Прощай, Атлантида Шибаев Владимир

– Та, что специалист по гигиене беспозвоночных, – уточнил вторая.

– Нет, это которая за свою голову не отвечает, а отвечает, как Галкин, чужими голосами, – возразил третий.

– Ищите на шестом, – кратко посоветовал первый, кроя брошюрой Троцкого. – В дальнем покое за гладильной доской. Это все в промпартии знают.

Но географ-то помнил, что в приюте лишь пять этажей.

– В морге, на экскурсии они все, вновьприбывшие, – разъяснил косящий одним глазом под женщину. – К инвентарю присматриваются.

– Врет, – крякнул полный снизу, – и мухлюет, – добавил, яростно выхватывая у соседа из веера брошюру. – Второй раз "Шагом вперед" лупишь мою "4-ю конференцию", – и приготовился устроить соседу хорошенькую чистку.

– Иди налево, с левым уклоном, потом направо, без уклона, потом налево, потом магистрально, – пробурчал с какой-то кровати закрытый одеялом холмик.

Наконец Арсений выбрался к дверке "Администрация". Чуть страшась своей наглости, он просунулся в предбанник с двумя боковыми помещениями, дверца одного из которых была украшена кривым рукописным плакатиком "директор", а на дверях другого покоился огромный щит с золотыми буквами: "Завхоз Леокадия Львовна Зверковская". Мучимый необходимостью, он сунул голову, с трудом оттянув дубовую махину двери, во вторую и увидел непомерный зал, посреди которого за столом с бронзовыми набалдажниками восседала обширная бультерьер в белом халате и перемешивала и тасовала колоды денег на столе, а напротив нее в двух безмерных кожаных креслах валялись два ленивых лысых бугая, тыкая снарядами пальцев в воздух:

– Ты тут баба свежая, Лерва. Порядков всех не обучена.

– Я баба так свежая, как ты соску сосун, – ловко отбрехивалась бывшая старшая сестра.

– А Папане за отел, – сопел один.

– А Барыге за разбор полетов? – бухал другой.

– Мальчики, все будет, – уверяла сестра. – Сейчас соревнования стрелков по тарелкам с бурятскими лучниками проведем, потом ремонт на первом: сауна, баня для инвалидов-умственников, секс-шоп на сто очков, а тут и бабоньки рекой хлынут, можете без сомнений.

– Не жми, зверина, – нажал один. – Тепло перекроем, и сдохнут твои мозгляки. Тебя в казенку уволят, чем кормиться будешь.

– А то, – радостно поддержал второй. – Папаня электру вырубит через начальника сетей, чубайс твою мать, на базар попрешься, чужие трусы нюхать. Папаня обещал, зароет тебя, зверина.

– Ладно, мальчики, козы строить. Я и сама не первый день целка. Одна семья умственного труда. Нечего выше крыши ссать. Всем будет. Вам чего, товарищ? – неожиданно увидела она Полозкова. – Неприятностей?

– Извините, – нежно-злобно пропел один бугай и, взяв со столика стеклянную полную пепельницу старого толстого стекла, с силой пушечного ядра пустил ее навстречу Арсению Фомичу.

– А вот щас встану, – взялся за ручки кресла второй, кажется, собираясь вставать, как инвалид, совместно с креслом, – будешь точно из гроба морду всовывать.

Географ спешно ретировался и юркнул в кабинетик "Директор". Несомненно это был бывший главный бухгалтер "Красного мотальщика", пьяно упавший рядом с Арсением в день неудавшегося дня рождения.

– Вас тут что, всех перетасовали? – выдавил пораженный географ.

– Здорово, безглазый, – приветствовал тот, узнав Арсения. – Дурак ты, что орган тогда мне не продал. Я тут, в богадельне, за месяц на все наберу. А у тебя теперь и даром не возьму, есть предложеньица получше.

– Вы что же здесь, директор?

– Точно так. Служитель сострадания. Ну я тебе скажу и люди тут – все, как ты, чумной к лунному, дурной к скособоченному. Вот только оклад зарплаты маловат, все Леокадия поджирает, – посмеялся он свое шутке. – Но место, как доска почета, – перевел он лицо на строгое. – Ты чего приперся, мы тут не подаем.

– Ищу одного пациента, – промямлил географ.

– Кого? – удивился бухгалтер. – Не значится у нас никакая фамилия. Тут никого не найдешь, они все перепутались, фамилии и профессии позабыли, а на вопросы о происхождении отвечают – только с адвокатом. Мы их пока держим поштучно и попалатно, чтоб комплект поварихе был. Различаем по мимике и стулу. Кто нужен то?

– Аркадия Самсоновна Двоепольская, – отчеканил Полозков. – Пожилая старушка. Но в полном здравии.

Директор-бухгалтер съежился, поглядел на висящую на стене грамоту за ударный труд, а потом, подхватив табличку "ЗАКРЫТ НА ОБЕД" и вывесив ее на дверь снаружи, вернулся. Уселся на стульчик, вытер углом портьеры пот со лба и, указав посетителю на грамоту, буркнул:

– А у нас такой нет. Нет ее такой. В списках не значилось.

– Но, позвольте, – возразил географ.

– Не позволю! – взвизгнул бухгалтер. Взял табличку " УЖИН НЕ ТРЕВОЖИТЬ", повесил на ручку внутри и сообщил:

– Неделю уже, как не прибыла. И не ждем. Так что, дорогой безглазый соратник по счастью, успеха Вам по семейной жизни шагать и так далее, а мы тут… у нас фронт на первом этаже работ, одних списанных материалов… некомплект… брак, несуны, мыши, – запутался он. – Вот простыни в стирку сдаю. Две полуторные сдал, а обратно возврат – одна двуспальная рваная. У многих умственных от бывшего труда недержание, проблема мочи в голову и обратно, наволочки ночами жуют, – понес ахинею и вслед удаляющемуся географу крикнул. – Глазик последний на будущее берегите.

Двумя этажами выше, куда географ юркнул по неприметной лестнице, оказалась довольно просторная телевизионная комната, где вовсю работал телевизор без звука и шумели и галдели полтора десятка постояльцев в похожем на больничное обмундировании. Посреди группы бегал заводила, тот самый худой и небритый, которому не хватало тридцати рублей, и трубно вопрошал в подобие микрофона, бывшую детскую скакалку с обрезанным шнуром:

– Что-то дама в углу, Ваш Ай-Кью сегодня пляшет адью. Дуба стоеросового дает. В сегодняшней викторине вы не фаворитка. На Вас не поставишь и свечку. Ну-ка, опять вам вопрос: "Кто не кует, а числится?".

– Мелодический ряд в сложной полифонии теряет терцию, – крикнула, чуть не плача, означенная дама и запахнула расползающийся халат какой-то скалящейся мочалкой, возможно, бывшим горностаем.

– Кузнечик! – надсадно завопил полный дядек, жуя от нервов яблоко. – Мы кузнецы, и дух наш – молот. И серп и молот ниву покорят, на бескозырке якоря, и те горят. Труда и почета отсчет, на древке мы выведем: время, взлетай поскорее вперед.

– А вот наш уважаемый составитель спичек…

– … спитчей… – обиженно поправил дядек.

– …я и говорю, пищик. Составитель сегодня в апоплексическом ударе, – крикнул затейник. – Поапплодируем ничего не соображающему. Внимание, сейчас главный приз – собранные по подписке тридцать рублей. Вопрос – чем отличается паранормальная дизфункция униатской историографии от так называемого местечково-волостного стереотипажа.

Посыпались ответы:

– Этот шире. – Просто тогда волосистей были. – Неблагозвучных вопросов дамам не задавать. – Давать, давать с заду.

– А хоть бы и цветом, что с того! – ловко крикнул автор спитчей. – Сам не знаешь, айкьюкала.

– Знаю, но не скажу, – со злобной ухмылкой закончил викторину ведущий. – Чтоб вы порылись в библиотеках, а не в чужих тумбах. До новых, новых встреч у экрана, дорогие друзья.

Поднялась суматоха. Кто-то крикнул:

– Авантюрист, экспроприатор, досрочно сдвинем из этажных старост. Отдай заначку, знайка шелудивый. Отдай диве десятку, которую до среды.

– Ему надо, как медведю, на ухо наступить, – бросилась к обидчику дама с горностаем, и правда пытаясь тапком придавить тому ухо.

– А где шестой этаж? – растерянно поинтересовался Сеня у пробегавшего возбужденного старичка, свертывающего в боевую трубу, как для битья мух, газету " По клеткам с ручкой шагая".

– Там, там, за поворотом, где и пятый. Только шестой называется, – старичок вплелся в кружево тел.

Но за поворотом был тупик – глухо зарешеченная пожарная лестница и пожарный щит с нарисованными на нем горсткой песка и огнетушителем. Легко было догадаться, что лесенка пряталась внутри широко раскрытого Арсением низкого щита и привела его на небольшую площадку опять же с двумя дверками, на одной из которых виднелась табличка "Этаж 5", а за дверкой была каменная кладка, а на другой "Этаж…" и мелом вписано "6".

За этой дверкой он увидел на узенькой, как каюк каюра, коечке худое и желтое сморщенное существо, выпраставшее лучины рук на одеяло и лежащее неподвижно и с закрытыми глазами. Это была, несомненно, Аркадия Самсоновна.

Но тело старушки было недвижно и никак не отозвалось на шепот посетителя. Географ поставил чемоданчик к тумбочке, и увидел на ней апельсиновый сок, печенье и еще три свежих яблока. Потом безуспешно повторил:

– Аркадия Самсоновна, это я – Ваш одноглазый посетитель.

И старушка открыла глаза.

Старушка широко открыла глаза и посмотрела на Арсения с изумлением. Но ни одна черточка ее лица не дрогнула и не прочертила новую морщину, подтвердившую бы это сильное чувство. Аркадия Самсоновна не шелохнулась, укрытая серой тряпкой и одеялом, остались недвижными ее брови, не дрогнула шея и сучковатые палочки обвязанных венами рук, лежащие поверх покрывала.

– Вот он, – поднял географ серого фибрового путешественника за вертлявую, слегка соскакивающую ручку. – Вот Ваш чемоданчик заказанный. Из комнаты Вашего дома, в полном, надеюсь, здравии.

Арсений присел на стул возле старушки, чтобы не упасть от неожиданного известия, которое собирался поведать, и подумал, что бы сказать.

– А Феня – ну и актрисса. Кабаниха и Офелия в одной лодке, не считая других афиш, ловкая старушенция, сильно меня выручила.

В глазах Аркадии мелькнуло беспокойство.

– Я видел Вашего сына, – вдруг, помимо воли, выкинул Арсений.

В бабушкины глаза тут запрыгнул страх, настоящее паническое опасение, и, чтобы спрятаться от него, Двоепольская прикрыла дрожащие, как диафрагма старого аппарата, веки.

– Он почти хорошо себя чувствует, – быстро отчитался географ. – Хотел бы придти сюда, но не знал, где это, – сморозил Арсений.

– Немного был простужен, чихал немного на все, но сейчас будет в порядке. Он сказал: придет весна – уйду в поле.

Аркадия открыла глаза и посмотрела на географа – в них читалось безразличие, презрение и пустота безысходности.

" Не верит", – понял Арсений и продолжил:

– Уйдет в теплые поля, потому, что хочет упасть на спину, где цветы смешались с сорняком и травой, и, лежа, смотреть в небо, на бегущих вдали кочевых существ.

Старушка чуть повернула шею и больше не смотрела на посетителя.

– Он сказал – мы самые лучшие, потому что мы бедны, но выше наших мыслей только небо. Мы не всплываем, вынесенные мутным потоком безвременья, но мы золото, которое умеет летать.

Бабушка Двоепольская опять глядела на него во все глаза, и в них чудилась боль и ужас.

– Еще он просил передать, когда я сказал ему, что Вы любите его очень, больше жизни и даже больше себя – ведь, правильно? – и у старушки чуть дрогнули до этого недвижные губы и по щекам пробежала тень жизни. – Он сказал: " Мама, ты мой единственный человек и, когда я соберусь уходить, я прошепчу твое имя".

Нотка сухого шепота пробежала у губ старушки. Глаза ее странно блестели.

– Я подумал, – сказал географ, – что Феликс хотел бы упасть в цветы, как маленький мальчик, и, глядя вверх, увидеть и рассмотреть, что никого нет кругом, ни одной души – только где-то рядом, совсем рядом Вы – его дорогая мама.

Старушка чуть приоткрыла губы и судорожно выдохнула:

– Вот, – и географ расстегнул молнию куртки и распахнул пиджак, – он подарил это мне.

Аркадия, широко раскрыв глаза, смотрела на галстук.

– Это очень красивая вещь и дорогой подарок. Я счастлив, что увидел и познакомился с этим человеком, с Вашим сыном.

По лбу старушки и по шее бежали маленькие капельки пота. Она закрыла глаза. Потом ее сухая желтая ладонь чуть приподнялась, ища опоры. Географ взял ее ладонь и погладил, успокаивая.

– Спасибо тебе, сынок, – прошептала географу старушка и смолкла, только на запястье ее сильно билась жилка.

Старушка Двоепольская, видимо, уснула. Арсений посидел еще четверть часа, тихонько поднялся и выбрался из узкого пенала больничной комнатенки. Он подошел к секретной дверке пожарного щита, распахнул ее и хотел было высунуться, но наткнулся на плотную основательную мягкую тряпку, которой теперь было заткнуто отверстие лаза. Арсений попытался двинуть тряпку, но она сама скособочилась, превратилась в пару основательно выпирающих грудей, а потом и в круглое, источающее любезность лицо.

– У нас, дорогой товарищ, – бархатно вывела бывшая старшая сестра Леокадия Львовна, – всех посетителей записывают в книгу почета учреждения. Первую запись, кажется, еще господин Дзержинский оставил. Прошу за мной, – и пару минут Арсений следовал за огромным торсом, время от времени ошпариваемый, как синий цыпленок, с трудом вращающейся улыбкой женщины Зверковской.

– Подождите меня в кабинетике, – проворковала завхоз перед дубовыми дверьми, – я схожу за почетной книжкой. Там, кстати, и один записывающийся в приют посторонний умственный работник, заодно пока поболтаете, чтобы не скучать. О погоде на завтра и вчера.

За столом, на стуле посетителя сидел, скрючившись, старичок-гадатель Ильич и радушно махал Арсению ладонью:

– Сюда, сюда, – воззвал он, указывая на царское кресло Леокадии.

– А почему "сюда"? – спросил географ. – Может, поменяемся? Ведь, судя по обстоятельствам…

– Нет-нет, – отказался Ильич, – сегодня я советуюсь с Вами, Арсений Фомич. А Вы – главное лицо. Присаживайтесь по чину, надеюсь у Вас есть пара минут, и нам не помешают.

– Разрешите я хоть тогда домой позвоню, а то совсем не знаю. Что там.

– Извольте, извольте, – радостно потирая руки, указал старикашка на телефон. – Прямой. Хоть губернатору звоните.

Полозков нащелкал свой номер. Минуту трубка молчала, пища занудную мелодию телефонной станции, но потом раздался все же голос.

– А че, кто это?

– Я, Полозков, а Вы кто?

– Здорово, дядя. Богатый будешь. Не узнал? Да это я, Кабан, собственная персона, как Вы говорите. Мы тут у Вас сидим с Краснухой.

– А почему девочка не в школе?

– Да ты че, Краснуха сейчас почти в беспризоре. Я за ней приглядываю. Ее мамка Эвелинка связалась тут, пела в баре, с одним диким горлопаном Всея Руси. Ходит за ним, как кошка за мышом. А Краснуха со мной…

– Вы что, портвейн пьете? – строго спросил географ.

– Ты чего, могу дыхнуть. Мы сидим твою карту древней страны на крупный лист карандашом списываем. Я устаю, так Краснуха мусолит. Надо, понимаешь. Вот и зашли.

– Ну, это ладно, – согласился географ. – А где же…

– Слушай сам. Все доскажу. Припехываем, а тут дурдом. Бродит твоя чпокнутая невеста, орет, что ты ее на волков бросил. Вокруг ее прыгают три овцы – парнишка-шустряк, толстый баран, и молодуха ее плакатом обмахивает. Заставляют ее жрать и чай хлебать. А она ни в какую. Подавай жениха, морду тебе бить. За что, не знаю. Я ей говорю: Ну ты! Это наш учитель древней жизни. Молчи, говорю, кислая – а то копыта обломаю. Еле уговорили.

Этот шустряк все ей упирал, что папаня ее сто раз звонил и сидит подыхает, опившись коньячины. Надо, мол, ехать – его спасать. Говорю, дурдом. Но он ее все ж таки уломал, сильно говорливый. Поехали натеперь папку ее откачивать. Нас оставили дом охранять. Правда, твоя орет: " Увижу эту папеньку по жизни, по любому рога обломаю." Козлы. Слушай, дядя, ты зачем такую невесту отрастил. Дал бы хоть в рог. Давай я тебе старшую школьницу из отличниц подберу, толку больше.

– Ладно, – миролюбиво скомандовал географ, – будете уходить, хоть дверь прикройте, – и повесил трубку.

– Вот она, семейная жизнь, – саркастически посочувствовал гадатель. – Не зря я своих на полный пансион спровадил. Да, так что Вы мне посоветуете, Арсений Фомич.

– А в чем вопрос? – отчужденно спросил Полозков.

– Вы разве не знаете? – бравурно воскликнул, разведя руками, нежданный собеседник. – Вопрос прост. Как мне быть. Что скажете, то и сделаю.

– А что сделаю? – осторожно спросил географ. – И почему мне-то такая честь, уж освободите меня.

– Да какой Вы, ей богу, неразумный вроде, Арсений Фомич. На самом-то деле, – и старичок сушеным тушканчиком почти прилег на огромное зеленое поле стола, разделившее их. Прилег и как бы заглянул Полозкову снизу в глаза, – на самом деле что ни на есть Вы первостатейный хитрец и даже, не побоюсь – пройдоха.

– Я пройдоха? – искренне изумился географ.

– А как же, – довольный, рассмеялся старикан. – Везде прошли, пролезли, пройдошисто отнекнулись, отвертелись от привязанностей и превозмогли соблазны дешевых ходов. Неужто нет? Вы действительная штучка. Как и я. Мы с Вами вроде две ипостаси одного жеста – отчаянного жеста первопроходцев-проходимцев. И разумом, и нешаткой статью, и держанием секретов – чрезвычайные близнецы. Хоть я и близнец постарше. Но чужие, почему-то чужаки. Поэтому раскрываю карты, – и старикашка, любезно ухмыляясь, выкинул на стол откуда-то из рукава легшую ровной полоской стаю игральных карт.

– Теперь поясню свою забаву, – продолжил он. – Подошел к камню, где два пути. Решил было, идти вправо. Сюда, в эту богадельню отшельников с историческим прошлым и истерическим будущим. Даже, сами изволите видеть, приехал прощупать здешнюю неровную нервную почву, поглядеть на будущее успокоительное одро. Думаю – к чертям все к чертячим. Буду я метаться и маяться, рвать перетянутые струны нервов и шевелить пробки тромбов в жестяных и стеклянных сосудах. Приду, думаю – возьму удочку и отправлюсь к речке. Здесь рядом. Сяду с видом на поплавок и буду равен богу. Покалякаю с ним о кривом мировом порядке, о полезности отрешенного озарения. И баиньки… А потом вдруг, – уже не тихо, а злобным и возрастающим шепотом выкликнул старикашка, – нашла на меня болезнь и обуяла мука. Как же ты, глупый старикашка, как же и другие такие же географы и исследователи планид могут себе блаженство позволить – слепой сон, легкий церковный малиновый звон и бессмысленое подбекивание тупым бонзам. Скажите, и Вы ведь грешны тем же. Подумываете иногда – в скит, в интеллектуально обустроенную бочку, грызть прянички самоедства.

– Да, грешен, – сознался географ. – Правда я про себя иногда и так подумывал: что вся моя жизнь – и в школе, и быт, и неразумное дергание по моим маршрутам и чужим орбитам – это, будто бы, скит мой и есть, и я все здесь один, наедине с собой себя расследую. Вот и получил от голубя в глаз…

– От голубя глас! – восторженно взвизгнул старикашка, воздев палец. – Так Вы наплюйте в скит, и айда со мной. Я-то все похерил правый путь. А все потому, что не дам сгубить страну нашу душегубам, матушку. Вот Вы, Арсений, держите сейчас секреты, владетель Вы державный. А паразиты на красных мотальщиках и чесальщиках, жиро-хладокомбинатах и автобазах жуют народное мясо и выплевывают народную кровь…

– Ну, прямо, Гафонов, – вставил географ тихо.

– Да-с. Сударь. Вот Вы лапку сжали с убийственными откровениями, раздумывая, – а тысячные толпы чиновников-трутней дочавкивают у опустевших государевых корыт последнее хлебово. А детишки, посиневшие и грустные, с худыми и гнилыми лапками пьяные лежат у порогов истлевших домов…

– Да не все детишки так, – возразил географ. – Вон я звонил, бодренькие…

– Скоро будут все. Болезни, моры, ненависть и тлен поглотили, как тягучее болото, богатый удалью, красивый народ. А Вы все выдумываете, обидеть или нет, наказать или простить. Простите их всех: этих лжецов политологов, цыганских наркобаронов, рвачей жиденят и дикое бессчетное племя плутов и бездельников. Пошлите им улыбку прощения, и что? – завтра сутрева опять выйдут губить и топтать маленьких девчонок, вывертывать ум у недородышей-школяров, травить травой и газетной бредней ихних полоумных старших. Нет у этого народа гена защиты от лжи, гена сохранения самого себя, как у эвенков и чукчей – гена против самопальной водки. Всех погубите, чистюля Арсений Фомич? – выкрикнул старичок и съежился.

– Вылитый Гафонов, – теперь громко вымолвил и покачал головой расстроенный Арсений.

Тихонько тут отворилась тяжелая дубовая дверь, и бочком, держа поднос, втиснулся директор богадельни, бывший бухгалтер, осторожно установил его на стол и промямлил, вежливо глядя в угол:

– Всех теперь немного кормим обедом-ужином. И содержащихся в чистоте и посетителей. Скромно отведайте для престарелых работников от всего сердца.

На жостовском обширном подносе стояли два стаканчика кефира, две грязные плошки овсянки, отчаянно пахнущий коньяком полный графин и гора намазанных белужей икрой бутербродов на блюде.

– Ну, что встал? Иди, – прошепелявил старикашка.

– Будет сделано, – ответствовал директор и неслышно растаял. Старикашка поводил носом, хлюпнул рюмку коньяку и заел овсянкой, кивнув Арсению на икру.

– Икра у них дрянь. Гафонов чумной, – продолжил он, с наслаждением глотая кашку. – Ему бы хрипеть и метаться – видать, в детстве не докачали, ему, чтоб народ под его глазами потом тлел – видать, в младенчнстве недоорал, краснея с натуги. А что визжит, разве знает? Что скажут, то и визжит. Это не человек, это репродуктор.

– Так у Вас, небось, и другие стальные есть, с железными нервами! Вот их и гоните по своей нужде.

– Это волки-загонщики. Могут резать только слабых. Больных оленей. Это шакалы. Ждет падаль, которая и сама скоро сдохнет. Я Вас зову, окольного педагога. Волей случая обретшего сильные нынешние козыри: полную информационную подноготную этих гнид и вшей, этих пиявок на несчастной народной шкуре. Или отнекнитесь, ища равновесие духа? Пусть, что ли, досасывают гнилую мозговую кость народного хребта.

– Но Вы то, не пойму, куда зовете? – взволнованно молвил Арсений. – Навести Ваш жесткий порядок. Привести всех к общему распорядку дня и регламенту сна. С дозволенной сюжетикой этого сна. А снится иногда… черте что. Начни указывать понемногу, потонешь в указках. Снарядишь половину популяции указывать другой и охранять от соблазнов. Великий психолог и автор эксов и этот не смог расчертить каждого в его клетку. Пришлось половину клеток, как в классиках, перечеркнуть решетчатым крестом.

– Вы классиков не трожьте. Что Вы знаете об том времени, – предостерег старичок, выпростав ладонь. – Этот один всего толковый и был. Какой с него спрос. Поглядите на его помощников – жирный хитрожопый тупой кукурузник, армяшка охранитель семейных древних заветов, сумасшедший рубака-конник, безмозглый оратор, вроде Гафонова, да вороватый евреишка с опустевшим сейфом народного добра. С кем было Иосифу людей строить? – страстно и горячо прошептал Ильич. – Хорошо теоретикам по швейцариям и парижам кофеем растекаться. И он, будучи божественно подкованным, понял потом и сам – не состроишь. Не было у него в когорте рядом преданных интеллектуалов, стальных логистов, упрямых непротивленцев и провидцев. Я Вам вот что скажу: не могут наши люди сами сорганизоваться, как пчелы. Кнут все ж таки нужен, – болезненно поморщился старичок. – У пчел ведь тоже не коммунизм, там у них свой кнут и свой сталин. Не надо животный-то мир принижать до нашего. Не дурей они нас.

– Я бы к Вам, может, и пошел, – раздумчиво ответил Арсений. – Но не создан я держать плетки для малюты скуратова, слаб. Не зовите меня, нет у меня Вашего таланта в управленческих и заплечных делах.

– Тогда помогите хоть, – страстно воззвал Ильич, протянув к географу открытые ладони. – Помогите хоть информационно. Знаю ведь, чувствую, все у Вас нарыто, все это корыто компромата. Дайте нам козырек, злыдням и особистам. Мы хоть за Вас руки попачкаем, грязь выметем. От самых опасных и косоглазых отобьемся. А то будете скоро географию иероглифами преподавать. Я ведь, господин географ, чую, у Вас теперь все козыри, в кармане – иначе не так дело бы двигалось. Поделитесь с плохими, выверните кармашки, мы и не подведем.

В это время дверь с треском распахнулась и в залу восшествовала депутация. Впереди следовал заводила ушедших на покой деятелей умственного труда, за ним плелась дама с мочалкой от горностая на шее, держа в широко растянутых руках плакат " Ударим по ларькам первого этажа нашим Ай-Кью", и завершал процессию толстый мужик в одном тапке и больничной пижаме, жующий яблоко.

– Вы кто, ребята? – спросил Ильич, побледнев.

– Депутация местной думы, – крикнул затейник. – Признали? Прознали, что выездная комиссия тут чрезвычайных полномочий. Требуем убрать грязные палатки и торговый клоповник с малинником с первого этажа обители святых мыслей.

– Мы кузнецы, и дух – наш, – крикнул толстый и показал яблоком на свой зад.

– А чегой-то вы, бунтуете? – переспросил Ильич.

– Они не бунтуют, – всунулось в дверь толстое лицо завхозши-медсестры, – сами упросились, – и исчезло.

– Просим, – крикнул заводила. – После окончаний спортивных состязаний, этих на постое стрелков по тарелочкам и бермудских лучников…

– Байкальских… – поправил с яблоком.

– Бурятских, – уточнил Ильич.

– … открыть на первом этаже обители нужное для интеллекта и его игр, – сообщил заводила. – Сауну с массажом мозжечка, зал игральных автоматов в шахматы и деньги, и отдельно массажный салон с дамами высокого коэффициента.

– Вот те на, – изумился старичок. – А зал-то на что, не могу догадаться.

– Зал им для поправки умственности методом сражений умов, – всунулась рожа завхозши и отлетела назад.

– Труда и почета отсчет мы ведем, – облизнул огрызок толстый и поглядел на тапок.

– А сауну вам на что?

– Парами париться, – крикнула завхозша, на секунду расцепив дверь. – А то секс у них заглох, а это на мозге свежестью не сказывается.

– Это сказывается на общем утреннем подъеме и ночном спуске умственной отсталости, – заявил, Робеспьером отставив ногу, заводила.

– Вставай комсомольское семя… – смутился толстяк..

– Ну, а массажный на что?

– Будут японскими гейшами и рикшами шлифовать коэффициент, – ответила за бедолаг завхозжа, но кто-то ей, похоже, прищемил дверью шею, так она скривилась.

– Повысим на полтора средний Ай-Ку по обители.

– Как это средний, – удивился географ. – Разве средний бывает?

– Твой, да мой, – быстро разрулил проблему заводила, – а посередине гвоздик. Понял?

– Ну да, – ошарашенно ответил географ.

– Ну идите, – вставил Ильич, отмахиваясь. – Все будет, через неделю-другую. Еще уголок дурова добавим для комплекту.

– А меня тут с вами не оставите на недолго? – спросила дама с огрызком горностая.

– Зачем? – удивился непонятливый к старости старичок.

– Коэффициент мерить по справедливости. Этот, – презрительно указала на заводилу, – третью ночь не мерит, мерин. Линейку, говорит, поломал.

– Сейчас не до вас, дама. Следующая комиссия теодолид привезет, – скомандовал Ильич.

– Нам лишнего не надо, – степенно и гордо возразил заводила.

– Лишнее списываем влет, – пискнула зажатая голова завхозши.

И депутация, пятясь боком, вывалилась за дверь, освободив медсестру.

– Вот так, – подвел итог Ильич. – А Вы говорите бросить их всех, этих людей. На произвол органов судьбины. Так, гоните информацию.

– Не знаю, есть ли у меня? – засомневался географ.

– Зачем же Вы меня, Арсений Фомич, обретаете на одиночество, – с глубокой печалью произнес Ильич. – Ведь мне с этими, видимо, якшаться, вице…

– Так ведь это уже… нерешительно подсказал географ.

– Ах, да, – впомнил старикан. – Этот уже… списан за борт. Ответьте гражданин учитель, – вежливо поинтересовался провидец, – почему хорошие люди умирают раньше плохих?

– Это только плохие так думают, – ответствовал Полозков.

– Ладно, убедили. Убеждения – мать тупиков русских. Тогда спросим у судьбы? – улыбнулся Ильич. – Сыгранем? Чья взяла, тот и получает. Ставьте ваши знания.

– А Вы? Должны что-нибудь серъезное, – потребовал Арсений.

– Меня берите. Возьмете?

– Как?

– Целиком. Ваша возьмет – распоряжайтесь мной по усмотрению, Вы начальник. Скажете сойти – сойду. Мне всюду местечко сыщется. Но вот что плохо, я всегда выигрываю. Тяните вон карту.

Географ вытянул семерку.

– А моя всегда будет старше, – и Ильич, гримасничая, предьявил восьмерку. – Тянем потянем!

Арсений положил на стол короля.

– И будете биты, – и старичок аккуратно вытянул случайную карту и накрыл тузом короля.

– Так ведь меченые!

– А чтоб не сомневались, сделаем так. Я тяну и показываю, это будет моя. Если слишком будет велика, велите тянуть другую. Как устроит – видим эту карту. Потом тянете свою. Идет?

– Давайте на пробу по маленькой, – усомнился географ.

– Галстучек красивый поставите? – улыбнулся Ильич, с интересом разглядывая китайское изделие.

– Да без проблем, – без промедления ответил географ. – А Вы? Что-нибудь маленькое.

– У меня маленького не бывает, – озадаченно стал рыться в карманах ехидный старикашка. – А, вот маленькое. Постановление о Вашем аресте и задержании. Играем?

– Ну, тяните, – скомандовал заинтригованный географ.

Ильич положил лапку на карты, отрешенно поглядел в окно на смеркающийся день, гукнул " Чтоб не тянуть" и вывернул шестерку бубен.

Географ опустил ладонь на карты и поднял одну. На Арсения заинтересованно и сочувственно глядела дама треф.

– Другую даму ждали? – спросил Ильич. – Ну! Вот и проиграли.

– Это почему? – возмутился преподаватель.

– Дама треф бубни не побьют, ежели не козырная-с, – поянил шулер на старый манер.

– Да как же так!

– Дорогой географ, я установил правила. Кто первый установил, тот и прав. Такая здесь жизнь.

– С Вами играть отказываюсь, – заявил географ, поднимаясь. – Меня уж и невеста, небось, заждалась.

– Воля Ваша, – потупился гадатель. – Только зачем же Вы меня в грусть такую вгоняете. А уж невеста ваша, наверняка, спит и видит, как Вас в галерники сдать, – о ком-то вслух подумал старикан. – Прощевайте, пока.

И Арсений, с трудом отодвинув дубовую колоду двери и обрушив на пол завхозшу и тщедушного директора, отправился прочь.

Он немного запутался в коридорах Дома престарелых работников, плохо соображая и поминутно натыкаясь на них, на женщин и мужчин. Наткнулся и на медсестру в белом халате, сказал "Извините" и опять наткнулся.

– Куда ты прешься? – грубо спросила медсестра.

Это была Рита.

– Идем скорей, блуждатель, – схватила она растерявшегося карточного неудачника и потащила к выходу.

По дороге она выхватила у какой-то зазевавшейся широким ртом интеллектуалки из рук ужасающую хламиду и накинула поверх халата на плечи.

– Туда нельзя! – крикнула она в отчаянии Арсению на первом этаже и потянула вправо. Они где-то поднырнули, обрушили у матерящегося на наречии азербайджанца лоток с гранатами, а потом почти через кошачий лаз выбрались на вечернюю пустоватую площадь.

– Туда нельзя! – указала на свою припаркованную невдалеке машину Рита и потянула упирающуюся тушу географа. – В автобус! – в отчаянии скомандовала она, и беглецы впрыгнули в урчащую и давящуюся дымом старую развалину.

Рита мгновенно вытянула сотенную, вытолкала в набитом автобусе с сиденья какого-то поддатого, может, удачно продавшего мать или что еще, сунув ему сотенную и быстро приговаривая: " вставай, вставай быстро дурень, бери", повалила на сиденье Полозкова, упала ему на колени, обняла и, сунув лицо в лицо, накрыла хламидой.

Автобус молчаливо посмотрел на наглецов.

– Городские, – вздохнула старушка с корзиной недопроданных яиц. – Балуют.

– Наркота, – подтвердил знающий слесарь Дома престарелых.

– А хоть бы и ладно, – вздохнула кондукторша погодя. – Любовь, она и в транспорте любовь.

Арсений замер, чувствуя у щеки щеку и губы Риты.