнее, были сведены железной волей самозваного императора Сталина. В его незабываемом послевоенном тосте в честь долготерпения русского народа. Что вслед за этим началось, мы помним; каким политическим клеем приходится скреплять несоединимые начала, понимаем. А от сталинского мира мы так и не отреклись; от мифа – да, а от мира – нет. И если на церковной части торжества воссоединения церквей присутствовало все политическое руководство, то на покаянной панихиде в Бутово, где поминались души умученных НКВД, лишь иерархи и священники. Никакого Путина. А на торжественном ужине в Кремле светские опять охотно присоединились к церковным.

Так что на боевой клич истории: будь готов! – приходится отвечать: а я всегда готов. И как иначе, если я был пионером?

Одобрямс, констатамс и вопрошамс

На неделе между 28 мая и 3 июня. – В Ставрополе арестованы первые подозреваемые по делу о массовой драке, в которой погиб чеченский студент и десятки людей получили ранения. – Луговой заявил, что его вербовали агенты Ми-6, а Березовский не кто иной, как английский шпион.

Во вторник Российская армия доблестно ответила на американский вызов; ракета взлетела с полигона в европейской части, просверлила родное небо насквозь, пролетела 8000 км и упала на Дальнем Востоке. А в среду президент повстречался со своим Советом по культуре и сделал несколько важных гуманитарных заявлений. Никоим образом с ракетами не связанных. И все же перекликающихся с темой смыслового обустройства России во все более враждебном мире.

Отвлекаясь от привходящих обстоятельств, можно произнести жизнерадостный одобрямс по поводу большинства путинских высказываний. Про художественное воспитание, которое должно сохраниться в школьном курсе. Про культурную традицию, вне которой не бывает полноценных цивилизаций. Про статус и роль гуманитарного образования. Про то, что библиотеки, прежде всего районные, могут и должны быть (а по мне – так чаще всего и бывают) центрами культурной, интеллектуальной жизни. Про то, что русский язык – одна из наших смысловых опор. Про необходимость сотрудничества с интеллигенцией в реализации масштабных проектов, от создания президентской библиотеки до «окультуривания» Интернета. Кто-то очень толковый продумывал посылы вчерашней речи; кто-то весьма внятный облекал президентские мысли в слова.

Впрочем, в политике так не бывает, чтобы практические формулы, произнесенные публично, были равны себе: они либо связаны с более обширными замыслами, либо ритуальны и скоро будут преданы забвению. Путинские тезисы на забвение не были рассчитаны, стало быть, нужно понимать, из какого корня они растут, с каким более глубоким и сложным слоем связаны. Первый уровень замысла понятен и доступен: он замкнут на ту невнятно декларируемую роль, которую Путин намерен принять на себя после ухода. (А он по-прежнему твердо верит, что ему дадут уйти.) Говорят о «плане Путина» (Грызлов), о «хозяине государства, созданного Путиным» (Павловский), о некоем русском Дэн Сяопине. Но если непредвзято и спокойно вслушаться во вчерашние слова, то гадание на политической гуще само собой прекратится. Называя вещи своими именами, Путин подал заявку на статус строителя новой общерусской нации.

Намеки на это были различимы давно: первый очевидный шаг в заданном направлении был сделан в храме Христа Спасителя, когда, произнося с амвона речь по случаю воссоединения двух ветвей православия, светский президент, сыгравший ключевую роль в церковном процессе, произнес слова «единый русский мир»; теперь заявка дописана до конца и отправлена в небесный оргкомитет.

Хорошо это или плохо? В отвлечении от привходящих обстоятельств сказать невозможно. Можно лишь признать, что это было неизбежно. «Одобрямс» на какое-то время должен уступить место «констатамсу». Место строителя новой общерусской нации образовалось не потому, что Путин захотел, а Сурков воплотил. Это место образовалось объективно: ставка вакантна – странно было бы ее не занять.

Полезно кое о чем напомнить. Историческая русская нация, зародившаяся в эпоху Ивана III, вдохновленная и зараженная всеми возможными болезнями во времена Ивана Грозного, была преобразована Петром в единую имперскую нацию. Два с лишним века выражение «русский народ» было всеохватным, связывающим в единый сверхнациональный узел великороссов, малороссов, белорусов. Коммунистический эксперимент привел к распаду этой общности и попытке создать другую, еще более масштабную. Нравится нам это или нет, но некоторые основания для записи в Конституции 1977 года насчет «новой исторической общности – советского народа» имелись; в реальности процесс не завершился, но еще одно-два поколения, и этническое своеобразие культур окончательно растворилось бы в советском море. Со всей его серостью, со всей его горечью, со всем его мелководьем. Крах СССР, сначала внутренний, а потом и внешний, поставил новую Россию перед выбором: куда же дальше? Что нас всех объединит? Какие общие ценности, традиции и цели превратят разрозненную массу в гражданскую нацию?

Ответы на эти ключевые вопросы найдены вовремя не были. Политикам и бизнесменам стало не до того. Интеллигенция начала борьбу за выживание, да и была она в массе своей либо узконационалистической, либо широкосоветской, лишь прикрытой либеральной занавесочкой. Ключевые институты, созидающие ценности гражданских наций – словесность, искусство, те же самые библиотеки, гуманитарные сферы знания, – были подвергнуты экономическому остракизму; им оказалось не до поиска новых смыслов и сохранения вечных основ. И вот теперь процесс, так и не начатый снизу, будет инициирован сверху. Потому что время – пришло. Политическая ставка на самобытность, на языковую почву, культурную, церковную, интеллектуальную традицию – очевидный признак верхушечного строительства нации, процесса, который неизбежно должен был начаться после завершения первой очереди государствостроительства.

А теперь пора и «вопрошамс». Если прозвучавшие во вчерашней речи антизападные, охранительные мотивы (молодежь растлевают дешевые западные телеобразцы; Интернет слишком свободен, и это свобода для гадости, в подтексте читается – давайте и его посадим под идеологический колпак, как посадили ТВ и газеты) будут нарастать; если ставка на корни будет предполагать непременную стрижку верхушек; если нация будет формироваться от обратного, как сила, способная противостоять внешнему воздействию, а не как сила, самоценно проявляющая саму себя, в свободном диалоге с внешним миром; и самое главное – если не будут открыты шлюзы вольной дискуссии серьезных людей на заданные темы, кто мы, откуда, куда, – со строительством нации вполне может случиться то же самое, что случилось уже со строительством государства. Хотели как лучше, а пережали так, что не вздохнешь.

Впрочем, это будет зависеть от многих обстоятельств. От внутренней свободы российских интеллектуалов самых разных направлений, и внятных западников, и умеренных националистов, которые то ли включатся в процесс на своих условиях, то ли не включатся из упрямства – ни за что, то ли будут жестко отключены от него. От готовности российских элит расти и развиваться, а не только обороняться и стоять на своем. И, как ни странно, от пресловутого Запада. Который словно сговорился столкнуть Россию в очередную автаркию со всеми вытекающими цивилизационными результатами. (Другое дело, что наши властители и сами охотно столкнутся куда угодно.) Чем агрессивнее будут Штаты пропихивать идею одностороннего ПРО, отвергая давнюю инициативу совместной оборонной инициативы, чем мелочнее будут новоевропейцы в своей исторической мести за прежние имперские обиды, тем агрессивнее станут вести себя наши военные, поскольку отвечать на потенциальную угрозу – надо. Но чем агрессивнее они окажутся, тем очевидней самобытная культура начнет использоваться как шумовой эффект сопровождения, тем более нервным и закомплексованным будет проект строительства новой нации. Не ради нее самой. А ради достойного отражения чужого вызова.

Собственно, вариантов два. Или ракета летит, или корабль плывет. «Плывет. Куда ж нам плыть?..»

ЕГЭ и ПРО: два слова на три буквы

На неделе между 4 и 10 июня. – Питерский школьник раскрыл секрет ЕГЭ.

Говорить бы сегодня о важном. Об американских радарах в Чехии, о жесткой речи президента Буша про демократию в России, о саммите «Большой восьмерки», о будущем европейского мира, которое поставлено под мощный знак вопроса. Но все-таки начнем с неочевидного. С сюжета, который прошел по разряду скандала, но, если вдуматься как следует, имеет к нашему грядущему такое же прямое отношение, как планы по размещению элементов ПРО по всему периметру границ России. Речь – о некоем питерском выпускнике. Имя его неизвестно, подвиг его бессмертен.

Накануне всеобщего экзамена он откуда-то достал актуальный вариант вопросов Единого Государственного Экзамена по русскому, быстренько ответил на все вопросы и вывесил их ночью в Инете, для всеобщего пользования и подготовки. Щедрого юношу отловили, лишили результатов пройденного теста и обязали заново ответить на вопросы. Другие. Подобранные по всей строгости карательной педагогики.

Между тем авантюрный юноша, который сильно подставил своих благодетелей (кто-то же отдал ему варианты заданий до того, как были прилюдно вскрыты конверты), заслуживает нашей общей благодарности и внеконкурсного зачисления в любой интересующий его вуз. Потому что он поступил примерно так, как ровно двадцать лет назад поступил немецкий хулиган (сходного возраста) Матиас Руст. Руст пробуравил спортивной «Сессной» воздушную границу СССР; хваленое ПВО ядерной сверхдержавы обнаружило полную беспомощность системы в целом; через брешь, пробитую Рустом, вышел воздух, и шарик начал неумолимо сдуваться. Теперь безымянный питерский школьник с лету пробил границу ЕГЭ; он обнаружил дыры в ядерном щите российского образования, высмеял принцип контроля, возведенный в ранг государственной политики. И, может быть, дал некоторый шанс пересмотреть закон о Государственном Экзамене. Вопросы – крадут, ответы – выкладывают в общий доступ. Спрашивается, стоило ли огород городить, идти на немыслимые издержки, если преимущества не подтвердились?

Теперь о главном. Об издержках.

Даже если поверить, что в естественно-техническом цикле тестирование применимо (сколько ни спрашивал математиков – абсолютное большинство против до ярости), то в гуманитарной сфере оно никуда не годится и попросту вредно. Через несколько лет мы получим первое поколение, которое не вникает (хотя бы поверхностно) в ход русской и мировой истории, относится к ней примерно как к набору биржевых сводок и статистических данных. В таком-то году было то-то. В такую-то эпоху правил тот-то. Рынок вырос, рынок упал. Прибыль есть, прибыли нет.

Это поколение не аукается образами родной литературы; оно выпадает из зоны естественного общенационального взаимопонимания, которое кажется естественным, как воздух, но в реальности должно быть гарантировано школой. Человек русской культуры – тот, у кого при слове Печорин сам собою возникает образ смутного героя безвременья; при упоминании Онегина с Татьяной – мысль о свободе, страдании, любви; при отсылке к войне 1812 года – ясные лица Пьера, Наташи, тяжелый характер Болконского-старшего, полные плечи Элен. Как ни странно, изучение русской и мировой классики – не только и не столько образовательное дело, сколько цивилизационное, политическое, государственное.

Но самое существенное, самое больное – ЕГЭ, ставший – еще раз – безальтернативным, нивелирующим способом замера знаний, действует на общество столь же разлагающе, как действуют на него безальтернативные выборы. Пока есть борьба и конкуренция, выдвигаются яркие лидеры; как только наступает эра усреднения, все крупное и масштабное вытесняется на обочину, а в центре мироздания оказываются крепкие, надежные, бесперспективные середняки.

Хотим ли, чтобы в центре «русского мира», о котором все настойчивей говорит наш любимый вождь, стоял середняк? Хотим ли мы, чтобы посерело российское образование, которое всегда носило лидерский характер, было заточено на лучших, а остальным предлагалось подтянуться или уйти? Хотим ли мы этого? Если да, то давайте сразу так и договоримся. С ходу обозначим цель: новая Россия не претендует на серьезные роли в мире, на прорывные технологии, на большую культуру; огромная страна хочет быть маленьким удобным мирком для умеренно успешной посредственности во всех областях и сферах. Не готовы? Так зачем же нам тогда ЕГЭ?

Этот закон, за время прохождения в Думе изменивший первоначальные очертания до неузнаваемости, так что инициаторы и разработчики хватаются за голову, – быть может, главная ошибка нашей эпохи. Все остальные поправимы, эта – нет. В конце концов, управляемые выборы не продержатся века; хочется кому-то или нет, но они рано или поздно сами собой распадутся и уступят место относительно свободному волеизъявлению. Тотальный передел собственности от олигархов к погоновожатым с неизбежностью обернется еще одним переделом; прикрывайся мифом об оранжевой революции, не прикрывайся, отжимай несогласных, не отжимай, потроши НКО, не потроши – финал предопределен. Не по воле либералов, не по заказу вашингтонского обкома, а по неумолимой логике исторической жизни. Затаптывай СМИ, не затаптывай, дистиллируй потоки мнений, не дистиллируй – свободное содержание все равно себя сохранит, а дистилляторы отправятся на досрочную пенсию. Но вот образование, развернутое от глубины к пустоте, от вершины к посредственности, будет мстить за себя долго и жестоко, на протяжении десятилетий. Если угодно, вопрос о ЕГЭ в десятки раз важней вопроса о преемнике, о демократии и экономике. От того, что будет в головах теперешних детей, напрямую зависит то, в каком мире мы окажемся через десять–пятнадцать лет.

Что же до ПРО, то это слово из трех букв означает главную ошибку жизни «друга Джорджа». И эта ошибка, буде она реализуется, тоже повлияет на общее наше будущее – примерно на такую же перспективу. Закрывшаяся, оскорбленная, опасающаяся Россия вынуждена будет отвечать ударом на удар. Искать в космической защите земные бреши. И обязательно найдет. Как питерский школьник нашел их в непроницаемой сфере ЕГЭ. Потому что не осталось в нашем мире ничего непроницаемого. Ни в образовательной области, ни в военной. Ни в России, ни в Европе. Ни в Америке, ни в Китае. Тот, кто это первым поймет и развернет политику в заданном историей направлении (по всем, повторяю, фронтам), тот выиграет грядущее. А кто не поймет, пусть потом не пеняет на Руста.

Между почвой и судьбой

На неделе между 11 и 17 июня. – В День России 10 тысяч молодых чеченцев в Грозном призвали Путина остаться на третий срок; Рамзан Кадыров сказал, что Чечня готова встать на колени, умоляя об этом.

Перед славным праздником 12 июня замглавы Администрации Президента Владислав Сурков прочитал в Академии наук лекцию «Русская политическая культура – взгляд из утопии». Текст лекции пока не опубликован, приходится пользоваться тезисным конспектом, который составлен писателем Андреем Левкиным и вывешен на «Полит. ру». Конспект и есть конспект: даже самый надежный и по-левкински объективный не передает всего объема мысли и неизбежно смещает акценты; нападать на тезисы Суркова, не им составленные и выправленные, все равно что им рукоплескать: и то и то одинаково нечестно. (Понимаю, что сегодня говорить о честности публично, да еще применительно к журналистике, да еще при политическом поводе – смешно; нынешняя медийная система не предполагает шкалы этических оценок, она держится на других понятиях: верность, союзничество, враждебность, радикальность, лояльность.) Поэтому пишу не комментарий к лекции, а параллельные замечания – на заданную тему.

Главной бедой политического класса в 90-е годы была гуманитарная неукорененность, отсутствие вкуса, желания и умения размышлять о темах и мотивах, выходящих за рамки экономики, идеологии, стратегии и тактики. Во многом это объяснялось обстоятельствами: времени работать с общественным сознанием просто-напросто не было; нехорошо, когда вождям 90-х их преуспевающие наследники бросают упрек: нигде в мире, кроме как в России и Латинской Америке, не было такого, чтобы все раздать и понадеяться, что рынок сам преобразует жизнь. Нехорошо, потому что наследники прекрасно помнят, почему пришлось раздавать, не слишком-то заботясь о последствиях. Одно дело – управлять при цене на нефть по 70 долларов за баррель, при золотовалютных запасах размером с хорошую гору, при задышавшей, начавшей расти экономике (и все равно не справляться с задачей). И совсем другое – брать на себя ответственность за страну, в которой резервов ноль, в долг не дают, продуктов на неделю, а сырье на нижней точке. Брать – и не бояться при этом свободы, рисковать на выборах и проч.

Другой вопрос, только ли во внешних обстоятельствах причина, только ли в том, что было не до жиру. Или также в том, что менталитет казался производным от формации, что в умах вождей жила марксистская идея – сломаем распределительную систему, высвободим личность из тисков социалистического рабства, втащим в процессы зарабатывания денег, в демократические процедуры, и постепенно, медленно, мучительно, но неизбежно страна поднимется над прошлым, войдет в сияющее будущее, станет вольной, открытой, динамично развивающейся. Главное – как можно дольше продержаться в новосозданных условиях, не сползти под давлением косных привычек и сиюминутных интересов в прошлое, не сдаться на милость Руцкого. Ради этого можно опереться на кого угодно. Хоть на ЧК. Лишь бы не на ЦК.

Нынешние сменщики гуманитарными проблемами – занялись. Прочитали огромное количество хороших и не очень хороших книжек. Продумали то, что обязательно нужно продумать человеку власти: даже если потом он от этих раздумий откажется, сделает следующий шаг во внутреннем развитии. Этап размышлений о корнях русской демократии, о вековых основах традиции, о своеобразии национальной политической культуры, о влиянии этих вековых основ на творящееся здесь и сейчас, миновать невозможно.

Цитата из конспекта Суркова/Левкина: «Является ли русская политическая культура тем, что надо преодолеть и забыть? У Достоевского герой застрелился потому, что „русским быть не стоит“. Все, кто хотел что-то переделать, не смогли преодолеть национальное. Реформы проходят только те, в которых находится „свое“».

Другое дело, что это – лишь этап, через который любой сколько-нибудь внятный гуманитарий проходит на первом–третьем курсе; его восхищает и пугает наблюдение Данилевского о замкнутых монадах национальных миров, философское шаманство Шпенглера на тему безысходности цивилизаций, манит интеллектуальное колдовство Льва Николаевича Гумилева с его расчисленными по календарю периодами спада и подъема пассионарности, которые сменяют друг друга четко, как уроки в школьном расписании… Потом до гуманитария доходит, что Данилевский – это, как ни крути, вторая половина XIX века, и поезд немножко ушел; гуманитарий читает убийственную рецензию Германа Гессе на Шпенглера: главная беда этой книги не в том, что ее автор переврал все на свете (кто из историков не врет?), главная беда этой книги не в том, что ее автор шовинист (любой здоровый национализм рискует скатиться к шовинизму), а главная беда этой книги в том, что ее автор слишком серьезно к себе относится. Гуманитарий понимает, что и его беда – в том, что он слишком серьезно отнесся к себе и теории «культурных матриц», которые неизменны и от которых не отойдешь. Ни в жизнестроительстве, ни в политике. И уже Гумилева он начинает щелкать как орешки; это же не теория, это роман! Захватывающий, всемирный, но – роман.

После чего гуманитарий делает простейший вывод – на будущее; культурную почву, стереотипы национального сознания, зафиксированные словесностью, искусством, бытом, обычаем, желательно учитывать при любых переменах. Хоть семейных, хоть государственных. То есть не спешить, не ломать об колено, а медленно менять вместе с окружающей жизнью. В прямом смысле слова готовить почву. Потому что матрицы становятся неизменными только там и тогда, где и когда люди сами, в своих интересах воспроизводят условия существования этих матриц. Тираническую, персонализированную власть. Общественное безгласие. Тупое безразличие к личности. Не потому что матрицы вечны, а потому что так управлять – проще. И прикрывать тотальное, беззастенчивое воровство элит – легче. И самих себя оправдывать – приятней. Что же до страны и ее движения/застоя/распада, то страна здесь ни при чем. Не захотим распада – будем двигаться. Оглядываясь на прошлое, но постепенно меняя его вместе с настоящим. Поскольку прошлое тоже изменчиво.

Такой вот элементарный вывод делает к четвертому курсу нормальный гуманитарий и переходит к более насущным проблемам. Описывает материальную культуру народов Севера, изучает документооборот Петровской эпохи, а то и готовится писать диссертацию про Пушкина. Другой вопрос, что у гуманитария, пока он прорастает через этот неизбежный уровень личностного развития, нет в руках инструментов власти. Он не в состоянии налететь и расшибиться о прошлое в надежде проскочить в грядущее без долгой и упорной работы по модернизации культуры, по смене ее долгоиграющих стереотипов. И не может поломать об колено будущее ради сохранения иллюзии о какой-то неподвижной матрице непреходящего прошлого.

А политики, как правило, не гуманитарии по образованию и складу ума (в этом смысле даже юриспруденция – наука относительно точная). Когда они запоздало ввергают свое сознание в студенческую проблематику, это и благо, и зло. Благо, ибо есть шанс, что и они тоже прорастут на следующий уровень. Зло, поскольку слишком велик соблазн царящую общественную ложь, бутафорскую демократию, практику тотального передела и безудержного самоудержания власти как таковой описать в терминах американских этнокультурологов («культура имеет значение») и русских кинорежиссеров («культура – это судьба»). Подкрепить цитатами из Ильина, который был достойным человеком и отличным публицистом, но даже не Шпенглером. И поставить точку в развитии. Личном и, что гораздо хуже, общественном.

Культура – это не судьба. Культура – это почва, которую нужно беречь, возделывать, но не обязательно засаживать из года в год, из века в век одними и теми же сорняками. Тогда она действительно имеет значение. А судьба – это историческая сила, которая меняет обстоятельства и понуждает нас к развитию. Культура охранительна; судьба непредсказуема. Без опоры на медленно меняющуюся культуру скорострельная судьба – все равно что перекати поле. Без готовности ответить на вызов судьбы культура – засохший и безжизненный надел; только ветер переносит новые семена и дает шанс на постоянное обновление.

Лужков как наше все

На неделе между 18 и 24 июня. – Лужкову разрешили остаться.

До конца следующей недели президент внесет кандидатуру товарища Лужкова в Мосгордуму, и Мосгордума его утвердит на очередной бессчетный срок столичным градоначальником. Политическая целесообразность поставлена выше личных антипатий; во время совместной поездки в Куркино Путин под телекамеры потрепал самолюбие московского вождя: дескать, рано вам думать о смене работы, сначала нужно доделать недоделанные дела, обманутых дольщиков восстановить в имущественных правах, уравновесить интересы москвичей с интересами застройщиков. Утвердить утвердим, но не потому что хороший, а потому что коней на переправе не меняют. Совсем не так утверждали Шаймиева: того просили задержаться, не уходить; тут другой, унизительный случай. Тем не менее Лужков, возглавивший Москву пятнадцать лет назад, останется. Пойдет на брежневский рекорд. И, вполне возможно, его перекроет. Что это будет значить для города? А примерно то же, что значили брежневские восемнадцать лет для страны.

Леонид Ильич был не худший правитель. Поначалу даже реформаторски настроенный, во всяком случае, раннему Косыгину не мешавший. Жизнелюбие было в нем сильней идеологии; он позволял соратникам жить хорошо, не стремился гнобить народ за воровство и втягивал семейное окружение в пространство роскоши, из которого в ГУЛАГ уже не тянет.

Потом Леонид Ильич стал замыкать систему на себя: не то чтобы отбирал полномочия у других правителей, но как-то так незаметно обустроил свою Россию, что без Брежнева система власти была уже решительно невозможна. Почти бескровно сложился миролюбивый клан сопрано.

В какой-то момент и этого стало уже мало; геронтократия решила потянуть страну за собой, в теплый, уютный, номенклатурно обитый бархатом гроб. Начался Афганистан; саморазложение системы на крейсерских скоростях двигалось к неизбежному финалу, полному распаду. В ноябре 1982-го из этой системы, как затычку из бочки, Провидение вынуло дорогого Леонида Ильича; через девять лет после его смерти советская империя окончательно распалась. Потому что действительно держалась на его честном слове. И больше уже ни на чем.

Что же до Лужкова, то он был невероятно хорош в свое первое московское правление. Связанный политическими узами с демократами первой волны, внутренне принадлежавший к советской торгово-закупочной среде (слово «мафия» слишком затаскано, чтобы его употреблять публично), он быстро справился с хаосом городской экономики, договорился со всеми, от депутатов до бандитов, и быстро потянул одеяло на себя. Питеру не досталось ничего; Москва заманила почти все крупные деньги, находившиеся тогда в обороте; город задышал.

Во второе свое правление Лужков почистил Москву от налета бомжовой грязи; затеял массовое строительство; взял город на семейный подряд. Не в том смысле, что лакомые кусочки бизнеса постепенно переходили в управление одной первостатейной дамы (которую не именуем, поскольку ее любимое дело – судебно защищать свои честь и достоинство), а в том, что заверстал экономику города в единый центростремительный клан. В сердцевине которого расположился сам. Хотите жить и действовать в столице – договаривайтесь с этим кланом; не хотите – езжайте на все четыре стороны. В деревню, в глушь, в Саратов. Во второе свое правление Лужков достиг предела своей некомпетентности, то есть был вполне терпим, но уже слегка излишен.

Затем ему помстилось, что он может шагнуть и выше. Стать премьером. Обратать не только город, но и целую страну. В это поверили многие; бизнес ставит на победителя – и в 1999-м поставил на союз Примакова–Лужкова–Шаймиева. Но просчитался. «Отечество» слилось с «Единством» и стало «Единой Россией», а понурый Лужков отправился в Москву на новый срок. Тут уже ему ничего не оставалось, как достроить систему семейного правления, докрутить ее до стадии полной непроницаемости и неисправимости. Так, чтобы любой следующий правитель, придя на княжение, либо столкнулся с немедленным системным ступором, с неуправляемостью городской среды, либо подчинился ее внутренним законам и по плечи врос в неизменяемый лужковский мир.

В такой ситуации посылать на Москву кремлевского сменщика, да еще перед выборами, да еще в ситуации шаткой преемственности и ненадежности любых схем передачи верховной власти – все равно что совать голову в политическую петлю. Естественно, приходится плюнуть – и оставить все как есть.

А как все есть? Все есть так, что некогда разнородный, разностильный, вольный и расхлябанный город все заметнее приобретает черты своего несменяемого градоначальника. Обочинный, мещанский вкус торжествует в башенной архитектурке; хитроватая улыбка пошляка проступает в очертаниях третьего кольца, с его просторными въездами и горлышкообразными выездами (мол, попадаешь к нам – не выберешься); представления начальника советской овощебазы о правильном миропорядке торжествуют в отношениях между городскими службами и рядовыми гражданами: не подмажешь – не поедешь… Первопрестольная Москва становится фантастической Диканькой; городской голова давно уже уподобился Пузатому Пацюку. Где его сметана и галушки?..

С точки зрения обывательской (а какая точка зрения еще имеет право на существование применительно к городской жизни?) переназначение Лужкова равносильно приговору. Взятки на всех бюрократических уровнях, беспощадная наглость строительных рейдеров, коммунистическое неуважение к собственности, если она не освящена клановыми интересами городской власти и приближенных к ней бизнесменов, – вот что будет нарастать год от года.

Я выглядываю в окно и вижу по соседству, в Сивцевом Вражке, практически за МИДом, две машины, которые еще месяц назад были новенькими. Покатый «крайслер» и полноприводный джип. Они принадлежали семьям, которые отказались выметаться в Митино на том лишь основании, что место под их домом полюбилось прикормленным строительным компаниям. Ночью пришли ребята, бросили бутылки с зажигательной смесью и растворились в темноте. Это – московские нравы. Кто родоночальник этих нравов? Нужно ли уточнять? Разумеется, Лужков не хотел бы, чтобы в центре его столицы летали бутылки с зажигательной смесью, как Брежнев не хотел начала Афганской войны; но Брежнев желал, чтобы военно-промышленный комплекс его поддерживал, а Лужков столь же страстно хочет, чтобы прикормленные компании распоряжались центром по своему усмотрению. Тогда они не будут особо лезть на Ходынское поле, облюбованное некой первопрестольной дамой. Усмотрение же этих компаний – именно таково. Огненный мир марранов.

«Чем будут для нас следующие годы с ним? По крайней мере, это будет понятный, предсказуемый путь. Здесь не будет метаний, шатаний, безвластия, – говорит в интервью „Огоньку“ первый вице-президент Ассоциации строителей России и добавляет: – А что Военторг? Кто решил, что это интересное здание?.. Старые здания, отжившие свой век, как старые ботинки, должны уходить на свалку. Это иллюзия, что мы должны сохранять исторический облик города. В чем он выражается? В узких улицах? В отсутствии парковки?.. Давайте обяжем строителей строить на месте снесенных домов здания с элементами архитектуры и исторической среды. …Не держитесь за старье. Купите новый автомобиль, квартиру, ботинки. И ваша жизнь станет лучше».

Какая точная формула! Элементы исторической среды. То есть значки отсутствующей истории посреди новодела. Это жизнеощущение вчерашнего нищего, внезапно дорвавшегося до больших денег. Готового открыто нарушать чужие имущественные права ради соблюдения своих прав – и прав тех, кому позволено считаться своими. Это и есть лужковская строительная философия; г-н строитель выразил ее с гениальной прямотой, невозможной в цивилизованном мире. Забавно, что эта философия прикрывается отсылками именно к европейскому опыту, неизвестно на кого рассчитанными (неужто интервьюируемый всерьез полагает, что его читатели не видели Лондона, Цюриха, Парижа и проч.?). Однако ж и поздняя брежневская система любила отсылать нас к хельсинкским соглашениям, к принципам прав человека, к собственной конституции. Чем все это кончилось? А тем и кончилось.

Идеология и коррупция

На неделе между 25 июня и 1 июля. – Все с нетерпением ждали итогов конкурса на проведение Олимпиады-2012. – Путин занялся историей как формой государственной идеологии.

Великий вождь повстречался с любимыми учителями. Побеседовал с ними о преподавании истории в школе. Посетовал на то, что некоторые действующие учебники создаются людьми, которые работают «за иностранные гранты» и потому «танцуют польку-бабочку, то, что им велят». А велят им навязывать чувство вины. Сами-то ближайшие соседи и дальние враги преподают историю своим ученикам в «гражданско-патриотическом духе», воспитывая чувство гордости. А нам предлагают покаяться. Да, у нас был 37 год, но зато мы химикатами никого не травили! Заслуженный учитель из Якутии тут же довел осторожный посыл до броской метафоры. Школьная история – как лес, из которого прогнали егерей, а теперь там бродят браконьеры. Вывод прост и очевиден, как дважды два. Задержать браконьеров, вернуть егерей. Чтобы зорко следили: кто, что и как.

Можно вцепиться в детали. Ехидно задаться вопросом: какие же из действующих курсов проплачены злобными врагами? Даже учебник по новейшей истории, написанный учителем Долуцким и запрещенный года три назад, был создан без малейших грантовых подпиток. Все остальные, проскользнувшие сквозь сито федеральной комиссии, и вовсе чисты, как совесть чекиста. Можно порыться в памяти и найти источник егерской метафоры – в газете «Правда» образца как раз тридцать седьмого года. (Дался им этот год! Можно подумать, советская власть питалась кровью всего каких-то двенадцать месяцев…) Но лучше подавить в себе соблазн горизонтального спора, сиюминутной полемики. Отбросим мелочи, посмотрим с позиций той самой истории, которую все делят егеря и браконьеры. А уж потом вернемся в современность, но с другой, экономической стороны.

Встреча в Кремле – прямое продолжение процесса, о котором мы уже писали не раз – и не раз еще напишем. Путин собирается уйти. На четыре года или навсегда – не так уже и важно. И в ожидании ухода медленно и неуклонно преобразует политическую власть, административную мощь – в собственную историческую миссию, которая важнее любого третьего срока. Потому что не зависит привходящих обстоятельств. Отец гражданской нации, создаваемой сверху; творец единого «русского мира» – недаром так был назван новосозданный фонд развития русского языка, патронируемый лично президентом. Гражданская нация невозможна без общего согласия о прошлом, настоящем и будущем. Не в мелочах, а в целом. Откуда мы, где наши корни? Что мы из себя представляем, каковы наши ценности? Куда мы движемся, каково обозримое будущее? Это согласие можно искать на путях открытой дискуссии, вовлекая умственные элиты в публичный содержательный разговор, подтягивая образованного обывателя, вовлекая его в дискуссию и далее – транслируя вглубь народной массы. А можно предложить ответ извне. Единолично и самодержавно. Как была предложена уваровская формула имперской нации «Самодержавие–Православие–Народность». Николай Первый формулу утвердил, церковь подхватила для крестьянства, литераторы замкнули на мещан: «Рука Всевышнего Отечество спасла».

Собственно, этим Путин и занят. Идеологическая часть его окружения – тоже. Они оттачивают определения. Потихоньку тестируют их на публике. И в конце концов поручат доверенным егерям обеспечить готовый консенсус. В школе, где формируется исходное сознание. В медиа, где поддерживается массовый образ реальности. И в бизнесе, где копятся средства на то и другое.

Уже сейчас, по отдельным намекам и легким пробросам, виден контур готовой, но не до конца проявленной идеологии. В будущем – высокотехнологичная нанодержава, поддерживаемая мощной ролью государства при относительной самостоятельности бизнеса и подотчетности, служебности медиа и гуманитарной науки. В настоящем – «суверенная демократия», точно соответствующая уровню развития общества, авторитарная ровно настолько, насколько большинство не готово к личной свободе и неотделимой от нее персональной ответственности за свою судьбу; страна, скрепленная жесткой вертикалью и поддержанная сырьевой конъюнктурой; страна госкорпораций, на которых держится вольный рынок. В прошлом – противоречивое, но неуклонное движение в рамках незыблемой «русской политической матрицы»: от разрозненности территории – к объединительному центру, от массы – к личности лидера. Общее в рамках этой матрицы, которой так идеально соответствует Путин, всегда важнее индивидуального, отдельное растворено в целом; русский мир объемлет всех россиян без деления на этносы и группы, объединяющий признак – русский язык. У нас, конечно, были и трагические срывы, но, как правило, недолгие – и жертвенно направленные на самих себя; мы были, увы, мазохистами, зато садизмом не грешили никогда. Каяться перед миром особо не в чем; наши преступления, как правило, прямое и неизбежное следствие западных и восточных ошибок мировых империй; пакт Молотова–Риббентропа лишь техническое оформление мюнхенского сговора западных держав; развал СССР – главная геополитическая катастрофа XX века; вокруг нас не враги, но конкуренты, и так будет до скончания века.

Разумеется, любая схема огрубляет замысел; наше изложение доктрины Путина этим тоже грешит, и все же вектор именно таков. Он производен от гениальной, предельно идеологичной, невероятно политизированной концепции русской истории, некогда предложенной Карамзиным; вообще, такое чувство, что карамзинизм неожиданно восстал из гроба и стал официальной версией событий.

Как относиться к этому? Вопрос. У либерала руки чешутся, хочется обрушиться со шквалом возражений; однако же соберем волю в кулак, остановим себя и скажем по-другому. Доктрина как доктрина. Один из многих вариантов, подлежащих рассмотрению. И даже хорошо, что он есть. Потому что продуман и по-своему целен. Оппоненты не создали даже этого. Плохо другое. Школьное предание об историческом пути народа, равно как базовые ценности, живущие в сознании современников и примиряющие бедных и богатых, образованных и не слишком, меньшинство и большинство, давно уже не учреждаются директивно, по распоряжению верховной власти. Они рождаются из опыта общественной жизни, из предельно свободных дискуссий, из незаказанной литературы и неподконтрольного театра. Да, Кукольник обслуживал уваровскую триаду, а нацию-то сформировали Пушкин и Толстой. Которых либералами не назовешь. Но и правительственными консерваторами – тоже. Это люди свободной мысли и вольной жизни, сумевшие услышать безмолвное звучание народной правды и преобразовать в открытый русский язык, в мифологию русской жизни.

Так что если формируемый сверху концепт станет началом, отправной точкой, из которой мы отправимся в свободное интеллектуальное плавание, – исполать и спасибо. Что-то из этого концепта подтвердит свою жизнеспособность и войдет в итоговую версию подвижной легенды гражданской нации о самой себе. Если же это закон и прокрустово ложе – увольте. И в переносном, и в прямом смысле слова. Тогда государство в очередной раз окажется препятствием на пути саморазвивающегося общества, которое уже постепенно копит внутреннюю силу, но еще не раскрылось вовне. Тогда задачи, которые действительно будут стоять перед новыми поколениями, придут в полное противоречие с придуманной конструкцией. И либо поколения сломают конструкт об колено, либо колено придавит их к земле и сломает хребет.

Впрочем, некоторые неизбежные следствия тотальной егерской философии общественной жизни уже наступили, не прошло и недели после кремлевской встречи. Госдума внесла поправки в законопроект об обязательном среднем образовании, второе чтение которого пройдет в начале июля. Тендеры на издание учебников отменяются; чиновникам позволят самим решать, какие издательства достойны печатать разрешенные учебники, а учителей лишат права использовать – хотя бы как дополнительные – пособия, не разрешенные славными егерями. То есть просвещенческий начальник становится распорядителем финансовых потоков, а учитель превращается в транслятора единственно верного круга идей, одобренных свыше.

К чему приведет второе следствие, понятно. Творческим учителям будет худо, бездарным – весьма хорошо. А насчет первого… Рынок учебной литературы – это миллиарды. Тот, кто сможет раздавать заказы, станет миллионером. И случится то, что обычно случается в обществах победившей верхушечной идеологии: она окажется закваской новой коррупции. Сопоставимой с коррупцией строительной. (Кстати, Ю. М. Лужков вчера утвержден московским мэром; поздравляем столичных застройщиков.) И лишь немного не дотягивающей до коррупции сырьевой.

Сочи и Путин: далее везде

На неделе между 2 и 8 июля. – В ночь с 4 на 5 июля Путин в Гватемале лично одержал победу в борьбе за столицу Олимпиады.

У крупного события – в экономике, спорте, культуре – может не быть политических причин, но обязательно есть политические следствия. Сомасштабные произошедшему. Не знаем, что случилось бы, стань страной Олимпиады-2014 Корея, что произошло бы, победи Австрия. Но в итоге выиграла Россия. Назовем вещи своими именами – выиграла благодаря лично Путину. Как несколько лет назад олимпийский Лондон одолел Москву благодаря лично Блэру. После чего началось тотальное охлаждение между нашими странами и бесконечные шпионские скандалы. Что означает сочинский выбор – для российской власти и российского общества, в ближайшей и отдаленной исторической перспективе?

Насчет ближайшей перспективы все понятно. Отбрасываем в сторону мелочи; молчим о том, что краснодарский клан озолотится; что Александр Ткачев вскочил в уходящий поезд новой русской аристократии, сформированной по принципу из грязи в князи; что Александр Починок, ставший сенатором от Краснодара, снова оказался в нужное время в нужном месте; что список «Форбса» будет еще активнее корректироваться в нашу, российскую сторону, полку миллиардеров прибудет. Слово «воровство» не произносим; понятие «откаты» не используем; говорим цивилизованно: «подряды», «инвестиции» и «откупа». Это все, повторяю, мелочи; а вот что действительно важно.

Ровно год назад Путин начал подготовку к отступлению из крепости власти; создавший силовой заслон своего персонального правления, он должен перед уходом из Кремля эту силу ослабить, раздробить. Иначе она может обойтись с ним примерно так же, как сам он обошелся с олигархами.

В августе прошлого года состоялась череда отставок – и в ФСБ, и в Администрации; расследование дела «Трех китов» было запущено на полную мощность, причем запущено главой государства – об этом Путин заявил прилюдно. Но цыплят по осени считают; осенью была убита журналист Политковская, которую в России всерьез воспринимали редко, зато на Западе считали символом правозащитной прессы; сразу вслед за тем был подвергнут химическому распаду бывший чекист Литвиненко, который успел получить английское гражданство, а стало быть, находился под защитой британской короны. Более того – у нас это не до конца понимают – случившееся в Лондоне было не просто убийством, а самым настоящим ядерным терактом; в роли живой «грязной бомбы» и выступил начиненный полонием Литвиненко. Тень от произошедшего пала на главу российского государства, хотя он лично тут был заведомо ни при чем. Эти драмы были выгодны силовому блоку и на руку их показному врагу Березовскому, но по Путину, по его позициям на Западе они били прямо и прицельно – видимо, в том и заключалась цель спецоперации. Показать, кто в доме хозяин; отсечь президента от внешнего мира; обречь его на третий срок. После чего он стал бы не вполне легитимным, а значит, вполне подотчетным.

Первоверховный правитель сдал назад и затаился; аккуратно демонстрировал ястребиный нрав по отношению к западникам, голубиную нежность по отношению к опричникам. Дети новых аристократов были демонстративно обласканы; младшие Патрушевы, Ивановы, Фрадковы заняли лакомые посты в крупном бизнесе и спецслужбах; представители семейства Ковальчуков, когда-то создававшего под Питером дачный кооператив, членом которого стал В. В. Путин, расставлены по должностям…

При этом действующий президент исподволь вел свою международную линию: приучал Запад к мысли, что нынешняя Россия – это не столько политическая система, сколько экономическая корпорация, а здесь выборная демократия не работает: менять менеджеров, строить команды и обеспечивать внутреннюю безопасность информации должен главный акционер, а не какой-то там народ. Запад брыкался-брыкался да и смирился. На саммите «Восьмерки» в Хайлигендамме было достигнуто молчаливое согласие: от Москвы никто не требует реальной внутренней политики, а Москва смягчает внешнюю. Третий срок не третий срок, силовики не силовики, Чавес не Чавес, Буш не Буш – сами разбирайтесь, а мы глаза прикроем, лишь бы газ поставляли исправно и к войне не готовились.

Оставался лишь один вопрос: а как зовут этого самого акционера? Как его христианское имечко? До Сочи можно было испытывать иллюзии, они же сомнения; после Сочи ответ очевиден. Первая буква П, последняя Н, а в середине еще У, Т, И. Под него, под этого акционера принималось решение Олимпийского комитета; основано оно на том, что до 2014 года гарант останется гарантом. Не Конституции, так хоть Олимпиады. Неважно, в каких формах. Третьесрочных или первоочередных. Важно только, что это будет – он. Ему даны международные гарантии уважения и безопасности. Политковская и Литвиненко более не в счет; личное окно в Европу прорублено. И почти не имеет значения, как будет называться сменщик. (Он же временщик, на один срок.) Иванов-Медведев или Нарышкин. Неважно, как и какими методами будет раздвинут силовой заслон на его пути из Кремля на вершины неформальной власти. Значение имеет только сказка про Колобка. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, от тебя, лиса, и подавно уйду. Или, как сказано в другой сказке, «вышиб дно и вышел вон». А впереди – остров Буян, белочка с орешками и звезда во лбу.

Запад, повторяю, такой расклад уже принял. Но примут ли присные? В этом интрига. С одной стороны, они внакладе не останутся; пропуск в экономику Олимпиады будет выдаваться для своих; а значит, через Сочи среди прочего можно будет легитимировать нажитое непосильным трудом и не так уж опасаться перемен на переправе. С другой стороны, а все-таки страшно. Вдруг не туда пойдет кривая? Да, оппозиция у нас никудышная, не может решить, берет она деньги от Березовского или все-таки не берет; пьеска, давно уже составленная вольными сценаристами из ФСБ, на этой послесочинской неделе была разыграна оппозиционерами как по нотам: Гарри Каспаров негодующе отрицал: нет, не берем; а Эдуард Лимонов его опровергал: и брали, и берем, и будем брать; для того лимонку и закладывали, чтобы «Другая Россия» на ней подорвалась. Но вдруг? Вдруг она – случайно – победит? Не в результате своих успехов, а вследствие чужих ошибок. И что тогда? Нервно как-то, боязно. И сменщик тоже под вопросом. Медведев слишком умный и европейский. Иванов чересчур амбициозный. Нарышкин слишком хитрый. Задачка не имеет простого решения. А на сколько-нибудь сложные в этой системе способен, кажется, лишь главный акционер. Который акции-то сохранит. А управлять в ближайшие четыре года ну никак не желает.

Нерешаемые задачи часто доводят игроков до состояния внутренней истерики, которая толкает их на непродуманные, непросчитываемые и заведомо опасные шаги. Как будет на этот раз? Поживем – увидим. Увидим, если поживем. В политической жизни, как в олимпийском движении, действует простой и четкий лозунг: главное не победа, а участие.

Русская литература как последний рубеж

На неделе между 9 и 15 июля. – Госдума срочно приняла поправки к закону «Об образовании»: преподавать теперь можно только по учебникам, имеющим гриф министерства. Это очевидным образом связано с борьбой за историю как идеологию, начатой во время встречи Путина с учителями. Интеллектуалы обсуждают только что вышедшее пособие для учителей «Новейшая история России: 1945—2006» под редакцией А. Филиппова; предполагается, что это – зародыш будущего официального учебника.

Политики, толкая друг друга локтями, втискиваются в уходящие партийные вагоны и готовятся к выборам, которые ничего не решают;

политологи ищут ответ на важнейший вопрос, что значит предстоящая отставка Игоря Сергеевича Иванова с поста руководителя Совбеза и как она связана с третьим путинским сроком;

бизнесмены гадают, что стоит за первым публичным выступлением Игоря Ивановича Сечина на собрании акционеров «Роснефти» и не станет ли Сечин преемником вместо Нарышкина, благо фамилия у него еще более подходящая: тоже на «ин», но короче, из двух слогов – Ленин, Сталин, Ельцин, Путин, Сечин;

чекисты вместе с прокурорами начинают заочный суд над Березовским, а смертельно обиженные англичане никак не хотят понять, что и Лугового придется осудить заочно;

а в это самое время в Москве на пресс-конференции в РИА со скучноватым отчетом о ходе внедрения в школе ЕГЭ выступает Виктор Болотов, глава агентства, надзирающего над образованием. Ни всемирного охвата. Ни чекистов и другороссов. Ни Сечина. Ни третьего срока. Но от того, как будут решены некоторые второстепенные проблемы, поднятые в этом отчете, во многом зависит наше будущее. От этого – а не от того, как будет называться преемник и сколько лет получит Березовский.

В школьном курсе есть предметы, от которых ничего не зависит: ОБЖ, например. Основы безопасности жизни, если кто не знает. Есть предметы, от которых зависит ум: математика, химия. И есть предметы, от которых зависит жизнь: история и литература. Исторический курс формирует образ прошлого, из которого произошло настоящее и когда-нибудь прорвется будущее; всегда отчасти фактографический, отчасти идеологический, отчасти вынужденно мифологический, он очерчивает рамку представлений об исторической нации, о ее традициях и устоях. Курс литературы задает картину мира и вырабатывает систему общих смысловых векторов; про горе от ума, мертвые души, войну и мир знают профессор и рабочий, президент и его избиратель, чекист и диссидент. Плохо знают? Плохо. Но хоть так. На ключевые слова, ключевые имена – Онегин, Татьяна, Печорин, Раскольников, князь Андрей и Пьер Безухов – отзывается не только сознание, но и подсознание любого человека, учившегося в русской школе; представление о России, о жизни в целом закодировано в этих именах.

История и литература, повторяем, это больше, чем предметы. Они изучают Закон Человеческий, как церковь преподает Закон Божий. В церковно-приходских школах всегда возникала проблема, что значит – знать о вере, что значит – контролировать это знание. А в школе светской всегда вставал трудноразрешимый вопрос: что значит – знать страну, ее историю, ее словесность? Как это знание оценивать? Насчет истории в школе мы не так давно писали, теперь пора сказать о школьном курсе литературы.

Когда-то компромисс между сверхзначимостью предмета и сверхтрудностью контроля был найден: детям велели писать сочинения. Да, в сочинениях часто встречались дурацкие темы, ныне сборники сочинений продаются на любом развале. Но даже дурацкая тема требовала некоторых полезных раздумий; каждый раз пятерочное сочинение скатывать не станешь, не получится, так что иногда приходится и книжку прочитать, и собрать свои куцые мысли, и сложить их в неловкую фразу. Теперь не то; теперь – ЕГЭ. Причем закон о едином госэкзамене был составлен таким нечетким образом, что выпускное сочинение как жанр юридически обессмыслилось, пришло в противоречие с инструкцией. А тесты по литературе оказались полной профанацией предмета. Другими, впрочем, и быть не могли. Помнить, кто был владелец лошади Фру-Фру (Вронский: об этом публике напомнил федеральный агент Болотов во время пресс-конференции), похвально, но совершенно необязательно. А понимать художественные смыслы – обязательно, но вот ЕГЭ тут совершенно ни при чем. И чтение теперь вообще излишне; наковырял подконтрольных примеров, как изюм из булки, – и хватит.

Не то чтоб школьное начальство этого не сознавало; оно – сознает. Но позиция у него такая: да, литературный ЕГЭ нехорош, а сочинение все-таки хуже. Те литераторы, которые пишут письма против ЕГЭ и в защиту сочинений, на самом деле боятся, что их попросят ответить на тесты, а они не справятся. Сочинение-то можно сплести из красивых слов, а ты попробуй ответить про Вронского и Фру-Фру. Вот мы их осенью пригласим и публично протестируем. Читай: опозорим. Потому что если согласятся – непременно провалятся. А если откажутся – значит, смертельно боятся провала. Ибо что ничего не знают и не помнят. И постепенно назревает предложение: а давайте вообще не будем литературу контролировать. Ни через сочинение, ни через ЕГЭ. Просто сместим ее из федерального компонента в региональный. Понизим статус, зато снимем с себя ответственность за решение неразрешимой проблемы.

Если это случится, пиши пропало. Сослать предмет в региональный компонент – все равно что бросить партийного вождя на сельское хозяйство. Или сослать в секретари Совета безопасности. Литература перестанет быть серьезной темой, станет ненужным довеском к основному курсу. И единственное, что нас еще соединяет, – русский язык, растворенный и воплощенный в русской словесности, – будет смещено на обочину. Разумеется, «русский язык» как предмет останется в главном курсе – тот «русский язык», который грамматика, правила, склонения, спряжения и синтаксис; тем более что президент приказал любить всей душою а) великий б) могучий в) бессмертный русский язык. Знание грамматики можно четко контролировать с помощью ЕГЭ. А то, что грамматика производна от литературы, которая язык сформировала, – неважно. Мотивация тут совершенно иная: не можем подмять словесность под систему формального контроля – гоним с глаз долой. Это как если бы церковь решила отменить вероучение на том лишь основании, что катехизис примитивен.

Впрочем, некоторая логика во всем этом есть. Литературу невозможно контролировать формальными методами, как нельзя формальными методами вертикального управления контролировать общество. Но ведь общество усыпили окончательно, чтобы оно не мешало удобству бюрократического управления. Почему бы теперь не убрать и словесность? Главный источник головной боли – сама голова, так что лучшее лекарство – гильотина.

Подземный ход из Лондона в Бомбей

На неделе между 16 и 22 июля. – Адвокат Кузнецов, защищавший Манану Асламазян, вынужден скрываться за границей.

Как-то в последнее время мир идет совсем не туда. Ну просто – совсем. Все это понимают и продолжают действовать по-прежнему. Задаем элементарные вопросы, получаем примитивные ответы. Откуда исходит реальная угроза для нынешней цивилизации? Из Ирана. Какая экономика потенциально опасна для всех, потому что либо рухнет и потянет всех на дно, либо вознесется и всех перелопатит? Китайская. Заинтересованы Европа и Америка в агрессивной России? Нет. Нужна России полная вражда с Америкой и Европой? Еще меньше. Надежен ли ее союз с арабскими деспотиями, латиноамериканскими хулиганами и теми же китайскими мудрецами? Хрупок, как всякий союз изгоев. Чем это кончится? Кризисом, чем еще.

А что мы видим вокруг себя? Штаты строят ПРО у границ России, отмахиваясь от основной Европы и опираясь на Польшу, как лев на мышку; Польша дрожит, но держится, надеется, что ее не расплющит. Мудрый финн Ахтисаари, уже раздробивший Сербию, начал откалывать Косово – и рано или поздно отколет, сомнений тут нет. Но про Южную Осетию с Абхазией молчок; что можно сильным, то не позволено слабым. Россия, почуяв прилив олимпийской крови, слабой себя не считает; на унизительные игры мировых политиков отвечает мелочной игрой спецслужб, дразня Англию анекдотическим сюжетом про шпионские камни и молчаливо покрывая луговых кавтунов (это новая порода плутоядных). Англия в ответ встает в джентльменскую позу и позволяет министру своих иностранных дел неформально сравнивать Россию с бывшей колонией: дескать, мало ли какая у вас конституция, были страны, которые меняют конституции, чтобы стать поближе к европейским нормам. Вдруг в Лондоне возникает убийца Березовского – должно быть, вместе с ледорубом памяти товарища Троцкого; доиграемся, друзья мои.

Доиграемся до того, что расколется мир, который должен сжиматься воедино в преддверии серьезных испытаний – и военных, и экономических; причем линия раскола пройдет не там, где будет зона настоящего сопротивления. Доиграемся до того, что Иран взорлит, а внутренний режим России окончательно лукашенизируется: слишком много народилось мелкой швали, привыкшей считать себя элитой и готовой на любую автаркию, лишь бы сохранить влияние в стране. И четко, весьма профессионально разыгранная провокация против адвоката Бориса Кузнецова (он, как известно, вынужден был эмигрировать; уголовное дело возбуждено за то, что копия прослушек ФСБ была представлена в Конституционный суд) станет началом другой, гораздо более сложной и опасной игры. Делом Ходорковского предупредили бизнесменов: не рыпайтесь. Мягким устранением Мананы Асламазян намекнули журналистам: ни гу-гу. Делом Кузнецова дали сигнал адвокатам: когда начнем сажать кого нужно, вы подумайте, стоит ли слишком усердствовать, их защищая.

Теперь вопрос не столь простой: а что же делать? Америка не свернет с пути Кондолизы Райс – тут никаких иллюзий. Разумные и прагматичные предложения российских политиков (когда хорошо – тогда хорошо) о совместных проектах ПРО, о бакинском направлении движения ракетной самозащиты – практически отвергнуты. Ахтисаари поставил на кон свою финальную карьеру; он старый дембель, это последнее крупное дело в его жизни, и отступать ему некуда, тем более что Америка – за него. Польша Качиньских – это Россия Рогозина, только навыворот; от перемены плюсов на минусы сущность не меняется; нечего тут ждать перемен к лучшему. В свою очередь, и мы не станем выпалывать луговых кавтунов, а сами они в Лондон не переместятся. Хуже того: получив удовольствие от яндарбиевского фейерверка в Катаре[11] и нюхнув полония в Англии, боевитые ребята сами по себе уже не остановятся. Авантюрное насилие – как род наркотика, хочется еще и еще, адреналинчик, знаете ли, – и хватит ли у действующей власти сил и желания отбить у них эту охоту? Посмотрим.

Незачем обманывать самих себя. То, что случилось, – случилось надолго. Искаженная, общими усилиями вывернутая наизнанку политическая реальность глобального мира не выправима в одночасье. И не в одночасье – тоже не выправима. Единственное, что возможно (а стало быть, необходимо) здесь и сейчас, это быстро заморозить дно и наконец-то больно стукнуться о твердую почву. Встать, отряхнуться, сказать: довольно. Нижняя точка достигнута; дальше – катастрофа неизбежна. И начать жить в сложившихся обстоятельствах. Таких, какие есть. Холодных, неприятных, но все еще не смертельных. И постепенно, медленно готовить перемены.

Перемены – чего? Перемены – к чему? Разумеется, к лучшему. Но только – к какому? Что касается России, то лучшее, что может быть для нее, – это умеренная, спокойная свобода внутреннего устройства и ясная твердость в отношении с внешним миром. Давайте наконец признаем, что полноценная демократия опасна для части элит, и то не для всех; для страны это благо. И станем отвертывать крантики, не срывая резьбу, но и не ввинчивая металл в металл. Давайте согласимся, что медиа пережаты не потому, что так управлять общественным мнением эффективно, а потому, что по-другому, гибко и тонко, попросту не умеем, а учиться не желаем. Давайте пересмотрим параноидальную картину мира, созданную радостными публицистами эпохи нулевых годов; смешно, когда у великой России такие грозные враги, как Грузия с Эстонией, – с точки зрения их веса в реальной геополитике это не враги, даже не оппоненты, а так… сердитые соседи. Что до теперешней Польши, тут и впрямь есть проблема; но за информационно раздутым Тбилиси и Таллинном мы с трудом различаем реальную Варшаву. Давайте перестанем морочить друг друга спорами об оранжевой революции и ее московских перспективах. Давайте отменим провокации как метод внутренней политики; тогда и во внешней их станет поменьше. Давайте оторвем руки тем, кто хочет отрывать их другим. Глядишь, и жизнь повеселеет.

Политики любят повторять, что государство существует не для того, чтобы устанавливать рай на земле. Кто бы спорил. Но зачем же торопиться в ад? Кто туда хочет – и так успеет.

Поттерброд

На неделе между 23 и 29 июля. – В Англии вышел седьмой роман о Гарри Поттере. – В России завершилось очередное сидение «Наших» на озере Селигер; их посетили оба преемника – Иванов и Медведев.

Читательницы книг про Гарри Поттера счастливы: любимый герой не убит, зло не смогло восторжествовать окончательно, шанс на продолжение цикла сохраняется. Он почти наверняка будет использован: в нашем мире такими доходными проектами разбрасываться не принято. При этом неясно, как быть с естественным физическим процессом: Гарри Поттер растет, мужает; а подростковая литература на то и подростковая литература, чтобы вечно страдать комплексом невзрослеющего Питера Пена. Может быть, сочинительница Роулинг возьмет тайм-аут годика на два, на три; Поттер за это время превратится из юноши в половозрелого молодого человека; тогда можно будет переключить жанровый регистр – и создать новый цикл романов в семи объемистых выпусках. Романов уже не подростковых, а молодежных. С новыми угрозами герою-волшебнику: олицетворенной Наркоманией, одуряющей Безработицей, пугающей Армией и прочими страхами нового поколения.

Это весьма перспективный план; по прошествии пятнадцати лет, необходимых для создания и выпуска второго семикнижия про юного Гарри, можно будет снова взять тайм-аут и приступить к работе над повествованием о его молодых годах. Затем художественно рассмотреть его волшебную зрелость; потом дойти до пожилого возраста – и остановиться на возрасте раннего Гендальфа, потому что к этому моменту автор, Джоан Роулинг, сама неизбежно ослабеет и не станет продолжать тяжелую работу.

Что, впрочем, не мешает продать права временному трудовому коллективу наемных писателей и под брендом «Джоан Роулинг» завершить когда-то начатое ею. Дедушка Поттер в окружении детей и внуков; внуки Поттеры учатся забавам юных магов; сказочная жизнь продолжается, и вопрос о том, умирают ли Поттеры, отпадет сам собой. Потому что все забудут о первоначальном посыле, и сюжет разбежится в таком количестве продолжений и вариаций (как разбежались диснеевские герои по индустриально-поточному пространству компании его несчастного имени), что никто больше не вспомнит о естественной хронологии.

Зато все будут помнить о главном. О том, что в жизни есть место сказке. Что из Лондона есть прямой поезд в академию реальной магии, что машины по-настоящему могут летать, а таинственный мир – вторгаться в пределы действительной жизни. Современный человек почти ни во что эдакое не верит, церковь уважает как важный ритуал, но не воспринимает как таинство; при этом ему обязательно нужно чувствовать, что невозможное возможно и что волшебники совсем рядом, в толпе таких же, как мы сами. Современный человек – полуязычник и мечтатель; чем прагматичней его интересы, тем мечтательнее отношение к политике. Которая кажется не инструментом рационального обустройства окружающего исторического пространства, но таинственным способом достижения счастья. И, что самое существенное, удержания его на долгие-долгие годы. Желательно – вообще навсегда.

Сегодняшнее поттерианство повсеместно, интернационально. Русские поттерианцы свято верят в то, что без собственных общественных усилий, переложив ответственность за настоящее и будущее на плечи особо доверенных лиц, в XXI веке можно – как в XV – жить-поживать и добра наживать. Что как-то оно так, само собой образуется и преобразуется; мы доживем свою жизнь по привычке, не интересуясь реальной политикой и охотно поглощая информационные сказки, а нашим детям все равно будет хорошо, и они станут конкурентными, впишутся в глобальную цивилизацию и станут платить нам достойную пенсию. Как? Странные вы люди. Вам же только что было внятно объяснено: как-то оно так, само собой.

Европейские поттерианцы полагают, что социальное государство вечно; что, если не хватит ресурсов, например, в Германии, можно будет быстренько собрать манатки и переместиться в Америку, где примут с распростертыми объятиями любого нового иждивенца. А не в Америку, так в Австралию. А не в Австралию, так еще куда-нибудь. Ведь сейчас принимают на равных не потому, что у нас за спиной мощные экономики, мучительно отстроенные дедами и отчасти отцами, а просто потому, что мы хорошие.

Американские последователи Поттера немножко приуныли во время Ирака, но теперь опять взорлили; им кажется, что вот она, волшебная палочка, в их сильных и добрых руках. Взмахнем – и поправим ошибки. Маленький Буш послал наших милых ребят к этим страшным арабам… нет, не арабам, неполиткорректно получается… а к этим противным саддамитам, от слова Саддам. А мы теперь в мгновение ока вернем ребят домой, в любимую Америку. В течение года. И что там с Ираком теперь будет – какая разница; гори он синим пламенем. До нас это пламя все равно не дойдет. Замрет на пороге. Как это было после Вьетнама. Подпалили почву – и ушли; а что там было с бедными вьетнамцами – кому какое дело. Ведь волшебная палочка избавляет не только от политической боли; она дарует счастье полного забвения. Не было ничего, не помним, до свидания. Точней, прощайте.

Биржевые игроки надеются на то, что государства научились (а они действительно чему-то такому научились) тихонько вмешиваться в процесс производства их частных денег; все теории перманентных кризов, все устойчивые графики глобальных коррекций полетели в тартарары; рынок должен обваливаться, а он растет; он обязан скорректироваться, а он все равно растет, растет, растет…

Больные верят, что будут найдены лекарства от всех болезней; и отчасти это подтверждается реальной практикой фармацевтических корпораций. Здоровые надеются, что всегда будут здоровы…

При этом если почитать, что пишут посреди царства благополучия публицисты и футурологи, то волосы встают дыбом. Америка чуть ли не под Гитлером. Европа во власти фанатиков. На рынках завтра будет катастрофа. Сознание начинает двоиться. Перестаешь понимать, на каком ты свете. То ли уже на том. В смысле, где Гарри Поттер. То ли даже не на этом. То есть там, где продаются в настоящих книжных магазинах книжки про славного Гарри. А где-то почти в аду. Может быть, пора сходить к врачу? Избавиться от мании сказочного величия – и сразу прописать лекарство от фобии действительной жизни? Мы ведь не в академии поттеровской магии и не в царстве темных сил. А там, где нас угораздило родиться. В обычном мире обычных людей. Чьи проблемы решаются трудом и чередой необходимых жертв. Но и не предполагают всеобщего взрыва.

Ни «Нашим», ни вашим

На неделе между 30 июля и 5 августа. – В Казахстане партия Назарбаева набрала больше 88 процентов голосов; больше в парламент не прошел никто. «Его пример – другим наука». – В России «Наши» заявили о намерении преобразоваться в партию. – Михаил Гуцериев срочно покинул пост главы «Русснефти», которой он же и владеет; позже он будет вынужден срочно эмигрировать в Лондон; вскоре внезапно погибнет его сын; завершается эпоха последнего внесистемного олигарха.

Усталые, но довольные «нашисты» вернулись домой и приготовились писать сочинение на тему «Как я провел лето».

А некоторые про Селигер уже написали. Правда, не сейчас, а чуть пораньше. И не «нашисты», а просто антифашисты. Но все равно художественно. Процитируем.

«Селигер – красивейшее озеро. Чудная природа! Прекрасные пляжи. Тишина. Замечательный воздух. На озере причудливые заливы и приливы. Красивые острова. На берегу густой лес. Прекрасная зелень отражается в воде, как в зеркале. Хорошо там!»

Как вы думаете, кто автор? Нет, не лидер «Наших» Якеменко. И не воронежская дива Зедемитькова, которая по всем раскладам и прогнозам должна была сменить его на посту первоверховного комиссара, но так и не сменила. Автор – начинающий албанский коммунист Энвер Ходжа. Только что закончилась война. Меняется устройство мира. Энвер собирается повести свою маленькую страну в направлении, заданном великим Советским Союзом, и учит бессмертный русский язык. Текст о красоте Селигера – диктант, написанный рукой товарища Энвера; ни одной ошибки, только одна помарка; оригинал хранится в Государственном архиве, город Тирана; нам его показали во время съемок фильма о Национальной библиотеке Албании. В России публикуется впервые. А за пределами России – зачем его публиковать?

Пройдут годы. Товарищ Ходжа научится у старших советских товарищей разного рода политической мудрости, наберется опыта интриг и руководства партией в условиях нарастающей классовой борьбы. Почувствует вкус к самостоятельности, задумается о несуверенности молодой албанской демократии; Селигер всегда способствовал подобным мыслям. В самом деле. То внешнее турецкое управление. То внешнее итальянское. То советское – и опять внешнее. Куда это годится? И когда Хрущев, смертельно обиженный на повзрослевшего коллегу, порвет отношения с Албанией, Энвер Ходжа создаст теорию опоры на собственные силы. Задолго до корейских идей чучхе.

Смысл теории в том, что никто Албании не поможет. Вокруг если не враги, то конкуренты, которые спят и видят, как бы прибрать к рукам великую природную ренту. Механизмом захвата может стать что угодно. Даже торговля. Не говоря о кредитах и займах. Поэтому Албания должна закрыться на замок, отказаться от торгового обмена (никакого импорта, только экспорт, в основном отличного албанского табаку), а советников, военных и экономических, пускать исключительно китайских. Более того, Энвер Ходжа отъединится от внешнего мира не только по горизонтали, но и по вертикали; он не захочет допустить внешнего управления со стороны неба, поделиться властью с каким-то там Богом. Поэтому Албания станет единственной страной в мире, где раз и навсегда запретят религию. Всякую. В любых формах. С апреля 1967-го по весну 1992-го церкви и мечети будут закрыты; в монастырях устроят конюшни.

Символом опоры на собственные силы станут оборонительные заграждения; остатки денег шли на их строительство. Когда вы едете сейчас по албанским дорогам, то повсюду видите бетонные бункеры, доты. Их около 900 000 на трехмиллионное население; они отсекают долины от гор и берег от моря: ни один десант, наземный или водный, не имел никаких шансов. По сигналу партии каждый албанец должен был явиться на сборный пункт и занять свое место в строю. Точнее, в ряду огневых точек. Все как один – не метафорически, а в самом что ни на есть натуралистическом смысле. Правда, нападать никто не собирался. Но создавая абсолютно, беспримесно суверенную демократию, о таких мелочах не думают. Думают – о другом.

Какая связь между Энвером Ходжой и Василием Якеменко? Да никакой. Кроме той, что один писал про Селигер, а другой его освоил. И полноценный тоталитаризм нам не грозит, и постмодернистская игра с понятиями – совсем не то же самое, что серьезное отношение к политической теории. Поколение Энвера от слов всегда переходило к делу: опора на собственные силы – значит опора; запрет – до конца; расстрел – без промедления. Поколение Якеменко от слов переходит к словам; одна дымовая завеса сменяет другую, и пока есть лишние деньги, которые можно тратить на выжигание реальных смыслов, игра будет продолжаться. Как только не станет денег, игра сама собой закончится.

Правда, кое-что и останется. Если проект создания молодежной партии после выборов 2008 года сам собой рассосется, останется несколько десятков тысяч циничных молодых людей, которым пообещали карьерный взлет, возгонку в состав новых элит, а выдали пшик. Молодые люди обиду не забудут. Правда, и отомстить не смогут. Просто кто-то сломается, а кто-то затаится. Если же проект будет осуществлен и обещания роста исполнятся, останется осадок у старших партийных товарищей. Из той же «Единой России». Хорошо поглаживать молодежь по головке, пока она отсечена от настоящей политики ролевыми играми; как только стайка молодых волков, имеющих огневое прикрытие с воздуха, ринется на освоенную старшими поляну, мало никому не покажется. Придется уходить с боями, покидать кормушки и насиженные места; борьба между своими, но разделенными поколенческим интересом, будет пожестче, нежели борьба с чужими. Никакому Каспарову не снилось то, что могут сделать с молодым конкурирующим пополнением нынешние руководители среднего звена. Причем сделать ласково, с улыбкой, любовно.