Конец – молчание Гордеева Валерия

Там царило оживление: требовалась беспрерывная и бесперебойная связь с Москвой и другими крупными городами. А аппаратура нуждалась в ремонте. Кесслер, стосковавшийся по делу, весь ушел в любимую работу. Она настолько его поглотила, настолько была знакома и желанна, что уже не оставалось времени думать о малоприятном прошлом и довольно туманном будущем.

И вдруг как гром средь ясного неба – вызов в ЧК на регистрацию бывших офицеров царской армии. Кесслер понял, что наступил конец: произошло именно то, чего он боялся и о чем предостерегал жену. Но Ольга отнеслась к этому факту на редкость спокойно.

– Когда ты пойдешь? – только и спросила будничным голосом.

– Никогда!

Ольга удивленно подняла брови.

– Я не понимаю тебя.

– Hу а то, что это ловушка, ты понимаешь? – Максим Фридрихович впервые говорил с женой таким тоном. – Выявят всех – и в каталажку! Или ты считаешь, что нас вызывают, чтобы увеличить хлебный паек?

– Ты стал в последнее время страшно мнительным. – Ольга опустила глаза, чтобы не было видно навернувшихся слез. Потом, подавив обиду, подошла к мужу и обняла. – Нельзя так, Максим! Мы здесь уже больше двух лет, живем сносно, несмотря на все события. Другим гораздо хуже, ты же знаешь! Ну а новая власть – значит, новые порядки. Ведешь ты себя мирно, чего ж бояться?

– Нет, Оля, я не пойду. Пусть лучше за мной приходят…

– Страшно глупо! Именно этим ты вызовешь всяческие подозрения!

Они еще долго спорили. Но в конце концов Ольга убедила Максима Фридриховича явиться в ЧК. Он шел туда, мысленно прощаясь с изумительно красивым в этот поздний апрельский день городом. Где-то в душе он даже радовался тому, что сейчас должно случиться: наконец-то кончатся его мучения, связанные с Шелбурном!

Вернулся Кесслер домой растерянным и виноватым.

– Ты оказалась права: записали все данные и отпустили с богом. Говорят – идите и спокойно работайте.

Ольга в изнеможении опустилась на стул. И только тут Максим Фридрихович понял, как далось ей это ожидание! Он был в ЧК долго: очередь оказалась немалой, да и интересовались каждым весьма подробно! Вот и вышло не меньше трех часов.

Кесслер, подумав, благо на это было время, не рассказал комиссии о том, что служил в разведке. Ну а о Шелбурне – тем более. Назвал основные вехи своей биографии. Все это, кажется, ничуть не насторожило чекистов. На этот раз вроде обошлось… Что-то будет дальше?

Минуло несколько месяцев. Однажды вечером, когда Максим Фридрихович шел после работы домой, кто-то осторожно взял его за локоть.

– Товарищ Кесслер? Я – Красовский. Вам что-нибудь говорит такая фамилия?

У Максима Фридриховича потемнело в глазах. Если на свидание с Шелбурном он шел в какой-то мере подготовленным, то сегодняшняя встреча была как выстрел из-за угла…

Перед Кеселером стоял плотный высокий человек в светлом, идеально сшитом костюме и безупречно белой рубашке с черной бабочкой. Он опирался на массивную трость, украшенную замысловатым серебряным набалдашником, и бесцеремонно разглядывал Кесслера сквозь стекла пенсне, золотая цепочка которого покачивалась ритмично и многозначительно.

«Довольно наглый господин! – пронеслось в голове Максима Фридриховича. – Как же он меня узнал, ведь мы никогда не встречались? Значит, посмотрел издали, запомнил…»

– Я ждал предварительного звонка.

– Возможно, возможно… Очевидно, я запамятовал!

Красовский быстро повел глазами влево, вправо, проверяя, не заинтересовали ли они кого-нибудь, и Кесслер снова отметил, что этот тип неплохо знаком с правилами конспирации.

– Надеюсь, вы помните, в какой связи я должен был вас побеспокоить?

– Да… – вяло откликнулся Кесслер.

– Тогда зайдемте-ка на минутку сюда. – Красовский указал на ближайшую подворотню. Там он вынул из кармана объемистый пакет.

– Габариты не позволили послать его по основной линии. Так что вся надежда теперь на вас.

«Меня, кажется, втягивают в крупную игру…» – тоскливо подумал Кесслер, принимая тяжелый сверток.

– А теперь выйдем отсюда по очереди, господин штабс-капитан. На всякий случай! – Красовский слегка дотронулся до полей шляпы и исчез.

Через день, с помощью все того же слащавого Кереми, пакет отправился в Персию: отступать Кесслеру было некуда…

Прошло почти два года, в течение которых Максимом Фридриховичем никто не интересовался. И снова у него зародилась робкая надежда, что его оставили в покое. Она как-то по-иному осветила его жизнь. Все радовало: и работа, в которую он был погружен с головой, и проделки совсем переставшего болеть, растущего не по дням, а по часам Павлика, и красавец город. Жизнь стала похожа на жизнь! И вдруг…

Десятого апреля двадцать второго года весь Баку всколыхнулся: на Сураханском промысле, одном из самых крупных, находившемся не более чем в двадцати километрах от города, начался пожар. А там – лес деревянных вышек и целые озера нефти, которую не успели вывезти или слить в специальные «амбары». Тут же – хлипкие бараки рабочих, готовые в любую минуту воспламениться…

Благодаря нечеловеческим усилиям нефтяников и руководства города пожар все же удалось ликвидировать.

В один из весенних вечеров Кесслеры были в гостях у Викторова. После нескольких партий лото и чая с домашним вареньем хозяин вдруг спохватился:

– Да, забыл вам рассказать! Ходят упорные слухи, что поджог совершен по прямому заданию англичан!

Максим Фридрихович дрожащей рукой поставил чашку на блюдечко. Стало тихо. Чтобы как-то нарушить тягостное молчание, Кесслер выдавил из себя:

– Зачем, интересно, он был нужен им?

– Как, зачем? – Викторов смотрел на своего квартиранта, будто на малого ребенка, не понимавшего самых простых вещей. – Англичане уже дважды прикладывались к Баку, самому лакомому куску закавказского пирога… Это неважно, что от него попахивает нефтью! Как раз в этом и состоит его прелесть. Но раз он не достался им – пусть лучше сгорит! Тем более что это нанесет большой урон Советам…

– Как же англичане это сделали? Чьими руками?

– Очевидно, руками эсеров! Те, чтобы добиться власти, готовы сжечь всю Россию.

– Я вижу, вы стали большевиком, Георгий Федорович?

– Нисколько! Но я люблю родину и не могу видеть, как иностранцы пытаются уничтожить наше добро.

– Как же им иначе бороться с красными?

– Да никак – поздно! Борьба была проиграна в семнадцатом. А поджогами да взрывами новую власть не скинешь! Все эти удары по благополучию народа. Поэтому я, как русский, как патриот, считаю, что теперь надо делать все, чтобы помочь этой власти восстановить хозяйство, разрушенное войной и интервенцией…

В ту ночь Кесслер ни на минуту не мог уснуть. А если Викторов прав? Может, большевики именно те люди, которые по-настоящему, а не на словах, пекутся о благе простых людей? Впрочем, какое ему сейчас до всего этого дело? Если в поджоге замешан Красовский – а то, что он видный эсер, Максим Фридрихович знал, – Кесслеру не сдобровать. Чека обязательно до него доберется!

Через десять дней все окончательно прояснилось. «Бакинский рабочий» сообщил об аресте группы социал-революционеров, причастных к случившемуся на Сураханах, в том числе и адвоката Красовского, о том, что начинается следствие, а потом состоится открытый суд…

Первой мыслью Кесслера было – явиться с повинной. Но ее сменила другая, более трезвая: а что это даст? Красовский и без того назовет его! А так получится, будто он, прижатый обстоятельствами, пытается в последний момент как-то смягчить свою вину, снять с себя долю ответственности. Нет уж, надо быстро привести в порядок все дела, все бумаги и быть готовым встретить расплату за содеянное с достоинством, как и подобает русскому офицеру, о чем когда-то невразумительно говорил полковник Смирнов.

День сменялся днем… По всему городу только и было разговоров, что о процессе… Но за Кесслером не приходили. Нервы у Максима Фридриховича оказались на пределе, и бедная Ольга никак не могла понять, что происходит с мужем.

То – ни с того ни с сего – накажет сынишку, хотя всегда был против таких вещей… То ей скажет какую-то резкость, чего раньше никогда не позволял себе… То вздрогнет и побелеет от стука соседки, пришедшей за каким-нибудь пустяком… Да, это уже был не прежний Максим Кесслер – хладнокровный, корректный! И так продолжалось до тех самых пор, пока «Бакинский рабочий» не сообщил решение суда.

Тогда Максим Фридрихович с облегчением понял, что Красовский его не выдал. Видно, рассказал обо всем, чего нельзя было скрыть, а о том, о чем можно не упоминать, умолчал. И не из любви к Кесслеру. Из преданности англичанам!

Сначала из месяца в месяц, а потом из года в год ждал Максим Фридрихович появления майора и его очередного задания: понимал, что в покое теперь его не оставят до конца жизни. Ведь большинство их агентов угодило за решетку! Но Шелбурн не объявлялся.

Прошло пять лет, затем десять, пятнадцать. Максим Фридрихович постепенно стал забывать, что он «из бывших», и жил той жизнью, что и все вокруг. Вот только сын огорчил его: неплохо окончив школу, наотрез отказался поступить в институт и устроился работать. В анкете ведь надо было указать, кто родители! А Павел был твердо уверен, что сына царского офицера в вуз ни за что не примут.

Как они с Ольгой ни уговаривали его хотя бы попробовать – ни за что! Кесслер очень переживал из-за этого. Даже корил себя внутренне, что «подпортил парню биографию»… Но все-таки не так, как Ольга, посвятившая сыну всю жизнь.

Обычно деятельная, трезвомыслящая, их семейный «впередсмотрящий», как называли ее в шутку мужчины, она после всех этих переживаний с Павликом стала рассеянной, апатичной, замкнутой… А может, тут сыграла роль и гипертония? Северянке, ей были противопоказаны как Иран, так и Баку. Но куда уж на старости лет ехать? Хотя Кесслера все же не оставляла мысль перебраться в Ленинград, на родину: Ольге бы это во всех отношениях пошло на пользу. И не успел…

Однажды, вернувшись с работы, он застал ее спящей на диванчике, в столовой. Павла еще не было. «Умаялась и прилегла», – подумал Максим Фридрихович и тихонько поправил плед, которым была укрыта жена. Лица ее он не видел – Ольга лежала на боку, повернувшись к стенке и, как всегда, подложив под щеку ладонь. Вскоре пришел сын, Кесслер знаком попросил его не шуметь – мама отдыхает…

Но вдруг что-то толкнуло Максима Фридриховича. Он сообразил, что не слышит привычного ровного дыхания, вспомнил, что Ольга ни разу, пусть во сне, не шевельнулась. Леденея, чувствуя, что случилось самое страшное, он подошел к жене, дрожащей рукой отвел светлую прядку волос, в которой почти незаметна была проседь, дотронулся до маленького, всегда розового, уха с дешевой бирюзовой сережкой. Оно было холодное, белое, а нежная голубая капелька казалась на его восковом фоне грубо-синей…

Максим Фридрихович считал, что после смерти жены ничто уже не может его потрясти, ввергнуть в смятение. И все же!

Как-то в пасмурный ноябрьский день мальчик-помощник заглянул к Кесслеру:

– Дядя Максим, вас там внизу ожидают!

«Кто бы это мог быть? – недоумевал Кесслер, спускаясь. – Если какой-нибудь радиолюбитель, так ему должно быть известно, что у меня государственными запчастями не разживешься, лучше идти в магазин…»

У входа, под навесом, стоял пожилой мужчина в макинтоше. Максим Фридрихович видел его впервые.

– Вы ко мне?

– К вам. Не узнаете?

Кесслер пристальнее вгляделся в лицо незнакомца, затененное обвисшими от дождя полями фетровой шляпы, и неуверенно произнес:

– Господин Муслимов?

– Почему «господин»? И что это за церемонии? По документам я такой же советский гражданин, как и вы, штабс-капитан… Не найдется ли где-нибудь спокойного местечка, чтобы нам немного побеседовать? Дождь льет как из ведра, а то можно было бы устроиться в сквере.

Кесслер повел нежданного гостя в переговорный зал. Что тому нужно? Они были едва знакомы! Когда-то Джеваншир Муслимов жил в Баку. Потом устроился переводчиком царского консульства в Тавризе, занимался подпольной торговлей наркотиками, в чем неоднократно бывал уличен. Но всегда почему-то выходил сухим из воды.

«Неужели он думает, что я, дожив до пятидесяти, стал курить гашиш? А может, собирается соблазнить меня бангом, который так популярен в Персии? Или надеется, что я окажу ему помощь в сбыте? Ну, уж – дудки…»

Они еле нашли свободную скамейку в огромном зале – дождь загнал сюда тех, кто и не ожидал междугороднего разговора. А когда все же сели, Муслимов наклонился к Кесслеру и, боясь быть услышанным, хотя вокруг стоял сплошной гул, прошептал, еле разлепляя губы:

– Вам привет от Шелбурна.

Максим Фридрихович молчал.

– Сейчас он, правда, не майор, а полковник, но это не меняет дела.

Заметив, что кровь наконец снова прилила к лицу собеседника и тот стал глядеть более осмысленно, Муслимов, после паузы, заговорил:

– Вы не можете быть на нас в обиде: лет пятнадцать, по-моему, вас никто не тревожил. Но сейчас нам требуется содействие. Полковник сказал, что вы с ним старые друзья и не откажетесь мне помочь. Так вот, нужно срочно навести справки об адвокате Красовском, который арестован в двадцать втором году. Отбыл ли он срок? Если да, то где сейчас находится? Это – первое, самое главное. Потом будет еще несколько мелких просьб…

Максим Фридрихович по-прежнему молчал. Но Муслимов не обращал на это внимания. Считал, видно, что, оправившись от шока, опытный разведчик, каким представлялся ему Кесслер, уже прикидывает, как выполнить задание «старого друга».

– Сегодня у нас, кажется, вторник? Давайте встретимся тоже во вторник, на следующей неделе. Здесь же. Думаю, нам хватит времени, чтобы кое-что разузнать. Как вы считаете?

– Хватит, господин… товарищ Муслимов.

– Вот и отлично! – Собеседник Кесслера медленно встал, поднял воротник прорезиненного плаща, еще глубже надвинул на лоб отсыревшую шляпу и направился к выходу.

А Максим Фридрихович – прямо с работы – в НКВД.

– Как тебе все это? – Нури Алиевич уже давно стоял позади Горина. Но тот его не замечал. Папка с делом Кесслера лежала рядом с пустым стаканом.

– Вай, вай! Чай не пил, курабье не ел, халву – тоже… Разве у вас такая, как здесь?

– Ладно хвалиться-то! Все у вас лучше! Чай – лучше. Халва – лучше. Шпионы – и те лучше: сами приходят…

– Завидуешь, ага? Завидуешь… – Кулиев осторожно обнял Сергея Васильевича, помня о его больной спине. – Собирайся, поедем ко мне, раз ты в одиночку не ешь. Там поужинаем по-нашенски и кое-чем согреемся. Мы с матушкой тебя сегодня живо обработаем: она – по своей линии, я – по своей. И выдам я тебе, Горин, один вариантец. Надо только его поточнее обговорить. Давай я помогу тебе расстаться с креслом, горемычный!

Нури Алиевич бережно поддерживал Горина, пока тот, морщась и кряхтя, выбирался из глубоких недр кресла. И все приговаривал:

– Ничего, ничего, Сереженька, потерпи чуток… У нас здесь говорят: «В годину тягот не отчаивайся – из черных туч падает светлая вода…» Ничуть не хуже библейских пророков, которых ты так любишь цитировать, да? Хотя все, что сочинил народ, если отбросить религиозную сторону, – умно! Не важно, где это собрано: в Библии, Коране или… Где еще, Сережа? Ну-ка, напомни…

– В Ригведе… Махабхарате… Рамаяне… Это все индусское. А у буддистов – Махаяна. У персов же, соседей ваших, но приверженцев Зороастра, в просторечии – Заратустры, имеется Зендавеста… Образовался немного? Теперь станешь щеголять?

– Стану.

– Этот самый Заратустра три тысячи лет назад знаешь что сказал?

– Конечно, не знаю!

– Он сказал: «Если чужестранец, брат или друг, придет к тебе, чтобы получить знания, прими его, научи тому, что он хочет знать». Мысль выражена ясно и без восточных загогулин. Ну а тебе уж Сам Бог велел пользоваться кладезем моих знаний!

– Попользуюсь, Сереженька. Обязательно попользуюсь, раз ты сегодня так щедр! Ну, пошли. Внизу машина уже плесенью покрылась, пока я тебя выковыривал из кресла. А еще верховую лошадку ему подавай! Беленькую! Жокей несчастный…

«ВЕНА, 13 марта 1938 г. (ТАСС). Сегодня вечером Зейсс-Инкварт созвал иностранных корреспондентов. Шеф печати австрийского “правительства” сделал следующее заявление:

“Президент Миклас ушел в отставку. Его полномочия… переходят к бундес-канцлеру (т. е. Зейсс-Инкварту). Австрийское правительство опубликовало закон о присоединении Австрии к Германии. Статья 1 закона гласит, что Австрия является страной Германской империи”».

«ЛОНДОН, 13 марта (Соб. корр. “Правды”). Германские войска продолжают прибывать в Австрию… Австрийская армия официально включена в состав германского рейхсвера. По всей стране идут аресты. Гитлеровцы продолжают “осваивать” австрийский государственный аппарат. Несмотря на то что все границы закрыты, продолжается массовое бегство населения из Австрии….Печать сообщает об избиениях рабочих, подозреваемых в сочувствии антифашистам. В Геллейне вспыхнули антифашистские забастовки на соляных копях. Забастовки подавлены войсками».

– Педер сухте! (Сын отца, сожженного в аду!) – судя по крепкому выражению, возница разозлился не на шутку. – Ну, дай ты ему как следует! Сколько можно ждать?

Здоровенный детина в потертом аба, владелец осла, перегородившего дорогу огромными тюками-харварами, суетился вокруг своей капризной собственности, не собиравшейся сдвинуться с места. Парень то нашептывал в мохнатое ухо какие-то, по-видимому, ласковые слова, то усиленно тянул за уздечку. Никакого впечатления!

– Бурдюк нечистот! Да простит меня Аллах… – не унимался владелец фаэтона, которому было неловко перед своими пассажирами. Впрочем, «фаэтон» – это слишком сильно сказано! Скорее «дрожки», как здесь именуют такие неказистые экипажи. Название образовалось, вероятно, от слегка видоизмененного русского слова – «дрожки».

Чего только ни делал хозяин осла, ничто не помогало! Движение застопорилось.

На полном скаку, чуть не скинув ездока, испуганно остановился белоснежный тонконогий жеребец, хвост и грива которого были красными от хны.

Образовав тесную – без привычных интервалов – цепочку, замер караван верблюдов. Спокойные светло-желтые великаны недоуменно переминались на месте.

Зато молодые верблюжата, с глазами величиной с кулак, пользовались моментом, чтобы пошалить: радостно подпрыгивая и зависая на несколько секунд в воздухе, они делали какие-то па сразу четырьмя длинными худыми ногами и мягко приземлялись. Раз, другой, третий…

А с высоты огромных горбов завистливо глядели вниз ребятишки: родители засунули их в мешки из тряпья и драных ковров, крепко привязав на всякий случай к поклаже… Им, видно, тоже очень хотелось попрыгать, порезвиться, как верблюжатам! Но они не смели просить об этом взрослых…

Разными голосами выражали свое неудовольствие автомобили, застрявшие в гуще ослов, лошадей, верблюдов: все это случилось на перекрестке, и не было никакой возможности разъехаться…

– Я вытащу твоего отца из могилы! – перекрывая все звуки, заорал кучер, устав нажимать на грушу клаксона: ему показалось, что иностранцы, не желая больше ждать, хотят сойти, и он лишится заработка.

Хозяин осла побледнел настолько, что его смуглое лицо стало пепельным. Это было самое страшное в Иране ругательство! Но он все-таки сдержал себя и предпринял наиболее радикальные, на его взгляд, меры: стал швырять камни, чтобы напугать животное. Но оно, наклонив голову, продолжало с хитрецой посматривать вокруг. Казалось, осел любовался собой.

И вдруг, так же неожиданно, как и остановился, пошел.

Тут же все задвигалось: звонко зацокали копыта, простуженно закашляли и зачихали моторы, плавно закачались на верблюдах бусы-амулеты, мелодично запели разнокалиберные – от самых крошечных до весьма внушительных – колокольцы…

Обрадованный возница, нахлестывая лошадь, извинялся:

– Пах-пах! Из-за этого проклятого осла господа потеряли столько времени! Сейчас приедем к замку Хазр-Фирузе, уж там-то будет тихо и спокойно!

Он без умолку болтал, обильно пересыпая свою речь пословицами, поговорками, стараясь развеселить мужчин – тут все были на это большие мастера, – и не замечал, что приезжие сидят молчаливые, пригорюнившиеся – как молодой, так и пожилой…

В центре безлюдной каменной пустыни высился охотничий замок, Хазр-Фирузе. Охотиться практически здесь было не на кого, и замок, построенный в стиле барокко, стал музеем, куда приезжали почти исключительно иностранцы.

Путники постояли немного около пруда, прошли вдоль бассейна, который он питает, потом отправились в совершенно пустой замок.

Они ходили из комнаты в комнату, из зала в зал, рассматривая образцы персидского изобразительного искусства, которыми славится Хазр-Фирузе. На старинных изразцах, покрывавших стены, – традиционные сюжеты:

Мусульманин в чалме нежно обнимает обезьянку…

Куда-то едут на белых верблюдах воинственные стрелки…

Коварная кошка забавляется с мышью перед тем, как полакомиться ею…

Охотник из последних сил борется с медведем…

Две легкомысленные нагие женщины качаются на качелях…

Курильщики опиума с наслаждением выпускают из ноздрей дым…

Дружная пара обезьян в тюрбанах внимательно читает книгу…

Группа людей, забыв обо всем на свете, самозабвенно режется в карты…

Гривастый лев вскочил на спину слону…

– Похоже на Германию и Австрию, да, отец? Хотя Гитлер – далеко не царь зверей, а канцлер Шушниг – тем более не слон. Все ездил договариваться с «великим фюрером», лебезил… И вот! Последнее время Геринг твердил, что отношение Германии и Австрии – чисто семейное дело. Кончилось же оно бандитским захватом, который теперь трактуется как чуть ли не свадебный пир: все целуются, поют, пляшут… Берлинские дикторы едва не лопаются от восторга и умиления: Гитлер снова на своей родине! Наконец-то он смог совершить триумфальную поездку от Браунау, где появился на свет, до Линца!

– Если бы хоть кто-нибудь верил в это, сынок… Ведь еще до захвата власти Гитлер написал в «Майн кампф» совершенно откровенно, что «немецкая Австрия должна вернуться к великой Германской отчизне!» А поскольку книга эта – отнюдь не библиографическая редкость, всем ясно, чего стоит и «чисто семейное дело», и борьба «прогрессивного» Шушнига со своим «реакционным» земляком Зейсс-Инквартом, и умилительное торжество «воссоединения». Кукольная комедия, цена которой – ломаный грош! Правда, фюрер несколько озадачил Запад: обещал пойти на Россию, а двинулся в Австрию… Он как-то проговорился, что Россия такой огромный кусок, которым можно и подавиться. Очевидно, из-за этого пока изменил свои планы. Но от главного, я думаю, он не отступится! Помнишь, мы недавно переводили «Майн кампф» и тебя поразило одно место?

– Да, да, сейчас… Значит, так: «Если мы хотим иметь новые земли в Европе, то их можно получить на больших пространствах только за счет России…» На немецкого обывателя это, конечно, безотказно действует.

– Еще бы! «Михель» на такие вещи клюет мгновенно. В этом – весь расчет… Как это у Гейне? «Михель, пищей без стесненья свой желудок начини, а в гробу пищевареньем ты свои заполнишь дни…»

– Зато Гитлер теперь для бюргеров – мессия! Уж если рождественскую песенку про него распевают…

– Да, его причислили к лику святых. Как все это смешно и грустно! Но в Германии, среди тех, кто вершит дела, уже давно решено: «Лучше Гитлер, чем коммунисты…»

Они говорили негромко, но из-за отличной акустики голоса их звучали гулко и четко под расписными сводчатыми потолками. К счастью, они были в замке одни и имели редкую возможность хоть в какой-то степени сбросить с себя маску и немного расслабиться.

С утра, после «важного сообщения» по радио, в котором взахлеб говорилось о том, что сегодня в Вене опубликован закон, согласно которому Австрия присоединилась к Третьему рейху, о «бурной радости» австрийцев в связи с тем, что над ними отныне колышется фашистские штандарты, – на душе было отвратительно.

– Нам пора, наверное?

– Сейчас, отец. Еще чуть-чуть!

Они снова пошли от изразца к изразцу, от стены к стене. Потом остановились около девиц на качелях.

– «Вино да косы женские – вот мира глубина»…

– Кто это, отец? Здорово напоминает Есенина.

– Да, пожалуй, есть сходство… Недаром мудрецы утверждают: все люди – братья. Это Хафиз. Для своего времени – подлинный революционер! Воспевать красоту женского тела, которое Коран требовал полностью закрывать, и вино – а настоящий мусульманин не должен его пить – это истинный подвиг, на который не каждый отважится! Ну, идем. А то возчик, заждавшись, опять, наверное, ругается.

Они сели на бугристое от ослабевших пружин сиденье и откинулись на кожаную спинку. Отец, достав небольшую трубочку-«носогрейку», молча закурил. Сын тоже молчал.

Неприятностей последнее время у них было хоть отбавляй. Почему все-таки Величко, так хорошо встретивший приятеля после двадцатилетней разлуки, теперь избегает его, даже перестал интересоваться, как продвигается перевод на русский язык «Майн кампф», который сам же попросил сделать.

Дмитрий Варгасов – то есть Пауль Кесслер, в которого Дима превратился полтора месяца назад, благодаря идее Кулиева, подхваченной и воплощенной Гориным, – совсем приуныл. Максим Фридрихович молча обнял его за плечи, хотя никогда сентиментальностью не отличался.

Это означало, очевидно, следующее: «Нельзя раскисать, сынок… Что бы ни случилось, не нужно терять надежды. Даже в самый критический момент! У каждого человека, хоть раз в жизни, бывает свой шанс. Все дело только в том, сумеет ли он воспользоваться им. А у нас с тобой не такое уж критическое положение. Все еще образуется…»

Наверное, именно это сказал бы Кесслер своему вновь испеченному сыну (настоящий, во избежание неожиданностей, переехал из Баку), если бы не опасался возчика: здесь многие знали иностранные языки, в том числе и русский.

Но Дима и так все понял. На минуту ему стало неимоверно стыдно: он – молодой, здоровый – и вдруг расклеился. А Максим Фридрихович, проживший такую мучительную жизнь, потерявший недавно жену, расставшийся неизвестно на сколько с сыном, утешает его, вселяет уверенность и оптимизм.

…В Баку, на Баилове, где жил Кулиев и где обосновались Горин и Варгасов перед выводом Димы за кордон, у него было бодрое и деятельное настроение. От нетерпения (все неимоверно затянулось!), от переполнявшего его желания начать наконец действовать (лаборатория профессора Пфирша работала на полную катушку), просто от юношеской жажды романтики (осторожность «стариков», конечно, чрезмерна) море казалось ему по колено. Лишь бы скорей!

Это хорошо видел Горин, задумчиво поглядывая на грустно-спокойного «отца» и чересчур оживленного «сына».

Максим Фридрихович, обычно больше покуривавший свою трубочку, чем поучающий, вдруг задал Диме стихотворную загадку. Чьи, мол, это строки? «О, доблестный, рвешься ты в бой, осмелев. Но прежде, чем ринуться – дело бойца намеренья вражьи постичь до конца…» Варгасов смутился: во-первых, он не знал автора, во-вторых, сразу же понял намек.

– Это знаменитый Фирдоуси. Абуль Касим. Родился и умер в Тусе, в Хорасане, в одной из провинций Ирана, в полной нищете. Как-то шах оскорбил великого поэта, и тот, покинув дворец, удалился в свой крошечный городок. А когда властелин, желая загладить вину, послал в Тусе огромный караван с бесценными дарами, было уже поздно…

Обыграв в тот вечер Кулиева в нарды, Горин легко встал и потянулся: с тех пор как мамаша Нури Алиевича позанималась его спиной, Сергей Васильевич забыл о своем радикулите.

Правда, некоторое время еще пришлось мазаться какой-то обжигающей смесью и пить горчайшие настои, но овчинка все же стоила выделки – без конца подтрунивал Кулиев. Горин мгновенно парировал:

– «Лучше блюдо зелени, как утверждал царь Соломон, и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть…»

– Я требую реванша! – угрожающе произнес Кулиев.

– Ну, ладно, ладно… Расшумелся! – Горин сел к столу, и через минуту в комнате уже снова слышался стук кубиков и хлопанье шашек о нардовую доску: «шеше беш» («пять и шесть») была весьма шумной игрой, особенно когда ею занимались азартные люди.

Дима пошел тогда немного проводить Максима Фридриховича. В центре города вместе они никогда не появлялись: «Терьякеш», который с осени был под наблюдением Кулиева и задания которого, после согласования с Нури Алиевичем, «в меру сил» выполнял Кесслер, мог все же за ним следить.

Особенно теперь, когда Муслимов узнал о «горе» Кесслеров: Павел, работавший в местном потребсоюзе, совершил вместе с несколькими товарищами очень крупную растрату и, боясь суда, спрятался у друзей, надеясь, что там его не найдут. А отцу приходится говорить милиции, что тот неожиданно куда-то уехал, даже не поставив его в известность…

Убитый вид Максима Фридриховича и разговор в народе о злоупотреблениях в потребсоюзе, кажется, убедили Муслимова. И когда Кесслер, в полном отчаянии, попросил его связаться с Шелбурном, чтобы тот помог им с сыном бежать в Иран, нехотя согласился это сделать, тут же, впрочем, потребовав, чтобы Максим Фридрихович достал некоторые радиодетали: покупать их в магазине Муслимов считал опасным.

Ему, конечно, не хотелось выпускать из Баку такого безотказного человека, как Кесслер, но, памятуя о давней дружбе того с полковником и опасаясь взбучки, если с Максимом Фридриховичем что-нибудь случится, решился все-таки по своим каналам доложить Шелбурну о происшедшем и передать просьбу Кесслера.

И вот в новом доме на Баилове, неподалеку от Биби-Эйбата, несколько человек нетерпеливо ждали ответа полковника. От него зависела вся операция, придуманная Кулиевым: переправить в Персию под видом сына Максима Фридриховича Диму Варгасова. А там – и Германия становилась большей реальностью.

В Иране у Кесслера – это было проверено – сохранилось много знакомых по корпусу Баратова, не захотевших вернуться в Россию. В том числе и Григорий Степанович Величко, заправлявший местным филиалом русской фашистской организации, центр которой находился в Берлине. На него-то и была основная надежда! Неужто не поможет старому приятелю, только что похоронившему жену, устроиться на первых порах? А может, даже и перебраться в Германию?

Ведь Паулю надо поступить в университет! На родине, к сожалению, ничего не вышло: сыну царского офицера туда дорога была закрыта. Но почему способный мальчик должен расплачиваться за поступки родителей, уже сто раз жалевших, что уехали из Тегерана и попали в лапы к Советам? Некрасивая история с деньгами, в которую Пауля втянули более опытные люди, – результат нервного потрясения после смерти матери… А также несправедливости окружающих по отношению к младшему Кесслеру, которую тот постоянно ощущал…

Но пока в мыслях у всех был Шелбурн. Вдруг он откажет? Тогда пойдет насмарку почти трехмесячная подготовка. Максим Фридрихович за это время стал хорошим радистом, Дима – пополнил свои знания о Германии и изучил Персию.

«Отец» и «сын» стояли неподалеку от дома Кулиева – дальше идти вместе они не рисковали – и смотрели на россыпь огней внизу, под горой: основной Баку был там. И хоть февраль не лучшее время года в этом субтропическом городе, хоть неизбывный запах нефти еще не перебивался, как в апреле или мае, терпким ароматом южных растений, все здесь было мило и знакомо. Все было своим, родным…

Особенно для Кесслера, прожившего в Баку двадцать лет! Жаль только, что эти годы были отравлены постоянным страхом, что зыбкое благополучие семьи в любой момент может рухнуть. Да, это был дом, построенный на песке, хотя и жила в нем Ольга – энергичная женщина, теплая и реальная…

Кесслер и Варгасов молча простились. Два человека, еще недавно совсем незнакомые, а теперь настолько близкие, насколько могут стать близки люди, идущие на такое задание. Кроме всего, они просто пришлись друг другу по душе. В подобных ситуациях это – не последнее дело…

Диме нравился сухопарый, не отяжелевший с годами, безукоризненно интеллигентный Кесслер. Нравилось, как Максим Фридрихович вел себя, когда пришел к Кулиеву: не искал оправданий, не просил о снисхождении. Нравилось, как просто отреагировал на предложение Горина и Кулиева искупить свою вину перед родиной… Сразу же сказал, что пойдет на это с большой радостью.

А Дима «взял» Кесслера педантичной аккуратностью, рассудительностью и, как ни странно, грустью в светлых глазах, перемежавшейся, то вспышками безудержного смеха, то ядовитым сарказмом, то мягким юмором – весьма неожиданными для человека такой неприметной внешности.

– Ну, спокойной ночи, сынок! – Кесслер, не отпуская руку Димы, еще некоторое время смотрел на огни у своих ног. Очень не хотелось ему отправляться в свое осиротелое жилье. – Пойду… – Максим Фридрихович нехотя выпустил ладонь Варгасова. – Значит, договорились: если не будет никаких известий, явлюсь в пятницу, если что прояснится – в тот же день.

Дима долго глядел вслед Кесслеру, шагавшему по узкому тротуару четко и красиво, будто на параде. Он вспомнил вдруг, как, обсуждая с Кулиевым судьбу Максима Фридриховича, Горин привел слова Конфуция: «Ошибки, которые не исправляются, вот настоящие ошибки…»

Когда Варгасов вернулся в дом, мужчины уже не играли в нарды, а, надев фартуки, готовили ужин. Нури Алиевич отправил мать погостить в деревню, поэтому обходились своими силами. Главным кулинаром был, конечно, хозяин, большой знаток азербайджанской кухни. Остальные – на подхвате: подать, принести, почистить картошку, вымыть рис…

И Горин, и Кулиев нервничали, хоть старались скрыть это за всякими шутками-прибаутками, нардами и приготовлением сложнейших местных блюд. Что сейчас думает Шелбурн? Неужели бросит Кесслера в беде?

А через день в доме на Баилове был праздник: когда стемнело, неожиданно пришел Максим Фридрихович и торжественно объявил, что Шелбурн сказал «да».

– А ведь вышло! Вышло! – радовался Кулиев. – Даже самому не верится… Мне кажется, по этому случаю не грех выпить коньячку. Кворум для проведения мероприятия я наберу?

Кворум Кулиев набрал. Как ни торопился Максим Фридрихович уйти, и его усадили. Заодно обсудили кое-какие детали… Они еще не прощались: переход границы намечался через неделю, и у них было для этого время. Но различных мелочей, которые требовали уточнения, как во всяком ответственном деле, оказалось предостаточно!

А потом уже было настоящее прощание на квартире Кулиева – без слез, лишь с комком в горле да с каким-то сумасшедшим сердцебиением… И многое другое!

Немноголюдный утренний вокзал, куда Кесслер явился один… Полупустой поезд, идущий в сторону Астары, к которому в самый последний момент прибежал перепуганный сын Максима Фридриховича, сразу же нырнувший в вагон… Маленькая станция Дашалты, где в тот же вечер Кесслеров поджидал молчаливый Карим-даи, сразу же признавший в пассажирах, сошедших с поезда, именно тех людей, которых ему надлежало отвезти в приграничное село…

Тесная повозка Карим-даи, запряженная парой могучих медлительных буйволов… Неожиданно вынырнувшее из чернильной ночи скопище домишек, надрывный лай собак, едучий дым кизяков…

Старик, в холщовых штанах и выцветшей жилетке поверх потрепанной рубахи, сидел, поджав ноги, на ковре и пил маленькими глотками чай. Увидев вошедших, он поднялся и, извинившись, что в доме нет стульев, пригласил гостей немного отдохнуть да поужинать, чем Аллах послал…

Тотчас появилась тоненькая женщина, у которой из-под покрывала был виден лишь один черный, светившийся детским любопытством глаз, все время задерживавшийся на Варгасове. Она постелила на ковер скатерть, поставила еду, чай и, оглянувшись последний раз, бесшумно исчезла.

– Пойдем через часок… А пока подкрепитесь! – проводник опустился на ковер и жестом пригласил Кесслеров последовать его примеру. Он почти не присматривался к ним – итак было ясно, что это именно те люди, о которых говорил «Терьякеш». И вдруг произнес вкрадчиво:

– Глаза сына – прямо как у отца…

Варгасову стало не по себе. Неужели их несхожесть так очевидна? Но в конце концов он ведь может походить и на мать? Дима приглядывался к проводнику. Далеко не молодой человек, а занимается таким опасным делом! И видно, что оно для него не в диковинку… Прибыльное, наверное, судя по тому, сколько запросил для проводника Муслимов! А может, и не только для проводника?

В полночь, когда село уже спало, двинулись в путь. Шли молча, гуськом, почти на ощупь. Тьма стояла непроглядная, на небе не было ни звездочки – все заволокло туманом! Но старик вел уверенно: проторенная, должно быть, тропка… Примерно через полчаса проводник обернулся:

– Скоро уже… Обычно советские пограничники сюда, не заглядывают, а вчера их здесь видели… Так что идите тише!

– А как на той стороне? Не попадем под обстрел? – спросил Максим Фридрихович.

– Ну что вы, агаи! Там – свои люди, хорошо меня знают… Ш-ш-ш…

Вдруг совсем близко раздался пронзительный свист, и старик, как подкошенный, рухнул на землю. Отец и сын не заставили себя просить. «Что же это такое? – лихорадочно соображал Дима. – Наши пограничники? Но они же предупреждены! И потом – зачем им свистеть? Может, проводник не надежен? Вон как прячет под себя сверток! Явная контрабанда…» Они стали уже мерзнуть, когда старик наконец подал сигнал: пошли!

– Пастухи, наверное… – прошептал непослушными, то ли от холода, то ли от испуга, губами. – Еще совсем не много…

Тропа кончилась, и начались заросли колючего кустарника, который больно царапался. «Сасапарили это, что ли?» – вспомнил Дима, интересовавшийся во время подготовки даже фауной и флорой тех мест, где предстояло обосноваться. Но одно дело – справочники и пособия, а другое, когда этот кустарник вспарывает тебе кожу…

– Иншалла! – негромко произнес старик, и Кесслеры остановились: раз «иншалла», значит, будет объявлено что-то важное. И вправду!

– Сейчас мы перейдем границу. Во имя Аллаха милостивого и милосердного… – еле слышно напутствовал их проводник. И они снова двинулись вперед.

А через несколько мгновений раздался вздох облегчения, и старик громко, уверенно возвестил:

– Мы на персидской земле.

– Браво! – устало откликнулся Максим Фридрихович. Путь был непривычным и нелегким для пятидесятилетнего человека: то чуть ли не ползком, то сквозь заросли. Дима, шедший впереди, придерживал колючие ветки, но, видно, не до конца уберег Кесслера: тот все прикладывал к щеке платок, наверное, ободрал…

Вскоре они пришли в деревню, мазанки которой одинаково кончались островерхими соломенными крышами. Вскочив, залаяла привязанная к телеге собака. Но проводник прикрикнул, и она мирно улеглась на прежнее место.

Старик зашел в дом, и там тотчас засветилось окно, а на пороге, приглашая беглецов войти, появилась зевающая персиянка с русским цветастым платком на плечах. Через пару минут вышел хозяин, застегивавший на ходу рубашку: проводник почтительно приветствовал его.

Женщина, поймав взгляд мужа, быстро собрала на стол – то бишь, на ковер. Но было не до еды: давали себя знать усталость и напряжение. Всем больше хотелось спать, чем есть. Поэтому довольно скоро разошлись по своим углам. Лишь хозяин с проводником еще долго колдовали над свертком, что так оберегал старик…

Кесслеры знали, что «друг из Тегерана» велел доставить их в имение помещика Ашрафи, где надо будет ждать документы, которые позволят спокойно жить в столице.

Утром отец с сыном на ослах покинули деревню. Дима с любопытством озирался по сторонам. Но ничего интересного не увидел! Унылая голая степь… Бесснежные поля… Редкие глинобитные деревушки… Вот тебе и загадочный Иран!

Гилянское имение Ашрафи выглядело ничуть не хуже того, где двадцать лет назад Кесслер с Шелбурном отмечали переход помещика на службу к англичанам и присутствовали на диковинной охоте на уток. А село при нем было даже побогаче: дома каменные, под железными крышами.

Ашрафи встретил беженцев как самых желанных гостей:

– Мир вам! Мы слышали, что у вас некоторые неприятности. Тем больше наша радость теперь, когда мы видим вас здесь в добром здравии…

Типичная дань Востоку! А так помещик выглядел стопроцентным европейцем. Да и обед состоял из французских блюд – не то что в семнадцатом году…