Украденная дочь Санчес Клара

— Не строй из себя идеальную мать. Ты это сделала только ради самой себя. Я была всего лишь поводом.

— Всё, хватит! Поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

Я, лежа с закрытыми глазами, почувствовала, что Лили приблизилась ко мне и что моих губ коснулось что-то холодное. Я открыла глаза.

— Сейчас ты выпьешь воды, — сказала Лили.

Ее толстые пальцы отражались в гранях стакана.

Я во время их разговора старалась, чтобы у меня не выделялась слюна и чтобы, соответственно, таблетка растворялась как можно медленнее. Все мои мысли были направлены именно на это. Я слышала, как Лили и мама разговаривают, но думала лишь о том, как бы не допустить, чтобы таблетка растворилась. Моя бабушка, по-видимому, поняла, что я пытаюсь ее как-то одурачить.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться выпить воды. Я попыталась придавить таблетку левой стороной языка так, чтобы на нее не попала вода, но чтобы при этом и мое лицо не перекосилось в какой-нибудь неестественной гримасе.

Я выпила воду из стакана, однако, судя по выражению лица Лили, это ее не удовлетворило. У бабушки было какое-то шестое чувство, которое сейчас подсказывало ей, что что-то ускользает из-под ее контроля.

Я слегка улыбнулась, ничего не говоря, — иначе таблетка переместилась бы со своего укромного местечка, — и снова закрыла глаза. Мама убрала поднос.

— Ну всё, она уже хорошо себя чувствует, — сказала она.

Она поставила поднос на колени Лили, подошла и поцеловала меня в лоб. Я полностью сползла вниз и укрылась одеялом по шею.

Ее поцелуй показался мне каким-то чужим, потому что она целовала меня отнюдь не часто. Она не относилась к числу обычных мам. В ней не было чего-то такого, что имелось в матерях моих подруг, но я не могла толком объяснить, чего именно. При этом нельзя было сказать, что она относилась ко мне плохо. Когда я была маленькой, она иногда включала музыку, и мы танцевали с ней вдвоем. А еще она позволяла мне накрасить ей ногти. Если она была мною довольна, мы ходили с ней за покупками и в кино. Я очень быстро поняла, что мне выгодно вести себя так, как нравится моей маме. Она покупала мне нарядную одежду, чтобы я была красивой, когда мы ходили куда-нибудь вместе. Однако когда я падала, ушибалась, заболевала или приходила из школы со слезами на глазах, это ее очень злило, и я ни за что на свете не хотела быть для нее проблемой. Теперь же я как раз стала для нее проблемой, а потому она наверняка сильно злилась на меня, но при этом ей было тяжело видеть меня в таком состоянии.

Наконец я услышала, как колеса инвалидного кресла заскрипели в сторону двери. Прежде чем закрыть за собой дверь, Лили выключила в комнате свет.

— Спи, и пусть тебе снятся ангелочки, — сказала она.

Она говорила мне это же самое на ночь и в детстве. Разница состояла в том, что теперь я была взрослой, а она — старой, и мы друг другу уже не доверяли.

Я достала таблетку изо рта и уже хотела было прилепить ее к простыне, но передумала и сунула руку под матрас. Там белая масса, которая останется после того, как я разотру таблетку, будет менее заметной. Затем я прошлась пальцем там, где часть таблетки все-таки растворилась. Мне пришлось держать ее между десной и щекой, а не между деснами и языком, где слюны намного больше. Мне следовало бы прополоскать рот и выплюнуть эту воду. Как я ни старалась, часть таблетки все же растворилась и попала в желудок, и я уже начала чувствовать, что в какой-то степени впадаю в состояние покоя, которое в последнее время уже стала ненавидеть. Мне уже не хотелось больше чувствовать, что я парю где-то в облаках, — мне хотелось выйти на улицу и почувствовать себя свободной и независимой. Как поступила бы в данной ситуации Вероника? Впрочем, она никогда бы не оказалась в ситуации, в какой оказалась я, потому что она не боялась кому-то не угодить. Она не пришла бы в ужас оттого, что вызвала неудовольствие Лили. Она наверняка много раз спорила со своей матерью. По всей видимости, никто — ни родители, ни учителя — никогда не указывали ей, что следует делать.

Возможно, мой поступок в отношении таблетки свидетельствовал о том, что я сумасшедшая. Ни один сумасшедший не знает, что он сумасшедший, но я ведь вообще-то находилась в этой комнате и в этой постели потому, что мне порекомендовал постельный режим доктор Монтальво, психиатр. Я находилась здесь не по прихоти бабушки или мамы, а подозревать в чем-то нехорошем доктора у меня оснований не было — как не было у меня оснований подозревать в чем-то Лили и маму, потому что из-за этого моего постельного режима у них добавилось немало работы. Я, конечно же, выздоровею, когда мне перестанет постоянно казаться, что мне что-то угрожает, и когда я перестану думать, что люди, которые любят меня намного больше всех остальных, являются моими врагами. Самым разумным было бы слушаться их во всем, однако я знала, что мое сумасшествие не позволит мне этого сделать.

Я внезапно проснулась. Еще даже не открыв глаза, я поняла, что уже не сплю. Я почувствовала, что в комнате светло, потому что мои веки не были достаточно плотными для того, чтобы скрывать от меня, светло вокруг или темно. Я ощущала вокруг себя какой-то розоватый свет, на фоне которого затем появилась тень. А еще я почувствовала, как кто-то сделал какое-то движение рукой. Я лежала на боку — лицом к двери, к светильнику и ко всему, что могло в комнате двигаться. И тут я сделала то, чего мне ни в коем случае нельзя было делать: я открыла глаза и увидела, что Лили стоит возле моей кровати и смотрит на меня. Она не сидела в инвалидном кресле, а именно стояла. Я, испугавшись, едва не закричала: я уже давно не видела ее не в инвалидном кресле. Она в своей белой пижаме и с белыми волосами показалась мне огромной. Она смотрела на меня испытывающим взглядом, не моргая.

— Я хочу пить, — сказала я.

— Это тебе только снится, а в действительности ты пить не хочешь. Закрой глаза.

Я повиновалась: повернулась на другой бок и закрыла глаза. Лили выключила светильник и вышла. Я, не осмелившись ни обернуться, ни хотя бы открыть в темноте глаза, укрылась с головой одеялом — как делала в детстве, когда совершала какой-нибудь поступок, который мог не понравиться Лили. Мне очень захотелось побыстрее снова заснуть и чтобы ужасное появление моей бабушки без ее инвалидного кресла оказалось всего лишь сном. Однако, когда я, заснув и поспав в течение некоторого времени, опять проснулась, Лили — высокая, большая, без инвалидного кресла — осталась в моей памяти как нечто абсолютно реальное. Более того, когда в семь утра комната была уже залита светом, Лили без инвалидного кресла продолжала оставаться в моей памяти абсолютно реальной.

Я встала, открыла окно, вдохнула свежий воздух и потянулась. Голова у меня работала не так хорошо, как обычно, однако я могла без каких-либо затруднений двигать руками и ногами и ходить, и у меня возникло огромное желание выйти на улицу и стать одной из тех людей, которые идут на работу, в школу, в университет — в общем, куда-нибудь. Я соскучилась по обувному магазину и по общению с людьми… Я повернулась к двери, из которой вот-вот могла появиться Лили. Прошедшей ночью я спала мало, очень часто просыпалась. Интересно, Лили появится в инвалидном кресле или же придет на своих ногах? Я осознала, что всегда испытывала перед ней страх и что этот страх у меня скоро может пройти. Я всегда считала, что уважаю ее и очень люблю, однако теперь, хотя моя голова и была задурманенной, до меня дошло, что я ее прежде всего боялась. Наверное, очень часто бывает так, что любовь — это страх, а страх — это любовь.

Еще не пришло время спасаться бегством: у меня не было для этого достаточно сил, и я не была к этому морально готова. Я не могла перечеркнуть всю свою прежнюю жизнь и выскочить на улицу в пижаме и с распущенными волосами: мне всегда хотелось быть во всем идеальной. Кроме того, я осознавала, что их будет двое против меня одной. Я закрыла окно и снова легла в постель. Я даже не представляла, как выдержу еще одно утро здесь под неусыпным надзором Лили. Я, кстати, до сего момента не задавалась вопросом, как у нее все эти дни получалось одеваться и расчесываться без моей помощи. Обычно ее расчесывала и помогала ей одеваться я. Я делала это перед тем, как спуститься в наш обувной магазин. А еще я считала само собой разумеющимся, что Петре помогает ей принимать душ по вечерам — до того, как я вернусь из хореографического училища. Теперь же мне стало ясно, что она, вполне возможно, принимала душ сама.

Конечно, если бы в мою жизнь не вошла Вероника, если бы не произошло того, что произошло, я осталась бы такой же, какой была раньше, меня не терзало бы любопытство, я не заболела бы на нервной почве и мой маленький мир не разрушился бы. Однако, что бы теперь ни происходило, мои отношения с близкими родственниками уже не будут такими, какими они были раньше, — даже отношения с Альберто I и Альберто II, которые в случае чего сразу же встанут на сторону Лили, а отнюдь не моего отца. На помощь Кэрол мне также рассчитывать не приходилось.

Я ворочалась в постели до восьми часов. Потом я услышала, как Лили крикнула маме, что та лентяйка. Наш магазин открывался в десять, но если Лили не удается поднять маму с постели, та спускается в магазин не раньше одиннадцати.

Лили заехала в комнату в инвалидном кресле, которое едва помещалось между кроватью и шкафом и которое она двигала сама, вращая колеса руками. Она подъехала к окну и с силой отдернула шторы. Зачем она стала разыгрывать из себя инвалида? Может, она делала это, чтобы мне стало ее жаль? Возможно также, что, когда у нее были проблемы с коленями, ей понравилось, как я за ней ухаживаю, и она начала притворяться гораздо более немощной, чем была на самом деле, и теперь мне было странно видеть, как она обрекает себя в результате этого на множество неудобств: отдергивать штору, например, намного удобнее стоя, чем сидя.

— Как тебе спалось ночью?

Я притворилась, что чувствую себя точно так же, как и тогда, когда принимала таблетки, то есть попыталась казаться медлительной и сонной, не желающей подниматься с постели.

— Хорошо. Мне приснилось, что я вижу, как ты подошла к моей кровати.

— Правда?

— Я испугалась, потому что ты показалась мне более высокой, чем была, когда могла ходить.

— Посмотрим, не начнутся ли у тебя галлюцинации.

Я, ничего больше не сказав, встала и пошла в туалет так медленно, как ходила, когда принимала таблетки, то есть сначала опираясь на кровать, а затем держась рукой за стену. Когда я вернулась, шкаф был открыт, и Лили осматривала висящие в нем на вешалках предметы одежды один за другим. Мне это показалось очень подозрительным, но я ничего не стала спрашивать, а просто молча села на кровать.

— Почему бы тебе не позавтракать за столом? — предложила мама, врываясь в комнату, словно порыв ветра, и ставя поднос на круглый столик, который находился рядом с окном и возле которого стояли стулья, обитые розовым бархатом. Именно за этим столом и на этих стульях я болтала с Кэрол, как мне казалось, уже тысячу лет назад.

Я поднялась с кровати и с обессиленным видом опустилась на один из стульев. Передо мной были стакан молока, два ломтя хлеба с маслом и апельсин.

— Так много еды… — унылым голосом пробормотала я, хотя в действительности мне очень хотелось есть.

— Столько, сколько и всегда, — сказала мама.

Она была одета в длинное хлопковое платье с широким поясом на бедрах и в кожаную куртку. Еще она надела замшевые сапоги, которые взяла в нашем обувном магазине из числа самых дорогих. Я ей ничего по этому поводу не сказала, потому что сейчас подразумевалось, что я пребываю в состоянии, в котором такие детали заметить невозможно. В нормальном состоянии я иногда была вынуждена показывать ей цену товаров, которые она таскала из нашего магазина. Она при этом на меня сердилась, однако я предпочитала угождать Лили, а не ей.

Лили, делая вид, что с большим трудом крутит колеса своего инвалидного кресла, выехала на нем из комнаты, и я воспользовалась этим, чтобы слопать всю еду с превеликим удовольствием. Мне даже показалось, что я какая-то машина и наполняюсь через шланг бензином: с каждым куском, который глотала, я чувствовала в себе все больше сил и энергии. Мама занялась тем, что начала, заглянув в шкаф, примерять что-то из моей одежды, хотя вообще-то моя манера одеваться ей не нравилась: она считала ее уж слишком элегантной. Я же, в свою очередь, не смогла бы ходить одетой так, как одевалась она, — то есть как будто я живу на острове Ибица в каком-нибудь автофургоне. В комнату некоторое время спустя снова заехала в инвалидном кресле Лили: взглянув на поднос, на котором не осталось и крошки, она попросила меня подойти. Я подошла и наклонилась. Пальцами с ногтями, выкрашенными в розовый цвет, она запихнула мне в рот таблетку, но не на кончик языка, как раньше, а на его корень. Она буквально засунула свои пальцы мне в рот. Я пошла к подносу, чтобы выпить воды, и, пока делала два шага, отделявшие меня от подноса, постаралась загнать таблетку в укромный уголок рта так, чтобы потом, когда буду пить воду, можно было придавить таблетку языком и не позволить воде протолкнуть ее в горло. Я твердо вознамерилась упорствовать в своем сумасшествии, что бы со мной ни происходило.

Я вернулась к Лили, держа стакан в руке.

— Пей еще, — сказала она. — Это лекарство нужно запивать целым стаканом воды.

Я выпила, чтобы не злить бабушку и рассеять ее подозрения. Повернувшись, чтобы поставить стакан на стол, я запихнула языком таблетку между верхней десной и щекой — более надежное место, чем между нижней десной и языком, потому что туда попадает меньше слюны. И тут я вдруг встретилась взглядом с потухшими глазами мамы, которая волей-неволей должна была заметить эти мои движения языком во рту. Поняла ли она, что я делаю что-то с таблеткой? Расскажет ли она об этом Лили? Я подавила в себе желание взглядом попросить ее ничего не говорить Лили, чтобы это стало своего рода секретом матери и дочери, и вместо этого спросила, собирается ли она надеть что-нибудь из того, что только что сняла с вешалок в шкафу. Я говорила, умышленно произнося слова медленно и с усталым видом, хотя, несмотря на таблетку, вполне могла говорить нормально.

Мама ничего мне не ответила.

— Если ты чувствуешь себя хорошо, мы, возможно, съездим куда-нибудь, — донесся из-за моей спины голос Лили.

Мама держала перекинутыми через руку несколько кофточек и белый свитер из шерсти ангорской козы, который я берегла для особых случаев и который не могла надевать с чем-то черным, потому что на темной одежде были бы видны прилипшие белые волоски. Я также не могла стирать его в машинке, потому что он пришел бы в негодность. Этот свитер нуждался в особом уходе, однако теперь мне на это было наплевать. К черту свитер из шерсти ангорской козы!

— Я пока еще чувствую себя не очень хорошо, — сказала я, глядя на Лили и стараясь двигать мышцами рта как можно меньше.

— Именно поэтому тебе необходимо побыть некоторое время там, где много свежего воздуха и солнца.

Я опустилась — почти рухнула — на стул.

— Я едва могу ходить.

— Мы вместе с доктором Монтальво тебе поможем, — сказала мама, беря наобум предметы одежды, из которых вряд ли можно было бы подобрать какую-либо приемлемую комбинацию. Но и на это мне теперь было наплевать. Я не хотела, чтобы меня куда-нибудь увезли.

— Когда мы поедем? — спросила я.

— Тогда, когда скажет доктор, — ответила мама, бросая кипу одежды на кровать. — Мы поедем в очень приятное место. Устроим себе отпуск.

— Боже мой, Грета! — зычным голосом заявила Лили. — Нет никакой необходимости брать с собой все барахло, которое имеется у нас дома!

Я поднялась со стула и легла на кровать, столкнув часть одежды на пол. Я старательно делала вид, что все еще пребываю в полусонном состоянии.

— Думаю, нужно проветрить комнату, — сказала Лили. — Ложись вздремнуть на диван, а после мы перенесем тебя сюда.

Мама не очень обрадовалась этим словам. Она тут же сказала, что я, когда сплю, вешу целую тонну, а проветрить вполне можно и потом, когда комната будет пустой.

Я слушала их разговор, лежа лицом — а главное, ртом — вниз и с закрытыми глазами. Самое важное, о чем я в этот момент думала, так это как бы мне побыстрее вытащить изо рта то, что осталось от таблетки.

— Задерни штору, — потребовала Лили.

— В этом нет никакого смысла, — сказала мама. — Когда она спит, ей все равно, темно в комнате или светло.

Я вздохнула и в самом деле едва не заснула в течение тех нескольких минут, которые потребовались маме и Лили, чтобы собрать одежду и кое-какую обувь и выйти. Я не открыла глаза даже после того, как услышала, как хлопнула дверь, потому что почувствовала, что Лили все еще в комнате — я почувствовала это благодаря той энергии, которая исходила от нее и которая притягивала к ней людей так, словно внутри ее тела находился мощный магнит. Кроме того, я не услышала, чтобы заскрипели колеса инвалидного кресла. Правда, расстояние от того места, где только что находилась Лили, до двери комнаты было очень маленьким, но, тем не менее, вполне достаточным для того, чтобы инвалидное кресло успело издать какие-то звуки. Я перевернулась на левый бок, тем самым оказавшись к двери спиной, и пролежала так минут пять. Чувствуя, что от биения моего сердца кровать едва ли не ходит ходуном, я старалась дышать как можно глубже. Наконец я услышала скрип колес и затем звуки открываемой и закрываемой двери, после чего перестала ощущать исходившую от Лили энергию. Я — как бы во сне — перевернулась на другой бок и приоткрыла глаза. В комнате никого не было. Я засунула палец в рот, вытащила таблетку, размазала ее по матрасу и очистила рот так, как могла: сплюнула слюну с растворившейся в ней частью таблетки на ладонь и тоже размазала ее по матрасу, полагая, что уж на него-то они обратят внимание в последнюю очередь. Затем я набрала в рот немного воды, прополоскала его и сплюнула эту воду на матрас — так, чтобы она впиталась в него. Хотя меня все еще клонило ко сну, я чувствовала себя все более и более бодрой. Вспомнив о том, что мама наполовину опустошила мой платяной шкаф, я стала думать, что смогла бы надеть, если бы надумала бежать. Мама не закрыла дверцы шкафа, и я увидела там очень длинные штаны из черного крепа, которые мне приходилось надевать с туфлями на высоких каблуках, чтобы не чиркать нижним краем штанин по земле. Такие туфли в данной ситуации явно не подходили. К счастью, мама не заметила кроссовки, в которых я ходила давать уроки балета. Я беззвучно поднялась и спрятала кроссовки под кровать. Погода в этот день стояла прекрасная, небо было ярко-голубым, но кое-где — из-за промышленных выбросов — слегка серым. Окна домов напротив казались огромными бриллиантами. Я нашла среди вещей рубашку и свитер и принялась лихорадочно искать какие-нибудь джинсы: не могла же я пускаться в бегство в длиннющих штанах, в которых то и дело спотыкалась бы и падала! Еще мне было необходимо взять с собой что-то вроде пальто, куртки с капюшоном или длинный жакет — примерно такой, как у моряков. Ничего этого в шкафу не было. Я поменяла трусы, достав свежие из ящика и засунув использованные в угол верхней полки шкафа. Еще я достала из ящика толстые носки и запихнула их в кроссовки. Хотя то, что я сейчас делала, могло показаться нелепыми поступками сумасбродки, я не чувствовала себя ни сумасшедшей, ни даже просто чудачкой. Глядя на небо, я испытывала такую же радость, как и раньше, и мне очень хотелось вернуться к нормальной жизни. Я не казалась себе странной — странными мне казались мои бабушка и мама. Они были одновременно и такими же, как раньше, и совсем другими. Мне, похоже, все же придется удрать отсюда прямо в пижамных штанах. Если я надену свитер, они не будут очень сильно бросаться в глаза. Они были сшиты из фланели, мне их подарила Лили. Мне, кстати, понадобятся деньги. В пепельнице, которая стояла в гостиной и которой пользовалась Анна, когда приходила к нам, лежала целая куча монет. Анна, зайдя в гостиную, сразу же сдвигала эти монеты в сторону и клала на край пепельницы дымящуюся сигарету.

Но куда я пойду? Я ведь даже не знаю, где искать Веронику. Я могла бы позвонить какой-нибудь из своих подруг и спрятаться у нее дома, но в этом случае я могла навлечь на нее неприятности. Еще я могла бы пойти в хореографическое училище, но там хорошо знали и очень уважали Лили, а значит, она легко сможет убедить тамошнюю администрацию, что у меня не все в порядке с головой. Лили явно доминировала во всех отношениях надо мной. Мне не следует обращаться ни к кому, кто знаком с Лили. Я решила, что придумаю что-нибудь уже после того, как выберусь отсюда. Мне следовало торопиться, потому что как только врач придет и осмотрит мои зрачки при помощи своего маленького фонарика, то сразу поймет, что я не принимала сегодня выписанного мне лекарства.

Я еще раз осмотрела приготовленные вещи и легла в постель с приподнятым настроением, потому что теперь у меня была одежда, в которой я могла выйти из дому. Осталось только придумать, как это сделать. «Когда комната будет пустой…» — сказала мама. Сейчас здесь находилось все, что было моим: мои предметы одежды, книги, письменный стол. Все мое имущество умещалось на территории в пятнадцать квадратных метров. Если я сбегу, мне не достанется в наследство обувной магазин, и вся та работа, которую я в нем выполняла, окажется напрасной. Реалии были таковы, что работала я в магазине много и что бабушка мне за это почти ничего не платила на том основании, что магазин якобы принадлежит и мне. Теперь же я осознала, что на самом деле мне ничего не принадлежит и что, если я сбегу, мне придется начинать все с нуля. Письменный стол я купила сама, он был очень красивым, из резного дерева, и мне было жаль, что я уже больше не увижу его и не сяду за него, чтобы составлять отчеты о деятельности магазина или чтобы систематизировать данные о своих ученицах и составлять план занятий. Иногда, если я сидела за письменным столом очень долго, в течение нескольких часов, бабушка приносила мне стакан молока и, усевшись рядом, наблюдала, чем я занимаюсь. Зачастую она придвигала стул с обивкой из розового бархата, на котором сидела, к столу и начинала давать мне советы. Или же просто смотрела на меня и говорила: «Какие у тебя красивые пальцы!» А я теперь замышляла удрать от нее. Раньше мне даже в голову бы не пришло, что такое возможно.

Я услышала, как Лили подъезжает в инвалидном кресле к двери комнаты. Мне тут же подумалось, что вообще по квартире она наверняка ходит, как все здоровые люди. Это ее инвалидное кресло начинало действовать мне на нервы. Стрелки часов показывали половину первого. Я снова притворилась, что сплю, а когда Лили подъехала к моей кровати, сделала вид, что просыпаюсь. Я специально не стала откидывать волосы с лица: мне не хотелось, чтобы она могла всмотреться в мои глаза.

— Который час?

— Полдень. Хочешь воды?

Я отрицательно покачала головой. Лили меня в чем-то, похоже, заподозрила. У нее на коленях лежали очень длинные вязальные спицы и клубок белой шерсти.

— Я вяжу тебе свитер, — сказала она.

— Не знаю, выживу ли я и смогу ли его носить, — ответила я, произнося слова едва ли не по слогам.

— Не болтай глупостей. Ты вернешься как новенькая, и свитер у меня будет уже готов.

Я не знала, что Лили умеет вязать. У нее никогда не было времени проявить себя в качестве домашней хозяйки, поскольку она должна была обеспечивать средствами к существованию нас троих — свою дочь, меня и себя, — и это далеко не всегда ей легко удавалось: был период, когда продажи упали до нуля, и Лили пришлось снизить цены на пятьдесят процентов, теряя в результате этого много денег, пока ей наконец не пришло в голову прорекламировать свой магазин в различных туристических справочниках, и тогда ситуация резко изменилась. А еще как-то раз мама исчезла на четыре месяца, и Лили пришлось одной возиться со мной. Мне тогда было восемь лет, и я увидела, как Лили плачет и спрашивает себя, что она сделала такого плохого, за что ей досталась такая непутевая и неблагодарная дочь. Я сразу же начала стараться вести себя так, чтобы не доставлять бабушке еще больше хлопот и чтобы, так сказать, компенсировать ей разочарование, которое вызывала у нее дочь. Мама появилась через четыре месяца с таким видом, как будто ничего не произошло, привезя с собой несколько нарисованных ею картин и вшей, которые тут же перекочевали и на нас. Она сказала, что мы даже представить себе не можем, как замечательно в Таиланде, что ей хотелось бы там родиться и что она осталась бы там навсегда, если бы у нее не было нас. Еще она сказала, что снова поедет туда, как только сможет. Лили повесила картины на стены и не стала маму ни в чем упрекать — как будто и в самом деле ничего не произошло. «Когда ты станешь взрослой, тебе придется о ней заботиться, — сказала мне Лили. — Она — это какой-то кошмар, но при этом — моя единственная дочь, и ради нее я способна на что угодно. На что угодно».

Но теперь все это осталось где-то там, в прошлом, и не имело никакого отношения к настоящему.

Лили взяла спицы, нацепила очки и начала вязать.

— Как тогда, когда ты была маленькой. Помнишь? Ты делала домашние задания, а я вязала свитера и шарфы.

Я посмотрела на бабушку широко открытыми от удивления глазами: я никогда не видела, чтобы она вязала свитера и шарфы. Более того, я даже не знала, что у нее есть вязальные спицы. Она сейчас хотела, чтобы мы вспомнили то, чего в действительности никогда не происходило. В моем детстве Лили забирала меня из школы и везла в свой магазин. В подсобном помещении магазина меня ждал бутерброд, завернутый в бумагу. Я делала домашние задания, сидя там и жуя этот бутерброд. Из-за двери слышались голоса покупателей, периодически заглушаемые певучим голосом Лили. В подсобном помещении пахло кожей и картоном, и я иногда, вместо того чтобы заниматься, разглядывала золотистые застежки сумок и украшения на праздничных туфлях. Когда приходило время, Лили или мама — если та не была в отъезде — отвозили меня на машине на занятия по балету, которые по распоряжению мадам Николетты проходили каждый день до девяти часов вечера. Мадам Николетта говорила, что у меня как у балерины большое будущее и что она помогает Лили воплощать в жизнь ее мечту о том, чтобы стать бабушкой одной из лучших балерин Национального балета Испании.

Когда бы я ни видела мадам Николетту, на ее голове всегда были темные вуали и шелковые платки, а потому ее волосы и лицо были почти не видны. Она всегда отражалась в огромных зеркалах танцевального зала так, как будто летела, как будто поднималась аж до самого потолка. В глубине души я осознавала, что я не просто не блестящая, а вообще довольно посредственная балерина, и когда я начала раз за разом проваливаться на конкурсных отборах, то спросила у нее, почему она не была честна с моей бабушкой и со мной. Мадам Николетта обняла меня и сказала: «Так было намного лучше для тебя, поверь мне». Впоследствии она ушла на пенсию, и я заняла ее место в хореографическом училище. Теперь мне кажется, я понимаю, что она хотела этим сказать. Лили относилась ко мне лучше в течение того долгого периода, пока верила, что я стану знаменитой и что благодаря этому она, в свою очередь, станет бабушкой суперзвезды балета. Когда же эта ее мечта закончилась ничем, я была уже достаточно взрослой для того, чтобы защитить себя.

Вообще-то Лили никогда не относилась ко мне плохо, так что мадам Николетта преувеличивала, однако она, должно быть, видела в моей бабушке и во мне что-то такое, чего я не замечала.

— Когда мы поедем?

— Когда у доктора появится свободное время, он придет и осмотрит тебя, и если он решит, что ты в подходящем состоянии, мы поедем. Хоть в полдень, хоть в полночь. Это не важно, багаж уже собран. Вот увидишь, ты прекрасно проведешь там время.

Я поудобнее положила голову на подушку, закрыла глаза и стала думать, от кого мне будет легче улизнуть. В пять часов бабушку возле меня заменит мама. Мама — более проворная, и прошмыгнуть беспрепятственно к входной двери мне будет труднее. Кроме того, она может прийти вместе с Ларри, и тогда их будет двое против меня одной. Лили потребуется несколько секунд на то, чтобы подняться со своего инвалидного кресла, а ее возраст и вес лишали ее возможности бегать. Кроме того, мне не стоило тянуть время и тем самым давать возможность явиться сюда врачу, потому что тогда я уже ничего не смогу сделать. Главная проблема сейчас заключалась, получается, в Петре, и хотя снаружи не доносилось абсолютно никаких звуков, мне следовало убедиться, что его у нас в квартире нет.

— Петре мог бы помочь мне принять душ, прежде чем мы поедем, — сказала я.

— Петре здесь нет. Тебе поможет Грета.

Я могла бы сейчас соскочить с постели, схватить кроссовки, стоявшие под кроватью, и свернутый вдвое свитер, который лежал на средней полке шкафа. Или же могла бы подняться, зевая, надеть свитер, взять кроссовки и, мурлыкая что-нибудь себе под нос, выйти из комнаты. Пройдет несколько минут, прежде чем Лили поймет, что я удрала, и начнет действовать. Я изнывала от желания вскочить и броситься наутек. Прежде чем она успеет что-то крикнуть консьержу, я буду уже на улице. Я надену кроссовки на лестнице. Возможно, у меня не будет времени прихватить с собой монетки, лежащие в пепельнице на столе в гостиной, но ситуация складывалась так, что это было не настолько уж и важно. Хватит ли у меня смелости? Действительно ли я сейчас вскочу с постели и брошусь бежать? Инвалидное кресло Лили стояло вплотную к моей кровати, и даже если Лили резко с него поднимется, ей придется его разворачивать, а это даст мне время, необходимое для того, чтобы добежать до двери. Однако лучше всего было бы поначалу действовать так, чтобы это не вызвало у нее тревоги.

Я придвинулась к краю кровати и медленно — как бы с большим трудом — стащила с себя одеяло. Я приняла решение: сейчас или никогда. Лили уставилась на меня. Я спустила ноги на пол и — делая вид, что это требует от меня неимоверных усилий, — выпрямилась и села на край кровати, а затем ногой подтащила к себе по полу кроссовки: я изменила свой план и решила обуться прямо сейчас. Я наклонилась, спокойно вытащила носки и надела кроссовки. Лили, находясь по другую сторону кровати, не могла видеть, что я их надеваю.

— Можно узнать, что ты делаешь? — спросила Лили, наверняка примеряясь, как ей будет удобнее встать.

Я повернула к бабушке голову, и мне захотелось заплакать. Ну почему я так ее боюсь?

— Ничего. Я хочу немного посидеть.

Услышав, что спицы снова стали постукивать друг о друга, я резко вскочила и выхватила из шкафа свитер. Лили вскрикнула, вытянула руку со спицей в мою сторону и, как я и предвидела, попыталась встать.

Я не стала тратить время на то, чтобы забрать монетки из пепельницы. Распахнув входную дверь, я выскочила из квартиры, закрыла дверь за собой и побежала вниз по лестнице, надевая через голову свитер. Носки остались лежать на полу в комнате. Мимо консьержа я прошла обычным шагом. Он бросил на меня удивленный взгляд, а когда я уже миновала его, окликнул: ему наверняка захотелось спросить, как я себя чувствую. Я, обернувшись, помахала ему как бы на прощание рукой и пошла быстрее. Выйдя на улицу, я вообще побежала, однако сил бежать быстро у меня не было. Я бежала по улице Гойи так, будто совершала легкую пробежку. Я очень быстро вспотела, и у меня возникло опасение, что я могу упасть в обморок: я ведь принимала много таблеток, а затем вдруг прекратила это делать… Нет, мне не следовало думать об этом! Меня толкала в спину какая-то рука, а вуали мадам Николетты делали меня легкой, как перышко. Чем дальше я убегу, тем лучше. Если бы я только знала, где живет Вероника! Я так и не удосужилась разузнать о ее жизни поподробнее… Мне хотелось пить. А если поискать ее отца? Вероника говорила мне, что его зовут Даниэль и что он чаще всего ждет пассажиров на стоянке такси на площади Колумба. Я посмотрела назад. Я была уверена, что Лили и Грета уже сели в «мерседес» и что им будет совсем не трудно меня догнать. Они могли сказать какому-нибудь полицейскому, что я прохожу курс лечения у психиатра и что я удрала. У меня не было с собой никакого документа, удостоверяющего личность, и полицейскому будет достаточно лишь взглянуть на меня, чтобы усомниться в моем психическом здоровье и поверить тому, что ему наболтает Лили.

Я остановилась и прислонилась к стене Музея восковых фигур, чтобы отдышаться и посмотреть, где же здесь стоянка такси. Терять много времени на отдых я не могла. Я решила пойти на ту стоянку, которая была ближе, и подбежала к двум таксистам, которые разговаривали, стоя у своих автомобилей.

— Скажите, пожалуйста, вы знаете таксиста по имени Даниэль? Мне срочно нужно его увидеть.

— Как? Даниэль? А как его фамилия?

Я только сейчас подумала, что Вероника знает обо мне все, а я даже не знаю ее фамилии. Я пожала плечами.

— Такой высокий, симпатичный мужчина, в очках. Его дочь зовут Вероника.

— А-а, Даниэль… — сказал один из таксистов.

— Это вопрос жизни и смерти. Вы можете его найти?

Таксисты окинули меня взглядом с головы до ног и переглянулись. Им, наверное, уже до смерти надоели люди со странностями, и именно таким человеком я им наверняка показалась. Я провела ладонью по своим растрепанным волосам, чтобы привести их хоть чуть-чуть в порядок.

— Мне уже пора ехать, — сказал один из них.

— Пожалуйста, — сказала я второму. — Я просто хочу, чтобы вы сказали ему, что Лауре — той девушке, которую искала Вероника, — угрожает опасность и что она нуждается в его помощи. Он поймет.

— Вообще-то нужно позвонить в диспетчерскую. Я, правда, не знаю, захотят ли они передавать ему сообщение личного характера.

— Так ведь тут все очень просто. Если он захочет меня проигнорировать, он это сделает, — сказала я, оглядываясь по сторонам и всматриваясь в машины, которые ехали по направлению ко мне.

Таксист все-таки решился позвонить в диспетчерскую. Почти сразу после того, как он это сделал, в его такси сел пассажир, и водитель, пожелав мне через открытое окошко удачи, уехал.

Я не знала, как поступить: то ли спрятаться, чтобы меня не обнаружили Лили и Грета, то ли встать на видном месте на случай, если сюда приедет отец Вероники. В конце концов я решила укрыться за входной дверью какого-то банка, за которой находилась еще одна дверь, причем пространство между этими двумя дверьми было таким большим, что там могли бы лечь спать на полу сразу несколько бездомных. Лили с мамой, возможно, уже проехали по этой площади на своем «мерседесе» и увидели меня, но мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать и надеяться, что Даниэль захочет мне помочь. Его, наверное, тоже мучают сомнения, отец он мне или нет, а если они его мучают, то его пригонит сюда любопытство. Но если он все-таки не приедет? Мне придется поразмыслить над тем, где я проведу ночь. Я могла бы поехать домой к родителям Паскуаля и объяснить им, в какой ситуации я оказалась, однако Лили рано или поздно может прийти в голову, что я обратилась именно к ним, и тогда мне придется от них уйти, потому что Лили умеет убеждать людей в своей правоте и вообще она хитрая. Кроме того, она — моя бабушка, и вряд ли кто-то поверит, что бабушка желает своей внучке зла.

Через двадцать минут, когда я уже серьезно раздумывала над тем, как выпросить у кого-нибудь денег на метро, я вдруг увидела, что вдоль выстроившихся в ряд такси ходит мужчина, похожий на Даниэля. Я бросилась туда. Он был одет в джинсы и расстегнутую куртку с капюшоном, под которой виднелась белая рубашка.

— Даниэль? — спросила я, подбежав к нему.

Он окинул меня взглядом с головы до ног — точно так же, как это недавно сделали его коллеги-таксисты. Его лицо было очень серьезным и немного испуганным.

— Лаура?

Я протянула ему руку, чувствуя, что моя ладошка стала ледяной от холода и оттого, что кровь по моим венам сейчас бежала очень медленно. Однако меня уже не приводила в ужас мысль о том, что я вот-вот могу увидеть «мерседес», на котором Лили гонится за мной.

Даниэль снял куртку и накинул ее мне на плечи.

— Мое такси стоит вон там, в самом конце. Пойдем.

Мы шли молча, быстрыми шагами. Когда мы подошли к автомобилю, он снял с меня куртку и положил ее в багажник. Затем сказал, чтобы я села на переднее пассажирское сиденье. Он закрыл дверцу и повернулся ко мне.

— Так это ты…

— Да, я — Лаура. Вероника говорит, что она, возможно, моя сестра, а вы — отец.

— Не знаю, говорила ли она тебе, что я не верю в это предположение. Мои дети — Вероника и Анхель. Больше у меня детей нет. Мне хотелось бы внести эту ясность, прежде чем мы продолжим разговор.

Я закивала в знак согласия.

— Итак, насколько я понял, тебе нужна помощь. Что случилось?

Я попросила, чтобы он увез меня с этой площади, потому что сюда в любой момент могла нагрянуть моя бабушка, и она бы нас заметила. Он завел двигатель, и мы поехали.

— Я еще не обедал. Ты, я уверен, тоже.