Украденная дочь Санчес Клара

22

Лаура, кто эта девушка с перстнем, на котором изображена кобра?

Покупатели не обращали на это внимания, а вот я время от времени замечала, что надо мной раздается еле слышный скрип колес инвалидного кресла Лили. Я слышала, как она двигается по коридору квартиры и сворачивает в гостиную, чтобы затем заглянуть в другие комнаты, и потому я постоянно чувствовала присутствие бабушки: она, казалось, проникала через потолок магазина и заполняла собой все его пространство. Она проникала в мой мозг. Я избавлялась от ощущения ее присутствия только на занятиях балетом в хореографическом училище. Однако, как только очередное занятие заканчивалось, ее образ снова возникал у меня перед глазами и маячил там вплоть до следующего занятия. Я, сама того не сознавая, постоянно ждала момента, когда ее образ, так сказать, испарится из моего сознания хотя бы ненадолго.

В семь часов вечера я вышла из нашего магазина. Дул очень приятный, хотя и более прохладный, чем обычно, ветерок. Листва на деревьях в этот переходный период между летом и зимой постепенно окрашивалась в различные цвета, и мне это нравилось, потому что делало еще более красивым парк, вдоль которого я ходила, направляясь из нашего магазина в хореографическое училище.

Выйдя из магазина, я увидела ее. Она стояла, прислонившись к двери магазина «Зара», расположенного напротив нашего магазина. Я невольно обратила на нее внимание, потому что, едва я ступила на тротуар, она вытянула ногу и покрутила носком сапожка из кожи питона. Я узнала этот сапожок и посмотрела на нее. Мне потребовалось несколько секунд для того, чтобы припомнить, где я видела эту девушку.

— Ты меня помнишь? — спросила она, подходя.

— Да. Мне хорошо запомнился твой перстень, на котором изображена кобра.

Она посмотрела направо и налево.

— Я ждала тут одного своего друга, но он, похоже, решил заставить меня ждать очень долго.

— Бывает и такое, — сказала я. — Как сапожки? Тебе в них удобно?

— В них не очень удобно, но они мне нравятся. Я как обула их, так до сих пор и не снимаю.

— Это меня радует. Надеюсь, ты еще заглянешь к нам в магазин.

— Обязательно, — сказала она и пошла рядом со мной. — Как только я увидела эти сапожки в витрине, я сказала себе: «Они — для меня».

Она была одета примерно так же, как и в прошлый раз, — в стиле, в котором одеваются рокеры и от которого у Лили, наверное, пробежал бы мороз по коже.

— Твой перстень — это нечто.

— Он тебе нравится? Если хочешь, могу тебе его подарить, — сказала она, пытаясь стащить перстень с пальца.

— Он мне нравится на твоем пальце, не на моем, — поспешно сказала я. Мы с ней почти не были знакомы, а потому я считала такой подарок с ее стороны неуместным.

Она на некоторое время замолчала, а затем взяла меня за руку — и сжала ее при этом, пожалуй, чрезмерно сильно. Мы посмотрели друг другу в глаза. Не знаю, каким в этот момент было мое лицо. Возможно, удивленным и даже возмущенным.

— Не переживай, — сказала она, не отпуская меня. — Я не сумасшедшая. Я просто хочу с тобой поговорить.

Я дернула рукой, чтобы высвободиться.

— У меня нет ни малейшего желания разговаривать. Оставь меня в покое и забудь обо мне.

— Я была бы очень рада тебя забыть. Я была бы очень рада, если бы тебя не было на белом свете.

— Ты что, одна из тех психопаток, которые…

— Прости меня. Я начала совсем не так, как следовало бы. Дипломатичность никогда не была моей сильной стороной. У меня никогда не получалось правильно говорить о важных вещах.

— Послушай, — сказала я, — не морочь мне голову. Давай прямо сейчас прекратим этот разговор, и ты пойдешь своей дорогой, а я — своей.

Она посмотрела на меня так, как будто вот-вот заплачет. Вообще-то она не была похожа на плаксивых девушек (плаксивые девушки перстней с изображением кобры, наверное, не носят), потому что у нее были широкие скулы, на которых слезы затерялись бы и исчезли. Она провела рукой, на одном из пальцев которой был перстень, по кудрявым черным волосам, доходившим до воротника ее куртки.

— Нам нужно поговорить. Лично ты, возможно, в этом и не нуждаешься, но у меня нет другого выхода. Мы не можем оставить все так, как будто ничего не произошло.

Мы находились уже недалеко от входа в хореографическое училище.

— Я ничего не понимаю! — не выдержав, выкрикнула я.

— Я могу объяснить тебе все в течение получаса.

— Сегодня — нет. Все, хватит.

— Я собиралась написать тебе письмо, — сказала она. Ее глаза покраснели — то ли от ветра, то ли от подступивших слез. — Так было бы для меня удобнее, но мне показалось, что это будет не совсем правильно.

Я зашагала быстрее: мне хотелось зайти в хореографическое училище и тем самым прекратить этот разговор. Краем глаза я увидела, что она не пытается меня догнать. Я больше не слышала и звука ее шагов. Она пошла куда-то в другую сторону.

У меня не получалось сконцентрироваться. Перед моим мысленным взором снова и снова появлялась эта девушка с перстнем, на котором изображена кобра. Уже стемнело, и в окнах отражался свет окон соседних домов. Она меня с кем-то спутала — другого объяснения этому инциденту я не находила. Возможно, следовало позволить ей рассказать, что ей от меня нужно и за кого она меня принимает. Тогда мы разобрались бы с этим недоразумением, и так было бы лучше для нас обеих. Я при разговоре с ней подумала, что она не иначе как сумасшедшая, а теперь эта девушка — сумасшедшая она или нет — не выходила у меня из мыслей. Придя к выводу, что у нее что-то не в порядке с головой, я решила, что лучше с ней вообще больше не общаться. Чем было вызвано мое решение — благоразумием или трусостью? Эта девушка нуждалась в помощи, а я ей в этой помощи отказала. Не захотела с ней связываться.

Я пришла домой в десять часов. Лили смотрела телевизор, а мама, как обычно, сидела в своей комнате на диванных подушках в позе лотоса. Они оставили мне на тарелке картофельный омлет и салат.

— Садись поужинай, — сказала Лили, не отрывая взгляда от телевизора.

Я съела немножко салата и присела рядом с ней. Меня всегда угнетало, когда я видела ее уставившейся в экран телевизора, и, чтобы не видеть ее такой, я отправлялась принимать душ или прибирала в своей комнате. Однако сегодня мне было необходимо рассказать кому-нибудь о том, что произошло. Поначалу бабушка меня почти не слушала — потому что она ждала, когда же в этой серии появится Кэрол, — а затем вдруг позвала маму. Та пришла с явным неудовольствием. Лили уменьшила громкость телевизора.

— Так ты говоришь, что она едва не заплакала? — спросила мама.

Я кивнула.

— Думаю, она нуждалась в том, чтобы поговорить, — сказала я. — Она чувствовала себя одинокой.

— Когда она снова появится в нашем магазине, дай мне знать. А если она станет поджидать тебя на улице или где-то еще, позвони нам. Она может быть опасна, — сказала Лили, обмениваясь с мамой одним из тех взглядов, которыми они иногда обменивались, когда рядом находилась Анна.

— Да, — сказала мама непривычно суровым голосом. — Больше с ней ни о чем не разговаривай, поняла?

Мы все втроем, возможно, немножко перегибали палку. Тон задала я, рассказав бабушке и маме об этом нелепом и не имеющем никакого значения случае. Я была избалованной девочкой. Я привыкла к тому, что бабушка и мама меня всячески оберегают, что они ведут себя так, будто кто-то расставил для меня повсюду ловушки. С моей стороны было нелепо, зная, какие они, пересказывать им этот странный инцидент. Теперь Лили станет еще больше мне докучать, и мне уже не позволят уходить по субботам из дому на весь вечер.

— Мне кажется, ты не должна появляться в магазине в течение нескольких дней, — сказала Лили таким тоном, как будто вдруг снова стала сильной женщиной, готовой на что угодно ради того, чтобы уберечь меня от тех или иных напастей и неприятностей. — Она знает, где ты живешь? Знает, где ты даешь уроки?

Я отрицательно покачала головой.

— Ты в этом уверена? — спросила Лили, глядя на меня настолько суровым взглядом, что показалась мне еще более старой. — Завтра в наш магазин не ходи.

Когда Лили что-то говорила подобным тоном, она была на грани приступа гнева, и ей было лучше не перечить. Нужно было просто согласиться и дать ей успокоиться.

— Не переживайте, я только схожу вечером в хореографическое училище, и все.

Лили пристально смотрела на меня, пытаясь прочесть мои мысли и понять, не обманываю ли я ее. Когда она напрягалась, ее глаза становились совсем маленькими и у меня возникало опасение, что она видит меня насквозь и может поэтому узнать, что я пытаюсь ее обмануть.

— Люди порочны, — сказала Лили. — Не забывай об этом. Порочны и лживы. Они способны ради денег на что угодно. Ты меня понимаешь?

— Ну ладно, достаточно, — сказала мама. — Мы, по-моему, вполне понятно ей все объяснили.

— Нет, — замотала головой Лили. — Я хочу, Лаура, чтобы ты поклялась мне, что будешь поступать именно так, как обещала.

Лили, похоже, едва не выходила из себя. Осмелюсь ли я дать ей ложную клятву?

— Ты хочешь, чтобы я поклялась? — спросила я, выигрывая время, чтобы подумать.

— Лили! — крикнула мама.

— Не кричи на меня, Грета. Инцидент с этой девушкой — это нечто экстраординарное.

— Не ссорьтесь. Я вам клянусь. Клянусь всем, что для меня дорого.

Я не была и не собиралась быть набожной, хотя и училась раньше в школе, в которой почти все сотрудницы были монахинями. Однако нарушить клятву означало для меня стать самым лживым человеком на свете, а этого мне отнюдь не хотелось. Я хотела быть верной и максимально искренней. Зачем? Этого я не знала, однако хотела быть именно такой.

— А теперь доедай свой ужин. Кэрол вот-вот появится на экране, — сказала Лили, разваливаясь на диване и мало-помалу становясь такой, какой я привыкла ее видеть. Она была сейчас похожа на льва, который, поохотившись и насытившись, ложится, чтобы отдохнуть.

Я послушно взяла тарелку с салатом, чтобы мне больше не докучали, и села рядом с бабушкой, намереваясь посмотреть вместе с ней по телевизору на свою двоюродную сестру. Она появилась на экране минут на пять, и впервые в жизни я не смотрела на нее во все глаза. Более того, я ее почти не видела. Вместо нее перед моим взором то и дело представала девушка с перстнем, на котором изображена кобра, — девушка, смотревшая на меня каким-то странным взглядом.

23

Обещание Вероники

Лауре понравился мой перстень, и это заставило меня вспомнить о Матео. Однако Матео теперь был воспоминанием из моего — уже ставшего далеким — прошлого, не имеющего никакого отношения ни к Лауре, ни к моей больной маме. Отец почти не работал на своем такси. Он сказал маме, что взял ту часть отпуска, которой не воспользовался летом, и что больница утомила и его. Я восприняла как дурной признак то, что он стал уже едва ли не постоянно находиться рядом с ней. Мне показалось, что он не хочет снова оставить маму одну в критический момент в ее жизни. Что касается меня, то я делала вид, что хожу на занятия в университете, а сама продавала как можно больше товаров и постепенно подбиралась к Лауре. «Сейчас или никогда», — думала я. Я не хотела, чтобы в нашей жизни были еще какие-то призраки и тени, и надеялась, что мне удастся отогнать их от мамы навсегда.

К нам в гости иногда приходила Анна. Ее приходы в сложившейся ситуации были вроде бы очень даже кстати, однако как-то раз, когда я выходила из дому, чтобы вторично попытаться поговорить с Лаурой, и встретила перед нашим домом Анну, она показалась мне очень сильно встревоженной. Выражение ее лица было испуганным и вообще каким-то странным.

Я намеревалась подождать Лауру возле обувного магазина и пойти вместе с ней в хореографическое училище, а если она возле магазина не появится, то перехватить ее, когда занятия закончатся. У меня возникло ощущение, что был запущен какой-то механизм и что если он сейчас остановится, то уже навсегда.

Анна приехала не с Гусом. Она припарковала машину не так точно, миллиметр в миллиметр, как обычно это делала. Все это — если бы я не видела только что, что мама смотрит, не отрываясь, телесериал вместе с отцом, — меня бы сильно встревожило.

— Привет, дорогая, — сказала Анна, целуя меня в щеку. — Куда это ты торопишься?

— Мама чувствует себя хорошо, — вот и все, что я сказала в ответ.

Анна взяла меня за руку.

— А может, вернешься, и мы выпьем чаю? Бетти понравится, если мы соберемся все вместе.

— Не могу. Я договорилась встретиться с парнем.

— А ты не считаешь, что сейчас самое важное и самое срочное — это Бетти?

Мы пристально посмотрели друг на друга. Мне было непонятно, почему она настаивает на том, чтобы я осталась дома.

— Мне не хотелось бы, чтобы в такой важный период жизни ты занималась какими-то пустяками и потом об этом пожалела. Чувство вины — это самое тягостное из всех чувств, которые может испытывать человек.

Этими словами она заставила меня на секунду-другую засомневаться: я почувствовала себя виновной в том, что не нахожусь неотлучно рядом с мамой и что не могу выполнить обещание, которое мысленно ей дала, — пусть даже она об этом обещании ничего не знает.

— Пока, Анна. Спасибо за то, что пришла. Мама тебе всегда очень рада.

24

Лаура и ее ощущение полета

На следующий день мама пребывала в скверном настроении, потому что ей пришлось взять на себя хлопоты по заведованию нашим магазином. Я сказала, что отправлюсь вечером в хореографическое училище, чтобы привести в порядок бумаги и выполнить кое-какую накопившуюся работу.

— А заодно скажи директрисе, чтобы подняла тебе зарплату, — сказала Лили, поворачивая колеса кресла в направлении ванной.

Ванная была тем местом у нас в доме, которого я больше всего боялась, потому что Лили в любой момент могла попросить меня помочь ей перебраться со своего инвалидного кресла в ванну. Хорошо еще, что мы наняли Петре, чтобы он в течение двух часов в день помогал ей делать физические упражнения и купаться и спускал ее со второго этажа на первый, то есть из нашей квартиры в магазин. Тем не менее мне так или иначе тоже приходилось ей в этом частенько помогать, а это было большой физической нагрузкой. Лили с тоской смотрела на то, как я надрываюсь, но другого выхода у нас не было.

Когда я освободилась от всех домашних хлопот, примерно в половину шестого, то сбежала вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки, а на последнем пролете — даже через пять или шесть. Это давало мне ощущение полета. Консьерж провожал меня взглядом, когда видел, что я это делаю. На моих ногах были кроссовки, и я решила, что устрою себе долгую прогулку по парку, не думая о нападках, которые мне придется отразить, когда я снова вернусь в магазин. Для меня этот день стал чем-то вроде выходного, и произошло это благодаря девушке с перстнем, на котором изображена кобра.

Не кури, не пей алкоголя, будь осторожна в общении с юношами, не возвращайся домой поздно, не употребляй наркотики. О господи, Лили говорила, лишь бы что-нибудь говорить! А ведь человек не может очень внимательно вслушиваться буквально во все, что ему говорят. Я шла в хореографическое училище через парк и думала о том, что всё, что я сейчас вокруг себя вижу, было создано для меня, для того, чтобы я всем этим любовалась и пользовалась. Да, всё — от деревянных скамеек до деревьев, неба и красноватого асфальта, по которому топали — нет, над которым порхали — мои кроссовки. Моя двоюродная сестра Кэрол была актрисой и уже снималась в телесериале. А вот у меня, наоборот, не было будущего, которое я сделала бы для себя сама. Я сегодня скажу Саманте, что ей пришло время принять участие в конкурсном отборе в школу, в которой готовят балерин для Национального балета Испании.

— Привет, — раздался рядом со мной чей-то голос.

Я испугалась оттого, как сильно концентрируюсь на своих мыслях, забывая об окружающем мире.

— А-а, снова ты… — сказала я. — Что ты здесь делаешь?

Это была девушка с перстнем, на котором изображена кобра. Ее волосы растрепал ветер. Я изобразила больше удивления, чем была удивлена на самом деле, потому что как только я ее увидела, то тут же поняла, что осознавала: она рано или поздно появится снова.

— Я оказалась здесь случайно, — ответила она. — Приглашаю тебя выпить кофе. На это уйдет минут десять. Здесь на углу есть бар. Не переживай, если ты против, я уйду.

Я смотрела на нее, ни секунды не сомневаясь, что пойду пить с ней кофе. Для меня было невыносимо вернуться домой, так и не выяснив, что же ей от меня нужно. Кроме того, что плохого она могла мне сделать?

Рядом с этой девушкой я казалась самой себе паинькой. Она принадлежала к числу тех девушек, которые везде чувствуют себя раскованно, которые не боятся ничего. Она, без всякого сомнения, была слегка чокнутой.

Бар был старым, с алюминиевыми столами и стойкой, возле которой находилось так много людей, что, чтобы привлечь внимание бармена, приходилось высоко поднимать руку. Она взяла две чашечки и поставила их на один из столов, потом достала пачку сигарет и предложила мне закурить. Я взяла из пачки сигарету, и мы обе прикурили от ее зажигалки «Зиппо», от которой пахло бензином. Я сняла куртку и, сложив ее подкладкой наружу, повесила на спинку стула. Она молча наблюдала за моими действиями. Мне вдруг стало понятно, к числу каких девушек отношусь я.

В этом месте и в этот вечер мне предстояло кардинально изменить свою жизнь.

В окна бара был виден небосвод, усеянный миллионами звезд. Девушка с перстнем, на котором была изображена кобра, отодвинула чашку с кофе в сторону и заказала себе бокал пива. Было заметно, что она нервничает. Она сидела, упершись коленями в крышку стола снизу.

Моя жизнь изменилась — хотя я тогда этого и не осознавала — в тот день, когда эта девушка зашла в наш магазин в первый раз. Бывают дни, в которые появляется много странных предчувствий и человек осознает, что скоро произойдет что-то экстраординарное, а также дни, в которые он время от времени чувствует приливы счастья, не понимая их причины. Вокруг нас имеется превеликое множество чего-то такого, чего мы не видим, но что пронизывает нас, словно невидимые тонюсенькие иголки. С того самого момента, как эта девушка вошла в мою жизнь, меня… меня охватили предчувствия. Нет, я не чувствовала, что произойдет что-то ужасное и бесповоротное — например, автокатастрофа, смерть, землетрясение. Мне просто казалось, что в моей жизни что-то изменится — не обязательно в худшую сторону, — но меня при этом ждет неприятный сюрприз.

Мне было девятнадцать лет. Глядя на выражение лица этой девушки, я поймала себя на том, что мне кажется, будто по своему жизненному опыту она старше меня лет на пятьдесят.

Моя жизнь всегда была легкой. Легкой? Нет, легкой я ее, пожалуй, не считала. Я все свое детство всячески старалась не вызвать чем-нибудь неудовольствие у Лили и у своей мамы, думала о них больше, чем о себе, стремилась не нарываться в очередной раз на фразу «Ты не знаешь, что я для тебя сделала». Однако я даже понятия не имела, как живут другие люди. Я была абсолютно уверена в том, что жизнь у всех людей одинаковая.

— Сегодня ты вышла раньше.

Я пожала плечами, отнюдь не видя для себя оснований в чем-то отчитываться. Я сидела и наслаждалась курением. Подражая Анне, я не стряхивала пепел с сигареты, и это привлекло внимание моей собеседницы. Меня и саму очень сильно раздражало, когда я видела столбик из пепла между пальцев Анны.

— Не думай, что я только тем и занимаюсь, что шпионю за тобой, — сказала моя собеседница. — Я просто шла мимо обувного магазина и, не увидев тебя там, предположила, что ты здесь.

— Случайность, — сказала я. — У тебя не было никаких оснований это предполагать. Ты ничего не знаешь о моей жизни.

— Случайностей не бывает. Для всего имеется своя причина, но мы просто почти никогда не можем ее понять.

— А какова причина того, что ты сейчас находишься здесь? И того, что ты меня преследуешь? Того, что ты не оставляешь меня в покое?

— Если я тебя раздражаю, я уйду. Не хочу, чтобы ты меня боялась. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — ответила я.

— Я так и знала. Мне — семнадцать. Меня зовут Вероника. — Она посмотрела на меня с неприятной настырностью. — В глубине души мне очень больно делать то, что я собираюсь сделать. Я понимаю, что у тебя своя жизнь и что ты хорошая девушка, и я не знаю, имею ли право вырывать тебя из этой твоей жизни. Все зависит от того, насколько ты боишься правды. Ты еще можешь выбрать, я даю тебе такую возможность.

— Могу выбрать? Выбрать что?

— Либо правду, либо ложь. Иногда случается так, что толика правды и толика лжи сливаются настолько, что их почти невозможно отделить друг от друга. Однако бывает и так, что нужно выбирать одно из двух — либо правду, либо ложь.

Произнеся эти слова, она заказала себе еще пива, подняв правую руку — ту, на один из пальцев которой был надет перстень и в которой она держала сигарету. Вторая ее рука была закинута за спинку стула.

Я сидела с выпрямленной спиной, скрестив ноги, поставив локти на стол слева и справа от чашки и соединив ладони под подбородком. Моя собеседница немного нервничала. Я держалась спокойно, выжидающе и старалась выглядеть раскованной. Думаю, я вела бы себя совсем по-другому, если бы предчувствовала, что, сидя на этом стуле и за этим столом, услышу что-то такое, что, можно сказать, взорвет мне мозги. Мир, в котором я жила, вот-вот должен был рухнуть, а я вела себя спокойно.

— Что тебе обо мне известно, Вероника?

Услышав, что я назвала ее по имени, она обхватила колени руками.

— Мало. Может, даже меньше, чем я предполагаю. Но то, что я о тебе знаю, мучило меня всю жизнь.

Мне стало окончательно ясно: передо мной сидит сумасшедшая. Мне вспомнилось, что в каком-то литературном произведении фигурирует персонаж «сумасшедшая Вероника», и я подумала, что это имя ей очень даже подходит. Мне вдруг стало страшно: а если события начнут развиваться так, что Лили обо всем узнает и обвинит меня в бесчестности? Она упрекнет меня тысячу раз, не меньше. Однако мне уже надоело ее чрезмерно подозрительное отношение к людям, оказывающимся рядом со мной. Я признавала, что она жертвовала собой ради меня, работая без отдыха в нашем магазине и выполняя мои капризы. Например, когда я училась в школе, то как-то раз заявила, что не буду обедать в школьной столовой. Лили тогда решила в очередной раз пожертвовать собой: она стала приезжать в полдень, увозить меня домой, там кормить обедом и снова отвозить в школу. Отнюдь не все бабушки в мире делают нечто подобное. Кроме того, я была болезненной девочкой, подхватывавшей все вирусы, какие только имелись вокруг. У меня то и дело поднималась температура, мне приходилось проводить много времени в постели. Мама не могла кормить меня грудью, потому что молоко у нее было плохим, и ей приходилось кормить меня из бутылочки. Лили потом, насколько я помню, постоянно сокрушалась по поводу того, что у меня не выработался надлежащий иммунитет. Поэтому неудивительно, что она продолжала относиться ко мне как к маленькой девочке. Она попросту не успевала трансформировать свое отношение ко мне по мере того, как трансформировалась — то есть росла — я. Она продолжала стращать меня тем, что никому нельзя доверять, и то и дело твердила, что на свете есть только два человека, которые меня по-настоящему любят и которые не подведут меня ни при каких обстоятельствах, — это она сама и мама. Она не осознавала, что психологически угнетает меня, иногда доводя до отчаяния. Я предпочла бы, чтобы она меньше жертвовала собой ради меня и оставила меня в покое, однако в глубине души я ее понимала, а потому считала своим долгом отделять самое главное от ее «перегибов». Самое худшее в бабушках и мамах — это то, что их невозможно выкинуть из своего сердца.

— На твоем месте я подумала бы обо мне черт знает что. Меня удивляет, что ты стала меня слушать и пошла со мной в этот бар.

Она говорила фразами, в которых был заложен двойной смысл — то, что понял бы кто угодно, и то, что понимала только я. Ее последняя реплика означала: раз уж ты пришла со мной в этот бар, то теперь ты от меня не отделаешься.

По правде говоря, эта странная Вероника привнесла в мою жизнь некую новизну. Она одновременно интриговала и забавляла меня. Она была таинственной личностью, которая очень интересовалась мной и которая обо мне что-то знала. Вполне возможно, что причиной тому была Кэрол, которая появлялась на экранах телевизоров почти каждую неделю и у которой уже даже имелся клуб поклонников. Да, Кэрол вполне могла быть ключом к разгадке этой тайны. Возможно, Вероника узнала, что я — двоюродная сестра этой актрисы, и решила, что самый лучший способ с ней познакомиться — это через меня.

— Ты знаешь Кэрол Лариос? — напрямик спросила я.

— Кэрол… Как ее фамилия? — сказала в ответ Вероника, проводя ладонями по лицу — как будто хотела стащить со своего мысленного взора занавеску и вспомнить.

Что бы подумал и как бы поступил на моем месте какой-нибудь другой человек? Невозможно знать, не зная, — можно только предполагать, догадываться, воображать себе что-то. Мне всегда говорили, что у меня богатое воображение, потому что я придумывала разные истории и описывала в них события и персонажей довольно хорошо. Впрочем, мне когда-то также говорили, что у меня талант балерины… Но если у меня и вправду богатое воображение, оно должно помочь мне догадаться, какие намерения у Вероники и почему она так ко мне цепляется.

— Я не знаю, кто такая эта Кэрол, — сказала Вероника.

— Она снимается в одном из телесериалов. Он называется «Враги». Она играет в нем роль Урсулы — девушки, которая всегда ходит в сапожках для верховой езды.

— А какое отношение она имеет к нам?

— Вот об этом я себя и спрашиваю.

Мой ответ вызвал у нее недоумение, и на пару секунд мы оказались с ней в равных условиях.

— Ну хорошо, — сказала Вероника. — Если у тебя есть время, я расскажу тебе одну историю.

Она снова закурила и заказала себе еще пива. Когда подошел официант, у нее вдруг случилась отрыжка, и официант бросил на нее настороженный взгляд.

— Я нервничаю, — сказала мне Вероника. — Ты это, наверное, и сама заметила.

— Я тебя совсем не знаю, — ответила я, — и потому мне неизвестно, как ты ведешь себя, когда нервничаешь, а как — когда не нервничаешь.

Вероника подняла свой бокал с пивом — то ли в знак того, что одобряет мой ответ, то ли в знак того, что смеется надо мной, то ли в знак того, что за что-то пьет. Меня раздражала ее манера вести себя (она держалась так, как будто считает себя «круче» меня), ее манера пить пиво, ее манера курить, ее отрыжка. Я пошевелилась, делая вид, что собираюсь встать и уйти. Я считала, что всему должен быть предел, хотя в глубине души — в самой-самой ее глубине — мне уходить совсем не хотелось.

— Жила как-то раз на белом свете… — начала Вероника своим хрипловатым голосом. — Жила как-то раз на белом свете девушка, которая искала свою сестру. Эта сестра исчезла, и она ее искала.

Она многозначительно замолчала и посмотрела мне в глаза так пристально, что сама не выдержала и отвела взгляд в сторону. Я же даже глазом не моргнула: мне очень захотелось узнать, что же скрывается за этим пристальным и горьким взглядом, который я иногда замечала у Кэрол в сериале.

— А ты случайно не актриса, как Кэрол? Может, это шутка, которую вы с ней задумали разыграть? — пришло вдруг мне в голову.

Мне как-то рассказывали о Кэрол, что она иногда — чтобы попрактиковаться в воплощении различных персонажей — выдает себя за какого-нибудь другого человека. Она выдавала себя за секретаршу, за студентку, за медсестру. Вероника, возможно, сейчас тоже пытается делать нечто подобное. Они с Кэрол, наверное, придумали все это, чтобы выяснить, как далеко могут зайти в своем актерском мастерстве, и выбрали меня в качестве подопытного кролика, потому что Кэрол меня хорошо знала и ей было известно, что я веду довольно скучную жизнь.

— Не угадала. Я ищу свою исчезнувшую сестру и хочу узнать, не ты ли эта сестра.

Я мысленно усмехнулась: хорошенькую же историю они с Кэрол придумали!

— Скажи моей двоюродной сестре, что я почти попалась на подготовленный ею крючок.

— Я не шучу. Я знаю, кто твоя бабушка и кто твоя мама. Лили и Грета. Я знаю, где ты работаешь. Теперь мне хотелось бы только выяснить, кто ты на самом деле.

Я едва не расхохоталась, но меня удержало от этого выражение лица Вероники. Печальные глаза, сжатые губы. Она сняла с пальца свой перстень и зажала его в кулаке.

Пепельница, полная окурков, и пустые пивные бокалы создавали ощущение, что мы сидим здесь уже давно. И сидим без толку. В стекле бокалов отражались тусклые лампы. Вероника сняла куртку и небрежно повесила ее на спинку стула. Она была одета в сильно поношенную футболку — а может, эта футболка только казалась поношенной. Я не могла ее даже представить в такой новой и отглаженной одежде, как у меня. Ей нравилось то, что уже было потрепано жизнью. У меня возникло ощущение, что что-то не позволяет мне вернуться домой, к моей бессмысленной жизни. У меня сейчас, по сути дела, не было более интересного занятия, чем еще немножко поиграть в эту игру. Все мои подруги одевались и вели себя точно так же, как я, и даже Кэрол, которая, будучи актрисой, вела себя фривольно, ничуть не была похожа на Веронику. Кэрол тяготела к одежде в стиле высокой моды, асимметричным прическам и цвету волос «калифорнийская блондинка». Она сидела на диете до истощения и никогда бы не выпила подряд пять бокалов пива. Она сумела остаться такой же худенькой, как в двенадцать лет, и делала себе инъекции «Ботокса», хотя морщин у нее еще не было. Веронике же, похоже, было как раз-таки наплевать на то, что она далека от идеала красоты и что края ее штанин чиркают по полу. Она явно не была актрисой — по крайней мере, такой актрисой, как Кэрол.

Кэрол всегда знала, к чему стремится. Уже в детстве она была практически такой, как сейчас. Не в том смысле, что она так и осталась ребенком, а в том, что ее будущее было еще в детстве «заложено» в ее маленькую голову, ее маленькие ножки и ее маленькие ушки. Она старалась ходить с высоко поднятой головой, чтобы хоть как-то компенсировать свой небольшой рост, и это придавало ей высокомерный вид. Наверное, поэтому она и играла в сериале роль дочери богача. Она отдала бы все, чего добилась в жизни, ради того, чтобы у нее были голубые или зеленые глаза, однако они у нее были такими же, как у абсолютного большинства испанок, и это заставляло ее сидеть на диете и вырабатывать самое высокое самомнение.

— А кто ты? Откуда ты? — спросила я, глядя на губы Вероники. Они были голубоватого оттенка — что, по всей видимости, являлось результатом плохого кровообращения.

— Я тебе уже сказала. Я ищу тебя.

— Это уже слишком. Я ухожу.

— Ты боишься, — сказала Вероника, беря мою куртку, свернутую вчетверо, и прижимая к своей груди. — Но пути назад нет — ты знаешь уже слишком много.

Я с силой вырвала у нее куртку и положила рядом с собой.

— Ты хочешь сказать, что, когда ты родилась, моя мама отдала тебя чужим людям и они тебя удочерили?

— Нет. Я хочу сказать, что она сама удочерила тебя.

За окном было уже совсем темно. В окнах домов напротив горел свет. В это время Лили, наверное, ужинает, а мама отправилась на прогулку.

— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь? — с тревогой спросила меня Вероника.

— Я задумалась о чем-то совсем другом.

Она уперлась грудью в стол и наклонилась ко мне.

— За все эти годы тебе никогда ничего не казалось странным? Ты никогда не слышала каких-нибудь странных реплик? Не замечала чего-нибудь такого, что тебя очень сильно удивило и запечатлелось в памяти?

Я отрицательно покачала головой.

— Я родилась двенадцатого июля семьдесят пятого года в родильном доме «Лос-Милагрос» в одиннадцать часов утра и весила три килограмма семьсот граммов. Мне жаль, что у тебя исчезла сестра, но если ты думаешь, что она — это я, то ошибаешься. У меня есть фотографии мамы, когда она была беременна, и фотографии меня с ней, когда я только родилась.

— А у тебя есть какие-нибудь фотографии, сделанные в палате родильного дома?

— Я как-то не обращала внимания. Может, есть, а может, и нет. Это не имеет значения. У меня сотни фотографий.

— А мама кормила тебя грудью?

Лицо Вероники искривилось так, как будто ей стало больно. Впрочем, подобная гримаса могла выражать и отвращение.

— Прости меня, — сказала она. — Я слишком сильно на тебя давлю.

— Ты хочешь сказать, что ты — моя сестра, что твоя мать — это моя мать и что твой отец — это отец?

— А мой брат — это твой брат, — кивнула Вероника. — Но пока мы не добудем соответствующих доказательств, в этом нельзя быть уверенными. Все зависит оттого, чего захочешь ты.

— И давно ты об этом знаешь?

— С десятилетнего возраста. Представь себе, какое для меня это было мучение.

Вероника заставляла меня волноваться, вызывала у меня неприятные эмоции, но все же мне было ее жаль.

— Я не та, за кого ты меня принимаешь, однако мне не хотелось бы оказаться в твоей ситуации. Я постараюсь тебе чем-нибудь помочь.

— Этого мне вполне достаточно, — сказала Вероника, надевая куртку. — Я на твоем месте пока ни о чем не рассказывала бы дома. Будет лучше, если вначале ты сама разберешься, что к чему.

И тут она достала из своего рюкзачка полиэтиленовый пакет, а из этого пакета — красную коробочку, сделанную из папье-маше. Эта коробочка тут же заставила меня заволноваться. Впрочем, «заставила заволноваться» — это, пожалуй, не совсем адекватные слова: она едва не вызвала у меня шок. Это был предмет из моего детства. Потом он куда-то пропал, и я о нем забыла. Я сама сделала эту коробочку в школе на уроке труда… Я провела ладонью по ее поверхности.

— Где ты ее взяла?

Вероника пожала плечами.

— Не имеет значения, — сказала она.

Я встала и сунула руку в рукав куртки.

— Где я могу тебя найти?

Вероника ответила, что пока что сама будет меня находить.

— Я знаю, что это несправедливо, — сказала она, — но ведь жизнь иногда — настоящее дерьмо.

Я посмотрела ей вслед. Она шла спортивной походкой. «Бедная девочка», — подумала я. Никто бы не заподозрил, глядя на нее, что она пережила такую ужасную трагедию.