Генерал Снесарев на полях войны и мира Будаков Виктор

«Воспоминаний целая уйма: Пуришкевича, Родзянко, Деникина, Лукомского… — запишет Снесарев в дневнике 13 мая 1923 года. — Все эти мемуары страдают историческим дальтонизмом, пристрастны и узки. Пронёсшаяся буря над Россией, да и над миром, не научила никого ничему… Кадет толкует своё, правый своё. Всюду подгонка бедной природы под субъективный шаблон мысли».

Справедливо и точно, кроме разве «пронёсшейся бури», поскольку оная никуда не делась, а каким-то немыслимым образом владычит над русскими пространствами, то разрушительно-видимая, то притаённая.

Вот снова над страной повеяло холодом и жаром возможной войны. Правительство Великобритании вручило советскому правительству ноту Керзона — с требованием отозвать представителей СССР из Персии и Афганистана, допустить ловлю рыбы в советской зоне и возместить «убытки»… Срок для раздумий давался десятидневный, угрозы были размашистые, открытые, вроде бы и не в английском стиле…

1

Поистине: война закончилась — война продолжается. Побеждённые немцы, может, даже немцы-неудачники более всего его привлекают. Бернгарди, Шлиффен, Фалькенгайн, Куль, Шварте — Снесарев переводит их труды, к трудам пишет вступительные статьи.

Почему не удачливые англичане, а поражённые немцы? Притягивают более высокий, отважный, жертвенный дух немцев и надежда в новой схватке увидеть их союзниками? Или предчувствие, что снова именно с ними придётся столкнуться его стране?

Неспроста он в предисловии к книге Фридриха Бернгарди «О войне будущего», изданной ещё в 1921 году, сочтёт необходимым сказать: «Бернгарди — милитарист, считающий войну народным промыслом Пруссии, верящий в нравственность, чуть ли не святость этого явления. Для него война не неизбежное зло, а, напротив, источник всех материальных и нравственных благ. Пацифизм для него — безнравственная доктрина; автор уверен, что человечество может завершить свою миссию только борьбой, только жертвой и подвигом… Правда, в своей идеологии прусского юнкерства Бернгарди теперь стал много скромнее: он стар, он поставлен на колени грозным ураганом событий, пролетевшим над его страной, он уже не говорит об её господстве над миром, он говорит уже о близкой могиле. Но за этими внешне уступчивыми и смиренными нотами внимательное чтение найдёт и прежнего Бернгарди: в его проповеди о нарушении договоров, как это делалось предками “на глазах французских гарнизонов”, в презрительном отношении ко всему, что не носит мундира, в его апологии диктаторства и, наконец, в его неумершей вере в величие будущей Германии».

Есть и более серьёзные размышления по поводу будущего Германии, их находим в статье, только в двухтысячном году опубликованной, «Военно-экономические перспективы Германии», где он справедливо и не без внутренней сопереживательности полагает, что грабительский Версальский договор побуждает германский народ искать выход из навязанных ему условий, из трагически замкнутого пространства, из разграбленного дома с дверьми, извне захлопнутыми и закрытыми на ключ. Не может не искать, «иначе ему грозит политическая смерть, небытие. Ещё ужасней этой смерти то ярмо раба, которое выносит ныне страна. Отсюда естественно, что взор измученного народа вынужден обернуться за спасением к тому же страшному оружию, которое свалило когда-то страну в пучину, к войне. Итак, война как соломинка для утопающего, как последний отчаянный взмах руки, чтобы поймать улетающую искру жизни!»

К великой беде германского народа и мира, избран был далеко не самый перспективный, а именно грубо-нацистский вариант высвобождения из ярма, надетого либерально-олигархическими победившими странами. И Вторая мировая война по необъяснимым причинам жажды реванша у всех, ослепления ли, политической непроницательности, оголтело-зажигательного фюрерства оказалась трагически надломной для Германии и едва ли менее разорительной, чем для Советского Союза. (Здесь «почему?» — вопросы наивно-эмоциональные, поскольку ответы на них существуют — выстраиваются в длинный ряд, но назовём хотя бы эти… Почему «фюрер» и фашистская верхушка дали беспрепятственно уйти прижатому к морю под Дюнкерком английскому экспедиционному корпусу? Почему они, вдруг оставив полуразбитую, но несломленную Англию, устремились по дороге войны на два фронта, прекрасно зная, чем это закончилось в Первой мировой войне? Почему их так увлёк направленный на Советский Союз план, в суеверном смысле едва ли удачно названный, — «Барбаросса»? Дранг нах Остен, очередной крестовый поход на Восток? Но и впрямь выдающийся германский император из двенадцатого века Фридрих Барбаросса, удачно воевавший в Европе, нашёл свою гибель именно на Востоке, в Третьем крестовом походе, едва перебравшись через Геллеспонт; притом погиб самым нелепым образом: утонув в малоазийской реке. А русские-то реки пошире и поглубже. И пространства её такие, что в них могли бы утонуть миллионные ополчения крестоносцев, два века пытавшихся «освободить» и удержать Святую землю Палестины, Иерусалим, Гроб Господень. Не могли не «утонуть» в русских пространствах фашистские армии. И эхо Волги докатилось до Эльбы. И беда на Волге, Дону, Днепре возвратилась бедой для Одера, Шпрее, Эльбы…)

Циничные слова американского политика Гарри Трумэна уже цитировались. Есть и слова с другого берега, сказанные много позже после Второй мировой войны. Георгий Свиридов, русский композитор, создатель редкостной по красоте и силе чувства «Метели», пишет: «Я от сочувствия к немцам плачу от жалости к этому потрясающему народу, который столько принёс в мир прекрасного, столько принёс красоты, ума, гения. Как он бьётся в тенётах и продолжает биться, этот великий народ. Он потерял сейчас всё: искусство, литературу, оккупирован, измучен, распят. Сытая распятость».

2

В 1923 году в Москву приезжал Петр Кузьмич Козлов. Его книга про Монголию и мёртвый город Хара-Хото была подарена Андрею Евгеньевичу 7 июня 1923 года с надписью: «Моему старому другу и единомышленнику А.Е. Снесареву на добрую память от автора». Высокий, худой, с загорелым лицом, изрезанным бороздками морщин, он казался стариком преклонных лет, а ему едва исполнилось шестьдесят. Хотя — для путешественника немалые годы, и за его плечами целая географическая книга: он сопровождал Пржевальского в Центральную Азию, Певцова — в Восточный Туркестан, Роборовского — в Восточный Тянь-Шань, осуществил самостоятельные, богатые открытиями путешествия. Он был из тех немногих, кто всегда оставался другом, хотя, случалось, они не встречались долгими годами. На этот раз разговору хватило далеко за полночь. Снесарев расспрашивал о горных и песчаных краях, в которых прошли лучшие годы путешественника, а рассказывал ему о его родной Смоленщине. Покоритель полумира Чингисхан и революционный вождь Сухе-Батор, смоляне — дьяк Игнатий Смольянин, полководец и государственный устроитель князь Потёмкин-Таврический, композитор Глинка, военный путешественник Пржевальский, скульптор Конёнков — все сошлись в небольшой комнатке, свидетельствуя за себя и свои века, и только под утро друзья, утихомирив их, провалились в крепкий сон.

Тем же месяцем семья Снесаревых сняла дачу в деревеньке Саврасове, вблизи станции Сходня. Дом новый, добротный (все жители деревеньки испокон века были искусными строителями и столярами), зато и недешёвый: летний отдых в нём стоил два с половиной кусучих миллиарда рублей.

Лето выдалось тёплое, ясное, в лесу тьма ягод и грибов, на небольшом огородике посадили лук, редиску, салат. У Снесарева, пожалуй, впервые за долгие годы выдался настоящий отпуск, он писал «Введение в военную географию», бродил с дочерью окрестными полями и лесами, читал Пушкина, Лермонтова, Достоевского. На всю жизнь запомнился дочери вслух прочитанный отцом «Тарас Бульба».

А Москва тех лет — разная. Она у окраин зарастала бурьянами, а близ Кремля прихорашивалась, она союзилась и разбредалась, теснилась и разрасталась, и она же, ассоциативная, окружкованная, осоюзенная, шумно, мореразливанно нэпманствовала, живя словно на другой планете и не интересуясь жизнью страны; не только писателей Неверова, Булгакова, Платонова, но и многих новоприбывших в столицу честных, порядочных людей эта поделённая, двуликая Москва наводила на грустные мысли, побуждая грустно «вспоминать» Первопрестольную времён Пушкина и Лермонтова, когда без оговорок можно было воскликнуть: «Москва, Москва!.. Люблю тебя как сын, как русский, — сильно, пламенно и нежно!..»

Москве-то и настоящие её сыновья больше обуза, нежели радость, поскольку не хотят видеть её такой: не только изменённой, а словно бы и подменённой. Многострадальный, потерявший в Крыму сына-офицера, русский писатель Шмелёв пишет русскому писателю Бунину: «Внутреннее моё говорит, что недуг точит и точит, но Россия — страна особливая, и её народ может ещё долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется. Москва живёт всё же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрёт, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва… ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают… жадное хайло — новую буржуазию. НЭП живёт и ширится, пухнет, собирает золото про запас, блядлив, и пуглив, и нахален, когда можно…»

3

Снесарев, сколько помнил себя, всегда писал. О разном и по-разному. Но неизменно честно, дельно и неповторимо. После Гражданской войны — иная глубина, словно дарованная великими народными испытаниями. О книгах — речь впереди, а сейчас — о статье, куда более важной, чем дюжина, и сотня, и даже тысяча каких-нибудь проходных беллетристических книг, — «Послевоенные расчёты держав Антанты». Статья доказательная и справедливая, и, знай мы у автора только её, мы могли бы вполне оценить достойные нравственные и патриотические чувства пишущего, разумеется, при том — чувство правды и истины.

В 1924 году в Москве «Авиаиздательство» выпустило книгу «Кто должник?». Авторы в военном мире люди известные, иные — и весьма уважаемые: М.Д. Бонч-Бруевич, А.Е. Снесарев, А.А. Свечин, А.Х. Базаревский, А.А. Вацетис, А.И. Верховский, А.Е. Гутор, A.M. Зайончковский, Н.Е. Кокурин, Ф.В. Костяев, В.Ф. Новицкий, М.С. Свечников, А.Г. Шляпников, Б.М. Шапошников, С.Г. Лукирский.

Эта книга — ответ политическим и деловым кругам Западной Европы, прежде всего французским, которые снова, в который раз, потребовали выплатить царские долги; брались в расчёт предоставленное французами оружие, военные и продовольственные поставки Антанты и совершенно забывалась пролитая русская кровь, пролитая именно как помощь французам и англичанам. (Не говоря уже про поставленный Сене русский лес и вывезенную французами из Сибири часть русского золотого запаса.) Коль предстояли переговоры с французским правительством, была создана комиссия, которой надлежало подготовить материалы для советской делегации. Снесарев, естественно, был приглашён в комиссию как полноправный участник. На совещаниях было решено подготовить документально обоснованное изложение участия Антанты в экономической разрухе России, а также выпустить в свет специальный сборник об отношениях между Россией и Антантой.

Претензии комиссии к Антанте велики. Зайончковский: «Франция вынудила Россию идти на соглашение с Англией, отказавшись, в противном случае, гарантировать заём России». Бонч-Бруевич: «По настоянию Франции в 1914 году русская армия, не считаясь с планами войны, брошена в наступление в состоянии неполной боевой готовности». Гутор: «Гибель царской России — результат непосильного напряжения, сделанного в угоду Франции». Снесарев: «Цифры людских потерь — это контрсчёт России». Ещё он сказал, что во взаимных претензиях отсутствует человек, ради которого и существуют экономика и промышленность.

Французы, предъявляя некорректный счёт, не забыли и про искусственные финансовые наращения, учли до последнего процента. К слову сказать, в 1996 году снова предъявили счёт, вплоть до займа Александра Третьего. Идея Снесарева: да, Антанта в какой-то мере восполняла нехватку техники и продовольствия, снабжала русских винтовками, пусть и плохими, да ещё консервами, пусть и залежалыми. Но неужели столь быстро забыты неизмеримые человеческие потери русских?

В сборнике «Кто должник?» статья Снесарева — одна из самых сильных, поскольку в ней математическая сторона дополняется и углубляется нравственной. Россия в Первую мировую войну потеряла людьми больше, чем Франция, Англия, Бельгия, вместе взятые. Недостойно выражать экономическую ценность каждого человека в рублях, но, если прибегнуть к такого рода подсчёту, получается, что «Россия в итоге Мировой войны на ниве человеческих жертв понесла гораздо более, чем её союзницы, и потеряла из-за этого неизмеримо большее количество ценностей, определяемых с экономической точки зрения в 40 миллиардов рублей».

«Англия и Франция, требуя с нас расплаты за каждый пулемёт и за каждый рубль, исчезнувшие в горниле войны, не могут вычеркнуть из своей памяти 12 миллионов энергий и рабочих сил, принесённых нами на алтарь войны».

Книга «Кто должник?» была переведена на иностранные языки. Во Франции она вышла под названием «Les allies contre la Russie avant, pendant et apres la guerre mondiale» («Союзники против России перед Мировой войной, во время и после неё») и частично открыла глаза общественному мнению, пусть ненадолго ставшему чуть более внимательным и благодарным, хотя по-настоящему западноевропейское общественное мнение не больно угнетала «забытая измена перед союзницей Москвой», — строка поэта-монархиста Бехтеева из стихотворения «К союзникам» ещё 1921 года…

4

«Жизнь и труды Клаузевица» (название позднее, не снесаревской руки) — книга одного выдающегося военного мыслителя о другом выдающемся военном мыслителе, — безусловно, заслуживает особого разговора. Этот труд Снесарев писал и завершил в деревне Лигачёво в августе 1924 года, и сама подмосковная пядь земли словно бы располагала к вдохновенному письму.

Строгой кисти панорамная картина исторически протяжённого обзора, неординарность наблюдений, точность анализа, обращенного к прошлому и будущему, — в этом достоинство небольшого, «томов премногих тяжелей», биографически-аналитического исследования Снесарева о Клаузевице; исследования, в котором — какую страницу ни возьми — встретишь живой образ, притягательную историческую зарисовку, своеобразие оценки, серьёзную мысль: «Он устанавливает природу войны не только как “чисто военного явления”, а как общесоциального, лежащего в природе человеческих отношений и в особенностях природы самого человека»; «…формула, что стратегия является не чем иным, как продолжением той же политики, но с иными средствами… формула, разорвавшая гордиев узел старых путаниц и сентиментальностей»; «Среди двигателей, влияющих на бой, автор выделяет два: страсти, охватывающие нацию, и гений полководца»; «Связь между внешним неуспехом и духовной деятельностью несомненна»; «…великий военный теоретик на ниве практической деятельности как полководец и приблизительно не мог проявить соразмерно с теоретическими данными деятельности…»

Снесарев называет переписку с невестой-женой «не только прекрасным биографическим материалом, не только крупным историческим документом, но и высокохудожественным образцом длительного диалога», а разве у него самого — не так? И, может, ещё и по «статье верности» одной женщине — жене Марии — Клаузевиц был симпатичен Снесареву. Но не одна Мария видит в своём избраннике большое дарование.

Среди его знакомых, друзей, учителей и учеников — люди выдающиеся, в ряду которых Шлёгель, Арним, Шлейермахер, Шарнгорст, де Сталь… Сложнее с Наполеоном, которого он, малоизвестный Клаузевиц, считает возможным победить: «…если бы мне было позволено руководить всей войной и отдельными армиями». Он скептичен по отношению к французам, которых на сомнительный патриотизм и явный революционный энтузиазм поднимал, по его убеждению, страх гильотины.

В 1812 году Клаузевиц переходит в русскую службу, дабы противостоять Наполеону, как говорит Снесарев, «от рамок суженной родины переносился к историческому государству, которое он мыслил себе уширенным, не прусским только, но германским». Он свидетель сражений у Витебска и Смоленска, он очевидец эпохального Бородино, он среди отступающих через Москву. Восьмимесячное его пребывание в России подвигает его на труд «Поход 1812 года»; своеобразный пленник Клаузевиц — вне русского языка, быта, традиций — пишет Снесарев, «не вынес презрение и ненависть к её народу, как он вынес из Франции к её народу; он, да, в пренебрежительном тоне говорит о русском, вернее, немецко-русском военном искусстве, но «к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности».

У европейцев прост переход из армии в армию, и даже — против своего отечества: Конде, Жомини, Йорк, Моро, Ллойд Джордж. Вспомним, что и Наполеон в юности, на заре своей военной карьеры, просился на службу в русские войска. Но трудно и, пожалуй, немыслимо представить Румянцева, Ушакова, Суворова, Ермолова, Нахимова, Снесарева, Жукова переходящими во враждебные отечеству службы. Правда, в Гражданской войне традиция ломалась, и если брат по убеждению выступал против брата или семьи, почему бы он не мог выступить против государства, точнее, власти, которую он чувствовал и видел враждебной отечеству? Сталкивались идея и территория.

Обозревая контуры и итоги наполеоновского похода в Россию, Клаузевиц в какой-то мере, даже значительной, отдаёт пальму первенства судьбе, сумме случайностей, а не сугубому полководческому искусству (это заимствованное у Клаузевица положение станет главным в «Войне и мире» при оценке сражений, борющихся в них полководцев). Развивает и мысли о преимуществе обороны. План эластичного отхода, скифской войны, утягивания французского воинства в глубь неисходимого русского пространства оказался верен. Пусть так. Но Клаузевиц, смогший увидеть увядание наполеоновской армии всего лишь в течение полугода, по всеохватной снесаревской мысли, «не видел другой стороны: необъятного моря России и пассивно-могучего народа, способного всё выдержать».

Многое роднит Клаузевица и Снесарева, в том числе любовь к литературе, даже занятия в молодости стихами: у одного — под Шиллера, у другого — под Никитина. Но у Снесарева, по счастью, не было того, что он отмечает в Клаузевице: «Его раздвоенность между мыслью и практикой, между пониманием и умением, между крупнейшим мыслителем и робким, мрачно смотрящим в глаза судьбе деятелем перед нами налицо».

А книгу заканчивает так: «Как из святой книги, немцы из его главного труда хотят черпать даже перспективы будущего… Ознакомление русской публики с классическим трудом крупнейшего военного теоретика является делом хотя и запоздалым, но всё же крайне важным и целесообразным… Лучше поздно, чем никогда».

Последние слова — не в бровь, а в глаз. Снесаревская рукопись предполагалась как предисловие к главному труду Карла фон Клаузевица — «О войне», переведённому на русский также Снесаревым, проникновенным знатоком немецкого языка; но по причинам, о которых можно говорить только предположительно, если не гадательно, эта уникальная книга заочного содружества двух великих военных философов в двадцатые годы не была издана. А позже имя Андрея Евгеньевича Снесарева изъяли из общественной, военной, культурной жизни. И лишь в начале двадцать первого века его книга о немецком мыслителе увидела свет. Так что лучше поздно, чем никогда.

5

А Россия что обворованная, разграбленная церковь.

Завершал духовный подвиг патриарх Тихон, но он почти не слышен был из-за гулких повсеместных труб всеохватного большевистского оркестра.

В 1924 году принимается Конституция СССР, а казаки всё еще никак не смирятся с существованием подмены их Отечества, и далёкие от Москвы амурские казаки восстают, словно забывая, что рука-то у Москвы тяжела и далеко достаёт. Свои подданные не воспринимают четырёхбуквенное название страны и её режим, зато СССР признают Англия, Франция, Италия.

Главное, однако, в том году — смерть Ленина. Отодвигается на задний план Троцкий. Безошибочно движется к партийному трону Сталин.

О смерти, а вернее, смерти-бессмертии, Ленина писаны тома. Помним разной силы искренности, заблуждённости страницы Горького, Маяковского, Есенина, Полетаева, Ольги Берггольц…

Но, с другой стороны, мало знаем, в какой поистине египетский ритуал обратились похороны вождя. Разве что не под горячим солнцем Африки, но при лютых холодах Москвы, когда люди, особенно дети, смерзались, как сосульки, отмораживая ноги, руки, лица. Русский народ словно бы вмораживали в огромный ледник. Брусилов говорил: «Возмутительных, преступных выходок со стороны большевиков было без конца. Детей замораживали и простужали, держа целыми часами на улицах в шеренгах, в очереди на поклонение Ильичу. Гнали всех силком: и военных, и гражданских… С риском потери службы и ареста люди шли поклониться новоявленным мощам».

(История повторяется, а там уж воспринимай её' как фарс или трагедию — кому как. Мой знакомый писатель из Белгорода в одном из писем рассказал о своём сыне-солдате, как тот обморозил лицо, студёно-леденящим днём стоя в почётном карауле у гроба изобретателя водородной бомбы и правозащитника Сахарова, — языческие ритуалы по безудержному увековечению своих духовных отцов-верховников чтут не только пламенные революционеры, но и убеждённые либералы, международные правозащитники.)

У Снесарева было горе побольше, чем смерть вождя. В какой-то мере по милости этого вождя лежала в руинах почти умершая его родина. Так что он на траурном митинге не присутствовал, хотя в том отсутствии был действительно риск самых неожиданных служебных санкций.

История не столько осмыслялась, сколько просеивалась и отсеивалась. Не столько изучалась, сколько редактировалась. Редактировалась по-большевистски. Худодействовал на ней краснопрофессурный историк Покровский, неприязненник российской коренной жизни, апологет «прерыва постепенности» в разных отечественных сферах; и тьма покровских — покрывателей, раскрывателей, сократителей — множила тьмы подложных, удивлявших передёргиваниями и агрессивным напором страниц.

В те поры создается Общество друзей Российского исторического музея. Хорошее по замыслу общество, только устав его утверждает почему-то НКВД, видать, там-то и сосредоточились главные историки нашей страны. Вровень с Покровским!

Лето 1924 года семья Снесаревых провела в живописной деревне Лигачево, которой за написание здесь русским геополитиком книги о Клаузевице должны быть благодарны и немцы, и почитатели немецкого мыслителя по всему миру. С пригорка, где находилась дача, открывались подмосковно-трогательные виды: луг, речка, невдалеке синеющий лес. Деревня находилась рядом с имением Середниково, где часто бывал мальчиком и юношей Миша Лермонтов, когда имение принадлежало его двоюродному деду Д.А. Столыпину, родному брату его бабушки. Для Снесарева это были благословенные лермонтовские места, где можно было гулять, читать его стихи, размышлять о великом.

Есть этический смысл вспомнить и здешние прогулки Солженицына с Шафаревичем в пору их работы над сборником «Из-под глыб»: стоит вспомнить об этом и в подтверждение некоей духовно-литературной атмосферы той или иной пяди земли. Genius loci. Гений места. (Позже автору этих строк выпадет встречаться и с Солженицыным, которому перед его «выдворением» слал слова благодарной солидарности, — в прогулках на старинных воронежских холмах, беседах о Столыпине, Феврале семнадцатого, прогрессе как надвигающемся тупике, и с Шафаревичем — в его московской квартире горестно и солидарно размышлять о судьбах крестьянства, русского и западноевропейского.)

В книге воспоминаний «Бодался телёнок с дубом» Солженицын пишет: «Два года обсуждая и обсуждая наш сборник “Из-под глыб” и материалы, стекающие к нему, мы с Шафаревичем по советским условиям должны были всё это произносить где-то на просторной воле. Для этого гуляли мы подолгу то под Жуковкою, то по несравненным холмам близ Рождества (граница Московской области и Калужской), то однажды… близ села Середникова с его разреженными избами, печальными пустырями (разорённое в коллективизацию, сожжённое в войну, оно никогда уже более не восстановилось), с его дивной церковкой времён царствования Алексея Михайловича и кладбищем. Мы переходили малую светлую речушку в мягкой изгибистой долине между Лигачёвом и Середниковом, остановились на крохотном посеревшем деревянном мостке, по которому богомолки что ни день переходят на подъём в кручу к церкви, смотрели на прозрачный бег воды меж травы и кустов, я сказал:

— А как это всё вспоминаться будет… если… не в России!

Шафаревич, всегда такой сдержанный, избегающий выразить чувство с силою, не показалось бы оно чрезмерным, ответил, весь вытягиваемый изнутри, как рыбе вытягивают внутренности крючком:

— Да невозможно жить не в России!

Так выдохнул “невозможно” — будто уже ни воздуха, ни воды там не будет».

Но ведь о том же несколькими десятилетиями раньше говорил и Снесарев, причём не только эмоционально, а более концептуально, более резко — в смысле, кто же в России останется, ежели достойные станут её по доброй воле покидать… Россию кто-то всегда должен защищать. И именно в России Россию защищать, а то несть числа жаждущих родину «подправить» из-за рубежа. Герцен, не худший из них, действительно, чувства сердечности к родине не лишённый, но… звучит в Лондоне его революционный книжный «Колокол», тоже приближая те разломные времена, когда на Руси с колоколен станут сбивать настоящие, богославящие и землю Русскую освящающие колокола…

В семидесятые годы прошлого века я бывал в Середниково, разумеется, не зная, что именно здесь совсем недавно совершали прогулки Солженицын и Шафаревич, и, разумеется, уже зная, что здесь проводил лето на даче Снесарев; «потянула» же меня сюда прежде всего лермонтовская «Русалка»; словно надеялся постигнуть чудо рождения лермонтовской строки, истоки баллад о русалке, о тростнике, в каких водах здешнего пруда, здешней реки юным вдохновенным зрением увиденных?

Наверное, стоит добавить ещё вот что: затейливы линии судеб, и в силу их, надо думать, косвенным образом пути выдающегося геополитика, военного мыслителя Снесарева и выдающегося математика, исторического мыслителя Шафаревича косвенным образом пересеклись: дочери Снесарева в Московском университете выпало преподавать английский язык на мехмате, где читал курс лекций и Шафаревич.

На следующее лето семья Снесаревых отдыхала в сельце Павшино на Москве-реке. Отдых был хорош для Андрея Евгеньевича его трудами: он принялся за неотрывное написание первой книги фундаментального четырёхтомного сочинения «Индия. Страна и народ». Задуманные книги шли в такой последовательности: «Физическая Индия»; «Этнографическая Индия»; «Экономическая Индия»; «Военно-политическая Индия».

Радостью, ни с чем не сравнимой, были для него прогулки с дочерью. Казалось бы, наибольшую гордость должны были будить в нём сыновья, поскольку они прямые продолжатели рода, и продолжатели талантливые во всём, за что ни брались. Всё так, и всё же главная его мысль, нежная надежда были направлены именно на дочь, которая воплощала в себе расцветающую женственность и ничем не смущаемое благодарное восприятие жизни; может быть, немало значило и то, что внешне почти не похожая на мать, она повторяла её высокие душевные и нравственные черты: сердечную открытость и щедрость, отзывчивость, тот внутренний свет, который радовал окружающих. Мысленно он сравнивал её с лучшим из цветков. Свою невесту и молодую жену когда-то именно с цветком сравнивал, так что прекрасное словно бы повторялось.

Отец и дочь совершали прогулки береговой тропинкой вдоль Москвы-реки, по окрестным полям и лесам, несколько раз побывали в расположенной поблизости роскошной, державного классицизма подмосковной усадьбе Архангельское. С начала нынешнего века её опутывает и окутывает частно-грабительский капитал, а тогда библиотека в тридцать тысяч продуманно подобранных книг и залы с полотнами западноевропейских живописцев делали усадьбу редкостным пантеоном культуры. В 1830 году владельца усадьбы Николая Борисовича Юсупова навестил наш великий поэт, в навеянном впечатлениями от Архангельского посвящении «К вельможе» есть строки:

Книгохранилище, кумиры и картины И стройные сады свидетельствуют мне, Что благосклонствуешь ты музам в тишине…

На пути в Архангельское и при возвращении отец и дочь неизменно читали наизусть пушкинские стихи, иногда с весёлой перетяжкой, кто, например, больше вспомнит строк со словом «муза».

Но так тогдашняя жизнь складывалась, что музы, вообще редкие, затмевались и теснились жестокими реальностями жизни. Они были сплошь и рядом. Снесарев не без горечи и каких-то неясных, но безрадостных предчувствий думал о соседях — семье Дмитрия Николаевича Надёжного, давно ли бывшего командующим фронтом, то есть фигурой в стране не последней. И вот им подселили соседей, крикливых, хватких до выпивок и склок, вполне органично соединявших в себе Шарикова и Швондера из булгаковского «Собачьего сердца», ненавидевших собак и ещё больше — людей. А всякая неприятность в одиночку не ходит. Под зимний праздник шестнадцатилетний сын Надёжного, устраивая с друзьями маскарад, взял у отца шинель, шашку, маузер. После игры второпях бросил снятое с предохранителя оружие в стол младшей сестре. Увидев маузер, сестра попыталась убрать его из стола, но неудачно: нажала курок, пуля безошибочно нашла её висок. Брат впал в затяжной шок, и вот теперь он отдыхал на даче вместе со Снесаревыми, но было видно, что шок затянулся, отдых во благо не шёл. Вскоре Надёжный-младший покончит с собою.

А Надёжный-старший, который каждодневно встречался со Снесаревым в доме на Воздвиженке, придёт час, будет сослан на Урал по общему для военных делу «Весна», хотя виновным себя не признает; кавалер ордена Красного Знамени, он, пожалуй, и был наиболее красным среди знакомцев Снесарева, и на вечер георгиевских кавалеров пришёл на снесаревскую квартиру с советским орденом и давнероссийским Георгием, словно бы пытаясь таким образом примирить звезду и крест.

В дневнике за 23 июня 1924 года Андрей Евгеньевич сделает надпись, чётко определяющую круг его занятий: «Отпечатаны Кюльман в 2 частях, Фалькенгайн, Куль (“Обучение войск”), отредактировал Дельбрюка (“Автопортрет Людендорфа”), начал редактировать Клаузевица… кончил “Введение в военную географию”».

1

Вскоре фундаментальное «Введение в военную географию» выходит в свет, правда, тираж крохотный — 220 экземпляров. Глубина и широкоохватность в этом исследовании не могут не удивлять. Временные рамки — от веков раннедревних до двадцатого; географические — от Вавилона до Вашингтона, от Индостана до Апеннин. Энциклопедичность исследования — в обращении к глубоко понимаемым и исследуемым именам, а их — от разных времён, стран и народов — более пятисот!

Но если бы Снесареву дано было посвятить себя только большим рукописям! Он ежедневно заседает, выступает с лекциями и докладами, пишет статьи и рецензии — на это уходит большая часть дня, недели, месяца; мелькают всё более стремительно летящие к старости годы…

Учёный в своей деятельности утверждает статистический метод в военном деле: «Военное дело в его современном развитии, базируясь на всю мощь государства — политическую, национальную, экономическую и финансовую, лишь в статистическом методе найдёт надёжный путь к решению вопросов: воевать или нет, как долго (стратегия сокрушения или измора), какой создавать план, какие имеются для войны ресурсы… Военное дело ныне обнимает все-стороны государства, все отрасли его деятельности, всю народную массу, почему современная концепция военной статистики как науки и как практического дела может быть только государственного масштаба… Она должна быть государственной военной статистикой…»

Но Снесарев, панорамно и всесторонне, системно видящий и мыслящий, не был бы Снесаревым, если бы только в статистическом методе видел всеспасительный рычаг, руль, путь. Он находит разумное и необходимое в психологическом, стратегическом, географическом подходах, он, знаток их, полагает: «Многообразие способов исследования или подходов к изучению лучше всего гарантирует установление исторической картины и затем нахождение исторической правды, отсюда панметодизм, но не монометодизм».

Подобно тому как историк Погодин прибегает к математическому анализу при исследовании старорусских летописей, рукописных древностей, так и математик Снесарев плодотворно руководствуется историческим методом при рассмотрении прошлого Отечества и мира, их настоящего и даже будущего. Им основательно прочитаны главнейшие отечественные и зарубежные историки, особенно же занимают Татищев, Барсов, Замысловский, работавшие на органичных стыках истории и географии, на их едином поле, а также Леруа-Болье, француз, который более многих русских почувствовал душу и судьбу России в контексте её исторических деяний и географической широты и дали её земли: «Чтобы оценить гений России, её средства, её настоящее и ещё более её будущее, нужно знать землю, которая её питает, народы, которые её населяют, историю, которую она прожила, религию, которая её воспитывала».

Интегральный научный взгляд Снесарева на поступь Отечества и человечества вбирает и лики истории, и холмы географии, и теплоту молитвы, и ясность математической формулы, и мелодию народной песни, а также закономерности и случайности, которые способен осветить «фонарь» только соединённых наук. Образ мира, даваемый, скажем, одной лишь статистикой, явно не может быть полным. Поэтому без оговорок ясен Снесарев, когда он не находит согласия с Милютиным, своим заочным любимым учителем в сфере военного дела и геополитики, когда тот понятие исторической географии заменяет понятием статистики.

После двух истребительных войн страна никак не могла выбраться из разрухи. А тут ещё добавлялась разруха непредвиденная от чем-то разгневанной природы. В дневнике 10 октября 1924 года Снесарев записывает: «Петроград пережил наводнение, которое оказалось более сильным, чем пушкинское 1824 года. Ни флагов не было, ни выстрелов, город и люди стали тонуть сразу со сказочной быстротой… Многое было унесено водой…»

Импульсивный царь, подданными вымостивший чухонские трясины, на которых встал Санкт-Петербург, Медный всадник в прямом и переносном смыслах, Пётр Первый жаждал окружить империю морскими водами, вернее, вывести её к торгово-освоенным морским путям и просторам; большевики пошли дальше: они руками крепостных нового времени прорыли каналы, воздвигли плотины гидроэлектростанций, образовав рукотворные моря по всей стране, похоронив под илисто-мутными водами прежнюю жизнь. Их водоустроительство длилось десятки лет, переросло в великие стройки коммунизма — техногенные монстры, мало чем отличимые от великих строек капитализма («Два пути — к одному обрыву», — как точно сказал Игорь Шафаревич). Затопление сибирской деревни водами рукотворного Ангарского водохранилища… «Прощание с Матёрой» из глубинно русского писателя Валентина Распутина — в известном смысле и прощание с Россией, метафизически, по счастью, никогда не могущей быть затопленной и порушенной.

После Первой мировой и Гражданской войн надо было возвращать к жизни разрушенное. Среди иного требовалось восстановить и конское поголовье, ещё десять лет назад по численности первое в мире. Конница продолжала оставаться самым мобильным родом войск. Но шли споры, быть ей или не быть. Дескать, надо создавать моторизированные войска. Надо, но в стране не было ни одного автомобильного или танкового завода.

Будённый в это время был назначен инспектором кавалерии. Снова пересеклись пути Снесарева и Будённого. Они уже встречались под Царицыном, а ещё раньше на австрийском фронте, в Карпатах, о чём последний рассказывал: «Я как-то подошёл к группе прапорщиков и офицеров постарше, со вниманием слушавших высокого генерала, который говорил о том, как изменяются вооружение и тактика в войнах, но что-то остаётся непреходящим — это всё то же старое человеческое сердце солдата, которое билось за древним щитом, как бьётся оно около нынешнего пулемёта. И для него, для этого сердца, девизом поведения в бою были и остаются слова, данные как математическая формула Суворовым, — быстрота, натиск и внезапность».

Брусилов и Будённый, оба кавалеристы и знатоки коневодческого дела, были частыми гостями, вместе и порознь, на квартире Снесарева.

В то время создавались новые уставы и программы, нужно было учиться военной теории. И первым учителем Будённого стал Снесарев. Начали с разбора операции Будённого под Воронежем против Шкуро и Мамонтова… Позже с теоретическими вариантами разбирали классические операции Пунических войн, походы Александра Македонского и Юлия Цезаря, действия русских войск в Семилетней войне, а ещё на полях Куликовом, Полтавском, Бородинском.

2

Жизнь семьи двигалась, а дороги впереди скрывались в тумане. В житейском смысле положение снесаревской семьи было далеко не худшим: помимо «благодеяний» КУБУ-ЦЕКУБУ образовались и другие. Льготой командного состава было определение детей в учебные заведения и бесплатное их обучение. Согласно постановлению Президиума Моссовета от 1924 года Снесарев имел право на дополнительную площадь двадцать квадратных аршин (то есть уплотнения можно было не опасаться). Как бы они пригодились в тридцатые годы, когда семья оказалась вовсе выселенной!

Здесь самое время вновь обратиться к воспоминаниям дочери Андрея Евгеньевича: живые глаза, ум и душа девочки-отроковицы вбирают многое из того, чем в двадцатые годы живут в столице родные — каков быт, заботы и увлечения семьи, да и чем жила сама Москва.

«Кира ходил в школу на Скатертный переулок — около получаса ходьбы от дома; его приятелями-одноклассниками были Коля Владиславский, Саша Зигель, Илюша Кан (в будущем международный мастер по шахматам). Они бредили шахматами… В Москве в 1925-м проходил Международный шахматный чемпионат с участием Капабланки, Ласкера, Боголюбова, Рети, Маршалли и других. Чемпионат проходил в Колонном зале Дома союзов, и мальчики во главе с Илюшей Каном пропадали там, а потом, возвратясь, шумно обсуждали и разбирали партии. К спорящим присоединялся и Андрей Евгеньевич, который тоже давал советы и комментировал. А Илюша снисходительно говорил, что он неплохо разбирается в шахматах, ему бы следовало серьёзно заняться игрой — и неплохой бы шахматист получился из Андрея Евгеньевича».

(Ещё не сыгран матч Алёхина с Капабланкой, ещё Алёхин не увенчан лаврами чемпиона мира, но он уже по предыдущим турнирам дышит в спину обоим чемпионам — Ласкеру и Капабланке, и, конечно, многие любители шахмат, разумеется, и Снесарев, желали бы видеть Алёхина на турнире в Москве — на его родине. Но он не приехал.

А фигуры на шахматной доске движутся, и ещё в большей степени — на мировой политической шахматной доске. — Авт.)

«Я ходила в школу на Кривоарбатский переулок, тоже не меньше получаса ходьбы… В 1924–1925 годах по воскресеньям у меня собирались девочки на танцевальный класс. В следующем году был поставлен целый балет “Фея кукол”. Сцена представляла собой игрушечный магазин… занавесом теперь заведовал Валентин Катаев; он был литературным сотрудником в “Гудке” (газета железнодорожников) и большим Гениным приятелем. Они вместе бывали на литературных диспутах, на встречах с писателями, увлекались цирком и давали в газеты небольшую спортивную информацию о борьбе и боксе. У Гени вообще появились литературные знакомства: однажды (это было позднее, в 1926 или 1927 году) он привёл кого-то переночевать; этот кто-то обладал отменным аппетитом, говорил за столом мало, переночевал на бархатном диване под большой картиной Клевера, а утром, перед уходом (опять же после плотного завтрака), попросил Геню собрать всех, чтобы попрощаться. Когда все были в сборе, он встал на руки и долго со всевозможными вариантами и вывертами ходил на руках и проделал несколько цирковых номеров. Потом попрощался с каждым за ручку, каждому сказал что-то приятное и отбыл. Это был поэт Иван Приблудный, любимый ученик Сергея Есенина…

В те годы первое января не было праздничным, это был обычный день, если он случайно не приходился на воскресенье. Но на старый Новый год приходила Антонина Васильевна Нежданова с Николаем Семёновичем Головановым. Появлялась в огромной четверти (были такие бутыли) необыкновенная бабушкина вишнёвая наливка. Разговоры велись около музыки, театра, искусства. Как-то разговор зашёл о композиторе Калинникове; был извлечён мамин фортепьянный экземпляр его симфонии, Николай Семёнович проиграл несколько страниц и объявил, что совершенно забыл о ней и непременно возьмёт её на один из ближайших концертов в консерватории. Он был ярым пропагандистом русской музыки и русских исполнителей, в связи с чем испытывал серьёзные неприятности в Большом театре и вообще в музыкальном мире. На концерт музыки Калинникова он прислал пригласительные билеты в директорскую ложу. В другой раз, это было 13 января 1929 года, он аккомпанировал мне лёгонькую шотландскую песенку Бетховена “Милее всех был Джемми”, и Нежданова сказала, что будет заниматься со мной. Я занималась с ней с октября 1929 года. После ареста папы платить ей за обучение мы, естественно, не могли, однако уроки ещё некоторое время продолжались бесплатно. Потом занятия сошли на нет, но великая артистка периодически помогала нам в трудные времена…

Театры экспериментировали… Режиссеры по-новому “прочитывали” знакомые пьесы; они часто ставились дыбом. Даже Большой театр не избежал подобного спектакля, поставив “Севильский цирюльник” дыбом, где женщины играли мужские роли, а мужчины — женские. Геня был, конечно, поклонником новых исканий, превозносил Мейерхольда, нашёл какие-то пути в его театральную мастерскую. В 1926 году он кончает университет и зачисляется стажёром в Московскую коллегию защитников. Получает первые дела, тщательно готовится к выступлениям и репетирует свои речи. Все слушают его речь, и папа порой вставляет какое-нибудь сравнение, оборот, советует заострить на чём-то внимание, сгладить то-то или то-то…

Кира кончает школу и готовится к поступлению в Институт востоковедения. Кроме того, он начинает серьёзно заниматься спортом, особенно конно-лыжным и лыжами: Ходит на секцию бокса, участвует в общемосковских соревнованиях по боксу и иногда гуляет с кровоподтёками на лице. Летом усиленно занимается теннисом. И по всем видам спорта имеет очень хорошие результаты. Весной 1926 года в Москве было наводнение, река вышла из берегов, и некоторые улицы и площади города оказались под водой. Кира был записан в Общество спасения на водах, и ему была поручена Дорогомиловская площадь (перед Киевским вокзалом), через которую он перевозил людей в лодке…»

3

В марте 1926 года умер Алексей Алексеевич Брусилов.

Отношение к нему Снесарева всегда было сложное, менялось, но после Гражданской войны они, многое пережив и став терпимее, сблизились до отношений дружественных. Часто бывали друг у друга, ввели в обиход дни русских побед, празднование Дня георгиевских кавалеров, а незадолго до смерти Брусилов попросил Снесарева разобрать его бумаги, рукописи, воспоминания, письма. (Здесь требуется пояснение. Брусиловских «Моих воспоминаний» как цельной рукописи не существует. Над нею работали трое военных, разумеется, среди них и Снесарев, да ещё пыталась навязать свою волю вдова, которая, как она уверяла, помнила слово в слово всё, сказанное Брусиловым, — дело доходило подчас до несуразицы; так что «Мои воспоминания» искусно и бережно сложены из архивных бумаг, в них есть страницы воспоминаний именно брусиловской руки, сохранены брусиловская интонация, его взгляд и настроение.)

Трудно сказать, насколько боевые соратники были солидарны в вопросе перерождения Красной армии в армию Русскую, помнящую отечественную традицию, но, по давнему убеждению Снесарева, любая призванная и способная защищать родину армия лучше никакой — отсутствующей, ибо в незапертые и неохраняемые двери чаще забредают тати и разбойники, нежели добрые странники.

Похороны Брусилова были даже для Москвы многолюдны. Огромная процессия провожала гроб на Новодевичье кладбище. Снесарев говорил слова прощания, при всей искренности их чувствуя приблизительность и необязательность их, как и любых иных, поскольку главные слова обычно произносят смерть и посмертная история. На похоронах была и его дочь Женя, краем глаза она видела могилы известных и даже знаменитых — в краснокирпичной ограде покоилась своими высокими именами Россия.

Дочь впервые вдруг остро почувствовала преходящность всего земного, и только галки и грачи над куполом Смоленского собора, над высокими нагими деревьями казались навсегда обречёнными быть живыми и кружиться, кружиться, кружиться над Новодевичьим монастырём.

4

Последний отрезок двадцатых годов — вершина судьбы. Вернее, вершина успеха. Путь к вершине — через гористые подъёмы. Пики — книги: «Авганистан», «Введение в военную географию», «Физическая Индия». Масса лекций, масса статей и рефератов, рецензий… Иные статьи, как «Унтер-офицерский вопрос», «Гримасы стратегии», «Единая военная доктрина», «Русский Восток как задача краеведческого изучения», «Послевоенные расчёты держав Антанты», по значимости стоили целых книг.

Профессор и старший руководитель Военно-воздушной академии, профессор Военно-политической академии, военный руководитель Института востоковедения читает лекции не только в названных учебных заведениях, но и в Межевом институте, основанном ещё при Екатерине Второй для отвода земель, упорядочения карт, планов, читает и на всяческих гражданских и военных курсах, даже на курсах военных прокуроров; выступал несколько раз в Институте красной профессуры, но был невысокого мнения о его преподавателях, говорил, что не имеют классического образования, а уже — профессура. Даже неполный список лекций и докладов Снесарева — свидетельство поразительной широты его знаний: «Поход Тамерлана против Тахтамыша в 1391»; «Война в людских суждениях»; «Индия в Мировую войну 1914–1918»; «Генеральный штаб и его назначение»; реферат о книге Э. Фалькенгайна «Верховное командование 1914–1916»; «Ф. Бернгарди о войне будущего»; «Новое в жизни Авганиста-на»; «Историк Ганс Дельбрюк и его школа»; «Военно-экономические перспективы Германии»; «Людендорф и Фалькенгайн как стратегические антиподы»; «Стратегия истощения и стратегия окружения».

2 февраля 1928 года постановленем Президиума ЦИК СССР Андрею Евгеньевичу Снесареву за многолетнюю и полезную деятельность по строительству Вооружённых сил было присвоено высшее в стране звание Героя Труда. 24 февраля 1928 года в газете «Красная звезда» был напечатан список лиц, получивших это звание; среди них знаменитые конструкторы-оружейники Ф.В. Токарев и В.А. Дегтярёв, В.Н. Чеботаревский и Л.В. Чижевский. Прибывший из Калуги и приглашённый Снесаревым на чай, Чижевский рассказывал о космосе и Циолковском, не без гордости поведал о наблюдениях своего сына Александра, который уже к тому времени подметил, что между циклами солнечной активности и жизнью на земле существуют связь и зависимость, что природные и социальные бедствия на Земле совпадают с «неблагополучными» явлениями на Солнце — появлением и исчезновением пятен, выбросом крупных протуберанцев. Впоследствии Александр Леонидович Чижевский положил основание космической биологии, впервые применил математические методы при изучении физических свойств крови в кровяном русле; он был избран почетным членом многих академий наук и академических обществ мира.

(Чижевский говорил, что история человечества не есть история историков, которым не дано почувствовать, понять, какие солнечные бури метут человечество. От них, солнечных бурь, — все мировые разломы, революции, эпидемии. Заслуга Чижевского — открытие влияний и воздействий активного Солнца на жизнедеятельность биосферы, — безусловно, значительна для развития естественно-научных представлений. Однако за таким радикально-гелиоцентрическим воззрением просматривается недооценка собственно человеческой творческой нравственной активности в истории, не говоря уже о духовном действии Божественной силы. Да и Снесареву взгляд на войну как на патологический всплеск в социальном поведении, вызванный колебаниями солнцедеятельности, вряд ли бы пришёлся по душе. Он, конечно, ещё из университетского курса не только помнил про «Вековечные возмущения планет» — так называлось исследование ректора Московского университета, академика Д.М. Перевощикова, он не однажды эти планетарные «возмущения» ощущал реально — душевно и сердечно. Но обосновывая философию войны, он видел в последней нравственную трагедию человеческого бытия, где действует и Промысел, и политический аморализм, с которым нужно бороться человеческими, а не космическими средствами. Взгляд Александра Чижевского — это своеобразный астрономический детерминизм, научный недуховный космизм, альтернативой которому были идеи Николая Фёдорова, Павла Флоренского, Алексея Лосева; они смотрели на космос иначе, видя в нём не только проявление сугубо материальных сил и энергий, но символическую и метафизическую реальность, открывающую простор для нравственной и научной деятельности человека. Развивайся советская наука в этом направлении, возможно, её достижения были бы ещё более существенны и неоспоримы.)

В июле 1928 года родился Андрюша-маленький — радость великая, но сразу же и омрачённая: едва его мама вернулась домой, как у неё резко обострилась сосудистая болезнь; её отвезли в институт послеродовых заболеваний, где она пролежала полгода; когда вышла оттуда, ей пришлось заново учиться ходить.

В остальном, семейственном, на первый погляд, всё складывалось хорошо в эти последние годы двадцатых. Глава семьи — Герой Труда. Сын Евгений — юрист-защитник. Дочь, окончив школу с педагогическим уклоном, курсы французского языка, вечернюю балетную школу, осенью 1929 года поступила в Институт востоковедения. Сын Кирилл учился там уже на четвёртом курсе. В феврале — марте того года он побывал на Севере с международной группой инженеров лесного дела, был переводчиком-экономистом, видел Вологду, Архангельск, Пинегу, Мезень… село Княж-Погост, Усть-Сысольск — все старинные северные уголки со старинными названиями.

Имя, книги, мысли Снесарева входят в широкий культурный и общественный обиход. Штрих в этом смысле не пустячный и показательный: великий генетик Вавилов, побывавший и на Памире, и в Афганистане, в своём «Земледельческом Афганистане», изданном в 1929 году, делает ссылки на снесаревские труды.

В 1929 году были объявлены выборы в Академию наук СССР. Академия расширялась новыми направлениями и науками, естественно, и новыми именами… Военная наука после общественных обсуждений и административных заседаний тоже допускалась в научный ареопаг. От военных в Академию наук была выдвинута кандидатура Андрея Евгеньевича Снесарева.

Но не стоит обманываться: есть силы, есть люди искусного Зла, которые до поры до времени не мешают его восхождению наверх, чтобы сбросить без надежды подняться, — такова их природа. Ещё в 1924 году на Снесарева выдаётся характеристика, где после биографических перечислений нейтрального характера идут собственно оценочные, и там безвестными «биографами» положительные черты не без искусства смазываются проявлениями черт, для тех лет негативных. Читаем: «Имеет формально широкое образование как в военном отношении, так и в общем. Идеалист по своему миросозерцанию, он не в состоянии удовлетворять требованию современного момента как в смысле самого содержания предмета, так и в постановке его преподавания. Рутинёр, склонен к схоластике и беспредметному теоретизированию. Весьма компетентен в вопросах географии Среднего Востока. Но и тут допускает чрезвычайно много антимарксистского душка. Отношение к работе хорошее, к слушателям — снисходительно-отеческое. Политически лоялен».

Казалось бы, всё есть: и знания, и лояльность… Ну, идеалист, так покамест это не самый страшный грех, Москва ещё терпит идеалистов, как чудаков из безвозвратного прошлого. Антимарксистский душок — у кого его тогда не было. И вдруг концовка — приговор наотмашь: «Как руководитель по военной географии не годится». Один из лучших учёных-географов, теоретиков и практиков, один из самых значительных геополитиков страны и мира… но не годится. После этого куда ему в советские академики!

Да ещё и арест. И не один. Первый — царицынский, уже давний. Второй — московский, не столь давний и словно бы случайный: взяли — и трёх дней не прошло как выпустили — без объяснений. Но ясно было, что печальная русская сказка не закончилась. Там всё главное — с третьего раза…

Подпирали, с одной стороны, Ворошилов (его статья в 1929 году о Сталине как о первом полководце Красной армии давала старт очередному мифу), с другой стороны — Тухачевский и Уборевич, напористости и безнародной военной мысли которых явно мешали военспецы с их огромными традиционными знаниями, военной культурой, чувством родины и народной жизни.

Осенью 1929 года Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук подписала договор со Снесаревым на издание «Этнографической Индии». Незамедлительно начался издательский процесс. Книга скоро была набрана. Началась тщательная корректура, окончательная доводка, завершить которую автору и издательству не дали.

В ночь с 27 на 28 января 1930 года он был арестован.

…Рушились крестьянские подворья, рушились церкви, рушились налаженные было офицерские семьи и жизни.

Возвращаясь с тестем за полночь, он увидел двух солдат у двери, всё понял. Солдаты попросили пройти внутрь квартиры. Там было ещё несколько военных — шёл обыск. Есть ли ордер на обыск? Есть, есть, за этим дело не станет. Ордер № 2451 от 27 января 1930 года за подписью Мессинга, ни много ни мало заместителя председателя ОПТУ. Производит обыск Вунштейн, комиссар оперативного отдела.

1

Велено было сесть в центре комнаты под люстрой (о чём он только ни передумал в те минуты, часы, а свет люстры горяч, жесток, наполнен равнодушием; двенадцатирожковая бронзовая люстра с бронзовыми блюдцами-подставцами, с фарфоровыми листьями и бесчисленными хрустальными висюльками сияла, исходила светом, такого зловещего искусственного света он больше никогда не увидит!), ему ни с кем нельзя было разговаривать, подходить к нему тоже было нельзя.

Так как дом на Воздвиженке переназначался будущей кремлёвской больнице, при обыске присутствовал дежурный по комендатуре Санитарного управления Кремля, понятыми были приглашены Г.Р. Капнист и Е.К. Бесядовская, жильцы-соседи, которые беззвучно всю ночь просидели по углам. Всю ночь длился обыск. В семь утра кабинет опечатали, на печати — цифра 55. Снесарева буквально в мгновение ока увезли в великую неизвестность.

Оцепенение Евгении Васильевны сошло — только захлопнулась дверь. Мозг и память быстро перебирали знакомых, соратников, друзей. Тем же часом наказала дочери поспешить к Павлу Павловичу Сытину. Сокурсник и товарищ Снесарева по Академии Генерального штаба, во время Гражданской войны он был военруком Южного фронта, где у него со Сталиным загорелся нешуточный конфликт, причём не Сытин, а Сталин был удалён с Южного фронта. Такие вещи не забываются, тем более политическими вождями, и просить помощи у Сытина было если не опрометчиво, то особо не надеясь. К тому же он был уже не у дел — всего лишь на преподавательской работе. Но он был не только порядочный человек, помнивший кодекс офицерской чести, но и весьма повидавший на своем веку, многоопытный и разумный человек, и Евгения Васильевна посчитала за верное посоветоваться прежде всего с ним. Он, происшедшее приняв близко к сердцу, действительно подсказал, с чего начать, куда обратиться, с кем встретиться.

Начались поиски по тюрьмам Москвы. Наступила пора больших арестов, и к крохотным оконцам тюремных справочных бюро выстраивались длиннейшие очереди беды. Ответ был изо дня в день один и тот же: «У нас не значится». Евгения Васильевна побывала во всех вероятных зарешеченных точках, всюду, как на шип, натыкаясь на неизменный ответ: «У нас не значится».

Через месяц справочная внутренней тюрьмы на Лубянке ответила: «Он у нас».

Снесареву было предъявлено обвинение по статье 58, п.п. 4, 8, 11 Уголовного кодекса. По делу № 546836 он был обвинён и признан виновным в том, что он — из основных зачинщиков контрреволюционной организации бывших офицеров царской армии, что, будучи одним из главных в контрреволюционной монархической организации «Русский национальный центр», ставившей своей целью свержение советской власти, с 1920 по 1926 год деятельно в ней участвовал.

Семнадцатилетняя дочь с юным, безобманным чувствованием происходящего, человеческих правды и фальши, в своих воспоминаниях не только описывает хлопоты и тяготы, но и… благодарит. Благодарит всех, помогших семье в трудный час.

«…Мама всё время куда-то ходила, к кому-то обращалась, где-то хлопотала. Была, конечно, полная растерянность. Многие побаивались навещать, иные считали, что это временное недоразумение. Ученик Андрея Евгеньевича — Александр Андреевич Губер, востоковед, пытался предотвратить гибель “Этнографической Индии”… ходил по власть имущим чинам и предлагал всякие варианты: что-то вставить, написать марксистское предисловие, составить индекс… Однако набор был рассыпан.

Подобрались и материальные трудности. Зарплату платить перестали. Единственные регулярные деньги — 70 рублей персональной пенсии, которую получал дедушка. Обратились с просьбой ко всем друзьям и знакомым о подыскании нам работы на машинке. Первую работу нам принёс в начале февраля ботаник Сергей Иванович Матвеев. Я и сейчас помню латинские названия некоторых цветов. С этого момента машинка сделалась неотъемлемой частью нашей жизни…

Геню исключили из коллегии защитников и посоветовали уехать из Москвы. Он уехал в Гудауты юрисконсультом. Кире дали окончить Институт востоковедения. К весне 1930 года у него стала подниматься температура и он начал покашливать. После многочисленных обследований горла и лёгких был установлен диагноз: в очень скверном состоянии миндалины, дают инфекцию всему организму, вызывают температуру, необходима операция. Операция была сделана, температура понизилась. И тут ему предложили место экономиста в далёком Сталинабаде. Таджикская столица в эти годы представляла собой сплошной постоялый двор и стройку; люди приезжали, уезжали, переводились в район, из района в город, трудно было получить комнату. Кира со своей женой Натой то жили за занавеской, то в проходной комнате, то в кухне, то просто под открытым небом. Было непривычно и трудно, и всё было очень дорого. Вдобавок он подхватил лихорадку паппатачи, как её именовали здесь. Лихорадка осложнилась воспалением горла, не совсем зажившим после операции. Воспаление перешло в туберкулёз горла, затем туберкулёз вспыхнул в лёгких. Кира возвратился в Москву…

Конечно, нам помогали. Из Ленинграда аккуратно присылал 50–75 руб. двоюродный брат Костя (Константин Степанович Стефанов, старший сын тёти Веры). Занятия мои с А.В. Неждановой прекратились, но я знаю, что великая артистка не раз через племянницу оказывала нам денежную помощь. Остался неизменным в дружбе и сочувствии А.Н. Де-Лазари; его дочь Долли храбро бывала у нас… С.С. Рябкова, подруга мамы по институту, её дочери Таня и Ляля всегда навещали нас. У Тани у самой был арестован жених, и мы часто стояли в очереди, подменяя друг друга, чтобы отдать передачу в Бутырки. Дядя Саша (Александр Иванович Путилов) был тоже неизменной поддержкой. Большая моральная поддержка шла от Александра Ивановича Тодорского. Он был начальником военно-учебных заведений РККА. Он никогда не отказывал маме в приёме. Он и сам пытался что-то сделать, в чём-то помочь. Я знаю (он сам мне рассказывал об этом много лет спустя), что он говорил о папе в высших сферах командования, поручался за него, утверждал, что он невиновен. Тодорский хорошо знал папу; в 1924–1927 годах он часто встречался и беседовал с ним, т.к. учился в Военной академии и был адъюнктом папы… Между прочим, о Тодорском очень высоко отозвался Ленин как об авторе книги “Год с винтовкой и плугом”. Я думаю, что все хлопоты мамы шли по его совету и под его руководством…

Только дядя Павлуша, младший брат папы, ни разу не поинтересовался, ни разу не протянул руку помощи. Мы его больше никогда с тех пор не видели… Конечно, дом наш стал считаться опасным, он умолк, нахмурился».

2

А преобразование дома на Воздвиженке из академического в кремлёвско-больничный подвигалось с завидной скоростью. Каждодневный ремонтный гул не стихал до позднего вечера. Начали долбить стены под квартирой Снесаревых. Какие-то, видать, несущие балки обрушились, пол в детской комнате вдруг отделился от стены и образовалась едва не метровая продольная дыра вдоль стены. Зловещие реальность и предзнаменование! Стол, шкафы, кровать заскользили по наклонному полу, что-то улетело вниз. Поскольку опасный надлом случился на глазах у распорядителя работ, немедля поставили подпорки; мебель переволокли в центральную комнату. Евгения Васильевна обратилась в ОГПУ, прося снять печать с кабинета мужа. Через несколько дней комнату распечатали…

К концу лета 1930 года на Зубовской площади в доме 1/2, на втором этаже, в помещении аптеки, перед тем куда-то перемещённой, семье Снесаревых была выделена квартира под номером семнадцать. Дом задним фасадом выходил на Зубовский бульвар, а квартира — большая, пятикомнатная — окнами глядела на площадь. Оттуда тугой волной накатывал беспрерывный гул, так как площадь была замощена булыжником. Стихавшая было ночь ещё более угнетала гулким грохотом изредка проезжавших телег, после каждой напряжённым нервам приходилось ждать, когда же следующая? В доме находилась булочная, было много крыс.

Спешное переселение выдалось тяжёлым и не без потерь. Тяжелей всего было перевезти библиотеку, уложенную в огромные ящики.

Помогали родственники-мужчины. В те дни появился как-то ниоткуда некто Галинин, то ли студент Института востоковедения, то ли доверенный товарищ известного политического ведомства. Он быстро освоился, помогал в погрузке-разгрузке, и лучше бы не помогал: перед входом в квартиру, неловко пошатнувшись, уронил и разбил большое трюмо, у семьи сердце суеверно сжалось от тяжёлых предчувствий.

Нужда заставила продать дубовый, по-старинному импозантный кабинет Андрея Евгеньевича. Не враз удалось сбыть. Стоило времени продать массивные стулья, обитые чёрной кожей, с резными геральдическими львами, венчавшими спинки, огромный диван, огромный стол: в Москве становилось всё теснее, и большую мебель трудно было втиснуть в многолюдные комнаты.

Устроиться по-хозяйски в новой квартире так и не удалось, некоторые ящики с книгами остались неразобранными до переезда в Кусково; слишком жестоко замешивалось время!

3

17 апреля 1930 года жена Снесарева шлёт наркомвоенмору Ворошилову письмо-ходатайство: «Мой муж, профессор Андрей Евгеньевич Снесарев, уже почти три месяца как арестован. Совершенно не зная за ним какой-либо вины и не имея возможности выяснить причины его ареста, обрашаюсь к Вам, как к Главному Начальнику и кроме того лично знающему моего мужа, с просьбой об ускорении разбора его дела и его скорейшей реабилитации как человека, с первых дней Октябрьской революции добровольно поступившего в ряды Красной армии и принимавшего активное участие в её организации». То, что они лично знакомы, — может, и не в строку лыко: упоминание о знакомстве, сразу вставал перед глазами Царицын, могло быть не совсем по душе наркомвоенмору. Но далее письмо являет вид вполне убедительный и информационно и эмоционально. Кратко излагаются послужные вехи мужа, затем — бедственное положение семьи из девяти человек, оставшихся без кормильца, и заканчивается письмо по всем канонам лояльности и почтительности: «Надеясь на Ваше доброе и беспристрастное отношение к судьбе моего мужа, ещё раз прошу не отказать в проявлении Вашей гуманности к его семье принятием участия в скорейшей ликвидации этого тяжёлого недоразумения».

Отдадим в данном случае должное Ворошилову. Он лично и, как водилось, «совершенно секретно» обращается к заместителю председателя ОПТУ тов. Ягоде: «Посылаю копию письма, полученного мною от жены проф. Снесарева. Я думаю, что целесообразно поставить вопрос о его освобождении, принимая во внимание его старость, а также то, что проф. Снесарев работает над окончанием своей важнейшей работы об Индии. Прошу не отказать сообщить мне Ваше мнение и решение. Об освобождении можно говорить, разумеется, если вина Снесарева не столь велика, а роль в раскрытой организации не являлась первой». Прекрасно зная нравы карательно-сыскного ведомства страны и его руководства, Ворошилов в последнем предложении прибегает к союзу «если», в душевном порыве, исходя из послужного красноармейского пути Снесарева, полагая, что его антисоветская роль никак не может быть первой.

Представляется маловероятным, чтобы о письме Снесаревой Ворошилов не сказал Сталину. Вопрос в другом — когда появилась судьбоопределяющая, никем не могшая быть оспоренной записка Сталина о замене Снесареву высшей меры десятью лагерными годами. В августе тридцатого года ему был вынесен смертный приговор, а через год — снова смертный приговор, и нереально представить, чтобы сталинское мнение не стало известно приговорщикам или, тем более известное, не было принято как предписательное, приказное. Или то были приговоры на устрашение и слом личности, а карательное ведомство, конечно же, знало, что расстрела не будет?

Вскоре было направлено заявление Е.В. Снесаревой и секретарю ЦИК страны А.С. Енукидзе — она просила ускорить разбирательство дела, уже почти полгода находящегося в заключении ни в чем не повинного кормильца семьи. Это письмо и вовсе оказалось безрезультатным криком в пустоту, поскольку ответа не последовало, а смертный приговор не заставил себя ждать.

Евгения Васильевна подала заявление на имя замнаркомвоенмора И.П. Уборевича, тогда весьма популярного и влиятельного, но чуждого Снесареву и, что прискорбней, считавшего подследственного генерала и профессора чужим — голосом отжившего времени. И у него-то несчастная женщина просила заступничества! На её заявление была наложена резолюция: «Снесаревой. Ввиду невозможности помочь, Ваша просьба осталась без последствий, о чём просил Вас поставить в известность тов. Уборевич. 28/VIII-30 г.». Порученец подпись свою на всякий случай оставил неразборчивой.

С просьбой пересмотреть дело Евгения Васильевна обращается в высшие инстанции страны, шлёт письма и телеграммы, пытается достучаться к Смидовичу, к Крыленко, который хорошо знал Снесарева по своим памирским экспедициям, снова и снова встречается с Тодорским, Будённым. Ничего не помогает.

Тогда она телеграммой обращается к Сталину: «Прошу приостановить приговор мужу проф. Снесареву, лично Вам известному. Подробности письмом. Снесарева».

4

Нешутейная, не оставляющая и скромных надежд на долгую почтенную старость улика: Русский национальный центр — РНЦ, он же Русский национальный союз — РНС (Ренессанс — так будто бы сами участники именовали организацию) — монархическая организация из офицеров и учёных, якобы организованная Брусиловым, после его смерти якобы возглавленная Снесаревым и учёным-экономистом Озеровым.

(Имя Ивана Христофоровича Озерова (1869–1942) уместно вспомнить здесь хотя бы несколькими строками. Самородок, сын крестьянский, выпускник, как и Снесарев, Московского университета, профессор Петербургского университета, автор книг с пророческим заглядом и в нынешний день: «Развитие общечеловеческой солидарности», «Отчего Америка так быстро идёт вперёд», «Очерки экономической и финансовой жизни России и Запада», «Русский бюджет», «Как расходуются в России народные деньги», «Куда идём? (Итоги экономического развития XIX века)», «На новом пути к экономическому освобождению России» — эти книги и сегодня во благо прочитать не только отечественным экономистам, но и общественно-политическим верхам. Арестованный в 1930 году, Озеров, как и Снесарев, приговаривается к расстрелу, заменённому Северными лагерями и Соловками на десять лет. Но уже в тридцать третьем году Соловки выдающегося экономиста так доконали, что его — редкий случай — отпустили-направили умирать… в Воронеж. Через три года — случай ещё более поразительный — его полностью реабилитируют, и он возвращается в город на Неве. Писатель Корней Чуковский, познакомясь с Озеровым, «старым, больным, но неугомонным человеком», не без уважительного удивления заметит: «Он полон всяческих цифр, диаграмм и может, не сходя с места, ошарашить вас десятками всяких таблиц, характеризующих рост нашего хлопководства, нашего сельского хозяйства, нашей промышленности». Но огромный финансово-экономический талант его не был востребован. Последние годы некогда первый экономист России доживал в доме престарелых для учёных.)

13 августа 1930 года Снесарева приговорили к высшей мере, заменённой на 10 лет исправительных лагерей, с конфискацией имущества и высылкой семьи из Москвы, о чём ему и было объявлено через четыре месяца. Но репрессивная карусель раскручивалась далее. Был взят и основательно, пристрастно и прицельно, как только умеют органы, допрошен начальник военных железнодорожных сообщений Украины Сергеев; прицельно — по Снесареву. Учёный и генерал был слишком значительной фигурой, чтобы поставить его только во главе мирной организации враждебных власти учёных. Сергеев, бывавший у него в гостях, на встречах георгиевских кавалеров, дал показания, в которых имя Андрея Евгеньевича высвечивалось в контексте «контрреволюционности». По новому делу № 554672 ему было предъявлено обвинение в том, что он является одним из активнейших организаторов военной контрреволюционной организации бывших офицеров. 18 июля 1931 года он был вторично приговорён к высшей мере по статье 58, пп. 4, 7, 10, 11 (здесь уже один пункт добавился). И опять замена расстрела на исправительно-трудовые лагеря, все те же десять лет.

5

«Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру 10-ю годами. И. Сталин» — всё-таки когда именно срабатывает знаменитая теперь сталинская записка?

Судя по записке, Ворошилов обращался к Сталину с просьбой облегчить участь их царицынского, пошедшего наперекор им знакомца. Косвенное подтверждение — вторая, сопутствующая сталинская записка, зовущая Ворошилова в Большой театр, куда Сталин ушёл в попытке избавиться от усталости и тяжких дум, и свидетельствующая о том, что между ними отношения не переставали быть дружескими. К друзьям же незазорно обращаться с вопросами неудобными, раздражающими.

6

Снесарев, арестованный как якобы один из руководителей монархического Русского национального союза, среди первых и главных проходил и по делу «Весна» (продолжавшему и завершавшему «Дело генштабистов», 1930–1932), когда тысячи генералов и офицеров были арестованы, брошены в застенки и тюрьмы НКВД (ОПТУ), среди них и хорошие его знакомые — известные фамилии, военные соратники, друзья. (Кожинов справедливо полагает, что именно тогдашние репрессии нанесли наиболее тяжкий ущерб нашей армии, и в своей замечательной книге «Великая победа» из множества тогда пострадавших выделяет фамилии Снесарева, Свечина, Егорьева как выдающихся теоретиков и практиков военного дела.)

В том же тридцатом стало раскручиваться и так называемое «Академическое дело», где арестованными оказались историки Платонов, Греков, Тарле, Бахрушин, Любавский (как и Снесарев, родившийся в семье священника, написавший, как и Снесарев, географический, близкий к геополитическому, национально значимый труд).

А в тридцать третьем закрутилось «Дело славистов», или «Российской национальной партии», по которому проходили крупнейшие деятели отечественной науки Н.Н. Дурново, Г.А. Ильинский, М.Н. Сперанский, А.М. Селищев, В.В. Виноградов, П.Д. Барановский, B.C. Трубецкой; среди арестованных и приговорённых были также архивисты, писатели, искусствоведы, реставраторы, музейные работники.

7

Всюду слово «русский» — как угроза большевистскому режиму. Здесь невольно вспоминаешь Брусилова и Снесарева. Брусилов, кому боевыми соратниками прощён грех побратимства с Керенским, видел, что новая советская империя, которой он тоже присягнул, строится на небывалых прежде в истории жертвах. Он наивно пытался уверить себя в том, что «непроизвольная неуловимая духовная пропаганда, невольное влияние наших людей, привычек, взглядов неминуемо отразятся на рядах Красной армии… Необходимо было влить в ряды их противовес, естественный национальный элемент, и под шумок парировать развращение русских наивных запуганных парней. Это могло бы сделаться само собой, духовными флюидами, силой духа, даже без всякого определённого заговора… Пусть для этого необходимо было надеть красную звезду, наружно, но чтобы её сбросить и заменить крестом, нужно было быть тут, на Родине».

Вот и оставались они на родине, надеясь, веря и… попадая под расстрел или в лагеря.

Снесарев, убеждённый стоятель за духовную русскость, только через восемь месяцев зарешеченного узилища и изнуряющих допросов и после того как ему следователями были предъявлены свидетельские показания Сергеева, в которых характер собраний георгиевских кавалеров, проходивших на квартире у Снесарева, утверждался как враждебный советской власти, даёт признание в своей «контрреволюционной» деятельности; признание — с достоинством: «После смерти Брусилова, который связывал с моим именем контрреволюционные надежды, я как двойной георгиевский кавалер бывшей армии, как основоположник нашей Военной академии, как лицо, вообще пользующееся авторитетом и по своей учёности, и по своим личным качествам, и, наконец, как человек, имеющий европейское имя, считался одним из его преемников как по руководящей позиции, так и по тем надеждам, которые с ним связывало контрреволюционное офицерство». Это слова от 21 октября. А уже через день, 23 октября, Андрей Евгеньевич вынужден подписать явно не его стиля, скорей всего, ему надиктованные строки с указанием «сообщников», каковыми выступают преподаватели Военной академии Надёжный, Свечин, Бесядовский, Сухов, Голубинцев, Певнев, Владиславский, Смысловский и ещё несколько человек «со стороны», трое из которых — умершие.

Получалась коллизия, психологически и нравственно чем-то напоминавшая следственный процесс декабристов (мятежно-офицерское, попирающее традицию присяги, фрондистское движение декабристов — для солдат-крестьян обманное, глубоко трагическое. Но сами декабристы, во всяком случае многие из них, были людьми дворянской чести. Руководствуясь понятиями чести и правды, субъективно порядочные, они и пытались отвечать по правде, не оговаривая товарищей, но называя их и невольно обращаясь к их образу мыслей. А большего и не требовалось следственной комиссии.) И вот сто с небольшим лет спустя… Были собрания георгиевских кавалеров? На его квартире? И произносились противосоветские речи? И присутствовали?..